Ключи к реальности

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Ключи к реальности » Волшебная сила искусства » Литература как Жизнь


Литература как Жизнь

Сообщений 51 страница 60 из 77

51

На пороге открытых дверей

Зимой и летом одним цветом.
Конечно ёлка - скажешь ты.
И тут ошибся ты с ответом,
Ведь это горные цветы.
В предгорьях снежного Кавказа,
Где пастухи пасут стада,
Не обозреть простому глазу
Те, поднебесные цвета.
Лиловый тут с двенадцатью оттенками
И красный с чёрною каймой.
Играет жёлтый позументами
Орёл с подружкой надо мной.
А я стою, смотрю и млею.
На богом созданный пейзаж.
Ни одного цветка сорвать не смею.
А кто-то скажет: - Это блажь.

                                                      Горные цветы
                                            Автор: Владимир Тюнин

Шёл Хажи-Бекир по аулу важно, вразвалочку, походкой, которую горцы называют: «И это моё и то моё!»

Он знал себе цену, знал, что каждая семья в ауле рано или поздно обратится к нему. По привычке сельский могильщик брился редко: полузаросшее щетиной лицо, по его мнению, больше соответствовало скорбному ритуалу погребения...

Был могильщик неуклюж, тяжёл; тёмные волосы начинались почти от самых бровей, а лицо казалось неумело вытесанным из жесткого камня...

Он шёл и озирался, и всё не находил достойного сотрапезника. Не приглашать же этого наглого зубоскала, колхозного охотника Кара - Хартума, что тащит, посмеиваясь, убитого кабана: единственный в ауле, он ест свиней, проклятых пророком Магометом...

Или вот председатель сельсовета Мухтар, уважаемый человек, но почему -то он считает Хажи - Бекира бездельником, нахлебником, почти тунеядцем и всё требует выправить патент на эту жалкую работу могильщика. А какой же Хажи - Бекир патентованный могильщик?! К тому же «сельсовет Мухтар», как всегда, спешит, словно где -то уже занялся пожар... Разве с ним получится спокойная трапеза?

А разве можно удостоить чести быть гостем вон того несчастного человечка, парикмахера Адама, хромого горбуна, что идёт сейчас навстречу, сопровождаемый ватагой сорванцов, которые кривляются за его спиной. Могильщик глянул на ребят исподлобья — и они остановились; могильщик шевельнул похожими на усы бровями — и ребята провалились как сквозь землю, только за углом ещё слышался торопливый бег многих ног.

— Чего они от меня хотят?! — взмолился Адам голоском пронзительным, как визг пилы. — Я же им плохого не делаю...
— А ты не обращай взимания...
— Я не обращаю, но они... Добрый день, Хажи - Бекир! — спохватился Адам, вспомнив, что ещё не поздоровался.
— Здравствуй, Адам. Ну, как твои дела? Чью дочь собираешься сватать? — усмехнулся Хажи - Бекир.

Он знал, что бедняга парикмахер вот уже лет десять тщетно ищет себе подругу жизни и в Шубуруме, и в окрестных аулах. Сам -то могильщик женился два года назад и был доволен женой, заботливой и послушной. Вряд ли Хажи - Бекир любил Хеву, но уже привык к ней, как и к своей работе, привязался и даже скучал, если жене случалось отлучиться. Впрочем, и вообще -то не слишком разговорчивый — в ауле ходила поговорка «болтлив, как могильщик», — Хажи - Бекир считал непристойным беседовать с женой, а тем более делиться мыслями или советоваться. Наверное, всё - таки профессия влияет на характер человека... А может быть, профессию выбирают по характеру?

Хаж и- Бекир смотрел на Адама с полупрезрительной улыбкой.

— Теперь о девушках и не мечтаю, — вздохнул Адам, — хоть бы вдовушка согласилась. Поверь мне, дорогой Хажи - Бекир, до чего же грустно одному в сакле: ни огня в очаге, ни котла на огне... Не с кем даже перекинуться словом.
— А жизнь, что ни день, к могиле ближе!
— Да, да, жизнь уходит, а близкого человека всё нет.
— Сочувствую, дорогой Адам. Жестокими стали люди.
— Нет, не жестокими, — возразил парикмахер, — просто они же не знают, как я любил бы, как обожал ту женщину, которая вошла бы в мою саклю; как берёг бы её, как бы лелеял! Столько во мне, дорогой Хажи - Бекир, ещё нетронутой нежности... Наверно, не меньше, чем снега на Дюльти - Даге... (*)

И горбун печально покачал большой головой, снова вздохнул и снова заговорил; не мог остановиться, как соловей, и было безразлично, кому петь — дубовому пню, цветущему лугу, мрачному буйволу, весёлому жеребёнку; говорил, потому что говорилось.

— Сказать по правде, дорогой Хажи - Бекир, надо быть одиноким среди людей, чтобы оценить женщину. Иногда в моих снах является прекрасная незнакомка, и так с ней бывает хорошо, будто надо мной зажглась лампада. Это не Ширин, не Лейла, но и о ней нельзя рассказать простыми словами...

Не тем она дорога для меня,
Что телом стройна и легка,
А тем, что душою прекрасна она
И шепчет мне ласковые слова...

Когда парикмахер читал стихи, его голос смягчался и делался почти музыкальным.

— Ого, я вижу, ты поэт!
— Да нет. Эти строки из чужого хурджина (**). А ты читаешь поэтов, Хажи - Бекир?
— Мне не до них, а им не до меня...
— Завидую я поэтам! Каким бы ни был калекой поэт, его всегда любят женщины. Иной человек похож на большой орех, а внутри пустой. А поэт — это всегда орешек с целебным душистым ядром.
— Бывает, бывает... — произнёс Хажи - Бекир, с удивлением чувствуя, что смотрит на парикмахера уже с уважением, даже почтительно. — Да, да, чёрствые у людей души! — Хажи - Бекиру и в самом деле стало жаль этого простодушного человечка. — Была б у меня дочь, клянусь, выдал бы за тебя.
— Правда, Хажи - Бекир?!
— Правда.
— Спасибо хоть на добром слове. Есть ведь на земле и хорошие люди, потому и не теряю надежды, — сказал Адам и заковылял своей дорогой, но вспомнил и обернулся. — К твоей сакле, Хажи - Бекир, сейчас подъехал всадник. Поспеши встретить гостя.

И Хажи - Бекир поспешил, пытаясь догадаться, кто б это мог быть, и теряясь в догадках. Он даже пожалел, что не пригласил ещё и парикмахера: где двое, там и третьему сыщется место.

А гостем оказался давний знакомый — бродячий мулла Шахназар, тот самый, что два года назад случайно заехал в Шубурум и обвенчал по незатейливым правилам шариата Хажи - Бекира с Хевой.

Вдобавок и мулла и могильщик — оба трудятся для мира загробного; один расхваливает тот свет, другой помогает людям туда переселяться...

Став могильщиком, суеверный с детства, Хажи - Бекир почувствовал себя священнослужителем и даже выучил наизусть несколько сур из Корана на арабском языке, в котором не понимал ни единого слова...

Лукав мулла Шахназар, это про него сказано, что на двери вешает баранью голову, а внутри продаёт собачье мясо. Потому и приходится ему кочевать из аула в аул, стараясь не задерживаться.

Ещё говорят, что раньше на вопрос: «Много ли у вас грамотных?» — отвечали: «Один мулла!» А теперь, когда спрашивают: «Много ли у вас неграмотных?» — отвечают теми же словами: «Один мулла!»

Чем дальше, тем труднее приходится Шахназару, и мулла пришёл к выводу, что если раньше шайтаны существовали отдельно от людей, то теперь люди и есть шайтаны; как говорится, чужая -то спина видна, а своей не видать!

Друзья поднялись в саклю, когда Хева, такая же могучая, дородная, как Хажи-Бекир, черпаком уже раскладывала по тарелкам хинкал — галушки, сваренные в бульоне из свежей бараньей грудинки.

— Выходит, в самый раз успел! — воскликнул Шахназар, поправляя перстом усы, чтобы не лезли в рот, и засучивая выше локтей рукава старого бешмета.
— В самый раз, в самый раз, — подтвердил Хажи - Бекир, доставая подушки из ниши.

Хева постелила на пол клеенку, поставила мясо в плоской деревянной посуде, галушки в тарелках и отдельно приправу — чеснок с орехами, залитый простоквашей. Хозяин и гость сели на подушки, скрестив под собой ноги по обычаю горцев.

— Откуда грудинка? — спросил Шахназар.
— Хоронили позавчера одного коммуниста... Ты его знаешь: был учителем.
— Басмиллях... — пробормотал Шахназар, выбирая кусок полакомее. — Нет ничего лучше доброго хинкала для усталого человека.

                                                                                                 из повести советского писателя Ахмедхана Абу-Бакара  - «Снежные люди»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Наверно, не меньше, чем снега на Дюльти - Даге... - Горный хребет и вершина в Восточном Кавказе, в системе Бокового хребта в Дагестане, селение Арчиб. Гора Дюльтыдаг - высшая точка хребта. Имеются ледники, общая площадь которых составляет 6,1 кмІ. В основном они располагаются на северных склонах. На южном склоне выделяются всего 2 фирновых ледника - у вершин Дюльтыдаг и Балиал. Высота снежного покрова 30 - 40 см.

(**) Эти строки из чужого хурджина - Хурджин — это традиционная восточная сумка, сотканная ковровой техникой из разноцветных шерстяных волокон и украшенная бубенчиками. Хурджин состоит из двух отделений (мешков) и может иметь разные размеры. В основном он предназначен для переноски сельскохозяйственных продуктов или домашней утвари. С давних времён хурджун использовался у народов Центральной Азии и Кавказа, а также на Алтае.

Литература, как жизнь

0

52

В шатре шелковицы, закрывшись от грозы ...

У шелковицы
У шелковицы я тебя приметил,
Горсть ягоды желавшую сорвать,
Был зачарован созерцаньем этим,
Манил соблазн прелестницу узнать.
И словно яхонты завис на веках иней,
Сверкающий, как гроздья чистых слёз,
Тебя настичь мечтал голубкой синей,
Но уцелел лишь след отцветших роз.
К чему тебе деревьев вереница,
Ведь шелковиц на улице не счесть,
И ждет тебя со мною шелковица,
Чтоб приласкав печально шелестеть.

                                                           Возле дерева туты
                            Поэт: Отара Рамишвили; Перевод:  Мераб Меквабишвили

Я жил в Шуше уже пять дней и в ожидании приезда Нино целыми днями слушал рассказы шушинцев о том, что все люди, когда - либо прославившиеся богатством, военными подвигами или какими - то иными добродетелями, конечно же, были родом из Шуши.

