Сны холодной осени

Девушка, спит, с голубыми глазами
Сладко. Вокруг пирожки, папиросы.
Губы её уже стали устами.
Но, не встречали фальшивые позы.

Юность, восторг, бесконечные дали
Так непосредственно: дивное - диво...
Светлые глазки открылись лениво,
Всё оглядели, всех переиграли.

И беззаботно, средь шума и гула,
Милая девушка снова уснула.

                                                   Девушка спит...
                                              Автор: Вовка Комаров

Почта.

Было три часа ночи.

Почтальон, совсем уже готовый в дорогу, в фуражке, в пальто и с заржавленной саблей в руках, стоял около двери и ждал, когда ямщики кончат укладывать почту на только что поданную тройку.

Заспанный приёмщик сидел за своим столом, похожим на прилавок, что-то писал на бланке и говорил:

— Мой племянник студент просится сейчас ехать на станцию. Так ты того, Игнатьев, посади его с собой на тройку и довези. Хоть это и не дозволено, чтоб посторонних с почтой возить, ну да что ж делать! Чем лошадей для него нанимать, так пусть лучше даром проедет.
— Готово! — послышался крик со двора.
— Ну, поезжай с богом, — сказал приёмщик. — Который ямщик едет?
— Семён Глазов.
— Поди распишись.

Почтальон расписался и вышел. У входа в почтовое отделение темнела тройка.

Лошади стояли неподвижно, только одна из пристяжных беспокойно переминалась с ноги на ногу и встряхивала головой, отчего изредка позвякивал колокольчик.

Тарантас с тюками казался чёрным пятном, возле него лениво двигались два силуэта: студент с чемоданом в руках и ямщик.

Последний курил носогрейку; огонёк носогрейки двигался в потёмках, потухал и вспыхивал; на мгновение освещал он то кусок рукава, то мохнатые усы с большим медно - красным носом, то нависшие, суровые брови.

Почтальон помял руками тюки, положил на них саблю и вскочил на тарантас.

Студент нерешительно полез за ним и, толкнув его нечаянно локтем, сказал робко и вежливо: «Виноват!»

Носогрейка потухла. Из почтового отделения вышел приёмщик, как был, в одной жилетке и в туфлях; пожимаясь от ночной сырости и покрякивая, он прошёлся около тарантаса и сказал:

— Ну, с богом! Кланяйся, Михайло, матери! Всем кланяйся. А ты, Игнатьев, не забудь передать пакет Быстрецову… Трогай!

Ямщик забрал вожжи в одну руку, высморкался и, поправив под собою сиденье, чмокнул.

— Кланяйся же! — повторил приёмщик.

Колокольчик что-то прозвякал бубенчикам, бубенчики ласково ответили ему.

Тарантас взвизгнул, тронулся, колокольчик заплакал, бубенчики засмеялись.

Ямщик, приподнявшись, два раза хлестнул по беспокойной пристяжной, и тройка глухо застучала по пыльной дороге.

Городишка спал. По обе стороны широкой улицы чернели дома и деревья, и не было видно ни одного огонька.

По небу, усеянному звёздами, кое - где тянулись узкие облака, и там, где скоро должен был начаться рассвет, стоял узкий лунный серп; но ни звёзды, которых было много, ни полумесяц, казавшийся белым, не проясняли ночного воздуха.

Было холодно, сыро и пахло осенью.

Студент, считавший долгом вежливости ласково поговорить с человеком, который не отказался взять его с собой, начал:

— Летом в это время уже светло, а теперь ещё даже зари не видно. Прошло лето!

Студент поглядел на небо и продолжал:

— Даже по небу видно, что уже осень. Посмотрите направо. Видите три звезды, которые стоят рядом по одной линии? Это созвездие Ориона, которое появляется на нашем полушарии только в сентябре.

Почтальон, засунувший руки в рукава и по уши ушедший в воротник своего пальто, не пошевельнулся и не взглянул на небо.

