— Reponde, ответствуй! (©)

Птицы в клетке,
Звери в клетке,
А на воле — вороньё!
Это плач по малолетке,
Это — прошлое моё!
Мы кормили в малолетке
За решёткой воробья!
Небо — в клетку,
Родословная моя.

Дядя Вася отложил радикулит,
Дядя Вася птицам клетки мастерит,
Ах, барыга ты, ханыга ты, чума,
Это ж птицам — Воркута и Колыма

Птицы в клетке,
Звери в клетке,
А на воле — вороньё!

                                                       гр. «Лесоповала. Муз. комп. - «Птичий рынок» (отрывок)
                                                               Муз. Сергей Коржуков, сл. Михаила Танича

VII. На сцену является пан Тыбурций (отрывок)

— Здравствуй! А уж я думал, ты не придёшь более, — так встретил меня Валек, когда я на следующий день опять явился на гору.

Я понял, почему он сказал это.

— Нет, я… я всегда буду ходить к вам, — ответил я решительно, чтобы раз навсегда покончить с этим вопросом.

Валек заметно повеселел, и оба мы почувствовали себя свободнее.

— Ну, что? Где же ваши? — спросил я, — Всё ещё не вернулись?
— Нет ещё. Чёрт их знает, где они пропадают. И мы весело принялись за сооружение хитроумной ловушки для воробьёв, для которой я принёс с собой ниток.

Нитку мы дали в руку Марусе, и когда неосторожный воробей, привлечённый зерном, беспечно заскакивал в западню, Маруся дёргала нитку, и крышка захлопывала птичку, которую мы затем отпускали.

Между тем около полудня небо насупилось, надвинулась тёмная туча, и под весёлые раскаты грома зашумел ливень.

Сначала мне очень не хотелось спускаться в подземелье, но потом, подумав, что ведь Валек и Маруся живут там постоянно, я победил неприятное ощущение и пошёл туда вместе с ними.

В подземельи было темно и тихо, но сверху слышно было, как перекатывался гулкий грохот грозы, точно кто ездил там в громадной телеге по гигантски сложенной мостовой.

Через несколько минут я освоился с подземельем, и мы весело прислушивались, как земля принимала широкие потоки ливня; гул, всплески и частые раскаты настраивали наши нервы, вызывали оживление, требовавшее исхода.

— Давайте играть в жмурки, — предложил я.

Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлёпала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать её, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу.

Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала.

Тыбурций, мокрый и сердитый, страшнее ещё оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за ноги и дико вращал зрачками.

— Это что ещё, а? — строго спрашивал он, глядя на Валека. — Вы тут, я вижу, весело проводите время… Завели приятную компанию.
— Пустите меня! — сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я всё - таки могу говорить, но рука пана Тыбурция только ещё сильнее сжала мою ногу.
— Reponde, ответствуй! — грозно обратился он опять к Валеку, который в этом затруднительном случае стоял, запихав в рот два пальца, как бы в доказательство того, что ему отвечать решительно нечего.

Я заметил только, что он сочувственным оком и с большим участием следил за моею несчастною фигурой, качавшеюся, подобно маятнику в пространстве.

Пан Тыбурций приподнял меня и взглянул в лицо.

— Эге - ге! Пан судья, если меня не обманывают глаза… Зачем это изволили пожаловать?
— Пусти! — проговорил я упрямо. — Сейчас отпусти! — и при этом я сделал инстинктивное движение, как бы собираясь топнуть ногой, но от этого весь только забился в воздухе.

Тыбурций захохотал.

— Ого - го! Пан судья изволят сердиться… Ну, да ты меня ещё не знаешь. Ego — Тыбурций sum (Я есть - Тыбурицкий, лат.).  Я вот повешу тебя над огоньком и зажарю, как поросёнка.

Я начинал думать, что действительно такова моя неизбежная участь, тем более, что отчаянная фигура Валека как бы подтверждала мысль о возможности такого печального исхода. К счастью, на выручку подоспела Маруся.

— Не бойся, Вася, не бойся! — ободрила она меня, подойдя к самым ногам Тыбурция. — Он никогда не жарит мальчиков на огне… Это неправда!