А ещё я часто бродил по городскому парку, разглядывал минареты мечетей. Шуша очень благочестивый город: для шестидесяти тысяч населения здесь было построено десять мечетей и семнадцать церквей. К тому же вокруг города было бесконечное количество пиров — мест поклонения, среди которых, несомненно, первое место занимали два дерева святого Сары бека. Туда хвастливые карабахцы повели меня в первый же день приезда.

Могила святого находилась в часе езды от города. Ежегодно, в определённый день, все горожане собираются здесь поклониться могиле святого. Люди рассаживаются под священными деревьями, трапезничают. Отличающиеся особым благочестием не идут, а ползут к могиле на коленях. Дело это трудное, поэтому причисляется к особым заслугам. Деревья, растущие на могиле святого, трогать руками запрещено. Того, кто коснется хотя бы листика на тех деревьях, немедленно разобьёт паралич. Вот каким могуществом обладает Сары бек!

Однако никто до сих пор не смог толком объяснить мне, какое же чудо явил этот святой. Вместо этого мне во всех деталях начинали рассказывать об одном случае, происшедшем с ним. Как-то Сары бека преследовали враги. Конь его мчался по гребню горы, которая и по сей день возвышается недалеко от Шуши. Когда преследователи совсем уже настигали святого, Сары бек резко натянул поводья, и его конь одним могучим прыжком перелетел через горы, скалы, пролетел надо всем городом.

Правоверные и сейчас могут видеть отпечатки следов копыт этого замечательного коня.

Я выразил сомнение в возможности, подобного прыжка. Мои собеседники были оскорблены до глубины души.

— Но, ага, это ведь был карабахский конь! — возразили мне

И тут же рассказали очередную легенду о карабахских конях. Все в этом крае прекрасно, но лучшее в Карабахе — кони. Иранский шах Ага Мухаммед, уверяли меня, готов был отдать за карабахского коня весь свой гарем. (Интересно, известно ли моим друзьям, что Ага Мухаммед был импотентом?). Это воистину, священные кони. Для того чтобы вывести эту лучшую в мире породу, мудрецы сотни лет ломали головы, пока, наконец, не появился карабахский гнедой.

Рассказы эти разбудили моё любопытство, и я попросил показать мне одного из этих великолепных коней. Проще пробраться в гарем султана, огорчённо ответили мне, чем в стойла, где стоят карабахские гнедые. Во всём Карабахе их сохранилось всего двенадцать голов. Попытавшегося увидеть их накажут, как конокрада. Даже владелец коня садится на него лишь в случае войны.

Мне явно не везло. Судя по всему, приходилось удовлетвориться одними лишь рассказами об этой замечательной породе.

Итак, я жил в Шуше, слушал болтовню старого Мустафы и ждал Нино. Я уже был пресыщен легендами об этой земле.

— Эх, хан, — сказал мне как-то Мустафа, — твои предки были воинами, а ты — человек образованный, в гимназии учился. Поэтому должен понимать толк в искусстве. Персы гордятся Саади, Хафизом, Фирдоуси, русские — Пушкиным. Где-то на Западе, я слышал, жил поэт Гёте, который написал стихи о дьяволе.
— Ты думаешь, они все были родом из Карабаха? — поинтересовался я.
— Нет, уважаемый гость, я не это хочу сказать. Просто я думаю, что наши поэты гораздо лучше! Они такие талантливые, что даже не записывают свои стихи на бумагу, а просто читают их наизусть.
— Ты имеешь в виду ашугов?
— Да, — отвечал старик, и в его голосе послышались почтительные нотки, — я говорю об ашугах. Они живут в окрестных сёлах, и завтра у них будет состязание. Не хочешь ли ты присутствовать на этом замечательном зрелище?

Я согласился, и на следующий день извилистыми горными, тропинками мы поднялись в село Дашкенд, которое считается центром ашугского искусства на Кавказе. Ашуги есть почти в каждом карабахском селе. Зимой они пишут стихи, а весной появляются перед публикой и поют свои песни во дворцах и лачугах. Но есть три деревни, где живут только ашуги, и с давних времен в знак преклонения перед поэзией феодалы освободили эти села от податей. В число подобных сёл входил и Дашкенд.

С первого взгляда можно было понять, что жители этого села — не простые крестьяне. Мужчины здесь отпускали длинные волосы и щеголяли в шёлковых рубашках. Друг на друга они поглядывали с подозрением. Женщины ухаживали за мужчинами и носили их музыкальные инструменты. Их глаза были печальны.

В село съехалось много богатых мусульман и армян со всего Карабаха. Они жаждали насладиться искусством ашугов.

Зрители собрались на главной площади Дашкенда. В центре образованного ими круга стояли два ашуга. Вид у них был до того решительный, что казалось, будто они готовятся вступить друг с другом в смертельную схватку. Каждый испепелял соперника ненавидящим взглядом. Ветер трепал их длинные волосы.

— От тебя пахнет навозом, — крикнул один, — и морда, как у свиньи! Таланта у тебя меньше, чем волос на животе девственницы. Ты за гроши сочиняешь сам о себе гнусные песенки.
— А ты вырядился, как шут, — не оставался в долгу другой, — и пищишь, как оскоплённый евнух! Ты не можешь продать свой талант, потому что его у тебя просто нет. Пробавляешься объедками с моего стола, усыпанного жемчужинами.

Они ругались долго. На первый взгляд, эта перебранка могла показаться скучной, но она была частью состязания, и слушатели аплодисментами встречали каждую удачную реплику. Потом в круг вышел старик с благообразным лицом святого и длинными волосами. Громким голосом он объявил темы для импровизаций: одну лирическую — «Луна над Араксом» и вторую эпическую «Смерть Ага Мухаммед шаха».

Ашуги подняли головы к небу и запели. Они пели о жестоком правителе Ага Мухаммеде, лишённом мужской силы. Шах отправился в Тифлис, чтобы искупаться в тамошних серных водах и излечиться от своего позора. Но серные ванны ему не помогли, и разгневанный правитель сравнял Тифлис с землей, зверски истребил всех тифлисцев — и мужчин, и женщин. Обратно он возвращался через Карабах. Ночью, когда он спал в своём шатре, кто-то заколол его кинжалом. Так и умер этот великий шах, не познав радостей жизни. Во время военных походов ему доводилось голодать, жить на сухом хлебе с айраном. Он покорил бесчисленное множество стран, а умер в степи, как бездомный нищий. Такую участь уготовила судьба правителю Ага Мухаммед шаху.

Итак, ашуги пели, щедро одаривая слушателей классическими двустишиями и рифмами. Один из них подробно описал муки шаха  - импотента в стране самых красивых женщин, другой же в деталях живописал казнь прекрасных грузинок.

Слушатели восторженно наградили певцов громкими аплодисментами. По лицам ашугов струился пот. И вдруг один из них нежным голосом пропел:

— На кого похожа луна над Араксом?

Второй, сердитый, подхватил:

— На лицо твоей любимой.

Первый продолжил:

— Нежен свет той луны.

На что его соперник сердито возразил:

— Нет, луна похожа на щит героя, павшего жертвой в бою.

Так мучили они друг друга, стремясь вырвать первенство. Потом каждый спел по песне. Они воспевали красоту Луны, воды Аракса, струящиеся, как девичьи косы, влюблённых, которые по ночам приходят на берег и глядят на луну, отражающуюся в реке…

Победителем был объявлен сердитый ашуг. Он с ухмылкой принял в награду саз своего соперника.

Я подошёл к победителю. Он угрюмо глядел по сторонам, собирая деньги.

— Ты рад своей победе? — спросил я.

Он с отвращением сплюнул и отвечал:

— Это нельзя считать победой, ага. Вот раньше были победы! Лет сто тому назад победитель мог отрубить голову побежденному. Тогда очень уважали искусство. А мы разнежились, ослабели. Сейчас никто не отдаст жизнь за строчку стиха.
— Ты теперь лучший поэт в округе.
— Нет, — ответил он, и в глазах его появилась печаль. — Нет, повторил он, — я всего лишь ремесленник. Я — ненастоящий ашуг.
— А что значит быть настоящим ашугом?
— В месяце Рамазан есть странная, таинственная ночь, она называется ночью Кадыра. В эту ночь природа на час засыпает. Замирают воды в реках, злые духи не стерегут сокровищ. Можно услышать, как растут травы, перешёптываются деревья. Русалки выходят из рек, а люди, зачатые в ту ночь, становятся мудрецами и поэтами. В ночь Кадыра ашуг должен призвать покровителя поэтов пророка Ильяса. Пророк появляется в нужное время, даёт ашугу отпить из своей чаши и говорит ему: «С этого дня ты настоящий ашуг и на всё в мире будешь смотреть моими глазами». Поэту, который получил это благословение, подвластно всё, перед ним склоняют головы животные и люди, ветры и моря, потому что есть в его поэзии сила и мощь Высшей Воли.

Ашуг сел на землю, закрыл лицо руками и разрыдался.

— Но никто не знает, какая из ночей — ночь Кадыра и в который час этой ночи нужно уснуть. Потому и не появляются настоящие ашуги.

И он ушёл. Одинокий, угрюмый, молчаливый. Одинокий степной волк, живущий в зелёном раю Карабаха.     
                                       
                                                         из романа под авторством «Курбана Саида» (автор доподлинно неизвестен) - «Али и Нино»

Литература, как жизнь

0

53

Поломка - Смерть (©) и Птицы ..

Жизнь подобна кораблю,
Ну а смерть – потопу.
Там не скажут «Я люблю»,
Просто прыгнув в воду.
Если есть хотя бы миг
Страсти и разврата,
Мы не сможем напрямик
Взять слова обратно.
Жизнь как будто карусель,
Ну а смерть – поломка,
Когда сядет всё «на мель»,
Вылетают пробки.
Всё красиво, но пустяк,
Так как всё не вечно.
А по миру всё сквозняк
Бьёт, и бесконечно.
Мир подобен кораблю,
Ну а жизнь – как лодка.

                                          Жизнь подобна кораблю (Отрывок)
                                              Автор: Андрей Бреславский

Литература, как жизнь

В день, когда его убили, Сантьяго Насар встал в 5. 30 утра, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ.

Ему приснилось, что он шёл сквозь рощу фиговых деревьев под моросившим мягким дождем, и какое-то мгновение во сне он был счастлив, однако, проснувшись, не мог избавиться от ощущения, будто его обгадили птицы.