По-видимому, созвездие Ориона не интересовало его. Он привык видеть звёзды, и, вероятно, они давно уже надоели ему.

Студент помолчал немного и сказал:

— Холодно! Пора бы уж быть рассвету. Вам известно, в котором часу восходит солнце?
— Что-с?
— В котором часу восходит теперь солнце?
— В шестом! — ответил ямщик.

Тройка выехала из города.

Теперь уже по обе стороны видны были только плетни огородов и одинокие вётлы (*), а впереди всё застилала мгла.

Здесь на просторе полумесяц казался более и звёзды сияли ярче.

Но вот пахнуло сыростью; почтальон глубже ушёл в воротник, и студент почувствовал, как неприятный холод пробежал сначала около ног, потом по тюкам, по рукам, по лицу.

Тройка пошла тише; колокольчик замер, точно и он озяб. Послышался плеск воды, и под ногами лошадей и около колёс запрыгали звёзды, отражавшиеся в воде.

А минут через десять стало так темно, что уж не было видно ни звёзд, ни полумесяца. Это тройка въехала в лес.

Колючие еловые ветви то и дело били студента по фуражке, и паутина садилась ему на лицо. Колёса и копыта стучали по корневищам, и тарантас покачивался, как пьяный.

— Вези по дороге! — сказал сердито почтальон. — Что по краю везёшь! Мне всю рожу ветками расцарапало! Бери правей!

Но тут едва не произошло несчастье.

Тарантас вдруг подскочил, точно его передёрнула судорога, задрожал и с визгом, сильно накрениваясь то вправо, то влево, с страшной быстротой понёсся по просеке. Лошади чего-то испугались и понесли.

— Тпррр! Тпррр! — испуганно закричал ямщик. — Тпррр… дьяволы!

Подскакивавший студент, чтобы сохранить равновесие и не вылететь из тарантаса, нагнулся вперёд и стал искать, за что бы ухватиться, но кожаные тюки были скользки, и ямщик, за пояс которого ухватился было студент, сам подскакивал и каждое мгновение готов был свалиться.

Сквозь шум колёс и визг тарантаса послышалось, как слетевшая сабля звякнула о землю, потом, немного погодя, что-то раза два глухо ударилось позади тарантаса.

— Тпррр! — раздирающим голосом кричал ямщик, перегибаясь назад. — Стой!

Студент упал лицом на его сиденье и ушиб себе лоб, но тотчас же его перегнуло назад, подбросило, и он сильно ударился спиной о задок тарантаса.

«Падаю!» — мелькнуло в его голове, но в это время тройка вылетела из леса на простор, круто повернула направо и, застучав по бревенчатому мосту, остановилась, как вкопанная, и от такой внезапной остановки студента по инерции опять перегнуло вперёд.

Ямщик и студент — оба задыхались. Почтальона в тарантасе не было. Он вылетел вместе с саблей, чемоданом студента и одним тюком.

— Стой подлец! Сто - ой! — послышался из леса его крик. — Сволочь проклятая! — кричал он, подбегая к тарантасу, и в его плачущем голосе слышались боль и злоба. — Анафема, чтоб ты издох! — крикнул он, подскакивая к ямщику и замахиваясь на него кулаком.

— Экая история, господи помилуй! — бормотал ямщик виноватым голосом, поправляя что-то около лошадиных морд. — А всё чёртова пристяжная! Молодая, проклятая, только неделя, как в упряжке ходит. Ничего идёт, а как только с горы — беда! Ссадить бы ей морду раза три, так не стала бы баловать… Сто - ой! А, чёрт!

Пока ямщик приводил в порядок лошадей и искал по дороге чемодан, тюк и саблю, почтальон продолжал плачущим, визжащим от злобы голосом осыпать его ругательствами.

Уложив кладь, ямщик без всякой надобности провёл лошадей шагов сто, поворчал на беспокойную пристяжную и вскочил на козла.

