Ключи к реальности

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Ключи к реальности » Волшебная сила искусства » Литература как Жизнь


Литература как Жизнь

Сообщений 41 страница 50 из 75

41

Кто родился в  Воскресенье... (духовное)

Кто родился в  Воскресенье... - Культурная отсылка на сказку  Вильгельма Гауфа - «Холодное сердце»

Положил в котомку
сыр, печенье,
Положил для роскоши миндаль.
Хлеб не взял.
— Ведь это же мученье
Волочиться с ним в такую даль! —
Все же бабка
сунула краюху!
Всё на свете зная наперёд,
Так сказала:
— Слушайся старуху!
Хлеб, родимый, сам себя несёт…

                                                                            Хлеб
                                                                Поэт: Николай Рубцов

— Да неужели только это? — вдруг вслух вскрикнул Нехлюдов, прочтя эти слова. И внутренний голос всего существа его говорил: «Да, только это».

И с Нехлюдовым случилось то, что часто случается с людьми, живущими духовной жизнью. Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала как странность, как парадокс, даже как шутка, всё чаще и чаще находя себе подтверждение в жизни, вдруг предстала ему, как самая простая, несомненная истина. Так выяснилась ему теперь мысль о том, что единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди, состояло только в том, чтобы люди признавали себя всегда виноватыми перед Богом и потому не способными ни наказывать, ни исправлять других людей.

Ему ясно стало теперь, что все то страшное зло, которого он был свидетелем в тюрьмах и острогах, и спокойная самоуверенность тех, которые производили это зло, произошло только оттого, что люди хотели делать невозможное дело: будучи злы, исправлять зло. Порочные люди хотели исправлять порочных людей и думали достигнуть этого механическим путём.

Но из всего этого вышло только то, что нуждающиеся и корыстные люди, сделав себе профессию из этого мнимого наказания и исправления людей, сами развратились до последней степени и не переставая развращают и тех, которых мучают. Теперь ему стало ясно, отчего весь тот ужас, который он видел, и что́ надо делать для того, чтобы уничтожить его. Ответ, которого он не мог найти, был тот самый, который дал Христос Петру: он состоял в том, чтобы прощать всегда всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые бы сами не были виновны и потому могли бы наказывать или исправлять.

«Да не может быть, чтобы это было так просто», — говорил себе Нехлюдов, а между тем несомненно видел, что, как ни странно это показалось ему сначала, привыкшему к обратному, — что это было несомненное и не только теоретическое, но и самое практическое разрешение вопроса.

Всегдашнее возражение о том, что делать с злодеями, — неужели так и оставить их безнаказанными? — уже не смущало его теперь. Возражение это имело бы значение, если бы было доказано, что наказание уменьшает преступления, исправляет преступников: но когда доказано совершенно обратное, и явно, что не во власти одних людей исправлять других, то единственное разумное, что вы можете сделать, это то, чтобы перестать делать то, что не только бесполезно, но вредно и, кроме того, безнравственно и жестоко.

«Вы несколько столетий казните людей, которых признаете преступниками. Что же, перевелись они? Не перевелись, а количество их только увеличилось и теми преступниками, которые развращаются наказаниями, и ещё теми преступниками - судьями, прокурорами, следователями, тюремщиками, которые сидят и наказывают людей». Нехлюдов понял теперь, что общество и порядок вообще существует не потому, что есть эти узаконенные преступники, судящие и наказывающие других людей, а потому, что, несмотря на такое развращение, люди всё - таки жалеют и любят друг друга.

Надеясь найти подтверждение этой мысли в том же Евангелии, Нехлюдов с начала начал читать его.

Прочтя Нагорную проповедь, всегда трогавшую его, он нынче в первый раз увидал в этой проповеди не отвлеченные, прекрасные мысли и большею частью предъявляющие преувеличенные и неисполнимые требования, а простые, ясные и практически исполнимые заповеди, которые, в случае исполнения их (что было вполне возможно), устанавливали совершенно новое устройство человеческого общества, при котором не только само собой уничтожалось всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо — Царство Божие на земле.

                                                                                                                                                                  из романа Л. Н. Толстого - « Воскресение»

Литература, как жизнь

0

42

Понравится за 2. 750 рублей

Вот надену я сейчас босоножки,
Хорошенько застегну все застёжки,
И недолго постою на порожке —
Погулять меня зовут мои ножки.

Мне навстречу по весёлой дорожке
Скачет девочка в одной босоножке.
Она даже растерялась немножко.
— Понимаешь, расстегнулась застёжка,
Соскочила на бегу босоножка,
И осталась босиком одна ножка.

... Если хочешь ты бежать по дорожке —
Не ленись и застегни застёжки босоножки.

                                                                            Босоножки
                                                              Автор: Любовь Бакунская

Поели татары блины, пришла татарка в рубахе такой же, как и девка, и в штанах; голова платком покрыта. Унесла масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшин с узким носком.

Стали мыть руки татары, потом сложили руки, сели на коленки, подули на все стороны и молитвы прочли. Поговорили по - своему. Потом один из гостей татар повернулся к Жилину, стал говорить по - русски.

— Тебя, — говорит, — взял Кази - Мугамед, — сам показывает на красного татарина, — и отдал тебя Абдул - Мурату, — показывает на черноватого. — Абдул - Мурат теперь твой хозяин. — Жилин молчит.

Заговорил Абдул - Мурат, и всё показывает на Жилина, и смеётся, и приговаривает: «солдат урус, корошо урус».

Переводчик говорит: «Он тебе велит домой письмо писать, чтоб за тебя выкуп прислали. Как пришлют деньги, он тебя пустит».

Жилин подумал и говорит: «А много ли он хочет выкупа?»

Поговорили татары, переводчик и говорит:

— Три тысячи монет.
— Нет, — говорит Жилин, — я этого заплатить не могу.

Вскочил Абдул, начал руками махать, что-то говорит Жилину, — всё думает, что он поймёт. Перевел переводчик, говорит: «Сколько же ты дашь?»

Жилин подумал и говорит: «500 рублей».

Тут татары заговорили часто, все вдруг. Начал Абдул кричать на красного, залопотал так, что слюни изо рта брызжут. А красный только жмурится да языком пощёлкивает.

Замолчали они; переводчик и говорит:

— Хозяину выкупу мало 500 рублей. Он сам за тебя 200 рублей заплатил. Ему Кази - Мугамед был должен. Он тебя за долг взял. Три тысячи рублей, меньше нельзя пустить. А не напишешь, в яму посадят, наказывать будут плетью.

«Эх, — думает Жилин, — с ними, что робеть, то хуже». Вскочил на ноги и говорит:

— А ты ему, собаке, скажи, что если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак!

Пересказал переводчик, опять заговорили все вдруг.

Долго лопотали, вскочил чёрный, подошел к Жилину.

— Урус, — говорит, — джигит, джигит урус!

Джигит, по -ихнему, значит «молодец». И сам смеется; сказал что-то переводчику, а переводчик говорит:

— Тысячу рублей дай.

Жилин стал на своём: «Больше 500 рублей не дам. А убьёте, — ничего не возьмёте».

Поговорили татары, послали куда - то. работника, а сами то на Жилина, то на дверь поглядывают. Пришёл работник и идёт за ним человек какой - то, толстый, босиком и ободранный, на ноге тоже колодка.

Так и ахнул Жилин, — узнал Костылина. И его поймали. Посадили их рядом; стали они рассказывать друг другу, а татары молчат, смотрят. Рассказал Жилин, как с ним дело было; Костылин рассказал, что лошадь под ним стала и ружьё осеклось и что этот самый Абдул нагнал его и взял.

Вскочил Абдул, показывает на Костылина, что - то говорит.

Перевёл переводчик, что они теперь оба одного хозяина, и кто прежде выкуп даст, того прежде отпустят.

— Вот, — говорит Жилину, — ты всё серчаешь, а товарищ твой смирный; он написал письмо домой, пять тысяч монет пришлют. Вот его и кормить будут хорошо и обижать не будут.

Жилин и говорит:

— Товарищ, как хочет; он, может, богат, а я не богат. Я, — говорит, — как сказал, так и будет. Хотите убивайте, — пользы вам не будет, а больше 500 рублей не напишу.

Помолчали. Вдруг как вскочит Абдул, достал сундучок, вынул перо, бумаги лоскут и чернила, сунул Жилину, хлопнул по плечу, показывает: «пиши». Согласился на 500 рублей.