«Зачастую он видел во сне деревья», – сказала мне его мать Пласида Линеро, вспоминая 27 лет спустя подробности того страшного понедельника. «За неделю до того ему снилось, будто он летал – один – в самолёте из фольги среди деревьев миндаля, не задевая за стволы», – говорила она.

Пласида Линеро пользовалась вполне заслуженной репутацией блестящей толковательницы чужих снов, если рассказывали ей их натощак, но и она не заметила чего - либо угрожающего ни в этих двух, ни в других сновидениях своего сына о деревьях, про которые он сообщал ей по утрам в дни, предшествовавшие его смерти.

Да и сам Сантьяго Насар не уловил предзнаменования. Спал он мало и плохо, не снимая одежды, проснулся с головной болью, а во рту – будто кошки ночевали, и всё это он воспринял как естественное следствие свадебной попойки, затянувшейся далеко за полночь.

Те многочисленные люди, которых он встретил с момента выхода из дома в 6.05 утра и до того, как был заколот, словно свинья, часом позже, – все они вспоминают, что хоть и выглядел он несколько заспанным, но был в хорошем настроении и ещё каждому мимоходом замечал, что день наступает прекрасный.

Никто из них не мог с уверенностью сказать, относилось ли это замечание к погоде. Одни сходились во мнении, что было солнечно и с моря через банановые заросли долетал лёгкий ветерок, как и следовало быть в погожий февральский денёк. Большинство же, наоборот, утверждало, что погода была мерзкой, небо – нависшим и сумрачным, в воздухе стоял тяжёлый запах загнившей воды, а в момент несчастья пошёл мелкий дождь вроде того, что Сантьяго Насар видел в чащобе сна.

Я приходил в себя после той же свадебной попойки, пребывая в объятиях благословеннейшей Марии Алехандрины Сервантес. Проснувшись от внезапных ударов колокола, я решил, что трезвон этот устроен в честь епископа.

Сантьяго Насар надел брюки и рубашку из белого полотна – обе вещи не были накрахмалены, – такие же, что были на нём накануне, на свадьбе. То была его праздничная одежда. Если бы не приезд епископа, он надел бы рубаху и брюки цвета хаки и натянул сапоги для верховой езды – в таком виде он отправлялся по понедельникам в свою асьенду «Божественный лик» (*), которую вместе со скотом унаследовал от отца и которой управлял весьма разумно, хотя и без большой для себя пользы.

В горы он отправлялся с «магнумом - 357» за поясом, очередь его утяжелённых пуль, как утверждал Сантьяго Насар, могла рассечь лошадь надвое.

В сезон охоты на куропаток он возил с собой ещё и снаряжение для соколиной охоты. В его шкафу, кроме того, хранились винтовки «малинхер - шёнауэр-30.06», «холланд - магнум-300», «хорнет-22» с двойным оптическим прицелом и многозарядный «винчестер».

Он всегда спал так, как спал его отец: с пистолетом в наволочке подушки; перед выходом из дома в тот день он вынул магазин и положил пистолет в ящик ночного столика. «Он никогда не оставлял оружие заряженным», – сказала мне его мать. Я знал об этом и знал ещё, что он хранил оружие в одном месте, а патроны держал в другом – и очень отдалённом, с тем чтобы никто, пусть даже случайно, не смог бы поддаться искушению зарядить оружие в доме.

Это разумное правило было введено его отцом, после того как однажды утром служанка, убирая постель, тряхнула подушкой и пистолет, ударившись об пол, выстрелил; пуля расщепила шкаф в комнате, пробила стену гостиной, с пронзительным свистом пронеслась через столовую соседнего дома и превратила в пыль гипсовую статую святого в человеческий рост, украшавшую главный алтарь церкви на противоположной стороне площади.

Сантьяго Насар в то время был ещё совсем ребёнком, но не забыл урока.

Последнее воспоминание о нём, сохранившееся у матери, связано с моментом, когда он поспешно прошёл через её спальню.

Он нечаянно разбудил мать, пытаясь нащупать таблетку аспирина в аптечке, находившейся в ванной комнате; она зажгла свет и увидела сына в проёме двери со стаканом воды в руке – таким она и запомнила его навсегда. Именно в тот момент Сантьяго Насар и рассказал ей свой сон, но она не обратила внимания на слова о деревьях.

– Все сны о птицах – к доброму здоровью, – сказала она мне.

                                                                                                  из романа  Габриэль Гарсиа Маркес - «Хроника объявленной смерти»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) он отправлялся по понедельникам в свою асьенду «Божественный лик» - Асьенда (исп. hacienda — имение, поместье, ферма, усадьба) — крупное частное поместье в Испании и Латинской Америке, к которому часто прикреплены батраки (пеоны) — номинально свободные, но вынужденные работать на владельца асьенды и полностью от него зависящие. В Аргентине, Чили и Уругвае аналогичные поместья называют эстансиями; в Бразилии поместья похожего типа называют фазендами. Асьенды возникли в результате пожалований или продажи больших участков земли испанскими королями в собственность отдельным владельцам.

Литература, как жизнь

0

54

В круге тёмной ерундище (©)

Поговори со мной о ерунде.
Не претендую на твои секреты.
Вчерашний фильм понравился тебе?
Куда поедешь в отпуск этим летом?

Что на работе? Всё ли хорошо?
Как поживает твоя чудо - кошка?
А понедельник этот? Как прошёл?
И расскажи мне свой рецепт окрошки.

Ведь я тебе ещё не надоел?
Спроси и ты меня про «ерундовки».
Ну, например, что на обеде ел…
Про ощущенья после тренировки…

Потом, спроси, дождавшись мой ответ,
Зачем я ерунду с тобой болтаю.

Я растеряюсь, как плохой студент:
«Прости меня. Я, кажется, не знаю…»

                                                                      Ерунда
                                                          Автор: Алекс МАК

Наташа Королёва - в темной комнате| КЛИП| ПНК

Тёмной ночью февраля вышел я на Ошарскую площадь - вижу: из слухового окна какого-то дома высунулся пышный, лисий хвост огня и машет в воздухе, рябом от множества крупных снежинок, - они падали на землю нехотя, медленно.

Возбуждающе красив был огонь. Как будто в окно, под крышу дома, прыгнул из тепловатой, сырой тьмы красный зверь, изогнулся и грызёт что-то; был слышен сухой треск, так трещат на зубах птичьи кости.

Смотрел я на эти лисьи хитрости огня и думал: «Надо стучать в окна домов, будить людей, кричать - пожар!» Но кричать и двигаться не хотелось; я стоял, очарованно наблюдая быстрый рост пламени, а на коньке крыши уже мелькали петушиные перья, верхние ветки деревьев сада золотисто порозовели, и на площади стало светлее.

«Надо будить людей», - внушал я сам себе и - молча смотрел до поры, пока не заметил фигуру человека посреди площади; человек прижался к нелепой, чугунной колонне фонтана и, зрительно, был почти неотделим от неё. Я подошёл к нему. Это - Лукич, ночной сторож, кроткий старик.

- Ты что же? Свисти, буди людей!

Не отрывая глаз от огня, он сонным или пьяным голосом ответил:

- Сейчас...

Я знал, что он не пьёт, но видел в глазах его пьяную улыбку удовольствия, и меня не удивило, когда он, вполголоса, захлёбываясь словами, начал бормотать:

- Ты гляди, как хитрит, а? Ведь что делает, гляди-ко ты! Так и жрёт, так и жрёт, ну – сила! А малое время спустя назад маленький огонёчек высунулся около трубы, с долото, не больше, и начал долбить, и пошёл козырять. До чего это интересно, пожар, ах, господи...

Он сунул в рот себе свисток и, качаясь на ногах, огласил пустынную площадь режущим уши свистом, замахал кистью руки - торопливо затрещала трещотка. Но глаза его неотрывно смотрели вверх, - там, над крышей, кружились красные и белые снежинки, скоплялся шапкой чёрный, тяжёлый дым.

Лукич ворчал, усмехаясь в бороду:

- Ишь ты, разбойник... Ну, давай будить людей... Давай, что ли...

Мы бегали по площади, стучали в окна и двери, завывая:

- Пожа-ар!

Я чувствовал, что действую энергично, однако - неискренно, а Лукич, постучав в окно, отбегал на средину площади и, задрав голову вверх, кричал с явной радостью:

- Пожа-ар, э-ей!

... Велико очарование волшебной силы огня. Я много наблюдал, как самозабвенно поддаются люди красоте злой игры этой силы, и сам не свободен от влияния её.

Разжечь костёр - для меня всегда наслаждение, и я готов целые сутки так же ненасытно смотреть на огонь, как могу сутки, не уставая, слушать музыку.

Пожар на Суетинском съезде в Нижнем; горят дома над узкой щелью оврага; овраг, разрезав глинистую гору, круто спускается из верхней части города в нижнюю, к Волге. Пожарная команда не могла, по условиям местности, подъехать близко к пожару, машины и бочки воды стоят на съезде, внизу, шланги протянуты вверх по срезу оврага, а сверху падают вниз головни, катятся огненные брёвна. Густая толпа зрителей стоит на другой стороне съезда, оттуда пожар прекрасно виден, но несколько десятков людей спустились вниз, где их сердито ругают пожарные и где падающие по откосу брёвна легко могут переломать им ноги.

Чтоб видеть, как огонь пожирает старое дерево ветхих домов, люди должны неудобно задирать головы вверх, на лица им сыплется пепел, кожу кусают и жалят искры. Это не смущает людей, они ухают, хохочут, орут, отбегая от бревна, которое катится под ноги им, ползут на четвереньках по крутому срезу противоположной пожару стороны оврага и снова, чёрными комьями, прыгают вниз. Эта игра особенно увлекает солидного человека, в щегольском пальто, в панаме на голове и в ярко начищенных ботинках. У него - круглое, холёное лицо, большие усы, в руке - палка с золотым набалдашником, он держит её за нижний конец, размахивает ею, как булавой, и, отбегая от бревна, падающего сверху, орёт басом:

- Ур-ра!

Зрители подзадоривают его криками, над его головою кружится, сверкая, золотой шарик палки, на полях панамы - чёрные пятна погасших угольков, чёрной змеёю развевается под его подбородком развязавшийся галстук. Но человек этот ничего не видит и, кажется, не слышит, у него цель храбреца мальчишки: подождать, пока горящее бревно подкатится вплоть к ногам людей, и отпрыгнуть от него последним. Это неизменно удаётся ему, он очень лёгок, несмотря на высокий рост и плотное тело.

Вот - вот бревно ударит его, но - ловкий прыжок назад, и опасность миновала:

- Ур-ра-а!