Когда страх прошёл, студенту стало смешно и весело.

Первый раз в жизни ехал он ночью на почтовой тройке, и только что пережитая встряска, полёт почтальона и боль в спине ему казались интересным приключением. Он закурил папиросу и сказал со смехом:

— А ведь этак можно себе шею свернуть! Я едва - едва не слетел и даже не заметил, как вы вылетели. Воображаю, какая езда должна быть осенью!

Почтальон молчал.

— А вы давно ездите с почтой? — спросил студент.
— Одиннадцать лет.
— Ого! Каждый день?
— Каждый. Отвезу эту почту и сейчас же назад ехать. А что?

За одиннадцать лет, при ежедневной езде, наверное, было пережито немало интересных приключений.

В ясные летние и в суровые осенние ночи или зимою, когда тройку с воем кружит злая метель, трудно уберечься от страшного, жуткого.

Небось не раз носили лошади, увязал в промоине тарантас, нападали злые люди, сбивала с пути вьюга…

— Воображаю, сколько приключений было у вас за одиннадцать лет! — сказал студент. — Что, должно быть, страшно ездить?

Он говорил и ждал, что почтальон расскажет ему что - нибудь, но тот угрюмо молчал и уходил в свой воротник.

Начинало между тем светать.

Было незаметно, как небо меняло свой цвет; оно всё ещё казалось тёмным, но уже видны были лошади, и ямщик, и дорога.

Лунный серп становился всё белее и белее, а растянувшееся под ним облако, похожее на пушку с лафетом, чуть - чуть желтело на своём нижнем крае.

Скоро стало видно лицо почтальона.

Оно было мокрое от росы, серо и неподвижно, как у мёртвого. На нём застыло выражение тупой, угрюмой злобы, точно почтальон всё еще чувствовал боль и продолжал сердиться на ямщика.

— Слава богу, уже светает! — сказал студент, вглядываясь в его злое, озябшее лицо. — Я совсем замёрз. Ночи в сентябре холодные, а стоит только взойти солнцу, и холода как не бывало. Мы скоро приедем на станцию?

Почтальон поморщился и сделал плачущее лицо.

— Как вы любите говорить, ей - богу! — сказал он. — Разве не можете молча ехать?

Студент сконфузился и уж не трогал его всю дорогу. Утро наступало быстро.

Месяц побледнел и слился с мутным, серым небом, облако всё стало жёлто, звёзды потухли, но восток всё ещё был холоден, такого же цвета, как и всё небо, так что не верилось, что за ним пряталось солнце…

Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало - помалу и озябшему студенту.

Он апатично глядел на природу, ждал солнечного тепла и думал только о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные ночи.

Солнце взошло мутное, заспанное и холодное.

Верхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как пишут обыкновенно, лучи не ползли по земле, и в полёте сонных птиц не заметно было радости.

Каков был холод ночью, таким он остался и при солнце…

Студент сонно и хмуро поглядел на завешенные окна усадьбы, мимо которой проезжала тройка.

За окнами, подумал он, вероятно, спят люди самым крепким, утренним сном и не слышат почтовых звонков, не ощущают холода, не видят злого лица почтальона; а если разбудит колокольчик какую - нибудь барышню, то она повернётся на другой бок, улыбнётся от избытка тепла и покоя и, поджав ноги, положив руки под щёку, заснёт ещё крепче.

Поглядел студент на пруд, который блестел около усадьбы, и вспомнил о карасях и щуках, которые находят возможным жить в холодной воде…

— Посторонних не велено возить… — заговорил неожиданно почтальон. — Не дозволено! А ежели не дозволено, то и незачем садиться… Да. Мне, положим, всё равно, а только я этого не люблю и не желаю.

— Отчего же вы раньше молчали, если это вам не нравится?

Почтальон ничего не ответил и продолжал глядеть недружелюбно, со злобой. Когда немного погодя тройка остановилась у подъезда станции, студент поблагодарил и вылез из тарантаса.