— Погоди ещё, — говорит Жилин переводчику, — скажи ты ему, чтоб он нас кормил хорошо, одел - обул, как следует, чтоб держал вместе, — нам веселей будет, и чтобы колодку снял. — Сам смотрит на хозяина и смеётся. Смеётся и хозяин. Выслушал и говорит:

— Одежу самую лучшую дам: и черкеску, и сапоги, хоть жениться. Кормить буду, как князей. А коли хотят жить вместе — пускай живут в сарае. А колодку нельзя снять — уйдут. На ночь только снимать буду. — Подскочил, треплет по плечу. — Твоя хорош, моя хорош!

Написал Жилин письмо, а на письме не так написал, чтоб не дошло. Сам думает: «я уйду».

Отвели Жилина с Костылиным в сарай, принесли им туда соломы кукурузной, воды в кувшине, хлеба, две черкески старые и сапоги истрепанные, солдатские. Видно, с убитых солдат стащили. На ночь сняли с них колодки и заперли в сарай.

                                                                                                                                                                из повести Л. Н. Толстой - «Кавказский пленник»

Литература как Жизнь

0

43

Головокружение слов в природе

Мы с вами играем словами,
Мы с вами играем в слова...
Летают, кружатся они между нами
Кружится от них голова.

Они залетают нам в души
Роями крылатых крысят,
Слезами зальют, или кровью иссушат,
Разбудят… сгрызут… воскресят…

Но кажется, будто мы сами
В узоры сплетаем слова...
Всё кажется, будто мы сами с усами
И нас не меняет молва.

Свистят, словно пули, мгновенья,
Снарядами воют года,
А мы всё твердим, что свершая свершенья,
Мы нашим словам господа.

И только на самой на грани
Понять успеваем едва – едва:
Да это ж не мы со словами играли,
А нами играли слова!...

                                                            Игра слов
                                              Автор: Данила Кукумбер

Нас было четверо: Джордж, Уильям Сэмюэль Гаррис, я и Монморанси. Мы сидели в моей комнате, курили и разговаривали о том, как плох каждый из нас, – плох, я, конечно, имею в виду, в медицинском смысле.

Все мы чувствовали себя неважно, и это нас очень тревожило. Гаррис сказал, что у него бывают страшные приступы головокружения, во время которых он просто ничего не соображает; и тогда Джордж сказал, что у него тоже бывают приступы головокружения и он тоже ничего не соображает. Что касается меня, то у меня была не в порядке печень. Я знал, что у меня не в порядке именно печень, потому что на днях прочёл рекламу патентованных пилюль от болезни печени, где перечислялись признаки, по которым человек может определить, что у него не в порядке печень. Все они были у меня налицо.

Странное дело: стоит мне прочесть объявление о каком - нибудь патентованном средстве, как я прихожу к выводу, что страдаю той самой болезнью, о которой идёт речь, причём в наиопаснейшей форме. Во всех случаях описываемые симптомы точно совпадают с моими ощущениями.

Как - то раз я зашёл в библиотеку Британского музея, чтобы навести справку о средстве против пустячной болезни, которую я где - то подцепил, – кажется, сенной лихорадки. Я взял справочник и нашёл там всё, что мне было нужно, а потом от нечего делать начал перелистывать книгу, просматривая то, что там сказано о разных других болезнях. Я уже позабыл, в какой недуг я погрузился раньше всего, – знаю только, что это был какой-то ужасный бич рода человеческого, – и не успел я добраться до середины перечня «ранних симптомов», как стало очевидно, что у меня именно эта болезнь.

Несколько минут я сидел, как громом поражённый, потом с безразличием отчаяния принялся переворачивать страницы дальше. Я добрался до холеры, прочёл о её признаках и установил, что у меня холера, что она мучает меня уже несколько месяцев, а я об этом и не подозревал. Мне стало любопытно: чем я ещё болен? Я перешёл к пляске святого Витта и выяснил, как и следовало ожидать, что ею я тоже страдаю; тут я заинтересовался этим медицинским феноменом и решил разобраться в нём досконально. Я начал Прямо по алфавиту. Прочитал об анемии – и убедился, что она у меня есть и что обострение должно наступить недели через две. Брайтовой болезнью (1) как я с облегчением установил, я страдал лишь в лёгкой форме, и, будь у меня она одна, я мог бы надеяться прожить ещё несколько лет. Воспаление лёгких оказалось у меня с серьёзными осложнениями, а грудная жаба была, судя по всему, врождённой. Так я добросовестно перебрал все буквы алфавита, и единственная болезнь, которой я у себя не обнаружил, была родильная горячка (2).

Вначале я даже обиделся: в этом было что - то оскорбительное. С чего это вдруг у меня нет родильной горячки? С чего это вдруг я ею обойдён? Однако спустя несколько минут моя ненасытность была побеждена более достойными чувствами. Я стал утешать себя, что у меня есть все другие болезни, какие только знает медицина, устыдился своего эгоизма и решил обойтись без родильной горячки. Зато тифозная горячка совсем меня скрутила, и я этим удовлетворился, тем более что ящуром (3) я страдал, очевидно, с детства. Ящуром   книга заканчивалась, и я решил, что больше мне уж ничто не угрожает.

Я задумался. Я думал о том, какой интересный клинический случай я представляю собою, каким кладом я был бы для медицинского факультета. Студентам незачем было бы практиковаться в клиниках и участвовать во врачебных обходах, если бы у них были. Я сам – целая клиника. Им нужно только совершить обход вокруг меня я сразу же отправляться за дипломами.

Тут мне стало любопытно, сколько я ещё протяну. Я решил устроить себе врачебный осмотр. Я пощупал свой пульс. Сначала никакого пульса не было. Вдруг он появился. Я вынул часы и стал считать. Вышло сто сорок семь ударов в минуту. Я стал искать у себя сердце. Я его не нашёл. Оно перестало биться. Поразмыслив, я пришёл к заключению, что оно всё - таки находится на своём месте и, видимо, бьётся, только мне его не отыскать. Я постукал себя спереди, начиная от того места, которое я называю талией, до шеи, потом прошёлся по обоим бокам с заходом на спину. Я не нашёл ничего особенного. Я попробовал осмотреть свой язык. Я высунул язык как можно дальше и стал разглядывать его одним глазом, зажмурив другой. Мне удалось увидеть только самый кончик, и я преуспел лишь в одном: утвердился в мысли, что у меня скарлатина.

Я вступил в этот читальный зал счастливым, здоровым человеком. Я выполз оттуда жалкой развалиной.

Я пошёл к своему врачу. Он мой старый приятель; когда мне почудится, что я нездоров, он щупает у меня пульс, смотрит на мой язык, разговаривает со мной о погоде – и всё это бесплатно; я подумал, что теперь моя очередь оказать ему услугу. «Главное для врача – практика», – решил я. Вот он её и получит. В моём лице он получит такую практику, какой ему не получить от тысячи семисот каких - нибудь заурядных пациентов, у которых не наберётся и двух болезней на брата. Итак, я пошёл прямо к нему, и он спросил:

– Ну, чем ты заболел?

Я сказал:

– Дружище, я не буду отнимать у тебя время рассказами о том, чем я заболел. Жизнь коротка, и ты можешь отойти в иной мир, прежде чем я окончу свою повесть. Лучше я расскажу тебе, чем я не заболел: у меня нет родильной горячки. Я не смогу тебе объяснить, почему у меня нет родильной горячки, но это факт. Всё остальное у меня есть.

И я рассказал о том, как сделал своё открытие.

Тогда он задрал рубашку на моей груди, осмотрел меня, затем крепко стиснул мне запястье, и вдруг, без всякого предупреждения, двинул меня в грудь, – по - моему, это просто свинство, – и вдобавок боднул в живот. Потом он сел, написал что - то на бумажке, сложил её и отдал мне, и я ушёл, спрятав в карман полученный рецепт.

Я не заглянул в него. Я направился в ближайшую аптеку и подал его аптекарю. Тот прочитал его и вернул мне.

Он сказал, что такого у себя не держит. Я спросил:

– Вы аптекарь?

Он сказал:

– Я аптекарь. Будь я сочетанием продуктовой лавки с семейным пансионом, я мог бы вам помочь. Но я только аптекарь.

Я прочитал рецепт. В нём значилось:

Бифштекс ……. 1 фунт
Пиво ……. 1 пинта (принимать каждые 6 часов)
Прогулка десятимильная ……. 1 (принимать по утрам)
Постель …….1 (принимать вечером, ровно в 11 часов)

И брось забивать себе голову вещами, в которых ничего не смыслишь.

Я последовал этим предписаниям, что привело к счастливому (во всяком случае, для меня) исходу: моя жизнь была спасена, и я до сих пор жив.

Но вернёмся к вышеупомянутой рекламе пилюль. В данном случае у меня были все признаки болезни печени (в этом нельзя было ошибиться), включая главный симптом: «апатия и непреодолимое отвращение ко всякого рода труду».