Он даже несколько раз прыгал вперёд, через бревно, и за это какие -то дамы, в толпе зрителей наверху, рукоплескали ему. Их много наверху, пёстро одетых женщин, некоторые стоят, раскрыв зонты, защищаясь от красного дождя искр.

Я подумал: наверное, этот человек влюблён и показывает даме своей ловкость и бесстрашие, - достоинства мужчины.

- Ур-рра-а! - кричит он. Панама его съехала на затылок, лицо побагровело, а вокруг шеи всё развевается чёрная лента галстука.

Потрясающе ухнув, заглушив криком жадный треск огня, пожарные вырвали баграми несколько брёвен сразу, и брёвна, дымясь, сверкая золотом углей, неуклюже подпрыгивая, покатились по откосу оврага. Чем ниже, тем быстрее становилось их тяжёлое движение, вот, взмахивая концами, переваливаясь одно через другое, они бьют по булыжнику мостовой.

- Ур-ра-а, - дико кричит человек в панаме и, взмахнув палкой, перепрыгивает через бревно, а конец другого лениво бьёт его по ногам, - человек, подняв руки, ныряет в землю, и тотчас же пылающий конец третьей, огромной головни тычется в бок ему, как голова огненной змеи.

Толпа зрителей гулко ахнула, трое пожарных быстро отдёрнули игривого человека за ноги, подняли и понесли его куда-то, а среди горящих брёвен, на булыжнике мостовой, осталась панама, пошевелилась, поёжилась и вдруг весело вспыхнула оранжевым огнём, вся сразу...

В 96 году в Нижнем Новгороде горел «Дом трудолюбия»; в нижнем этаже его вспыхнула пакля, огонь быстро накалил железную лестницу во второй этаж и застиг там старух - работниц. Все они, кажется более двадцати, были задушены смолистым дымом и сгорели.

Я застал уже конец пожара; провалилась крыша, в огромном, кирпичном ящике с железными Решётками на окнах буйно кипел и фыркал огонь, извергая густейший, жирный дым. Сквозь раскалённое железо решёток на окнах дым вырывался какими-то особенно тяжёлыми, чёрными клубками и, невысоко вздымаясь над пожарищем, садился на крыши, угарным туманом опускался в улицы.

Со мною рядом стоял человек дурной славы, домовладелец Капитон Сысоев, крепкий здоровяк, несмотря на его пятьдесят лет и распутную, пьяную жизнь.

На бритом, скуластом лице его глубоко в костлявых ямах спрятаны узкие, беспокойные глазки. Одет он неловко, небрежно, всё на нём как бы с чужих плеч, весь остро неприятен и, видимо, знает об этом, - он смотрит на людей вызывающе, с подчёркнутой наглостью.

А на пожар смотрел взглядом человека, для которого вся жизнь и всё в ней – только зрелище. Говорил цинично о «зажаренных» старушках и о том, что хорошо бы всех старушек сжечь. Но что-то беспокоило его, он поминутно совал руку в карман пальто, выдёргивал её оттуда, странно взмахивал ею и снова прятал, искоса поглядывая на людей. Потом в пальцах его явился маленький свёрток бумаги, аккуратно перевязанный чёрной ниткой, он несколько раз подбросил его на ладони и вдруг ловко метнул в огонь, через улицу.

- Что это бросили вы?
- Примета у меня есть одна, - ответил он, подмигнув мне, очень довольный, широко ухмыляясь.
- Какая?
- Ну нет, не скажу!

Недели через две я встретил его у адвоката Венского, кутилы, циника, но очень образованного человека; хозяин хорошо выпил и заснул на диване, а я, вспомнив о пожаре, уговорил Сысоева рассказать мне о его «примете». Прихлёбывая бенедиктин, разбавленный коньяком, - пойло, от которого уши Сысоева вспухли и окрасились в лиловый цвет, - он стал рассказывать в шутливом тоне, но скоро я заметил, что тон этот не очень удаётся ему.

- Я бросил в огонь ногти мои, остриженные ногти, - смешно? Я с девятнадцати лет сохраняю остриженные ногти мои, коплю их до пожара, а на пожаре бросаю в огонь. Заверну в бумажку вместе с ними три, четыре медных пятака и брошу. Зачем? Отсюда и начинается чепуха...
- Когда мне было девятнадцать лет, был я забит неудачами, влюблён в недосягаемую женщину, сапоги у меня лопнули, денег - не было, заплатить университету за право учения – нечем, а посему увяз я в пессимизме и решил отравиться. Достал циан - кали, пошёл на Страстной бульвар, у меня там, за монастырём, любимая скамейка была, сижу и думаю: «Прощай, Москва, прощай, жизнь, чёрт бы вас взял!» И вдруг вижу: сидит рядом со мною эдакая толстая старуха, чёрная, со сросшимися бровями, ужасающая рожа! Вытаращила на меня глаза и – молчит, давит.

- «Что вам угодно?»
- «Дай-ко мне левую руку, студент», - так, знаете, повелительно требует, грубо...

Рассказчик посмотрел на храпевшего хозяина, оглянул комнату - особенно внимательно её тёмные углы - и продолжал тише, не делая усилий сохранить искусственно весёлый тон.

- Протянул я ей руку и - честное слово - почувствовал на коже тяжесть взгляда её выпуклых глаз. Долго она смотрела на ладонь мою и наконец говорит:
- «Осуждён ты жить» - так и сказала: «осуждён!» - «Осуждён ты жить долго и легко, хорошо».
- Я говорю ей: - «Не верю в эти штучки - предсказания, колдовство...»
- А она:
- «Потому, говорит, и уныло живёшь, потому и плохо тебе. А ты попробуй, поверь...»
- Спрашиваю, посмеиваясь:
- «Как же это можно - попробовать верить?»
- «А вот, говорит, остриги себе ногти и брось их в чужой огонь, но - смотри, - в чужой!»
- «Что значит - чужой огонь?»
- «Ну, говорит, как это не понять? Костёр горит на улице в морозный день, пожар, или сидишь в гостях, а там печь топится...»

- Потому ли, что умирать мне, в сущности, не хотелось, - ведь все мы умираем по нужде даже и тогда, когда нам кажется, что это решено нами свободно, - или же потому, что баба эта внушила мне какую-то смутную надежду, но самоубийство я отложил, до времени. Пришёл домой, остриг ногти, завернул в бумажку, ну-ко, попробую колдовство?

- Не прошло недели, как утром вспыхнул пожар на Бронной, против дома, где я жил. Привязал я к ногтям моим старый гвоздь и швырнул их в огонь. «Ну, думаю, готово! Жертва принесена, - чем ответят мне боги?» Был у меня знакомый математик, он знаменито играл на биллиарде и бил меня, как слепого. Предлагаю ему, чтоб испробовать силу колдовства: «Сыграем?» Пренебрежительно спрашивает: «Сколько очков дать вперёд?» - «Ничего, ни нуля». Можете себе представить, что со мной было, когда я обыграл его! Помню - ноги дрожали от радости и точно меня живою водой спрыснуло. «Стой, думаю, в чём дело? Совпадение?»

- Иду к моей недосягаемой даме, - а вдруг и у неё выиграю? Выиграл, и с такой необыкновенной лёгкостью, это испугало меня, да - так, что я даже сна лишился. Ещё одно совпадение? Живу между двух огней: между любовью, первой, жадной, и - страхом. По ночам вижу эту бабу: стоит где-нибудь в углу и требовательно смотрит на меня тяжёлым взглядом, молча двигает бровями. Сказал возлюбленной моей, а она была, как все актрисы, - а плохие особенно, - суеверна, разволновалась страшно, ахает и убеждает: стриги ногти, следи за пожарами! Я - стригу и обрезки храню, ни на минуту не забывая, что всё это глупо и что, может быть, вся штука в том, что, когда человек потерял веру в себя, ему необходимо запастись верой в какую - нибудь тёмную ерундищу. Но соображение это не гасит тревоги моей.

                                                                                                                                                  из рассказа Максима Горького - «Пожары»

Литература, как жизнь

0

55

По дешевизне творческого  хлеба

Спуски, подъёмы -
Мы на подходе, на подходе.
Мы все на стрёме,
Мы все на взводе, мы на взводе.

Вот вершина! Ура!
Уж давно бы пора,
Но, за нею, гора -
Ещё выше гора...

Глядим, однажды -
Долина, город, всё цветёт!
И весел каждый -
Ну, Капитан, веди вперёд!

Но сказал Капитан: -
Тут какой-то обман,
Здесь по карте - мираж...
Этот город - не наш, он не наш...

Всему есть мера, за годы долгого пути,
Исчезла вера, а без неё куда ж идти?
Куда ни глянь - всё дрянь
Что ни скажи - химера.

                                              Капитан... (Спуски, подъёмы) Отрывок
                                                       Автор: David Goldshmidt

Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял. Возьмёт стыдливо привезённые деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.

Служил он прежде в военной службе. Старики помнят его очень красивым, молодым офицером, скромным, благовоспитанным человеком, но с смелым, открытым характером.

В юности он приезжал не раз к матери, в своё имение, проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.

Хотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но любил читать, а особенно по части политики в естественных наук. Слова его, манеры, поступь были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность в своём достоинстве и никогда не высказывалась, а как-то видимо присутствовала в нём, как будто готовая обнаружиться, когда дойдёт до этого необходимость.

Он сохранял всегда учтивость и сдержанность в словах и жестах, как бы с кем близок ни был. И губернатору, и приятелю, и новому лицу он всегда одинаково поклонится, шаркает ногой и приподнимет её немного назад, соблюдая старинные фасоны вежливости.

Перед дамой никогда не сядет, и даже на улице говорит без шапки, прежде всех поднимет платок и подвинет скамеечку. Если в доме есть девицы, то принесёт фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя себе нескромной мысли, не только намёка в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.

Он не курил табаку, но не душился, не молодился, а был как-то опрятен, изящно чист и благороден видом, манерами, обхождением. Одевался всегда чисто, особенно любил бельё и блистал не вышивками какими-нибудь, не фасонами, а белизной. Всё просто на нём, но всё как будто сияет. Нанковые панталоны выглажены, чисты; синий фрак, как с иголочки. Ему было лет пятьдесят, а он имел вид летнего свежего, румяного человека благодаря парику и всегда гладко обритому подбородку .

Взгляд и улыбка у него были так приветливы, что сразу располагали в его пользу. Несмотря на свои ограниченные средства, он имел вид щедрого барина: так легко и радушно бросал он сто рублей, как будто бросал тысячи.

K бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на неё, можно было заключить, что он любил её без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака порочности, хотя был ежедневным её гостем.

Она платила ему такой же дружбой, но в тоне её было больше живости и короткости. Она даже брала над ним верх, чем, конечно, была обязана бойкому своему нраву.

Помнившие её молодою говорят, что она была живая, очень красивая, стройная, немного чопорная девушка и что возня с хозяйством обратила её в вечно движущуюся и бойкую на слова женщину. Но следы молодости и иных манер остались в ней.

Накинув шаль и задумавшись, она походила на один старый женский портрет, бывший в старом доме, в галерее предков. Иногда вдруг появлялось в ней что-то сильное, властное, гордое: она выпрямлялась, лицо озарялось какою-то внезапною строгою или важною мыслию, как будто уносившею её далеко от этой мелкой жизни в какую-то другую жизнь.

Сидя одна, она иногда улыбалась так грациозно и мечтательно, что походила на беззаботную, богатую, избалованную барыню. Или когда, подперев бок рукою или сложив руки крестом на груди, смотрит на Волгу и забудет о хозяйстве, то в лице носится что-то грустное. Не проходило почти дня, чтоб Тит Никоныч не принёс какого-нибудь подарка бабушке или внучкам.

В марте, когда ещё о зелени не слыхать нигде, он принесёт свежий огурец или корзиночку земляники, в апреле горсточку свежих грибов — "первую новинку". Привезут в город апельсины, появятся персики — они первые подаются у Татьяны Марковны.

В городе прежде был, а потом замолк, за давностью, слух о том, как Тит Никоныч, в молодости, приехал в город, влюбился в Татьяну Марковну, и Татьяна Марковна в него. Но родители не согласились на брак, а назначили ей в женихи кого-то другого. Она, в свою очередь, не согласилась и осталась девушкой. Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счёт никаких не делали.

Тит Никоныч любил беседовать с нею о том, что делается в свете, кто с кем воюет, за что: знал, отчего у нас хлеб дёшев, и что бы было, если б его можно было возить отовсюду за границу.

Знал он ещё наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит, что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это, или нет.

Он же сообщал Татьяне Марковне, что сахар подешевел в Нижнем, чтобы не обманули купцы, или что чай скоро вздорожает, чтоб она заблаговременно запаслась. В присутственном месте понадобится что-нибудь — Тит Никоныч всё сделает, исправит, иногда даже утаит лишнюю издержку, разве нечаянно откроется, через других, и она пожурит его, а он сконфузится, попросит прощения, расшаркается и поцелует у неё ручку.

Она была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней назначат, или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась платить и об общем благе слышать не хотела.

"Знай всякий себя", — говорила она и не любила полиции, особенно одного полицмейстера, видя в нем почти разбойника. Тит Никоныч, попытавшись несколько раз, но тщетно, при мирить её с идеей об общем благе, ограничился тем, что мирил её с местными властями и полицией.

Вот в какое лоно патриархальной тишины попал юноша Райский. У сироты вдруг как будто явилось семейство, мать и сестры, в Тите Никоныче — идеал доброго дяди.

                                                                                                                                                                          из романа И. А. Гончарова - «Обрыв»

Жизнь сериальная

0

56

Старая арба с двумя приложениями

Да, я замок! Я замкнут иль открыт —
чужим ключом вертеть во мне не пробуй:
ни дерзостью,
ни кротостью,
ни злобой,
ни шутками,
ни просьбами навзрыд.

Подумай: мастеря меня, ни в чём
мысль мастера себя не повторяла!
Из прочного я сделан матерьяла,
чтоб открываться собственным ключом.

Не говори, что он перемудрил,
мой мастер, силы расточая втуне,
что надо быть и проще, и доступней...
Ведь я — замок! Он ведал, что творил.

Ломая,
отрицая
и крича.
к моей резьбе ты не войдёшь в доверье.
Да, я замок! Ты не откроешь двери,
не отыскавши моего ключа

                                                          МОНОЛОГ ЗАМКА
                                Автор:Камбар Утаев; Перевод: Александра Наумова

Литература, как жизнь

В чайхане было многолюдно, из-за начинающихся холодов посетителей собралось больше чем обычно. Теперь, кроме завсегдатаев, сюда сходились и те, что всё лето трудились на полях. Сейчас им некуда было деваться от скуки. Зевая, один за другим они выходят из дому и идут к чайхане. Сначала здесь трудно дышать от пара и дыма, потом люди привыкают и беседуют здесь допоздна. Зеваки, сидящие у окна, время от времени протирают его и глазеют на прохожих.

– Посмотрите-ка, это же Мерган Даван, – сказал один из них, указывая в сторону улицы сигаретой, которую держит двумя пальцами.

Казалось, что конь едва справлялся с арбой, которая то и дело застревала в грязи, будто назло коню. Бедное животное едва передвигалось. Мерган Даван, чтобы облегчить ему жизнь, шёл пешком. Нашлась тема для насмешек:

– Да уж, согнулся в три погибели...
– И не говори, еле ноги волочит...

Не разобрать, кто кого имеет в виду. Пересуды облегчали проделки чайханщика, который под шумок подмешивал зелёный чай в чёрный. Мерган Даван бросил пару взглядов в сторону чайханы, но останавливаться не стал. У старика испортилось настроение. Его раздражало и обижало, что на него смотрели одни хмуро, другие с издёвкой или язвительной гримасой. Они холоднее злой стужи, предвещающей зиму. Старик продолжил путь в своих столетних сапогах с конём, который рядом с ним целую вечность. А люди всё судачили о нём.

– Глянь на его арбу, интересно выдержит ли она хоть бычка какого-нибудь небольшого?
– Скажешь тоже, когда–то старик на этой арбе тоннами пшеницу возил.
– Эй, кому вы тут кости перемываете?
– Да мы тут о тесте богача Панджи....

Ну и дела. Какого чёрта тут заговорили о Панджи. Что-то этот недоносок у всех с языка не сходит. Где только о нём не говорят: и в чайхане, и на всевозможных мероприятиях. Соберётся пара - тройка людей и ну судачить о Панджи. Всё это не по душе Мергану Давану. Да кто он такой, этот мальчишка? С чего это Панджи вдруг стал человеком? Никто не помнит труд Мергана, который всю жизнь возил хлеб людям, а об этом молокососе Панджи толкуют с пеной у рта. А спросите, чем этот ловкач прославился, никто вам и не скажет ничего путного. Но почему-то это и не волнует никого. Все льнут к нему, толкутся вокруг него как закадычные друзья, ведут себя словно близкое окружение.

А этот сопляк только вчера с горем пополам школу окончил и пополнил ряды лоботрясов, правда, потом ему наскучило бездельничать и пристроился он на побегушках у артистов, которые по свадьбам ходили, носил в мисках горящие угли для разогрева дойры (*). Певцы платили ему кое-какие гроши, потом как-то летом уехал в Ташкент с более проворными ребятами. Видать, там носил угли в тазах побольше и артистам покруче, и в кишлак потихонечку стали доходить слухи, что у Панджи дела пошли в гору. Не прошло и полгода, распространилась молва, что Панджи на чёрном рынке промышляет: меняет наши деньги на иностранную валюту, и денег у него куры не клюют. Через год уже говорили, что на рынке «Чиланзар» он открыл свой магазин. Со временем магазинов становилось больше, люди, кто с восторгом, кто с завистью поговаривали о двух, потом уже четырех магазинах. Теперь к имени Панджи прибавляли слово «богач».

И вот тот самый «богач» положил глаз на младшую дочь Мергана Давана. Говорили, что Панджи возьмёт в жены девушку из состоятельной семьи. Но дочь Мергана была такой красавицей, что затмила любую богачку. Мергану не нравилось, как себя вёл Панджи, только проклюнулся, а гордыни и хвастовства – хоть отбавляй. Однако дочь настояла на своём, Мерган был вынужден дать согласие на этот брак.

В своё время так же поступили две его старшие дочери, объявив, что времена феодализма прошли, и они выйдут замуж за тех, кого сами выбрали, к кому сердце лежит. Отец не стал препятствовать, благословил их. И что получилось? Старшая совсем замаялась: заботы, пятеро детей, а муж что ни день прикладывается к бутылке и пашет носом землю. А второй дочери муж ещё до свадьбы пообещал, если выйдет за него, то будет жить в городе. Как прошла свадьба, дочь и начала пилить мужа, напоминая об обещании, и заставила-таки переехать в город. Теперь от них ни слуху, ни духу. Совсем забыли кишлак, отчий дом. Только раз, в годовщину смерти матери, появились на пороге.

После замужества младшей жена отошла в мир иной, словно решив, что выполнила свой долг. Старик Мерган остался в опустевшем доме совершенно один, укоряя свою жену за то, что оставила его в полном одиночестве. Хорошо, что есть конь, всё легче, когда поделится с ним своей болью.

Сначала Мерган Даван был доволен предприимчивостью зятя, радовался, когда видел цветущую дочь. Но после того, как они побывали на свадьбе хромоногого Якуба, его снова охватила прежняя неприязнь. Хромой Якуб был когда-то сторожем в конторе. Детей у него было много, и он всё время жаловался, что кормить их нечем. Сердобольный Мерган чуть ли не каждый день старался как-нибудь сэкономить немного хлеба и отдать ему, поджидающему его на дороге.

Сейчас сыновья Якуба стали неплохо зарабатывать, он вырвался из грязи в князи, появился гонор, забыл даже, что прихрамывает, стал пинком открывать двери всевозможных учреждений, словно у него не две, а целых четыре ноги. Вот этот самый хромой Якуб устроил свадьбу, пригласил всю знать, разумеется, и богача Панджи, позвал и «мелких» людишек кишлака, мол, «богоугодное дело».

Мерган седлал своего коня, когда к воротам подъехала новенькая машина. Из машины вышел Панджи и, не снимая своих чёрных очков, поздоровался с тестем. Мерган обрадовался, увидев дочь. Она ещё больше похорошела, расцвела, было заметно, что столичная жизнь ей на пользу. По улице разнесся аромат духов дочери или этого пижона Панджи. Старик пригласил их в дом, но они заторопились:

– Скорее в машину, отец! По пути и поговорим, – сказал Панджи, который скоренько уселся в машину.

Только что сиявшую от радости душу Мергана Давана вновь накрыли чёрные тучи. «Брезгуют, – промелькнуло в мыслях старика, – считают ниже своего достоинства заглянуть в одинокую хижину. Этот дом для них чужой, никого не вспоминают, не тоскуют».