Тыбурций быстрым движением повернул меня и поставил на ноги; при этом я чуть не упал, так как у меня закружилась голова, но он поддержал меня рукой и затем, сев на деревянный обрубок, поставил меня между колен.

— И как это ты сюда попал? — продолжал он допрашивать. — Давно ли?.. Говори ты! — обратился он к Валеку, так как я ничего не ответил.
— Давно, — ответил тот.
— А как давно?
— Дней шесть.

Казалось, этот ответ доставил пану Тыбурцию некоторое удовольствие.

— Ого, шесть дней! — заговорил он, поворачивая меня лицом к себе. Шесть дней много времени. И ты до сих пор никому ещё не разболтал, куда ходишь?
— Никому.
— Правда?
— Никому, — повторил я.
— Bene, похвально!.. Можно рассчитывать, что не разболтаешь и вперёд. Впрочем, я и всегда считал тебя порядочным малым, встречая на улицах. Настоящий «уличник», хоть и «судья»… А нас судить будешь, скажи-ка?

Он говорил довольно добродушно, но я всё - таки чувствовал себя глубоко оскорблённым и потому ответил довольно сердито:

— Я вовсе не судья. Я — Вася.
— Одно другому не мешает, и Вася тоже может быть судьей, — не теперь, так после… Это уж, брат, так ведётся исстари. Вот видишь ли: я — Тыбурций, а он — Валек. Я нищий, и он — нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит, — ну, и ты когда - нибудь будешь судить… вот его!
— Не буду судить Валека, — возразил я угрюмо. — Неправда!
— Он не будет, — вступилась и Маруся, с полным убеждением отстраняя от меня ужасное подозрение.

Девочка доверчиво прижалась к ногам этого урода, а он ласково гладил жилистой рукой её белокурые волосы.

— Ну, этого ты вперёд не говори, — сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым. — Не говори, amice!..(друг, лат). Эта история ведётся исстари, всякому своё, suum cuique (каждому своё); каждый идёт своей дорожкой, и кто знает… может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в груди кусочек человеческого сердца, вместо холодного камня, понимаешь?..

Я не понимал ничего, но всё же впился глазами в лицо странного человека; глаза пана Тыбурция пристально смотрели в мои, и в них смутно мерцало что-то, как будто проникавшее в мою душу.

                                                                                                                                из повести Владимира Короленко - «В дурном обществе»

Слёзы и смех папиросных коробок

По рыбам, по звёздам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
"Доброе дело! Хорошее дело!"
Чтоб звёзды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы...

Ай, греческий парус!
Ай, Чёрное море!
Ай, Чёрное море!..
Вор на воре!

                                        Контрабандисты (отрывок)
                                         Поэт: Эдуард Багрицкий

У многих из нас есть плохая привычка записывать в двух - трёх словах свои мысли, впечатления и номера телефонов на папиросных коробках.

Потом, как правило, коробки эти теряются, а с ними исчезают из памяти целые дни нашей жизни.

День жизни — это совсем не так просто и не так мало, как может показаться.

Попробуйте вспомнить любой свой день минута за минутой — все встречи, разговоры, мысли, поступки, все события и душевные состояния, свои и чужие, — и вы убедитесь, что восстановить весь этот поток времени можно, только написав новую книгу, если не две, а то и все три.

Однажды биограф Чехова А. И. Роскин предложил нам, собравшимся зимой в Ялтинском доме писателей, заняться этой, как он шутя говорил, «работкой».

Мы с радостью встретили эту идею Роскина.

Каждый начал писать свою «Книгу одного дня», но вскоре все бросили это занятие.

«Работка» оказалась труднейшей, почти непосильной даже для опытных и работоспособных мастеров.

Она требовала непрерывного напряжения памяти и брала уйму времени, несмотря на то, что при ней отпадали тяжёлые для писателя заботы о теме, сюжете и композиции.

Всё делала за нас сама жизнь.

У меня тоже есть плохая привычка записывать свои мысли на чём попало, в частности на папиросных коробках. Я всегда был уверен, что никогда не потеряю эти коробки, но тотчас терял их.

Эти небрежные свои записи я оправдывал тем, что Эдуард Багрицкий читал мне свои стихи «По рыбам, по звёздам проносит шаланду», считывая их с затрёпанной папиросной коробки «Герцеговина - Флор».