Почтовый поезд ещё не приходил.

На запасном пути стоял длинный товарный поезд; на тендере (**) машинист и его помощник с лицами, влажными от росы, пили из грязного жестяного чайника чай.

Вагоны, платформа, скамьи — всё было мокро и холодно.

До прихода поезда студент стоял у буфета и пил чай, а почтальон, засунув руки в рукава, всё еще со злобой на лице, одиноко шагал по платформе и глядел под ноги.

На кого он сердился? На людей, на нужду, на осенние ночи?

                                                                                                                                                                                      Почта
                                                                                                                                                                            Автор: А. П. Чехов
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*)  только плетни огородов и одинокие вётлы - Вётлы — так в русском языке называют дерево семейства ивовых с узкими, острыми, обычно серебристо - опушёнными листьями. Другое название — ива белая (лат. Salix alba). Также ветлой могут называть иву серебристую (белотал, белолоз).

(**) На запасном пути стоял длинный товарный поезд; на тендере  машинист и его помощник с лицами, влажными от росы, пили из грязного жестяного чайника чай - В данном контексте слово «тендер» обозначает вагон паровоза, предназначенный для хранения запасов воды и топлива (угля или нефти). Обычно этот термин используется именно применительно к старым паровым локомотивам, где была необходимость перевозить воду отдельно от самого локомотива.

В лёгкости бытия

Приходит лёгкость бытия
И осознание покоя...,
Когда не пыжишься героем,
Не завалиться за края -
Умеешь, норму соблюдая,
И строишь мир вокруг себя
Других, собой не нагружая,
И лишний нерв не теребя.

                                        Поэма о лёгкости бытия (отрывок)
                                                        Автор: Павел Спивак

Часть первая. По ту сторону ( Фрагмент )

Метрдотель, неслышно возившийся неподалёку, занятый сервировкой столика, подошёл мягкой походкой, принимая такое же неподобострастное почтение, что было давеча и на лице старшего портье, вопрошающе наклонил к фрау Герберт лысую, в обводе седых волос голову; его накрахмаленная грудь, чёрный галстук - бабочка подчёркивали выработанный аристократизм солидного ресторана, его белая холёная рука синхронно повторяла каждое слово фрау Герберт, автоматическим карандашом заскользила по блокнотику.

Потом опять благородный наклон головы, и опять бесшумной походкой незаметно удалился он в ровную полутемноту безлюдного в этот необеденный час зала.

– Господин Никитин, ваш гамбургский издатель, о котором я писала вам в письме, надеется сегодня встретиться с вами у меня, – заговорила госпожа Герберт и поставила сумочку на колено.

– Он просил меня заранее передать вам благодарность и… гонорар за последнюю вашу книгу. Три с половиной тысячи марок. Он, несомненно, мог бы заплатить гораздо больше. Но, к сожалению, между нашими странами не существует авторской конвенции. Господин Вебер богатый человек и не из тех, кто легко расстаётся с деньгами.

– Она смущённо улыбнулась и передала Никитину довольно толстый конверт, украшенный типографским готическим оттиском издательства «Вебер - ферлаг», следом вытянула из сумочки ещё два конверта потоньше, договорила:

– И здесь от нашего литературного клуба карманные деньги, по восемьсот пятьдесят марок, вам, господин Никитин, и вам, господин Самсонов.

Спасибо вам и моему издателю, – сказал Никитин. – Не было ни гроша, да вдруг алтын. Это успокоительно.

– Миллионер, Рокфеллер, увезёшь из Гамбурга запакованный в целлофане «мерседес». – Самсонов переложил деньги во вместительный бумажник, подумал и прицелился очками на фрау Герберт:

– Интересно, а как же расходилась, то есть как раскупалась, последняя книга моего уважаемого коллеги?