Как меня мучил этот недуг – невозможно описать. Я страдал им с колыбели. С тех пор как я пошёл в школу, болезнь не отпускала меня почти ни на один день. Мои близкие не знали тогда, что у меня больная печень. Теперь медицина сделала большие успехи, но тогда всё это сваливали на лень.

– Как? Ты всё ещё валяешься в постели, ленивый чертёнок! Живо вставай да займись делом! – говорили мне, не догадываясь, конечно, что всё дело в печени.

И они не давали мне пилюль – они давали мне подзатыльники. И как это ни удивительно, подзатыльники часто меня вылечивали, во всяком случае – на время. Да что там говорить, один тогдашний подзатыльник сильнее действовал на мою печень и больше способствовал ускорению движений и незамедлительному выполнению всех дел, которые надлежало выполнить, чем целая коробка пилюль в настоящее время.

Видите ли, нередко простые домашние средства более радикальны, чем всякие дорогие лекарства.

                                                                      из юмористической повести Джером Клапка Джерома -  «Трое в лодке, не считая собаки»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) Брайтовой болезнью - Брайтова болезнь (то же, что нефрит) — воспалительный процесс в почках.

(2)и единственная болезнь, которой я у себя не обнаружил, была родильная горячка -  В оригинале: «У меня не было воспаления коленной чашечки». Housemaid’s knee — препателлярный бурсит, воспаление сумки коленного сустава; специфическое заболевание, возникающее от регулярной работы, выполняемой на коленях (мытьё полов, натирание паркета и т. п.). Буквально значит «колено домработницы»; когда Джей возмущается, отчего у него, «работника умственного труда», нет такого воспаления коленной чашечки, англичанину викторианской эпохи его удивление смешно. Возмущение Джея (я что, полный калека?) особенно забавно в контексте посещения библиотеки (примечание взято из перевода Г. М. Севера).

(3)  тем более что ящуром я страдал - Ящур — заразная болезнь, поражающая крупный я мелкий скот; ящуром может заразиться и человек, выпив молоко от заболевшей коровы.

Литература, как жизнь

0

44

Бурлак при переднем канате
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Пребывание Великого Бога в Уэрнес. 309 итеру составляет длина этого царства, 120 итеру - ширина. "Души - Из - Дат" - имена божественных существ в этом царстве. Тот, кто знает их имена, пребудет с ними, и этот Великий Бог оделит его землями в царстве Уэрнес. Он будет останавливаться вместе с "Тем - Который - Останавливается", будет следовать за этим Великим Богом. Будет он входить в землю и раскрывать Дат, будет отсекать локоны "Курчавым". Пройдёт он рядом с "Пожирателем осла" следом за Маат , которая оделяет землями. Всегда будет он есть хлеб на Барке Земли. Будет дан ему передний канат Татуби.  Начало письма - на западе. Будет им слагаться жертва на земле в их именах. Это полезно человеку на земле, поистине прекрасно миллион раз! Тот, кто знает слова, которые эти боги из Дат говорят этому Богу, и слова, которые этот Бог говорит им, - тот приближается к запредельным. Это полезно ему на земле, поистине прекрасно! Имя часа ночи, который сопутствует Богу в этой сфере: "Мудрый - Который - Охраняет - Своего - Владыку".
                                                                                                                                                из книги  «Амдуат» "Глава" «Второй час ночи...»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

В свободный день я поднялся на башню
И пристально смотрю вокруг, угрюм.
Мне хочется печаль мою рассеять
И разогнать поток тревожных дум.

Уходят вдаль открытые просторы,
Смотрю на землю с птичьей высоты.
По сторонам от башни воды Чжана
Здесь разлились, прозрачны и чисты.

То место, где врастает в землю башня,
Примкнуло к острову в изгибе Цзу,
Каналы полноводные сверкают
Среди равнины далеко внизу.

                                                     ВАН ЦАНЬ ВЗОШЁЛ НА БАШНЮ (ОТРЫВОК)
                                                  Автор: Ван Цань. Перевод Л. Эйдлина

Литература, как жизнь

— Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что дела много и чужого, и своего... Эх, Родион Романыч, — прибавил он вдруг, — всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху -с... Прежде всего!

Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению Свидригайлова, панихиды служились два раза в день, аккуратно. Свидригайлов пошёл своей дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошёл вслед за священником в квартиру Сони.

Он стал в дверях. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно. В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжёлое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал панихиды.

Да и было ещё тут что - то другое, слишком ужасное и беспокойное. Он смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала. Сзади них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. «А ведь она в эти дни ни разу на меня не взглянула и слова мне не сказала», — подумалось вдруг Раскольникову. Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил клубами; священник читал «Упокой, господи».

Раскольников отстоял всю службу. Благословляя и прощаясь, священник как - то странно осматривался. После службы Раскольников подошёл к Соне. Та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в её руке!

Это уж была какая - то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере, он это понял. Соня ничего не говорила. Раскольников пожал ей руку и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Если б возможно было уйти куда - нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почёл бы себя счастливым. Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один.

Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую - то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чьё - то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как - то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шёл на Толкучий, на Сенную.

Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее. В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно. Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить: «Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» — как будто подумал он.

Впрочем, он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что - то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать. Всё в какой - то клубок сматывалось. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий... или Свидригайлов... Поскорей бы опять какой - нибудь вызов, чьё - нибудь нападение... Да! да!» — думал он. Он вышел из харчевни и бросился чуть не бежать.

Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг почему - то как бы панический страх. В эту - то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он пошёл домой и пришёл уже ранним утром. После нескольких часов сна лихорадка прошла, но проснулся он уже поздно: было два часа пополудни.

                                                                                                                              из романа  Ф. М. Достоевского - «Преступление и наказание»

Литература, как жизнь

0

45

Фрейлины сестры милосердия

Остро наточим осоку.
Ножны потеряны где-то.
Дождь рассекает щеку
По направлению ветра.

Мы не сражались за волю,
Место под небесами.
Мы засыпали солью
Шрамы от стрел меж нами.

Не понимая - теряли,
А находили крики,
Слепленые из яви.
В нави остались блики...

Ты был моей десницей.
Я твоей левой рукою...
Вырвали ту страницу
И поделили рекою.

                                      Прятки
                         Автор: Конкистадор

Отель в маленьком городе, популярном у начитанных туристов.

Небольшой уютный номер. Неожиданно с гардеробной, где смогут спрятаться человек пять, и не будет тесно.

Две полуторные кровати насильственно сдвинуты.
Две лампочки для чтения тускло сияют в головах.

Постояльцы, муж и жена, готовятся ко сну. Неторопливо, с отпускным смаком.
Их номер двадцать первый.

Двадцать второй занимают друзья, тоже семейная пара.
Путешествуют вчетвером, так веселей. Впечатления учетверяются.

Они уже выпили в их номере. Закусили оливками, интеллигентно побалагурили. Пожелали друг другу спокойной ночи, разошлись.
Отель тихий, вдали от большака. Московским невротикам главное, чтоб тихо.

На берегу важной русской реки.

По бокам от кроватей тумбочки. На каждой книга. На правой тумбочке открытый футляр с очками. На левой – бутылка минералки, крем для рук, серёжки.
Муж и жена, по очереди, выходят из душа. Укладываются, точней, усаживаются. Подушка под спину, очки, книжка.

Ей книжку дала почитать подруга, та, что в соседнем номере.
Его книгу специально захватил для него муж подруги из соседнего номера.

Начинают каждый свою.

Книги похожи, для начала, чёрно-белыми старинными фотографиями.
Читают. Свет от ночников слабый, хилый

Её книга – воспоминания Танеевой-Вырубовой, Анны Александровны. Имя с перчинкой исторического скандала.
Его книга без перчинки, воспоминания святителя Луки, Войно-Ясенецкого.

Фрейлина императрицы, ближайшая подруга семьи последнего царя. 1884–1964.
Врач, блестящий хирург, сделавший ряд важных открытий в области гнойной хирургии, автор ученых трудов, профессор. Лауреат Сталинской премии. 1877–1961.

Анна Александровна постригается в монахини в 1923 году, приняв имя Марии.

Войно-Ясенецкий, будучи уже известным хирургом, опытнейшим врачом, профессором, руководителем Ташкентской больницы, в 1923 году становится архиереем, приняв имя Луки. Карьеру врачебную не прекращает.

Её книга называется «Страницы моей жизни».
Его «Я полюбил страдание».

… Мемуары – идеальное чтение для небольшого путешествия.

Он читает последовательно, она вразброс. Зацепится за фотографию, спускается глазами на текст.