Но несколько коробок всё же уцелело.

Одна из них имеет отношение к Чехову и чеховскому дому в Ялте. Я попытаюсь расшифровать сохранившиеся на этой коробке полустёртые и короткие записи.

---

Я обещал написать статью о Чехове. Но, начав её, тут же убедился, что писать сейчас о Чехове в том жанре, какой мы определяем словом «статья», очень трудно и, пожалуй, почти невозможно.

Кажется, что все слова в русском языке, которые можно отнести к Чехову, уже сказаны, уже истрачены.

Любовь к Чехову переросла наши словарные богатства. Она, как и каждая большая любовь, быстро исчерпала запас наших лучших выражений. Возникает опасность повторений и общих мест.

О Чехове сказано как будто всё. Но пока ещё мало сказано о том, что оставил Чехов нам в наследство в наших характерах и как Чехов своим существованием определил сегодня жизнь тех, кому он дорог.

Почти ничего не сказано о «чувстве Чехова» — всегда живого и милого нам человека, о чувстве сильном и благодарном.

И вот я решил статьи не писать, а обратиться к своим записям на папиросной коробке. Может быть, там где - нибудь и проскользнёт то «чувство Чехова», которое я не могу ещё точно определить.

---

Записи эти, как я уже говорил, очень короткие. Например: «1950 год. Я один в доме. Мохнатая собачка лает внизу. По традиции её зовут «Каштанкой».

Память получила лёгкий толчок и начинает восстанавливать прошлое.

Это было осенью 1950 года. Я пришёл в Ялтинский дом Чехова, к Марии Павловне. Её не было, она ушла куда-то по соседству, а я остался ждать её в доме. Старуха работница провела меня на террасу.

Стояла та обманчивая и удивительная ялтинская осень, когда нельзя понять — доцветает ли весна или расцветает прозрачная осень. За балюстрадой горел на солнце во всей своей девственной белизне куст каких-то цветов.

Цветы уже осыпались от каждого веяния или, вернее, дыхания воздуха.

Я знал, что этот куст был посажен Антоном Павловичем, и боялся прикосновения к нему, хотя мне и хотелось сорвать на память хоть самую ничтожную веточку.

Наконец, я решился, протянул руку к кусту и тотчас же отдёрнул её, — снизу, из сада, на меня залаяла мохнатая рыжая собачка, по имени Каштанка. Она отбрасывала задними лапами землю и лаяла совершенно так, как писал Чехов:

«Р-р-р… нга-нга-нга! Р-р-р… нга-нга-нга!»

Я невольно рассмеялся. Собачка села, расставила уши и начала слушать. Солнце просвечивало её жёлтые добрые глаза.

Было тихо, тепло. Синий солнечный дым поднимался к небу со стороны моря, как широкий занавес, и за этим занавесом мощно и мужественно, в три тона, протрубил теплоход.

Я услышал в комнатах добрый голос Марии Павловны, и вдруг у меня сердце сжалось с такой силой, что я с трудом сдержал слёзы.

О чём?

О том, что жизнь неумолима, что хотя бы некоторым людям, без которых мы почти не можем жить, она должна бы дать если не бессмертие, то долгую жизнь, чтобы мы всегда ощущали у себя на плече их лёгкую руку.

Я тут же устыдился этих мыслей, но горечь не проходила. Разум говорил одно, а сердце — другое.

Мне казалось, что в то мгновение я отдал бы половину жизни, чтобы услышать за дверью спокойные шаги и покашливание давным - давно ушедшего отсюда хозяина этого дома.

Давным - давно!

Со дня его смерти прошло 46 лет. Этот срок казался мне одновременно и ничтожным и невыносимо огромным.

Цветы за балюстрадой тихонько опадали.

Я смотрел на перепархиванье легчайших лепестков, боялся, чтобы Мария Павловна не вошла раньше времени и не заметила моего волнения.

И успокаивал себя совершенно искусственными мыслями о том, что в каждой ветке этого куста есть нечто вечное, постоянное движение соков под корой — такое же постоянное, как и ночное движение светил над тихо шумящим морем.

Пришла Мария Павловна, заговорила о Левитане, рассказала, что была влюблена в него, и, рассказывая, покраснела от смущения, как девочка.