- Была реклама, и книга разошлась как роман о советской интеллигенции в годы десталинизации. Господин Вебер хорошо знает, как можно вызвать интерес к восточному писателю, и умеет нажиться, – ответила фрау Герберт, в то же время наблюдая за Никитиным, который небрежно затискивал конверты во внутренние карманы, и внезапно спросила с растерянной заминкой:

– Вы никогда не считаете деньги? Разве считать не принято в России?

– Принято, и считаю, – сказал Никитин. – Но, кажется, мировой известностью пользуется немецкая аккуратность.
– О, это постепенно исчезает, господин Никитин.
– Даже в Германии?
– В России, наверно, плохо знают новую Германию.

Усталости сейчас не чувствовалось, как это было в машине на пути из аэропорта, и после выпитой рюмки коньяка в номере было ощущение начатого движения по течению, без насилия над волей, без напряжения, потому что всё шло отлично, может быть, лучше, чем ожидал, и приезд, и отель, и эти дурные деньги, присланные издателем, и деньги литературного клуба безоглядно освобождали его и Самсонова от унижающей бытовой стеснённости.

Кроме того, он теперь яснее понимал манеру речи фрау Герберт, милую медлительность её интонации, теперь увереннее и решительнее справлялся с немецкими фразами – и было благодатное ощущение заграничного отдыха, заслуженного перерыва в работе, и не мучило разъедающее угрызение совести, что бывало дома в пустые дни, когда не находились точные фразы на измаранном листе бумаги.

Между тем официант ловко и быстро расставил на столе крошечные рюмки, на одну треть наполненные водкой, железные кофейники с изогнутыми по-восточному носиками, распространявшие шоколадный аромат кофе, маленькие фарфоровые молочники с горячим молоком, белые свежие, булочки в корзинке, застелённой салфеткой, тонкие ломтики чёрного хлеба и на розетке квадратики масла, замороженные в холодильнике, покрытые капельками влаги.

И всё это: ледяная, лишённая запаха водка («Ваше здоровье, госпожа Герберт»), и хрустящие булочки, намазанные маслом, и ветчина на пряно - сладковатом чёрном хлебе, и ароматный турецкий кофе, и пахучие пластинки сыра – показалось Никитину вкуснейшим; и он почти наслаждался какой-то бездумной физической своей лёгкостью, этим поздним завтраком, и этой тишиной пустого отельного ресторана, и беспрерывно моросящим ноябрьским дождём на гамбургской улице за окнами.

                                                                                                                                                                из романа Юрия Бондарева - «Берег»

Живое Толстовское Слово

Спасибо, но без принятия предложения. 
ОЛЛИ не транслирует православных нарративов ДНР.

О чём я стараюсь? —
Чтоб снова и снова
Россия влюблялась
В графа Толстого.

Писатель и пахарь,
Гусар в двух столицах —
Он был необъятнее
Богa, в трёх лицах.

Да. Был он во многом —
Другим не чета! —
Искуснее бога
Исуса Христа.

Он знал все лекарства
Для духа и плоти:
Неправда — в лукавстве,
А Правда — в работе.

Не в праздной пыли, —
Говорил, — а за плугом
Все люди Земли
Сговорятся друг с другом.

Несчастье и Счастье —
И всё он осилил,
Дремучий, бровастый,
Большой, как Росси

                                           Лев Толстой
                                     Автор: Игорь Кобзев

XIX

Гуляли в Юсуповском парке. Он великолепно рассказывал о нравах московской аристократии.

Большая русская баба работала на клумбе, согнувшись под прямым углом, обнажив слоновые ноги, потряхивая десятифунтовыми грудями. Он внимательно посмотрел на неё.

— Вот такими кариатидами (*) и поддерживалось всё это великолепие и сумасбродство. Не только работой мужиков и баб, не только оброком, а в чистом смысле кровью народа.

Если бы дворянство время от времени не спаривалось с такими вот лошадями, оно уже давно бы вымерло.

Так тратить силы, как тратила их молодёжь моего времени, нельзя безнаказанно.

Но, перебесившись, многие женились на дворовых девках и давали хороший приплод.