– Вы езжайте, я сам доберусь, – произнёс он.
– Да ну, перестаньте. Вы со своей арбой - развалюхой опозорите меня. Раз уж за вами заехали, садитесь наконец, – сказал Панджи, заводя свою машину.

Старик растерянно посмотрел на дочь. Она спокойно сидела в машине, откинувшись на спинку сиденья. Старик был вынужден сесть рядом.

Когда доехали до дома, где проходило торжество, хромой Якуб кинулся им навстречу, с распростёртыми объятиями приветствуя богача Панджи, приглашая его в гостиную, где был накрыт стол для «важных» гостей. Мергана Давана он сделал вид, что не заметил. Даван неловко потоптался в передней, потом присоединился к другим «мелким людям» и сел на топчан почти у самых дверей.

Молодые помощники, разносившие чай и угощения, принесли им по касушке шурпы (**) и чай. Старик Мерган съел ложку едва тёплой шурпы. В это время кто-то высунулся из гостиной и заорал:

«Эй, ребята, оказывается тут тесть Панджибая, ему дали что-нибудь поесть?» Для старика, который едва терпел такое отношение к себе, эти слова стали последней каплей. Он отодвинул от себя касу  и, не обращая ни малейшего внимания ни на чьи слова, пешком ушёл домой. С тех пор он никогда не садился в машину Панджи.

Лучше нет его старой арбы и коня – ничего не требуют взамен и вполне соответствуют его статусу.

                                                                                                                                                    Белое море, в котором нет волн (Отрывок)
                                                                                                                                                                       Автор: Уйгун Рузиев
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) носил в мисках горящие угли для разогрева дойры - Дойра — это разновидность бубна, использующегося для исполнения традиционной музыки в странах, испытавших персидско-арабское влияние. Инструмент представляет собой изогнутый деревянный или металлический обруч, который натянут кожей. Форма и размер дойры могут варьироваться, однако её основная конструкция остаётся неизменной. Игра на дойре осуществляется пальцами, кистями, ладонями, а также специальными палочками или колотушками. От ударов по коже исходят различные звуковые эффекты, придающие музыке живость и особый колорит. Дойра распространена в Узбекистане, Таджикистане, странах Ближнего и Среднего Востока. В сопровождении дойры исполняют танцы, поют, без неё не обходится ни один инструментальный ансамбль или оркестр.

(**) принесли им по касушке шурпы - Каса или косушка — это узбекское название ёмкости чуть больше пиалы. Такая посуда используется для жидкой еды, салатов и прочих блюд.
Шурпа - Заправочный суп или мясной бульон у тюркских народов. Отличительные черты шурпы:
1. Это мясной суп или бульон.
2. Повышенная жирность.
3. Набор крупно нарезанных овощей: моркови, картофеля и лука.
Как правило, шурпа готовится из баранины, но может быть приготовлена из птицы, в том числе мелкой и дикой.

Литература, как жизнь

0

57

Пациент всегда ни в счёт

Кровь и слёзы.
Кровавые слёзы.

Туманом занавешено небо.

Не лжёт только ветер...

Он гонит тучи перед собой.
Подобно армады кораблей.

Скоро загрохочет на горизонте -
потом прояснеет,
Быть может.

                                            Кровавые слёзы
                                        Автор: Борис Березин

Фрейд во дворе. Он ищет Марту. Двор безлюден. Фрейд волнуется.

Фрейд. Господин Мюллер! (Консьерж открывает дверь своей каморки.) Где же она?

Консьерж указывает пальцем на третий этаж. Фрейд бегом возвра­щается в больницу. Бежит вверх по лестнице.

Коридор. Подходя к своей комнате, Фрейд наталкивается на мусорное ведро, останавливается как вкопанный и разглядывает его: оно наполнено пеплом от сожжённой бумаги и наполовину сгоревшими тетрадями. Волнуясь, он берёт одну тетрадь, открывает её, видит, что некоторые фразы ещё можно прочесть, швыряет тетрадь назад подхватывает ведро и с ним идёт к своей комнате.

Новый сюрприз: дверь в комнату 120 открыта. Окна широко распахнуты, и комнату заливает поток солнечного света: стоит прекрасное осеннее утро.

Комната – мы уже видели её заваленной хламом, засыпанной пеплом и заполненной дымом – вычищена до блеска, печка погашена.

Девушка у окна заканчивает уборку. Соломенную шляпку и зонтик она положила на кровать и облачилась в халат Фрейда, который слишком велик для неё. Марту не назовёшь по-настоящему красивой но она очень грациозна: у неё чёрные волосы, прекрасные глаза, серьёзный, но живой и лукавый взгляд.

С радостным изумлением Фрейд смотрит на неё, потом восторженна подбегает к ней, подхватывает на руки, снова опускает на пол и осыпает поцелуями её лицо. Марта, смеясь, уступает ему, но ловко отворачивается, когда он хочет поцеловать её в губы.

Внезапно Фрейд останавливается, смотрит на Марту как-то подозрительно и отстраняется от неё.

Фрейд. Что ты делаешь здесь с этой щёткой?
Марта. А ты со своим мусорным ведром?

Фрейд. Мы же назначили свидание во дворе.
Марта. Да, только надо было вовремя прийти.

Фрейд резок и мрачен; Марта возражает ему с нежностью, хотя лукаво над ним посмеивается.
Фрейд (недоверчиво). Кто тебя привёл сюда? Кто тебе от­крыл дверь?

Марта. Один очаровательный мужчина. (Фрейд хмурит брови. Она хохочет.) Консьерж!
Фрейд (очень строго). Марта, ты не должна заходить в комнату к мужчине. Даже если этот мужчина – твой жених.

Неожиданно он смеётся. Смех грубый, отрывистый, невесёлый, но полный иронии.
Фрейд. А халат? Может быть, его одолжил тебе консьерж?

Марта с видом раздосадованной кокетки скидывает халат и оказы­вается в скромном, но изящном и прелестном костюме.

Марта. В таком виде я тебе больше нравлюсь? (Он снова бросается к ней и пылко целует. Она отталкивает его, отстраняется.) Ты мне дышать не даёшь. (Показывает на мусорное ведро.) Хотел поджечь больницу?
Фрейд (замечает ведро и снова мрачнеет). Я сжёг свои бумаги.

Марта. Какие бумаги?
Фрейд. Все!

Марта (внезапно рассердившись). И мои письма?
Фрейд (серьёзным тоном, но как бы смеясь над ней). Твои прежде всего.

Она не успевает возразить: он подходит к раскрытому чемодану и вытаскивает оттуда связку писем.

Фрейд. Твои письма я беру с собой.
Марта. А твой дневник?

Фрейд склоняется над мусорным ведром, берёт из него несколько на три четверти обгоревших тетрадей.

Фрейд. Вот он. (Смеясь, помахивает тетрадями.) Четыр­надцать лет личного дневника. В нём я записывал все, даже свои сновидения. (Бросает тетради в мусорное ведро.) Прошлого больше нет. Марта, ты выйдёшь замуж за совершенно голого человека.
Марта. Фи!

Фрейд. У твоего жениха не больше воспоминаний, чем у груд­ного младенца.

Он, в шутку, принимает горделивую позу.

Марта. У меня жених негр. Я обожаю чёрных, но раз уж выхожу за белого, то хочу, чтоб он был чистым. (Она мочит полотенце в кружке с водой.) Поди сюда. (Тщательно про­тирает его лицо.) Что скажет твоя мать, если ты в таком виде явишься прощаться с ней? (Протирая Фрейду лицо, показы­вает левой рукой на мусорное ведро.) Что это на тебя нашло?
Фрейд. Я уезжаю, я всё зачёркиваю. Никогда не надо остав­лять следов.

Марта. Тогда зачеркни и меня!
Фрейд. Нет, ты – моё будущее.

Он целует её. Она отходит в сторону.

Марта. Не проматывай своё будущее. (Она берёт свою шляпку и подходит к зеркалу над раковиной, чтобы на­деть её. Держит в зубах шляпную булавку.) Что ты хо­чешь зачеркнуть? Ты убил человека? Имел любовниц? (Вынув изо рта булавку.) Отвечай! Ты имел любовниц?
Фрейд (абсолютно искренне). Ты же знаешь, что нет.

Марта. Тогда тебе нечего скрывать.
Фрейд (говорит шутливо, но ощущается, что он глубоко убеждён в своих словах). Я хочу затруднить работу будущих биографов. Они будут плакать кровавыми слезами.

Марта смотрится в зеркале и вдруг слышит какой-то звук, похожий на взрыв.

Она оборачивается и видит, как Фрейд быстро обливает керосином бумаги в мусорном ведре, швыряет их в печку и поджигает.

Марта (возмущённо). Зачем ты это делаешь?
Фрейд (смеётся, хотя вид у него слегка растерянный). Пепел! Пепел! Они найдут один пепел!

Марта, рассердившись, берёт его под руку и тащит из комнаты. Фрейд подхватывает свою шляпу и послушно идёт за ней.

                                                                                                                из биографического произведения  Жана - Поль Сартр - «Фрейд»

Литература, как жизнь

0

58

Эсперанто общей беды

Глухая ночь. Не спит притихший город
Ни огонька. И шёпотом слова.
Одеты все, и вещи наготове.
Уйти бы надо. Но зачем? Куда?
Далёкий гул. Уже бомбят окраины.
Горит ночное небо над Окой.
И бесстрашный голубь неприкаянно
Летает над истерзанной землей.
Зенитки бьют. Прожектор в небе кружит.
Бегут куда-то люди второпях.
Горячий пепел, гарь. Дышать всё хуже.
И я с тряпичной куклой на руках.
Рассветный луч так и не смог пробиться.
Дымится город в едкой серой мгле.
Чужая речь. Чужие злые лица.
Расстрелы, плач, проклятья - страшно мне.
Живёт во мне израненное детство.
Терзает душу безотчётный страх –
Былой войны упрямое наследство,
Где кукла плачет на моих руках.

                                                                        ОККУПАЦИЯ
                                                               Автор: Л. Астафьева

Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина — её звали Халима — пробирается с детьми в Челкар. У неё погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у неё — никого, а в Челкаре — родные мужа.

Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры — молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой. Долго шли пешком, подсаживаясь в случайные поезда, оказались в Москве, узнали, что наркомат просвещения выехал в Куйбышев, теперь едут туда.

— И чого мы там нэ бачилы, у том Куйбышеве? Хто нас там ждэ?

Нине нравился их мягкий украинский говор, окрашенный юморком, возле них было уютно и спокойно, она вспомнила Наталку Приходько, любимицу их группы, и её постоянную присказку: «Ничого, не сумуй, ще нэ вечир!»