Сам не зная почему, но я, выслушав Марию Павловну, сказал:

— У каждого, должно быть, была своя «Дама с собачкой». А если не была, то обязательно будет.

Мария Павловна снисходительно улыбнулась и ничего не ответила.

---

После этого я много раз приходил в чеховский дом в разные времена года. Внутрь я входил редко. Чаще всего я прислонялся к ограде и, постояв немного, уходил.

Особенно притягательным был этот дом зимой.

Низкая тьма висела над морем. В ней тускло проступали бортовые огни парохода, и я по рассказам моряков знал, что с палубы парохода иногда можно увидеть в бинокль освещённое лампой с зелёным абажуром окно чеховского кабинета.

Странно было думать, что огонь этой лампы был зажжён на самом краю страны, что здесь обрывалась над морем Россия, а там, дальше, уже лежат в ночи древние малоазиатские страны.

---

Я разбирал ещё одну запись:

«Зима в Ялте, снег на Яйле, его свет над Ауткой».

Да. Зимой на Яйле лежала кромка лёгкого снега. Он отсвечивал в блеске луны. Ночная тишина спускалась с гор на Ялту.

Чехов всё это видел вот так же, как мы, всё это знал. Иногда, по словам Марии Павловны, он гасил лампу и долго сидел один в темноте, глядя за окна, где неподвижно сияли снега.

Иногда он выходил в сад, но тайком, чтобы не разбудить и не напугать мать и сестру.

Мучила бессонница, и он долго бродил в ночной темноте один, как бы забытый всеми, несмотря на то, что слава его уже жила во всём мире. Но в такие вечера она не тяготила его.

А рядом белел дом, ставший приютом русской литературы.

Давно замолкли в нём голоса Куприна, Горького, Мамина - Сибиряка, Станиславского, Бунина, Рахманинова, Короленко, но отголосок их как бы жил в доме.

И дом ждал их возвращения. Ждал и хозяин, тревожившийся только наедине, по ночам, когда никто не мог этого заметить, когда его болезнь, тоска и тревога никого не могли взволновать.

Во всей огромной литературе о Чехове, во всех воспоминаниях о нём нет ни одного слова о том, что Чехов когда - нибудь плакал.

Его слёзы видел только писатель Тихонов (Серебров), когда Чехов незадолго до смерти приезжал с Саввой Морозовым на Урал.

Рассказ Тихонова производит потрясающее впечатление. То были скрытые от всех ночные слёзы одинокого, по существу, брошенного и умирающего человека.

И слёзы свои и свои страдания Чехов скрывал по своей доброте, по огромному своему мужеству и благородству, — только для того, чтобы не омрачать жизнь близких, чтобы не причинять окружающим даже тени неприятности.

                                                                                                         ЗАМЕТКИ НА ПАПИРОСНОЙ КОРОБКЕ (ОТРЫВОК)
                                                                                                                   АВТОР: КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ

Гость .. по расчищенной дорожке

Расчищен снег, дорожки разбежались
Неведомо, откуда и куда,
Запутались, по свету заметались.
В далёкие надежды? В холода?
Или уже торопятся до срока,
Минуя неизбежности погоды,
Уверенно, хоть и немного робко,
Найти совсем другое время года?

                                                                        Расчищен снег
                                                      Автор: Ольга Мешковская Пятакова

Том первый. Часть третья. Глава III (Фрагмент)

Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василья, извещавшего его о своём приезде вместе с сыном.

(«Я еду на ревизию, и, разумеется, мне сто вёрст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, — писал он, — и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)

— Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, — неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.

Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.

Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперёд люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.

Старый Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошёл в чинах и почестях.

Теперь же, по намёкам письма и маленькой княгини, он понял, в чём дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него.

В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе.

Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе, но он был не в духе, и Тихон ещё утром отсоветовал архитектору входить с докладом к князю.

— Слышите, как изволят ходить, — сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. — На всю пятку ступают — уж мы знаем...

Однако, как обыкновенно, в девятом часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке.

Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич в оранжереи, была расчищена, следы метлы виднелись на размётанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки.

Князь прошёл по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.

— А проехать в санях можно? — спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
— Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.