Так что и тут спасала мужицкая сила. Она везде на месте.

И нужно, чтобы всегда половина рода тратила свою силу на себя, а другая половина растворялась в густой деревенской крови и её тоже немного растворяла. Это полезно.

XX

О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая — раньше — неприятно подавляла меня.

Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:

— Вы сильно распутничали в юности?

Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подёргивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:

— Я был неутомимый...

Он произнёс это сокрушённо, употребив в конце фразы солёное мужицкое слово.

Тут я впервые заметил, что он произнёс это слово так просто, как будто не знает достойного, чтобы заменить его.

И все подобные слова, исходя из его мохнатых уст, звучат просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь.

Вспоминается моя первая встреча с ним, его беседа о «Вареньке Олесовой», «Двадцать шесть и одна».

С обычной точки зрения его речь была цепью «неприличных» слов.

Я был смущён этим и даже обижен; мне показалось, что он не считает меня способным понять другой язык. Теперь понимаю, что обижаться было глупо.

XXI

Он сидел на каменной скамье под кипарисами, сухонький, маленький, серый и всё - таки похожий на Саваофа, который несколько устал и развлекается, пытаясь подсвистывать зяблику.

Птица пела в густоте тёмной зелени, он смотрел туда, прищурив острые глазки, и, по-детски — трубой — сложив губы, насвистывал неумело.

— Как ярится пичужка! Наяривает. Это — какая?

Я рассказал о зяблике и о чувстве ревности, характерном для этой птицы.

— На всю жизнь одна песня, а — ревнив. У человека сотни песен в душе, но его осуждают за ревность — справедливо ли это? — задумчиво и как бы сам себя спросил он. — Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того, что ей следует знать о нём. Он сказал — и забыл, а она помнит. Может быть, ревность — от страха унизить душу, от боязни быть униженным и смешным? Не та баба опасна, которая держит за..., а которая — за душу.

Когда я сказал, что в этом чувствуется противоречие с «Крейцеровой сонатой», он распустил по всей своей бороде сияние улыбки и ответил:

— Я не зяблик.

Вечером, гуляя, он неожиданно произнёс:

— Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет — трагедия спальни.

Говоря это, он улыбался торжественно, — у него является иногда такая широкая, спокойная улыбка человека, который преодолел нечто крайне трудное или которого давно грызла острая боль, и вдруг — нет её.

Каждая мысль впивается в душу его, точно клещ; он или сразу отрывает её, или же даёт ей напиться крови вдоволь, и, назрев, она незаметно отпадает сама.

Увлекательно рассказывая о стоицизме, он вдруг нахмурился, почмокал губами и строго сказал:

— Стёганое, а не стёжаное; есть глаголы стегать и стяжать, а глагола стежать нет...

Эта фраза явно не имела никакого отношения к философии стоиков.

Заметив, что я недоумеваю, он торопливо произнёс, кивнув головой на дверь соседней комнаты:

— Они там говорят: стёжаное одеяло!

И продолжал:

— А слащавый болтун Ренан...

Нередко он говорил мне:

— Вы хорошо рассказываете — своими словами, крепко, не книжно.

Но почти всегда замечал небрежности речи и говорил вполголоса как бы для себя:

— Подобно, а рядом — абсолютно, когда можно сказать — совершенно!

Иногда же укорял:

— Хлибкий субъект — разве можно ставить рядом такие несхожие по духу слова? Нехорошо...

Его чуткость к формам речи казалась мне — порою — болезненно острой; однажды он сказал:

— У какого-то писателя я встретил в одной фразе кошку и кишку — отвратительно! Меня едва не стошнило.

Иногда он рассуждал:

— Подождём и под дождём — какая связь?

А однажды, придя из парка, сказал:

— Сейчас садовник говорит: насилу столковался. Не правда ли — странно? Куются якоря, а не столы. Как же связаны эти глаголы — ковать и толковать? Не люблю филологов — они схоласты, но перед ними важная работа по языку. Мы говорим словами, которых не понимаем. Вот, например, как образовались глаголы просить и бросить?