– Послушай, как интересно, – говорит он и читает фрагмент из книжки. Она слушает вполуха.

Читают, каждый своё.

– Вот уроды, – говорит она.
– Что там? – спрашивает он.
– Какой кошмар, – говорит она, сама себе. Читает, как Вырубову, обвиняя во многих грязных вещах, подвергли медицинскому освидетельствованию. Установившему, что фрейлина – девственница.

Читательница книжки представляет, как заключение медкомиссии читают лысые, в пенсне, мужи. Отводят глаза, не зная, что сказать по этому поводу.

Как, интересно, было написано в бумажке заключения: virginal?
Какие именно доказательства вины, участия в кознях, заговорах, «игре в четыре руки» с Распутиным обвинители надеялись найти под юбками у Анны Александровны?
Что за гипотеза рушилась?

Сам факт такой экспертизы чудовищен и противозаконен, думает она.

– Уроды, – повторяет.

Он не реагирует.

Он в Фатежском уезде, деревня Любеж. Случай из медпрактики уездного доктора. «Заслуживает упоминания и моя первая трахеотомия (*), сделанная в совершенно исключительных условиях».

Обманываясь триумфальном тоном, читает дальше.

При осмотре земской школы прибегает девочка с братом-младенцем на руках. Тот задыхается, в горле застряла кусочек сахара. Войно-Ясенецкий оперирует. Из подручных средств перочинный нож, вата, немного сулемы (**). Режет, положив ребёнка на колени. Один, без ассистента. Предложил помочь учительнице, та в ужасе убежала. Бабка-уборщица оказалась крепче, сделала доктору трубочку из гусиного пера, но тоже капитулировала. Сам-один сделал разрез на трахоме, вставил трубочку. Правда, «к сожалению, операция не помогла, так как кусочек сахара застрял ниже, по-видимому, в бронхе».

Ну вот, начали за здравие, кончили за упокой.

Листая книгу, она натыкается на описание Вырубовой. Один из свидетелей отмечает, что при известной полноте в танце Анна Александровна была грациозна и легка как пёрышко.

Читательнице нравится, она перечитывает абзац.

У него: тридцати двух лет от роду, оставив сиротами четверых детей, от тифа умирает жена Воина-Ясенецкого. Читая псалмы над телом, вдовец в одном из стихов видит Божье предписание немедля взять детям новую мать. Следующим же утром доктор сватается к вдовой помощнице, честно ссылаясь на предпосылки своего решения. Автор подчеркивает, что вторая жена, Белецкая, была только матерью детям его. В результате: отец мотал жизнь по ссылкам, Белецкая растила и вырастила его детей, заменив обоих родителей.

У неё. Анна Александровна была замужем, Танеева – за Вырубовым. Целый год, до развода… Как сохранила девственность, размышляет читательница. К бездетной Вырубовой были горячо привязаны наследники, великим княжнам она была старшей подругой.

В его и её книжках есть похожие фотографии.

Святитель Лука, он же профессор Войно-Ясенецкий, Валентин Феликсович, в окружении учеников и последователей. В основном дамы в одеждах сестёр милосердия.

Анна Александровна на деньги, полученные по страховке после железнодорожной катастрофы, строит лазарет. На фото красивая полная Вырубова в палате лазарета, окружённая усатыми богатырями в больничных пижамах.

Герои книг, его и её, прожили долгие жизни, полные лишений.

На красивом лице Вырубовой, на высоком лбу – в 1917 году появляется шрам от приклада. До старости Анна Александровна сохраняет совершенно детское выражение больших светлых глаз.

Святитель же Лука в последние годы жизни практически ослеп; книга воспоминаний надиктована Лукой его секретарю.

– Представляешь, шесть с лишним лет жил в Переславле-Залесском, – говорит он. Оба любят Переславль, город, чем-то похожий на тот, в котором они сейчас.
– Здорово, – говорит она, без выражения. Она отложила книжку, вытянулась, наслаждаясь свежестью постельного белья, хрустящего, может, даже накрахмаленного. Сейчас уже не крахмалят, но в провинции всё по-другому.
– Послушай! – говорит он. Воодушевляясь, снимает очки и размахивает ими, – когда Войно-Ясенецкого высылали из Ташкента, отправляя в первую ссылку, поезд не мог тронуться. Народ, протестуя, лёг на рельсы!

Она молчит. Он видит, что она спит.
Он закрывает книжку, снимает очки, кладёт на тумбочку. Выключает свет.

Фактически начался следующий день. Пора и честь знать.
Каждый прочитал страниц по тридцать.

Самое светлое (детство, юность) прочитано уютным вечером в маленьком городке.
Страницы страданий оставлены до Москвы. Непреднамеренно, никакого манёвра, так получилось.

Впрочем, забежав вперёд, она получила представление о том, что ожидает Анну Александровну после февральской революции. Он пока лишь догадывается о том, что ждёт святителя Луку после высылки из Ташкента.

Он щёлкает выключателем. Комнату затапливают тишина и темнота. Он натягивает одеяло. Набегает волна телесной радости, в следующую секунду он засыпает.

Тишина. Урчание крошечного гостиничного холодильника не нарушает тишину, подчёркивает её плотность.

Темнота. Густая, сложно-синяя, будто написана хорошим художником, в городке их жило немало.

                                                                                                                                                                                                             
                                                                                                                                    Симметрия. Животъ -  Глава Симметрия
                                                                                                 Автор: Татьяна Риздвенко - Опубликовано в журнале «Волга», номер 9, 2018
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) моя первая трахеотомия - Трахеотоми́я (от греч. tracheia — дыхательное горло и tome — разрез, рассечение) — хирургическая операция, заключающаяся в рассечении передней стенки трахеи с целью ликвидации острой асфиксии, а также проведения диагностических и лечебных эндотрахеальных вмешательств с последующим зашиванием операционной раны.

(**) немного сулемы - Сулема. Хлористая ртуть; приготовляется из серной окиси ртути, смешанной с поваренной солью и нагреваемой в колбе; один из видов соли ртути.

Литература, как жизнь

0

46

Навстречу первому числу или литературно - историческое общество «Врата»

— Более всего надо беречь своё здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во -первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во -вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, моё милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чём - нибудь весёлом, игривом…

                                                                                                                                    Достоевский Ф. М. - Униженные и оскорблённые (Цитата)

Поэзия — ты миг, волшебный свет,
Призыв к молитве с башни минарета,
Ты — блеск огня и Новый мой Завет,
Великий дух бессмертного поэта.

Поэзия — ты ускользающая мысль,
Вселенский луч божественного света,
Из хаоса родившаяся жизнь,
Ты музыка, что рифмами одета!

Поэзия — ты новая мечта,
Из вечности проникшая идея,
Застывшая в словах — от ямба до хорея.
Ты мир любви и мудрости врата.

                                                              Поэзия
                                                  Автор: Лидия Огурцова

Жизнь и похождения Тихона Тростникова (незавершённое)
(Похождения русского Жилблаза *)

Сердце моё переживало свою эпоху, эпоху романтизма, которая есть у всякого человека. Мне хотелось какой-нибудь цели выше тех, которые обыкновенно поглощали мою деятельность, но какой именно — сам я не знал.

То было в моей жизни время безотчётной тревоги, бессознательных порываний, время аскетического кружения в сфере отвлечённых идей, когда я жил жизнью сердца и думал, что одной жизни сердца довольно для человека. Если б я развернул пред вами, как теперь перед собою, несколько бледных и жалких стихотворений, которые я писал тогда, вы очутились бы в мире духов и призраков, скелетов и привидений; в мрачной пустыне, заваленной гробами и трупами, оглашаемой стонами сердца, бог знает чем разорванного, жалобами на утраты, бог знает в чём состоявшие, сожалениями о прошедшем, проклятьями настоящему и мольбами к будущему о счастии, бог знает какого рода, наконец, тут же вы услышали бы всех громче раздающийся голос любви, любви неопределённой и неподвижной, питающейся вздохами и непременно несчастной, любви, отрешающей все другие цели жизни, осуждающей человека на вечное бездействие…

Таков характер стихотворений, о которых я говорю. Ни тени жизни, ни малейшего признака действительности, ровно ничего, решительно могущего по крайней мере напомнить, что тот, из чьей груди излетело столько раздирающих душу диссонансов страдания, так же как и все мы, грешные люди, живёт на земле, каждый день пьёт и ест, заглядывает под шляпки хорошеньких и поигрывает в картишки. Вот романтизм так уж подлинно романтизм!..