Князь наклонил голову и подошёл к крыльцу. «Слава тебе, Господи, — подумал управляющий, — пронеслась туча!»

— Проехать трудно было, ваше сиятельство, — прибавил управляющий. — Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалуют к вашему сиятельству?

Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.

— Что? Министр? Какой министр? Кто велел? — заговорил он своим пронзительно - жёстким голосом. — Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
— Ваше сиятельство, я полагал...
— Ты полагал! — закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. — Ты полагал... Разбойники! прохвосты!.. Я тебя научу полагать. — И, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. — Полагал!.. Прохвосты!.. — торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости — отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого, князь, продолжая кричать: «Прохвосты!.. закидать дорогу!», не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.

Перед обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m-lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило:

«Я ничего не знаю, я такая же, как всегда», и княжна Марья — бледная, испуганная, с опущенными глазами.

Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m-lle Bourienne, но не могла этого сделать.

Ей казалось: «Сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.

Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.

— Др... или дура!.. — проговорил он.

«И той нет! уж и ей насплетничали», — подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.

— А княгиня где? — спросил он. — Прячется?..
— Она не совсем здорова, — весело улыбаясь, отвечала m-lle Bourienne, — она не выйдет. Это так понятно в её положении.
— Гм! гм! кх! кх! — проговорил князь и сел за стол.

Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил её. Тихон подхватил её и передал буфетчику.

Маленькая княгиня не была не здорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решила не выходить.

— Я боюсь за ребёнка, — говорила она m-lle Bourienne, — Бог знает, что может сделаться от испуга.

Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, который она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла её чувствовать.

Со стороны князя тоже была антипатия, но она заглушалась презрением.

Княгиня, обжившись в Лысых Горах, полюбила особенно rn-lle Bourienne, проводила с нею дни, просила её ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре, судила его.

— Il nous arrive du monde, mon prince (к нам едут гости, князь (фр.)), — сказала m-lle Bourienne, своими розовенькими руками развёртывая белую салфетку. — Son excellence le prince Kouraguine avec son fils, à ce que j’ai entendu dire? (Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала? (фр.)) — вопросительно сказала она.
— Гм! эта excellence (превосходность (фр.)) — мальчишка... я его определил в коллегию, — оскорблённо сказал князь. — А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везёт этого сына сюда. Мне не нужно. — И он посмотрел на покрасневшую дочь.
— Нездорова, что ли? От страха министра? как нынче этот болван Алпатыч сказал.
— Нет, mon père (батюшка (фр.)).

Как ни неудачно попала m-lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.

После обеда он прошёл к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.

Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щёки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.

— Да, тяжесть какая-то, — отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
— Не нужно ли чего?
— Нет, merci, mon père (благодарю, батюшка (фр.) ).
— Ну, хорошо, хорошо.

Он вышел и дошёл до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.

— Закидана дорога?
— Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.

Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.

— Ну, хорошо, хорошо.

Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошёл в кабинет.

                                                                                                       из романа - эпопеи Льва Николаевича Толстого - «Война и мир»

Автор в любви ©

А я тебя любила,
Но ты ушёл к другой,
Я прошлое забыла,
Вдруг ты меня нашёл.
И говорил покаянно,
Ошибка вышла тут,
А я была в отчаянье,
Куда мне повернуть?
Простить и так оставить,
На месяц или два,
Потом ты вновь отравишь,
Изменою меня.
Закрыть все окна, двери,
И не впускать тебя,
Словам твоим не верить,
А пожалеть себя.
А ты уже уселся,
На свой опять диван,
Считая, что  усердно,
Расставил мне капкан.
Смотрела и молчала…..
Ты очень был красив!
Но начинать сначала,
Уже не хватит сил.
Я прогнала устало,
Не посмотрела вслед,
И мне светлее стало,
В душе зажёгся  свет.

                                             А я тебя любила...
                                       Автор: Людмила Купаева

III. Фабрика романов «Орас де Сент - Обен и К°» (Фрагмент)

... Бальзак решает подставить свой парус этому романтическому ветру эпохи и создать исторический роман.

Впрочем, он отнюдь не единственный французский автор, которого взманили триумфы Байрона и Вальтера Скотта.