Лев Михайлович — тот старик, что спал у неё в ногах, — беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу — так обтрепался он за дорогу, — потом, когда узнали, испугались ещё больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.

Льва Михайловича сейчас в купе не было, и Нина, уже привыкшая к нему, беспокоилась: не отстал бы!

Она спустила ноги, сунула их в ботики и отодвинулась к окну, освобождая место. Смотрела на учительниц, как вкусно едят они сало, закусывают чесноком. Сало толстое, розовое, с мясными прослойками, с мягкой смолёной шкуркой — и ей так захотелось этого сала, хотя бы маленький кусочек, помусолить во рту, она предчувствовала его вкус, и у неё даже заболело где-то под скулами... Но она скорее бы умерла, чем попросила, такой вот дурацкий характер, и почему я всё усложняю? Она знала этот свой недостаток — глупую застенчивость, доходящую до абсурда. Маруся как-то говорила: «Ох, смотри, Нинка, худо тебе придётся, тебя любой воробей забьёт! «Размазню» Чехова читала? Вот ты и есть размазня».

Стараясь не смотреть на сало, она достала из - под столика сумку с продуктами, расстелила на столе газетку, вытащила хлеб, сахар кусочками и сыр — все, что осталось от пайка, которым снабдил отец. Нарезала сыр тонкими ломтиками, получилось много, и она сказала:

— Пожалуйста, берите.

Все посмотрели на неё и на сыр, но никто ничего не взял, и ей стало неловко. Потом мальчик протянул было ручонку к сахару, но мать легонечко хлопнула по ней:

— Нельзя, Айдар.

Нина подала ему три кусочка, он тут же запихал их в рот.

Появился Лев Михайлович с большим алюминиевым чайником:

— Ну-с, вот кипяточек, прошу... Только чайник надо сейчас же вернуть, я взял у проводника.

Все извлекли, кто кружку, кто чашку. Нина подставила стеклянную банку, в ней когда-то были маринованные огурцы - корнишоны, но она их давно съела.

Лев Михайлович разлил кипяток — Нина заметила на его пальце след обручального кольца, — потом отнёс чайник, вернулся, сел рядом с капитаном.

— А вы? — Нина кинула в банку с кипятком несколько кусков сахара, сделала бутерброд с сыром, протянула ему. — Завтракайте и пейте чай.

Лев Михайлович покачал головой.

— Я уже завтракал, благодарю... На станции. К тому же, я остаюсь в Пензе.

Это известие ошеломило Нину. Она привязалась к этому человеку, которого сперва тоже испугалась, как и его московские знакомые, — не брит, не ухожен, пальто всё в грязных пятнах, обвисли поля старой шляпы, — но он оказался человеком интеллигентным, с хорошими манерами, Нина потом узнала, что он, владеет несколькими языками, в своё время преподавал в университете, вышел на пенсию, а теперь вот война сделала его беженцем.

Он неназойливо опекал Нину все эти дни, приносил ей со станций всё, что удавалось достать: варёную картошку, воблу, кислую капусту в капустном листке, выкладывал перед ней на столик: «Это не вам, это грядущему поколению -с!» А как спокойно и надёжно ей было, когда он спал полусидя, привалившись к её ногам, а днём шутил, называл «деточкой», заговаривал её тревогу... Как же теперь без него?

— Но почему?' Разве ваша племянница в Пензе?

Насчёт племянницы он не ответил. Тронул капитана за плечо.

— Но вам, Ниночка, я нашёл хорошего попутчика до самого Ташкента.

Капитан взглянул на неё, качнул головой — вроде поклонился — и снова уткнулся в газету.

И вдруг она всё поняла: у него кончились продукты! Он голодный, он не мог завтракать на станции, потому что никакой тут станции нет, поезд стоял на разъезде! Он не может без продуктов ехать дальше! Да, он так и говорил — ещё тогда, когда отъехали от Москвы: «Мой маршрут, деточка, прокладывает не билет, а желудок, потому, полагаю, маршрут этот будет прерывистым».

— Я знаю, почему вы выходите в Пензе, знаю, — сказала она. — Но это же не причина, это, простите, мелочно... Вот есть сыр, и у меня много хлеба, потом ещё достанем...

Тут и учительницы подключились, стали уговаривать, отрезали ему сала, но он засмеялся, выставил ладони:

— Дорогие дамы, благодарю, но я ещё так Низко не пал, чтобы пойти на иждивение к женщинам.

От расстройства Нина и есть не стала, попила кипяток с сахаром, чтобы отбить утреннюю горечь во рту, и всё смотрела в его печальные старые глаза, на тонкое бледное лицо и изломанный усмешкою рот, и ей захотелось, чтобы поезд ещё долго стоял тут. Но поезд уже тронулся. Лев Михайлович достал свой саквояж, стал прощаться; притрагиваясь к шляпе, каждому, даже детям, подал руку, а капитану сказал:

— Итак, поручаю вам сию дщерь...

В Пензе Нина надела пальто, вышла его проводить. На перроне опять пыталась уговорить — зачем ему оставаться, ведь у неё есть деньги, есть хлеб, но он взял её руку в свои ладони, мягко пожал:

— Деточка, я долго живу и знаю: человек должен есть свой хлеб. Он слаб, он может падать и подниматься, но есть предел, ниже которого падать уже нельзя. — Он посмотрел на неё печальными глазами. — В конце концов, я доберусь до Ташкента, и мы увидимся, если захотите...
— Вы так и не рассказали мне о языке эсперанто, а обещали...
— В другой раз, — улыбнулся он.

Она знала: другого раза не будет.

— Когда приедете, сообщите мне до востребования: Нечаевой Нине Васильевне. Запишите!
— Нечаевой Нине Васильевне, — повторил он, — я запомню.

Он сделал весёлое лицо, помахал ей рукой, пошёл, приволакивая ноги, и она увидела на свету его бывшее хорошее, а теперь потрёпанное пальто, шляпу с обвисшими, мятыми полями и какой он глубокий старик. Сердце её зашлось от жалости, она подумала: нет, больше мы никогда не увидимся. И он словно услышал её последнюю мысль, обернулся, снял шляпу, издали помахал ею и опять побрёл, странно подгибая, как бы изламывая в коленях ноги.

                                                                                                                      из книги Мария Глушко - « Мадонна с пайковым хлебом»

Литература, как жизнь

0

59

Мы вместе делаем козла

Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что не на ночь,
а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.

А ты живёшь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно — возмездье — настаёт.
«Предатель!»- дождь тебя наотмашь бьёт.
«Предатель!»- ветки хлещут по лицу.
«Предатель!»- эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе всё это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит ещё,
и только те печальные глаза
простят всё то, чего прощать нельзя…

                                                      Всегда найдётся женская рука... (Отрывок)
                                                                  Поэт: Евгений Евтушенко

Артисты прошли в большую комнату, служившую столовой и одновременно моей спальней. Я из кожи лез, чтобы показать, какой я независимый человек и гостеприимный хозяин.

– Аглая, ты не стесняйся, говори, что нужно. Стол мешает? Стол можно отодвинуть, и очень даже просто. Шумка, на место! Не путаться под ногами! Как нужно, так и сделаем, как захотим, так и устроим. Да, Аглая?

Принцесса разглядывала себя в большом зеркале, стоявшем у стены.

– У тебя губная помада есть? – спросила она.
– Помада? У! – воскликнул я, совсем как Аглая. – Я тебе не только помаду могу дать, я и пудру могу, и краску для бровей, и одеколон даже…

Удалившись в другую комнату, я взял там большую коробку с парфюмерным набором «Белая сирень», захватил ещё коробочку с краской для бровей и притащил всё это Аглае.

– Вот! Пожалуйста! Выбирай что хочешь. Очень даже просто!

Аглая напудрила себе лоб и нос, накрасила губы и подрумянила щёки. То же самое проделала Зина – рыжая девчонка, игравшая пожилую королеву. Кроме того, ей густо напудрили волосы, чтобы она казалась седой.

– Антошка! – сказала Аглая. – Давай теперь ты загримируйся. Знаешь, как артисты делают, чтобы красивей быть? На носу белую черту проводят, а под бровями розовой краской мажут. И губы тоже.

Но Дудкин, скрестив руки на груди, повесив голову, с угрюмым видом бродил по комнате.

– А ну тебя! «Загримируйся»! Мне козёл покоя не даёт, а ты – «загримируйся»…
– Какой козёл? – спросил я.

Мне объяснили, что Дудкин играет Иванушку - дурачка и по ходу пьесы должен приехать к принцессе верхом на козле и с дохлой вороной в руках. Вот этим козлом, наскоро выпиленным из фанеры, Антошка был очень недоволен.

– Дохлую ворону и ту настоящую достали, а козла курам на смех сделали. Надо, чтобы он на четырёх ногах был, чтобы я мог сесть на него и меня бы на нём за верёвочку и втащили. А на фанерного разве сядешь! Волочи его между ног, а сам топай на своих на двоих. Публика только смеяться будет.

Король уныло кивнул:

– Ага. Я говорил Наталье Петровне, что надо другого козла, а она своё: «Мы, говорит, сказку ставим, а в сказке и фанерный сойдёт».

Артисты замолчали в раздумье. Я тоже молчал и все поглядывал на Аглаю. Мне очень хотелось узнать, что она думает обо мне, убедилась ли наконец, что я человек, достойный её уважения. Но Аглая не смотрела на меня. Как назло, она обратила внимание на стоявшего у кровати большого коня из папье - маше, на котором я ещё недавно ездил верхом по квартире, гоняясь за Шумкой и стреляя в неё из жестяного пистолета.

– Это твой конь? – спросила она. Я очень любил своего скакуна, относился к нему как к живому существу, но теперь я отрёкся от пего:
– Нет, не мой… То есть мой, но я в него давно не играю. Он просто так стоит. Что я, маленький, что ли!

Ковыряя в носу, принцесса задумчиво смотрела на коня.

– Антон! Вот бы из этой лошади козла сделать… У неё даже колёсики есть. Лёша, одолжи нам этого коня. А?
– Конечно, одолжу! Пожалуйста! Что мне, жалко? Я в него вовсе и не играю… Он просто так стоит…

Присев на корточки, Дудкин внимательно осмотрел коня.

– Этот, факт, лучше фанерного, – сказал он. – А хвост куда девать?.. Ты козлов с такими хвостами видела? И тут я окончательно предал своего старого друга.
– А хвост… а хвост можно отрезать! – звенящим голосом выпалил я и завертел головой, глядя, какое это произведёт на всех впечатление.
– Тебе от матери попадёт, – пробасила Зинаида.
– Что? Попадёт? Вот ещё!.. «Попадёт»! Это моя лошадь: что хочу, то и делаю. Сейчас отрежем, и всё! И очень даже просто!