Чаще всего он говорил о языке Достоевского:

— Он писал безобразно и даже нарочно некрасиво, — я уверен, что нарочно, из кокетства.

Он форсил; в «Идиоте» у него написано:

«В наглом приставании и афишевании знакомства».

Я думаю, он нарочно исказил слово афишировать, потому что оно чужое, западное.

Но у него можно найти и непростительные промахи: идиот говорит:

«Осёл — добрый и полезный человек», но никто не смеётся, хотя эти слова неизбежно должны вызвать смех или какое - нибудь замечание.

Он говорит это при трёх сестрах, а они любили высмеивать его. Особенно Аглая.

Эту книгу считают плохой, но главное, что в ней плохо, это то, что князь Мышкин — эпилептик.

Будь он здоров — его сердечная наивность, его чистота очень трогали бы нас.

Но для того, чтоб написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости.

Да и не любил он здоровых людей. Он был уверен, что если сам он болен — весь мир болен..,

Читал Сулеру и мне вариант сцены падения «Отца Сергия» — безжалостная сцена. Сулер надул губы и взволнованно заерзал.

— Ты что? Не нравится? — спросил Лев Николаевич.
— Уж очень жестоко, точно у Достоевского. Эта гнилая девица, и груди у неё, как блины, и всё. Почему он не согрешил с женщиной красивой, здоровой?
— Это был бы грех без оправдания, а так — можно оправдаться жалостью к девице — кто её захочет, такую?
— Не понимаю я этого...
— Ты многого не понимаешь, Лёвушка, ты не хитрый...

Пришла жена Андрея Львовича, разговор оборвался, а когда она и Сулер ушли во флигель, Лев Николаевич сказал мне:

— Леопольд — самый чистый человек, какого я знаю. Он тоже так: если сделает дурное, то — из жалости к кому - нибудь.

                                                                                                                                        -- из очерка Максима Горького - «Лев Толстой»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*)  Вот такими кариатидами - В данном  контексте, кариатиды — это скульптурное изображение стоящей женской фигуры, служащее опорой перекрытия в здании.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( Рисунок к  роман Л.Н. Толстого - «Анна Каренина» )

Любовь, что выше денег ..  или ещё и не выиграл, а уже угощают

Я как-то у нас в "Гастрономе"
   Билет лотерейный купил.
   И, выиграв семь миллионов,
   О нищенской жизни забыл.
Мгновенно я стал меценатом:
С меня тянут деньги на храм,
На спорт, на театр, адвокатов,
Детдомовским пацанам...
   Открылись повсюду мне двери -
   Как гостя почётного ждут,
   А те, кто меня не терпели,
   Теперь дифирамбы поют.
Родни втрое больше вдруг стало,
Когда обналичил билет:
Две сотни в гостях побывало
Впервые за множество лет.
   Родня, между тем, прибывала
   Бессчётно и с разных сторон,
   Чтоб всех накормить до отвала,
   Последний ушёл миллион.
Вмиг жизнь наступила другая:
Кефир, суп, лапша "Доширак".
Родня, мою бедность ругая,
Вернулась к себе натощак.
   Когда все ушли, я заначку
   С трудом из-под шкафа достал:
   Купюр пятитысячных пачку
   Я там от родни заховал.
Оставшись с одним миллионом,
Богатством уже не кичусь,
Как прежде живу очень скромно,
Деньгами ни с кем не делюсь...

                                                                    Выигрыш
                                                         Автор: Алексей Дельнов

Глава XIX ( Фрагмент )

Вершина окликнула его. Она стояла за решёткою своего сада, у калитки, укутанная в большой чёрный платок, и курила.

Передонов не сразу признал Вершину.

В её фигуре пригрезилось ему что-то зловещее: чёрная колдунья стояла, распускала чарующий дым, ворожила.