Были у меня тогда и другие стремления, более определённые, более действительные, о которых я не могу вспомнить без смеха и грустного чувства. Всеми помыслами души стремился я к литературной славе, к той славе, которая, по тогдашним понятиям моим, заключалась в громких похвалах, расточаемых тому или другому сочинителю в книжных лавках и кондитерских, да в торжественных вызовах, которые мне иногда удавалось подслушивать из театральных райков (**).

Другого рода славы тогда я не знал. С завистию также смотрел я на красивые и удобные квартиры сочинителей, у которых мне случалось бывать. Иметь такую же квартиру, с письменным столом и этажеркой, с красивой библиотекой и полками, на которых бы в небрежном беспорядке разбросаны были раскрытые книги и рукописи, — словом, со всеми кабинетными принадлежностями записного литератора, казалось мне верхом блаженства. Я мечтал, что тогда уже никто не откажет мне в названии литератора, которое чрезвычайно льстило моему семнадцатилетнему самолюбию. И что ж, вожделенному желанию моему суждено было исполниться гораздо скорее, чем я надеялся.

Ровно через три месяца после сцены, описанной в конце первой тетради моих записок, я прохаживался в франтовском утреннем халате и в малиновой ермолке с золотым ободочком по довольно обширной и красиво убранной квартире с неизъяснимо сладостным чувством человека, не привыкшего еще к мысли, что у него за пазухой 25 тысяч. То подходил я к зеркалу и долго, внимательно любовался игрою своей физиономии, которая казалась мне чрезвычайно умною и даже не чуждою привлекательности; закидывал назад курчаво-завитые волосы и погружался при помощи указательного пальца в измерения своего лба; пристально вглядывался в глаза, придавая им попеременно разного рода выражения, — глубокомысленное, беспечное, меланхолически-задумчивое; трепал себя по лицу, приговаривая… — но о том, что я приговаривал, да позволено будет мне умолчать.

То садился я за письменный стол, на котором лежало недоконченное стихотворение «Праздник жизни» и в беспорядке разбросано было несколько дружеских записок от сочинителей, с которыми я свёл знакомство, брал перо, наморщивал брови и по нескольку минут просиживал в совершенном бездействии физическом и моральном, с видом человека, глубоко размышляющего. Потом с детским любопытством принялся я рассматривать безделки, которыми был уставлен мой письменный стол; заводил часы, рассматривал их внутренность с любопытством человека, отроду не видавшего часов. Девять часов давно уже било; вот уж скоро и <…>

Она скрылась в одной из дверей, ведущих в подвальные квартиры…

— У нас дома, судырь, не совсем благополучно, — сказал мне человек, снимая с меня сапоги, — пропали две серебряные ложки да часы, что были в гостиной…

Но я не обратил никакого внимания на эти слова. Чёрные глаза молодой девушки и несчастное положение, в котором она находилась, поглощали всё мое внимание…

Глава III

Само собою разумеется, что одною из первых глупостей, сделанных мною по получении наследства, было издание моих стихотворений. К чести своей, однако ж, скажу, что к этому необдуманному поступку, в котором я доныне не перестаю раскаиваться, подвигло меня не столько собственное самоослепление, которое, впрочем, было довольно сильно (в ту счастливую эпоху моей жизни я почитал себя поэтом), сколько похвалы приятелей, в особенности издателя газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа.

Дмитрий Петрович был в моих глазах тем же, чем в глазах всех поклонников своего высокого дарования: я считал его одним из умнейших и остроумнейших людей XIX столетия и верил слепо в непогрешительность его суждений. Обедая или завтракая со мною (на мой счёт) почти каждый день в лучших ресторациях Петербурга, он постоянно раздувал моё самолюбие похвалами самыми обольстительными… И вот наконец я читаю корректуру (***) моих сочинений. Знаете ли вы, что значит читать корректуру первого своего произведения? Если б меня тогда спросили, что значит быть счастливым, что значит жить вполне, я отвечал бы: читать корректуру своих сочинений!

И вот наконец корректура прочтена, выправлена, подписана (какое блаженство подписывать корректуру!); вот наконец прочитана и подписана «сводка». Завтра великий день в моей жизни: завтра выходят мои стихотворения!

Вышли. Взгляните на груду жёлтых, синих, розовых, оранжевых, фиолетовых книг, лежащих на полу моего кабинета. Это мои стихотворения! Ступайте осторожнее! Вы можете замарать, примять, разорвать каблуком которую-нибудь из этих прекрасных книг, которые завтра же явятся в книжных лавках, а послезавтра разлетятся по всему Петербургу, побывают и в розовых ручках красавиц, и под мышкой любителя литературы, и в чёрствых, неловких лапах журнального рецензента…

Журнальный рецензент. О, как тяжело, как мучительно больно бьётся сердце при мысли о журнальных рецензентах! Что-то скажут они?..

— Журналисты наши, — говорит издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, прихлёбывая шампанское, которое в день торжественного выхода моих стихотворений лилось рекою, — журналисты наши, — если только их можно назвать журналистами, — не найдут в ваших стихотворениях ничего для своих придирок, кроме опечаток да каких-нибудь двух-трёх недосмотров.

Но, несмотря на такие утешительные уверения, я дрожал и смущался при мысли о том, что скажут журналы об моей книге. С трепетом ждал я первого числа. Опасения мои за судьбу моей книги увеличивало ещё равнодушие, с каким она была встречена публикою.

Несмотря на громкое, устричными буквами напечатанное объявление, в котором книгопродавец, которому поручена была исключительная продажа стихотворений, истощил в похвалах мне всё своё красноречие, ни одного экземпляра моей книги не было продано, а уж прошло две недели. Друзья утешали меня тем, что публика обыкновенно покупает книги по выходе рецензии, но я был неутешен…

                                                                                                                                                          Автор: Николай Алексеевич Некрасов
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Похождения русского Жилблаза - Жилблаз» из названия — это на самом деле Жиль Блаз, герой плутовского романа Алена Лесажа. Его имя стало нарицательным.

(**) подслушивать из театральных райков - Раёк — это ящик с передвижными картинками на колёсах, также известный как «потешная панорама».
В Россию раёк завезли иностранные гастролёры, которые в конце XVIII века устанавливали большие и малые панорамы на ярмарках. Всех участников таких представлений — зрителей и рассказчиков — называли раёшниками. Изначально с помощью райков передавали местные новости и сплетни, а позже в них начали показывать сказки о русских богатырях и иноземные истории о приключениях. Раёшник выбирал сообщения и рассказы на свой вкус, рисовал иллюстрации и помещал картинки в ящик.

(***) И вот наконец я читаю корректуру  моих сочинений - Корректура – это процесс выявления и исправления ошибок и технических недочётов в тексте. В отличие от редактирования, которое направлено на улучшение текста в его ключевых аспектах (композиции, логики, языка и стиля), корректура сосредоточивается на элементах текста, которые должны быть унифицированы и оформлены в соответствии с определёнными правилами.

Литература, как жизнь

0

47

На языке Уголовного Кодекса

Нам ни к чему сюжеты и интриги, —
Про всё мы знаем, про всё, чего ни дашь.
Я, например, на свете лучшей книгой
Считаю кодекс уголовный наш.

И если мне неймётся и не спится
Или с похмелья нет на мне лица —
Открою кодекс на любой странице,
И не могу, читаю до конца.

Я не давал товарищам советы,
Но знаю я — разбой у них в чести.
Вот только что я прочитал про это:
Не ниже трёх, не свыше десяти.

Вы вдумайтесь в простые эти строки, —
Что нам романы всех времён и стран!
В них все — бараки, длинные, как сроки,
Скандалы, драки, карты и обман.

Сто лет бы мне не видеть этих строчек —
За каждой вижу чью - нибудь судьбу!
И радуюсь, когда статья — не очень:
Ведь все же повезёт кому - нибудь…

И сердце бьётся раненою птицей,
Когда начну свою статью читать.
И кровь в висках так ломится, стучится,
Как мусора, когда приходят брать.

                                                           Нам ни к чему сюжеты и интриги…
                                                                Поэт: Владимир Высоцкий

В учреждения и на предприятия требуются:

                                  старшие бухгалтеры, инженеры и
                                  техники - строители, инженеры - механики,
                                  инженеры по автоделу, автослесари,
                                  шоферы, грузчики, экспедиторы,
                                  секретари - машинистки, плановики,
                                  десятники - строители, строительные рабочие
                                  всех квалификаций...

                                                                                                          Объявление

... лампочка и  сейчас  горела  вполнакала.  Серый  сентябрьский день
незаметно перетекал в тусклый мокрый вечер, жёлтая груша стосвечовки дымным
пятном  отсвечивала в  сизой  изморози  оконного  стекла.  В  кабинете было
холодно:  из-под верхней овальной фрамуги, всё ещё заклеенной крест-накрест
белыми полосками, поддувало пронзительным едким холодком.