Я снова сбегал в другую комнату, вернулся оттуда с ножницами и присел перед конём. Через минуту пышный мочальный хвост лежал на полу, а я поднялся, мокрый от испарины.

– Вот и всё! Вот и пожалуйста! И ничего тут такого нет…

Сделать из лошади козла оказалось работой сложной и трудной. Мне пришлось искать, где у папы лежат плитки сухого столярного клея, потом толочь его, чтобы он быстрее размок, потом варить его в маленькой кастрюльке (подходящей банки в доме не оказалось). Потом мы принялись делать рога. Сначала Аглая свернула из бумаги узенькие фунтики, и мы приклеили их к лошадиной голове, но Антошка сказал, что таких прямых рогов у козлов не бывает. Тогда мы стали делать их плоскими, вырезая из картона, и извели кучу всяких коробок от настольных игр, прежде чем Дудкину понравилась форма рогов.

Для бороды мы, конечно, использовали часть отрезанного мной хвоста, но и тут пришлось помучиться, потому что руки у нас были все в клею и мочалка больше прилипала к пальцам, чем к лошадиной морде. Когда борода была наконец готова, Дудкин заявил, что лошадь надо перекрасить из светло - коричневого в другой какой - нибудь цвет, хотя бы в белый.

Зубной пасты оказалось мало, и Зина предложила покрасить мукой. Я достал муки, и мы разболтали её в тазике, так что получилось нечто вроде теста для блинов. Чем дольше мы работали, тем больше у меня скребли кошки на сердце, когда я смотрел на паркетный пол, заляпанный клеем, жидким тестом и облепленный кусочками мочалки.

Пробило два часа. Королева заторопилась:

– Васька, пойдём, обедать пора. Антон, кончай скорей. В пять часов спектакль, а мы и не репетировали сегодня из-за твоего козла.

Только теперь я вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера. В животе у меня бурчало, в голове неприятно шумело.

Держа в левой руке тазик с тестом, а в правой – старую кисточку для бритья, Дудкин мазнул по коню ещё разок, отошёл шага на два и склонил голову набок. Потом он бросил кисточку в таз, а таз поставил на стол и вздохнул:

– Зря только коня испортили. Аглая передёрнула плечами:
– У, какой-то!.. Тебе всё плохо! Фанерный ему плох, этот тоже плох…
– А по-твоему, хорош, да, хорош? – закричал Дудкин. – Ты посмотри на него: у тебя мурашки по спине не бегают? Ведь он на чёрта похож, с которого содрали шкуру, а ты – хорош!

Я не представлял себе, как выглядит чёрт без шкуры, но то существо, которое у нас получилось, и правда имело вид жутковатый.

                                                                                                              из рассказа Юрия Сотник — «Как я был самостоятельным»

Литература, как жизнь

0

60

Обеты бушующему молоту вод

Ты шепчешь вновь: «Зачем, зачем он
Тревожит память мёртвых дней?»
В порфире лёгкой, лёгкий демон,
Я набегаю из теней.
Ты видишь — мантия ночная
Пространством ниспадает с плеч.
Рука моя, рука сквозная,
Приподняла кометный меч.
Тебе срываю месяц — чашу,
Холодный блеск устами пей…
Уносимся в обитель нашу
Эфиром плещущих степей.
Не укрывай смущённых взоров.
Смотри — необозримый мир.
Дожди летящих метеоров,
Перерезающих эфир.
Протянут огневые струны
На лире, брошенной в миры.
Коснись её рукою юной:
И звёзды от твоей игры —
Рассыплются дождём симфоний
В пространствах горестных, земных:
Там вспыхнет луч на небосклоне
От тел, летящих в ночь, сквозных

                                                               Обет
                                                 Автор: Андрей Белый

Миссис Джон Дэшвуд сделалась полноправной хозяйкой Норленда; её свекровь с дочерьми оказались в положении гостей.

Как таковых миссис Дэшвуд принимала их со спокойной любезностью — жабры тунца за обедом им непременно доставались, — а мистер Дэшвуд с радушием, довольно искренне убеждал их чувствовать себя в Норленде как дома, и поскольку единственно разумным выходом миссис Дэшвуд считала оставаться на месте, пока не найдётся подходящего дома по соседству, его приглашение было принято.

Отложить отъезд из этих мест, где всё напоминало о былых радостях — всё, кроме пятна крови на прибрежных камнях, которое не хотело смываться, сколько о него ни бились волны, — сейчас было для неё самым лучшим решением. Печали всегда поглощали её целиком, однако и минутами радости, и трепетным предвкушении счастья она умела наслаждаться как никто другой.

Миссис Джон Дэшвуд намерений мужа относительно сестёр не одобряла. Сокращение наследства её дражайшего сыночка на целых три тысячи фунтов ставило его будущее благополучие под угрозу поистине немыслимых пропорций. Снова и снова она умоляла мужа одуматься. Как он сможет оправдаться перед совестью, если ограбит собственного ребёнка на такую огромную сумму?

— Почему нужно разорять себя и бедняжку Гарри, — спрашивала она, — чья безвинная жизнь и без того подвергается чудовищной опасности в этих прибрежных землях, отдав всё состояние сводным сёстрам?
— Такова была последняя просьба моего отца, — отвечал её муж, — начертанная из последних сил, буква за буквой, с помощью сжатого в единственной уцелевшей руке обломка кораблекрушения, прибитого к берегу волнами: я должен позаботиться о его вдове и дочерях.
— Должна сказать, вряд ли он понимал, что делает, учитывая, сколько крови он потерял к тому моменту, как схватился за обломок. Будь он в своём уме, ему бы и в голову не пришло просить тебя отнимать у собственного ребёнка половину состояния.
— Он не называл сумм, моя дорогая Фанни, лишь в общих чертах попросил меня позаботиться и обеспечить их. Так как в то время, как он потребовал от меня обещания, я держался за его нос и уши, чтобы придать его лицу хоть какое-то человеческое подобие, я не мог отказать. Для них необходимо что-то сделать, даже если они покинут Норленд и заживут сами по себе.
— Вот и пусть для них будет что-то сделано, но почему это нужно делать ценой трёх тысяч фунтов? Подумай только, сколько спасательных буйков можно купить на эти деньги! — добавила она. — Подумай и о том, что, когда отдашь деньги, вернуть их будет нельзя. Выйдут твои сёстры замуж, или их съедят — деньги всё равно пропадут.
— Ну что ж, возможно, будет лучше для всех, если сумма уменьшится вполовину. Пяти сотен фунтов более чем достаточно, чтобы приумножить их состояние.
— Вот именно, более чем достаточно! Никакой брат на свете не сделал бы столько для своих сестёр, будь они ему даже родными! Хотя твои всего лишь сводные! Но ты так щедр душой! Если кого-то покалечила акула - молот, это ещё не значит, что ты должен исполнить всё, что он тебе скажет перед смертью!

— Думаю, я могу позволить себе дать каждой по пятьсот фунтов. И без того по смерти матери каждой достанется больше трёх тысяч, что вполне неплохое состояние для молодой женщины.
— Вне всякого сомнения, и, кстати, мне кажется, им нет нужды и в такой помощи. У них будет десять тысяч фунтов на троих. Если они выйдут замуж, бедность им не грозит; если нет, то и на десять процентов с десяти тысяч они смогут прекрасно жить вместе.
— Может быть, в таком случае было бы разумнее сделать что-нибудь не для них, а для их матери, пока она жива, например, предоставить ей пенсию. Сотни фунтов в год им всем будет достаточно.

Его супруга задумалась, не торопясь соглашаться с предложенным планом.

— Конечно, — сказала она, — это лучше, чем разом расстаться с пятнадцатью сотнями. Впрочем, если миссис Дэшвуд проживёт ещё пятнадцать лет, мы с тобой останемся в дураках.
— Пятнадцать лет! Милая Фанни! Да её жизнь нам и в половину этой суммы не встанет! Даже сильные пловцы редко доживают до такого возраста, а у неё совсем слабые ноги! Как-то раз я видел её во время купания.
— Джон, подумай сам, те, кому выплачивают пенсии, живут вечно; а старушки бывают в воде удивительно проворны, особенно если за ними кто-нибудь гонится. Полагаю, морщины придают им дельфинью плавучесть. Более того, я не понаслышке знакома с этим делом, так как мой отец в своём завещании обязал мою мать выплачивать пенсию троим престарелым слугам, вытащившим его когда-то из пасти гигантской нерпы. Дважды в год нужно было делать выплаты, не говоря о том, что приходилось следить, чтобы деньги до них дошли; потом один слуга исчез — говорили, что он потерпел кораблекрушение у острова Скай, где его съели аборигены, — но позже выяснилось, что они поживились только пальцами рук. С этими бесконечными претензиями деньги ей будто бы и не принадлежали, и со стороны отца это было крайне нелюбезно, ведь иначе она могла бы распоряжаться ими совершенно свободно. Это привило мне такое отвращение ко всяческим пенсиям, что ни за что на свете я не соглашусь связать себя подобным образом.

— Конечно, это не слишком приятно, — согласился мистер Дэшвуд, — когда твой доход ежегодно страдает от таких утечек. Как справедливо заметила твоя мать, деньги тебе как будто и не принадлежат. Привязывать себя к регулярным выплатам, как Одиссей к мачте, мне бы ни в коем случае не хотелось — это лишает независимости.
—  Несомненно, к тому же и благодарности за это не дождёшься. Они считают, что всё в порядке, ты делаешь не более того, что должен, и им даже в голову не приходит сказать спасибо. Будь я на твоём месте, я поступала бы лишь так, как сама нашла нужным.
— Думаю, ты права, моя дорогая. Будет лучше, если мы обойдёмся без пенсии; если иногда их одарять понемногу, это принесёт гораздо больше пользы, чем ежегодная пенсия. Да, так будет лучше всего. Пятьдесят фунтов время от времени не дадут им чувствовать себя в стесненных обстоятельствах и заодно позволят мне исполнить обещание, данное отцу.

                     из книги  Бен Уинтерс -  «Разум и чувства и гады морские» (вариация на роман Джейн Остин «Разум и чувства»)

Литература, как жизнь

0

Быстрый ответ

Напишите ваше сообщение и нажмите «Отправить»


URL не поддерживается
phpBB [video]


Вы здесь » Ключи к реальности » Волшебная сила искусства » Литература как Жизнь