Он плюнул, зачурался.

Вершина засмеялась и спросила:

— Что это вы, Ардальон Борисыч?

Передонов тупо посмотрел на неё и наконец сказал:

— А, это — вы! А я вас и не узнал.
— Это — хорошая примета. Значит, я скоро буду богатой, — сказала Вершина.

Передонову это не понравилось: разбогатеть-то ему самому хотелось бы.

— Ну, да, — сердито сказал он, — чего вам богатеть! Будет с вас и того, что есть.
— А вот я двести тысяч выиграю, — криво улыбаясь, сказала Вершина.
— Нет, это я выиграю двести тысяч, — спорил Передонов.
— Я — в один тираж, вы — в другой, — сказала Вершина.
— Ну, это вы врёте, — грубо сказал Передонов. — Это не бывает, в одном городе два выигрыша. Говорят вам, я выиграю.

Вершина заметила, что он сердится. Перестала спорить. Открыла калитку и, заманивая Передонова, сказала:

— Что ж мы тут стоим? Зайдите, пожалуйста, у нас Мурин.

Имя Мурина напомнило Передонову приятное для него, — выпивку, закуску. Он вошёл.

В темноватой из-за деревьев гостиной сидели Марта, с красным завязанным бантом, платочком на шее и с повеселевшими глазами, Мурин, больше обыкновенного растрёпанный, и чем-то словно обрадованный, и возрастной гимназист Виткевич: он ухаживал за Вершиною, думал, что она в него влюблена, и мечтал оставить гимназию, жениться на Вершиной, и заняться хозяйством в её именьице.

Мурин поднялся навстречу входившему Передонову с преувеличенно радостными восклицаниями, лицо его сделалось ещё слаще, глазки замаслились, — и всё это не шло к его дюжей фигуре и взлохмаченным волосам, в которых виднелись даже кое - где былинки сена.

— Дела обтяпываю, — громко и сипло заговорил он, — у меня везде дела, а вот кстати милые хозяйки и чайком побаловали.
— Ну да, дела, — сердито отвечал Передонов, — какие у вас дела! Вы не служите, а так деньги наживаете. Это вот у меня дела.
— Что ж, дела — это и есть чужие деньги, — с громким хохотом возразил Мурин.

Вершина криво улыбалась и усаживала Передонова к столу.

На круглом пред диванном столе тесно стояли стаканы и чашки с чаем, ром, варенье из куманики (*), серебряная сквозная, крытая вязаною салфеточкою корзинка с сладкими булками и домашними миндальными пряничками.

От стакана Мурина сильно пахло ромом, а Виткевич положил себе на стеклянное блюдечко в виде раковины много варенья.

Марта с видимым удовольствием ела маленькими кусочками сладкую булку. Вершина угощала и Передонова, — он отказался от чая.

"Ещё отравят, — подумал он. — Отравить-то всего легче: сам выпьешь и не заметишь, яд сладкий бывает, а домой придёшь — и ноги протянешь".

И ему было досадно, зачем для Мурина поставили варенье, а когда он пришёл, то для него не хотят принести новой банки с вареньем получше.

Не одна у них куманика, — много всякого варенья наварили.

А Вершина, точно, ухаживала за Муриным. Видя, что на Передонова мало надежды, она подыскивала Марте и других женихов.

Теперь она приманивала Мурина.

Полу одичавший в гоньбе (**) за трудно дававшимися барышами помещик охотно шёл на приманку: Марта ему нравилась.

                                                                                                                                     -- из романа Фёдора Сологуба - «Мелкий бес»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) варенье из куманики - Куманика. Внешне похожа на ежевику, но отличается от неё главным образом плодами без сизого налёта и гранистыми (а не цилиндрическими) побегами первого года.

(**) Полу одичавший в гоньбе за трудно дававшимися барышами  - «Гоньба. Действие по значению глаголов «гнать», «гонять»; быстрая езда, скачка (на лошадях).