    Я не обижался, что они разговаривают так, словно на моём венском стуле
с  нелепыми рахитичными ножками сидит манекен,  а  не  Шарапов -  их  новый
сотрудник и  товарищ.  Я понимал,  что здесь не просто уголовный розыск,  а
самое пекло его -  отдел борьбы с  бандитизмом -  и в этом милом учреждении
некому,  да  и  некогда заниматься со  мной розыскным ликбезом.  Но в  душе
оседала досадливая горечь и  неловкость от  самой ситуации,  в  которой мне
была  отведена  роль  школяра,  пропустившего весь  учебный  год  и  теперь
бестолково  и  непонятно  хлопающего  ушами,  тогда  как  мои  прилежные  и
трудолюбивые товарищи уже приступили к  решению задач повышенной сложности.
И  от  этого я  бессознательно контролировал все  их  слова и  предложения,
пытаясь  найти  хоть  малейшую неувязку в  рассуждениях и  опрометчивость в
выводах.  Но  не  мог:  детали операции,  которую они  сейчас так увлечённо
обсуждали,  мне  были  неизвестны,  спрашивать я  не  хотел,  и  только  из
отдельных фраз,  реплик,  вопросов и ответов вырисовывался смысл задачи под
названием "внедрение в банду".

     Вор Сенька Тузик,  которого Жеглов не  то припугнул, не то уговорил -
этого я не понял,  -  но, во всяком случае, этот вор пообещался вывести на
банду "Чёрная кошка". Он согласился передать бандитам, что фартовый человек
ищет настоящих воров в законе, чтобы вместе сварганить миллионное дело. Для
внедрения в банду был специально вызван оперативник из Ярославля:  чтобы ни
один человек даже случайно не мог опознать его в  Москве.  А  сегодня утром
позвонил Тузик и сказал, что фартового человека будут ждать в девять вечера
на Цветном бульваре, третья скамейка слева от входа со стороны Центрального
рынка.

     Оперативник Векшин, который должен был сыграть фартового человека, мне
не понравился. У него были прямые соломенные волосы, круглые птичьи глаза и
голубая наколка на правой руке:  "Вася". Он изо всех сил старался показать,
что предстоящая встреча его нисколько не волнует,  и  бандитов он совсем не
боится,  и что у себя в Ярославле он и не такие дела проворачивал.  Поэтому
он все время шутил,  старался вставить в разговор какие-то анекдотики,  сам
же первый им смеялся и,  выбрав именно меня как новенького и безусловно ещё
менее опытного, чем он сам, спросил:

     - А ты по фене ботаешь?

     А  я  командовал штрафной  ротой  и  повидал  таких  уркаганов,  какие
Векшину, наверное, и не снились, и потому свободно владел блатным жаргоном.
Но  сейчас говорить об этом было неуместно -  вроде самохвальства,  -  и  я
промолчал, а Векшин коротко всхохотнул и сказал Жеглову:

    - Вы  не  сомневайтесь,  товарищ капитан!  -  И  мне послышался в  его
мальчишеском голосе звенящий истеричный накал.  - Всё сделаю в лучшем виде!
Оглянуться не успеют, как шашка прыгнет в дамки!

    От долгой неподвижности затекла нога,  я переменил позу,  венский стул
подо мной пронзительно заскрипел,  и все посмотрели на меня, но поскольку я
сидел по-прежнему каменно молча,  то  все  снова повернулись к  Векшину,  и
Жеглов, рубя ладонью стол, сказал:

    - Ты запомни,  Векшин:  никакой самодеятельности от тебя не требуется,
не вздумай лепить горбатого - изображать вора в законе. Твоя задача проста,
ты человек маленький,  лопушок, шестёрка на побегушках. Тебя, мол, отрядили
выяснить -  есть ли с кем разговаривать? Коли они согласны брать сберкассу,
где работает своя баба - подводчица,  то  придёт с  ними разговаривать пахан.
Ищете связи потому, что вас, мол, мало и в наличии только один ствол...

     - А если они спросят,  почему сразу не пришёл пахан? - Круглые сорочьи
глаза Васи Векшина горели,  и  он  всё время потирал одна о  другую красные
детские ладони,  вылезавшие вместе с  тонкими запястьями далеко из  рукавов
мышиного кургузого пиджачка.

    - Скажешь,  что пахан их  не  глупее,  чтобы соваться как кур в  ощип.
Откуда вам знать,  что с ними не придёт уголовка? А сам ты, мол, розыска не
боишься,  поскольку на тебе ничего особого нету и  про дело предстоящее при
всем желании рассказать никому ничего не можешь - сам пока не в курсе...

    Лицо у Жеглова было сердитое и грустное одновременно,  и мне казалось,
что он тоже не уверен в парнишке.  И неожиданно мне пришла мысль предложить
себя вместо Векшина.  Конечно,  я первый день в МУРе, но, наверное уж, всё,
что этот мальчишка может сделать, я тоже сумею. В конце концов, даже если я
провалюсь с этим заданием и бандит,  вышедший на связь, меня расшифрует, то
я смогу его,  попросту говоря, скрутить и живьём доставить на Петровку, 38.
Ведь  это  тоже  будет  совсем  неплохо!  Перетаскав за  четыре года  войны
порядочно "языков" через  линию  фронта,  я  точно  знал,  как  много может
рассказать захваченный врасплох человек. В том, что его, этого захваченного
мною бандита,  удастся "разговорить" в МУРе,  я совершенно не сомневался. И
поэтому вся  затея,  где  главная роль отводилась этому желторотому сосунку
Векшину, казалась мне ненадежной. Да и нецелесообразной.

     Я  снова  качнулся  на  стуле  (он  пронзительно взвизгнул -  дурацкий
стульчик,  на гнутой спинке которого висела круглая жестяная бирка, похожая
на медаль) и сказал, слегка откашлявшись:

    - А  может,  есть  смысл захватить этого бандита и  потолковать с  ним
всерьёз здесь?

    Все  оглянулись на  меня,  мгновение  в  кабинете  стояла  недоумённая
тишина,   расколовшаяся  затем  оглушительным  хохотом.   Заходился  тонким
фальцетом Векшин,  мягко похохатывал баритончиком Жеглов,  лениво раздвигая
обветренные губы,  сбрасывал ломти солидного сержантского смеха Иван Пасюк,
вытирал под  толстыми стеклами очков выступившие от  веселья слёзы фотограф
Гриша...

     Я  не  спеша  переводил взгляд  с  одного  лица  на  другое,  пока  не
остановился  на  Жеглове;  и  тот  резко  оборвал  смех,  и  все  остальные
замолчали,  будто он беззвучно командовал:  "Смирно!" Только Векшин не смог
совладать с  мальчишеской своей смешливостью и  хихикнул ещё  пару  раз  на
разгоне... Жеглов положил руку мне на плечо и сказал:

     - У нас здесь, друг ситный, не фронт! Нам "языки" без надобности...

    И я удивился,  как Жеглов точно угадал мою мысль. Конечно, лучше всего
было  бы  промолчать и  дать  им  возможность забыть  о  моем  предложении,
которое,  судя  по  реакции,  показалось им  всем  вопиющей глупостью,  или
нелепостью, или неграмотностью. Но я уже завелся, а заводясь, я не впадаю в
горячечное возбуждение,  а становлюсь упорным,  как танк.

      - А почему же вам "языки" без надобности?

     Жеглов повертел папироску в  руках,  подул в  неё  со  свистом,  пожал
плечами:

  - Потому что на фронте закон простой:  "язык", которого ты приволок, -
противник,  и вопрос с ним ясный до конца. А бандита, которого ты скрутишь,
только  тогда  можешь  назвать врагом,  когда  докажешь,  что  он  совершил
преступление. Вот мы возьмем его, а он нас пошлёт подальше...

     - Как это "пошлёт"?  Он  на  то  и  "язык",  чтобы рассказывать,  чего
спрашивают. А доказать потом можно, - убеждённо сказал я.

     Жеглов прикурил папироску, выпустил струю дыма, спросил без нажима:

    - На фронте, если "язык" молчит, что с ним делают?
     - Как что?  - удивился я. - Поступают с ним, как говорится, по законам
военного времени.

     - Вот именно,  -  согласился Жеглов.  - А почему? Потому что он солдат
или офицер вражеской армии, воюет с  тобой с оружием в руках и вина его не
требует доказательств...

    - А бандит без оружия, что ли? - упирался я.
     - На встречу вполне может прийти без оружия.
     - И что?

     - А то.  В паспорте у него не написано что он бандит.  Наоборот даже -
написано,  что он гражданин.  Прописка по какому-нибудь там Кривоколенному,
пять. Возьми-ка его за рупь двадцать!     

                                                                                            из романа Братьев Вайнеров -  «Эра Милосердия»

Литература, как жизнь

0

48

Святой Антоний скоро закроет глаза

Cказала мне одна девица:
На мне ты можешь не жениться,
Такой мне муж, увы не нужен,
И ты не хочешь быть мне мужем,
Однако, ты и я не прочь,
Совместно встретить эту ночь!
Займёмся временной любовью,
Ведь секс полезен для здоровья,
Ты ж в этом деле вертуозен -
Мне говорила тётя Роза,
А я приму любые позы,
И приласкаю я тебя
Как мужа, хоть и не любя!
Я посмотрел на эту тётю
И согласился с ней побыть:
Такую редко вы найдёте
Чтоб страсть мужскую утолить!

                                                          Сговорились
                                             Автор: Ремир Синебрюхов

Литература, как жизнь

Солнце светит в окна конторы «Надгробные памятники. Генрих Кролль & сыновья». На дворе апрель 1923 года, и дела наши идут превосходно.

Весна нас не подвела: мы успешно торгуем и именно поэтому разоряемся. Но что поделаешь — смерть неумолима и неотвратима, а человеческая скорбь нуждается в памятниках из песчаника, мрамора и — в случае особого чувства вины или внушительного наследства — даже из драгоценного, чёрного шведского полированного гранита.

Осень и весна — лучшее время года для торговцев атрибутами скорби: в это время люди умирают чаще, чем летом или зимой. Осенью — потому что жизненные соки замирают, а весной — потому что они пробуждаются и сжигают ослабевшее тело, как слишком толстый фитиль слишком тонкую свечу. Во всяком случае, так считает наш самый предприимчивый агент, могильщик Либерман, а уж он-то знает толк в этом деле.

Ему восемьдесят лет, он уже закопал в землю более десяти тысяч трупов, приобрёл на свои комиссионные от продажи памятников домик у реки с форелевым хозяйством и стал, благодаря своей профессии, убеждённым пьяницей. Единственное, что он ненавидит, — это городской крематорий. «Недобросовестная конкуренция», выражаясь языком коммерции. Мы тоже не любим это заведение: на урнах ничего не заработаешь.

Я смотрю на часы. Без нескольких минут полдень, а поскольку сегодня суббота, я заканчиваю рабочий день. Я надеваю металлический футляр на пишущую машинку, отношу множительный аппарат «Престо» за занавеску, убираю со стола образцы камня и вынимаю из ванночки с закрепителем фотоснимки воинских памятников и элементов надгробных украшений. Я не только заведующий отделом рекламы, художник и бухгалтер фирмы, я уже целый год — единственный её сотрудник и полный дилетант в этом деле.

В предвкушении удовольствия я достаю из ящика стола сигару. Это настоящая чёрная бразильская сигара. Меня угостил ею утром торговый агент Вюрттембергской металлической фабрики, с тем чтобы тут же попытаться всучить мне партию бронзовых венков. Так что оснований сомневаться в качестве сигары, у меня нет. Я ищу спички, но их, как всегда, не найти.

К счастью, в печке горит огонь. Свернув трубочкой банкноту достоинством в десять марок, я поджигаю её в печи и прикуриваю сигару. Топить печь в конце апреля, в общем-то, — излишество; это просто коммерческая уловка, придуманная моим работодателем, Георгом Кролем. Он считает, что скорбящим близким и родственникам легче расставаться с деньгами в тепле, чем в холоде.

Скорбь сама по себе — холод, охватывающий душу, а если у клиента замёрзли ещё и ноги, из него трудно вытащить хорошую цену. В тепле он оттаивает. А вместе с ним и его кошелёк.

Поэтому в нашей конторе всегда жарко натоплено, а наши коммерческие агенты затвердили наизусть главную заповедь шефа: никогда даже не пытаться заключить сделку в холодную или дождливую погоду, да ещё на кладбище — только в тёплом помещении и, по возможности, на сытый желудок клиента. Скорбь, холод и голод — плохие союзники в бизнесе.

Я бросаю остаток банкноты в печь и встаю. В этот момент в доме напротив  со стуком распахивается окно. Мне незачем поворачивать голову на звук, я и так знаю, что там происходит.

Перегнувшись через стол и делая вид, что вожусь с пишущей машинкой, я украдкой смотрю в маленькое ручное зеркальце, поставленное так, чтобы мне было видно окно в доме напротив. Это, как всегда, Лиза, жена мясника Ватцека, работающего на конебойне. Голая стоит у окна, зевает и потягивается. Она только что встала. Нас разделяет старая узкая улочка, и Лиза может видеть нас как на ладони, а мы её. Потому она и стоит голая у окна.

Вдруг её большой рот растягивается в улыбку. Громко расхохотавшись, Лиза показывает пальцем на моё зеркальце. Она заметила его своими ястребиными глазами. Мне, конечно, досадно, что она так легко меня разоблачила, но я делаю вид, как будто ничего не замечаю, и в клубах дыма ухожу в глубину комнаты. Через минуту я возвращаюсь к столу. Лиза злорадно ухмыляется. Я выглядываю на улицу, но смотрю не на неё, а куда-то в сторону, и машу рукой.

В довершение ко всему я посылаю туда же воздушный поцелуй. Лиза клюнула, поддавшись любопытству. Высунувшись из окна, она смотрит на улицу в поисках моей воображаемой знакомой. Но там никого нет. Теперь моя очередь ухмыляться. Она сердито показывает пальцем на лоб и исчезает.

Не знаю, зачем мне понадобилась эта комедия. Лиза — что называется роскошная баба, и я знаю кучу людей, готовых заплатить пару миллионов за то, чтобы каждое утро наслаждаться этим зрелищем. Я и сам им наслаждаюсь, но меня почему-то злит, что эта ленивая жаба, которая только к полудню вылезает из постели, так нагло уверена в неотразимости своих женских чар.

Ей и в голову не приходит, что совсем не каждый готов немедленно улечься с ней в койку. Хотя ей на это, в сущности, наплевать. Она стоит себе у окна со своей короткой стрижкой, нахально задрав нос, и трясёт своим бюстом из первоклассного каррарского мрамора, как нянька погремушкой перед носом у младенца.

Будь у неё пара воздушных шаров, она бы весело размахивала ими, как флажками. А поскольку она стоит в чем мать родила, то шары ей с успехом заменяют груди — ей всё равно, чем трясти. Она просто радуется тому, что живёт на белом свете и что все мужчины от неё дуреют, а потом, забыв обо всём этом, набрасывается на свой завтрак, как прожорливое животное.

А мясник Ватцек тем временем убивает старых, заморенных извозчичьих кляч.

Лиза опять появляется в окне. На этот раз с накладными усами. Не скрывая бурного восторга от своей выдумки, она по - военному отдаёт честь, и я уже подумал было, что она дерзнула так нагло поддразнить старого фельдфебеля запаса Кнопфа, живущего по соседству, но тут же вспомнил, что единственное окно в спальне Кнопфа выходит во двор. И Лиза прекрасно знает, что из соседних домов её не видно.

В эту минуту грянули, словно залп тяжёлых орудий, колокола церкви Святой Марии. Она расположена в конце переулка, и кажется, что мощные удары колоколов падают в комнату прямо с неба. Во втором окне конторы, которое выходит во двор, я успеваю заметить проплывающий мимо призрак спелой дыни — лысый череп моего работодателя.

Лиза, сделав неприличный жест, закрывает окно. Ежедневный сеанс искушения святого Антония завершён.

                                                                из романа Эрих Мария Ремарк - «Чёрный обелиск» (История одной запоздалой молодости)

Литература, как жизнь

0

49

Дорогой, всё это очень интересно ... но уже хочется спать

Около трёх приезжает она. Встречая меня, она ничего не говорит. Я воображаю, что она смирилась, начинаю говорить о том, что я был вызван её укоризнами.

Она с тем же строгим и страшно измученным лицом говорит, что она приехала не объясняться, а взять детей, что жить вместе мы не можем. Я начинаю говорить, что виноват не я, что она вывела меня из себя. Она строго, торжественно смотрит на меня и потом говорит:

— Не говори больше, ты раскаешься.

Я говорю, что терпеть не могу комедий. Тогда она вскрикивает что-то, чего я не разбираю, и убегает в свою комнату. И за ней звенит ключ: она заперлась. Я толкаюсь, нет ответа, и я с злостью отхожу. Через полчаса Лиза прибегает в слезах.

— Что? что-нибудь сделалось?
— Мамы не слышно.

Идём. Я дёргаю изо всех сил дверь. Задвижка плохо задвинута, и обе половинки отворяются. Я подхожу к кровати. Она в юбках и высоких ботинках лежит неловко на кровати без чувств. На столике пустая склянка с опиумом. Приводим в чувство. Ещё слёзы и, наконец, примирение.

И не примирение: в душе у каждого та же старая злоба друг против друга с прибавкой ещё раздражения за ту боль, которая сделана этой ссорой и которую всю каждый ставит на счёт другого. Но надо же как-нибудь кончить всё это, и жизнь идёт по-старому. Так, такие-то ссоры и хуже бывали беспрестанно, то раз в неделю, то раз в месяц, то каждый день. И всё одно и то же.

                                                                                                                                          из повести Льва Толстого - «Крейцерова соната»

19 апреля.

Неужели это не сон, и “Крейцерова соната” в моих руках?

{Законченная Л. Толстым в 1889 году, “Крейцерова соната” подвергалась неоднократным цензурным запретам, однако расходилась во множестве литографированных (*) и гектографированных (**) списков. Опубликована в 1891 году в 13 томе Собрания сочинений писателя после разрешения, данного Александром III 13-го апреля того же года, но 19-го апреля Е. Дьяконова, безусловно, читает ещё не подцензурный текст.} (Здесь и далее в квадратных скобках  комментарии издателя - ОЛЛИ.)

Ах, как весело! Снова начинаю верить в свою счастливую звезду. Звездочка! свети мне чаще и ярче, свети так, как светила сегодня, будь умница… Как хорошо! И какой я наклею нос моей почтенной наставнице — “Не читайте, Лиза, этого произведения, если даже оно и попадётся вам в руки”. А я делаю как раз наоборот…

И то, о чём я даже не мечтала, считая невозможным, исполнилось так просто и легко.

У знакомого адвоката заговорили, между прочим, о “Крейцеровой сонате”, и я призналась, что мне и думать нечего её прочесть (я вообще равнодушно относилась ко всем толкам и разговорам об этом произведении, именно вследствие невозможности прочесть его самой).

П.П. засмеялся: “Да вот, она у меня, не хотите ли посмотреть?” Я удивилась, едва скрыв своё смущение. — Хоть бы “посмотреть” — и то хорошо. — Принёс. Я осторожно полистала; вероятно, на моём лице изображалась смесь удивления и почтения, которое я чувствую ко всем произведениям Толстого.

Заметив это, кругом засмеялись. Шутя, я уверяла всех, что буду помнить, по крайней мере, как держала в руках эту тетрадку. Мне очень хотелось попросить её прочесть, но я не смела, считая это невозможным. Вдруг, к моему великому удивлению, П. П. предложил мне дать её прочесть. Я обрадовалась и на вопросы — не узнает ли мама — сказала, что никто ничего не узнает. — “Мы с вами вступаем в заговор”, — смеясь заметил адвокат. Я простилась и ушла с драгоценным свёртком.

22 апреля.

Только что кончила читать “Крейцерову сонату”. Я читала её, наслушавшись разных суждений и толков, которые сводятся к одному: окружающая жизнь становится противной и гадкой вследствие страшно тяжёлого впечатления от произведения.

Содержание, само по себе, действительно ужасно. Рассказ Позднышева — это целая поэма страшных страданий, почти беспрерывных нравственных мучений. Невольно удивляешься, как это люди выносят такую жизнь? Но и Позднышев не вынес её до конца, иначе — он сошёл бы с ума. Тонко и глубоко затронул Толстой все стороны души человеческой…

Но, может быть, вследствие моего полного незнакомства с отношениями мужчин и женщин, незнания жизни и каких-то страшных пороков и болезней, — на меня “Крейцерова соната” не произвела чрезвычайно сильного впечатления, и, прочтя её, — я не усвою себе “мрачный взгляд на жизнь”…

1 мая.

Я писала в прошлый раз о “Крейцеровой сонате”, но мне так хотелось спать, что я прервала свои рассуждения. Может быть, это и хорошо?

Я помню, когда читала “Анну Каренину”, то зачитывалась ей до того, что всё забывала: мне казалось, что я не существую, а вместо меня живут все герои романа. Такое же ощущение испытывала я, читая “Крейцерову сонату”, она притягивала меня к себе, как магнит. Это чисто физическое ощущение. “Крейцерова соната” не только не произвела на меня “ужасного” впечатления, а наоборот: я и прежде любила произведения Толстого, теперь же готова преклоняться пред ними.

Многие писатели описывали и семейную жизнь и стремились дать образец народной драмы — и никто из тысячи писателей не создал ничего подобного “Крейцеровой сонате” и “Власти тьмы” (***). Я жалею, что моё перо не может ясно выражать моих мыслей. Я могу сказать, но не написать; говорить легче…

Пока жив Толстой, пока он пишет, — нельзя говорить, что наша литература находится в упадке: Толстой сам составляет литературу. Теперь то и дело раздаются сожаления: талантов нет, посредственностей много, ничего хорошего не пишут. Ну и пусть талантов нет и посредственностей много: гений один стоит всех талантов и посредственностей. Оттого-то они и редки.

В нашей литературе в один век явилось три гения

{Имён Е. Дьяконова не называет, — но по характеру упоминаний в её дневнике можно предположить, что двое из подразумеваемых ею “трёх гениев” это Пушкин и Л. Толстой, третьим же мог бы оказаться Гоголь либо Лермонтов.};

явится ли столько же в будущем столетии? — Навряд ли. — Так имеем ли мы право жаловаться? — Нет, нет и нет…

Может быть (!), я буду иметь случай прочесть “Исповедь” (****)

{Цензурный запрет на публикацию “Исповеди”, законченной в 1884 году, перестал действовать лишь в 1906-м. До этого момента “Исповедь” распространялась в списках и копиях.}

Толстого. Вот бы хорошо!

                                                                                                         Елизавета Дьяконова - Дневник русской женщины (Отрывок)
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) литографированных ... списков  - Литогра́фия (от др.-греч. λίθος — «камень» + γράφω — «пишу, рисую») — разновидность печатной графики, основанная, в отличие от гравюры, на технике плоской печати, при которой типографская краска под давлением переносится с плоской печатной формы на бумагу. В основе литографии лежит физико - химический процесс, подразумевающий получение оттиска с поверхности специального литографского камня, который благодаря соответствующей обработке приобретает свойство на отдельных участках принимать специальную краску, а на других — отталкивать. Литографский камень подготавливают шлифованием водой с песком, добиваясь либо совершенно гладкой поверхности, либо фактурной с «корешком». Рисуют на камне специальным литографским карандашом и тушью, используя самые разные технические приёмы: заливку, штриховку, процарапывание (граттаж).

(**)  и гектографированных списков - Гектограф (от др.-греч. ἑκατόν «сто» + γράφω «писать») — тип копировального аппарата. Гектография — получение копий при помощи гектографа. Гектографическая печать применялась для дешёвого быстрого тиражирования материалов невысокого качества. Принцип печати. Существуют три способа гектографический печати: желатиновый (появился первым), азотный и спиртовой (перестал применяться последним).

(***) и “Власти тьмы - Первоначальное название пьесы, ставшее потом её подзаголовком: «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Написана в 1886 году. Впервые опубликована издательством «Посредник» в 1887 году. Драма в пяти действиях. Сочинена в 1886: начата в конце октября — 25 ноября сдана в набор. В основу «Власти тьмы» положено уголовное дело крестьянина Тульской губернии Ефрема Колоскова, которого Толстой посетил в тюрьме. Впоследствии Толстой рассказывал: «Фабула „Власти тьмы“ почти целиком взята мною из подлинного уголовного дела, рассматривавшегося в Тульском окружном суде… В деле этом имелось именно такое же, как приведено и во „Власти тьмы“, убийство ребёнка, прижитого от падчерицы, причём виновник убийства точно так же каялся всенародно на свадьбе этой падчерицы».

(****) я буду иметь случай прочесть “Исповедь" - «Исповедь» — автобиографическое произведение Льва Толстого, написанное в конце 1870-х — начале 1880-х годов и впервые опубликованное в 1884 году в Женеве. Основное содержание произведения — попытка подвести итог многолетней внутренней работе писателя, выразить новое понимание смысла и значения жизни, выстраданное в мучительных и страстных поисках.

Теория и Театр

0

50

Вот

Вспышка нарколепсии

0

Быстрый ответ

Напишите ваше сообщение и нажмите «Отправить»


phpBB [video]


Вы здесь » Ключи к реальности » Волшебная сила искусства » Литература как Жизнь