Вскоре Виктор Гюго, автор «Бюг - Жаргаля», «Гана - Исландца», «Собора Парижской богоматери», и Виньи, создатель «Сен - Мара» испытают своё мастерство в той же сфере.

Однако Гюго и Виньи приступят к сочинению прозы, уже изощрив свой слух и слог в искусстве версификации (*), уже научившись шлифовать слова и компоновать события. Бальзак, напротив, приступает к делу, как неуклюжий подражатель.

Первый роман, вышедший из-под его пера, – «Фальтурно».

Исторический фон заимствован из убогих повествований Анны Радклифф; действие происходит в Неаполе; кулисы и задник расписаны аляповато и размашисто.

Бальзак извлекает на свет божий все дежурные персонажи бульварного романа, в первую очередь неизбежную ведьму («ведьму из Соммари, колдунью - магнетизёршу»), норманнов и кондотьеров, высокородных узников в цепях и чувствительных пажей.

Он описывает битвы, осады, подземные темницы и неправдоподобные подвиги героической любви – юному автору трудно совладать с великим множеством фигур и событий.

И ещё один роман пишет Бальзак:«Стенио, или Философические заблуждения», роман в стиле Руссо, роман в письмах.

Но в нём, между прочим, уже развивается заветная тема «Луи Ламбера», «теория воли», правда ещё в неясных и робких очертаниях.

«Стенио» остался только фрагментом. Частью этой рукописи Бальзак воспользовался позднее, залатав ею прореху в сюжете другого романа.

И снова он терпит поражение. Он уже научен горьким опытом.

Трагедию поставить не удалось, а теперь ещё и провал с романом!

Год, даже полтора, потеряны зря, а дома бодрствует неумолимая парка (**), собираясь безжалостно перерезать тоненькую ниточку его свободы.

15 ноября 1820 года родители Бальзака объявляют, что с 1 января 1821 года они отказываются от квартиры на улице Ледигьер.

Конец сочинительству!

Вернуться к обывательскому прозябанию! К прилично - буржуазной жизни! Избрать солидное и благопристойное занятие! Перестать, наконец, транжирить родительские денежки! Самому зарабатывать на жизнь!

Самому зарабатывать, обрести свободу, независимость – именно за это и сражался Бальзак с яростью отчаяния, сражался не на жизнь, а на смерть.

Именно ради этого он и гнул спину в годы своего добровольного отшельничества на улице Ледигьер.

Он экономил на всём, на чем только мог, он голодал, не щадил себя, писал до полного изнеможения, влачил поистине жалкое существование.

И всё напрасно! Если никакое чудо не спасёт его в последнюю минуту, он вынужден будет снова поступить на опостылевшую службу.

Именно в подобные мгновения трагической безысходности и отчаяния искуситель, как повелось в легендах, предстает перед отчаявшимся, дабы купить у него душу.

Искуситель в данном конкретном случае совсем не похож на дьявола – он воплотился в образе обаятельного и вежливого молодого человека, на нём отлично скроенные панталоны и ослепительное бельё, и, конечно, он пришёл вовсе не по Бальзакову душу, он хочет купить только его творческую энергию.

Где-то и когда-то – то ли у издателя, которому он предлагал свои романы, то ли в библиотеке, то ли в кухмистерской (***) Бальзак познакомился с ним, почти своим сверстником.

Помимо приятной внешности, искуситель обладает ещё и весьма благозвучной фамилией – его зовут Огюст ле Пуатвен де л'Эгревиль. Сын актёра, он унаследовал от отца потрясающую расторопность.

Нехватку литературного таланта Пуатвен возмещает тончайшим знанием капризов света.

И ему, начисто лишённому дарования, удалось найти издателя для романа «Два Гектора, или Две бретонские семьи».

Роман этот он уже почти накропал, а издатель заплатит за работу восемьсот франков чистоганом!

В феврале его творение выйдет в двух томах под псевдонимом Ог. де Вьелергле у книгопродавца Юбера в Пале - Рояле.

Должно быть, Бальзак пожаловался новообретенному другу на невезение с собственными книгами, и Пуатвен растолковал ему, что истинная причина этого невезения в избытке писательской гордости.

Стоит ли терзаться муками совести ради одного - единственного романа? – нашёптывает искуситель. Стоит ли всерьёз относиться к своим трудам?

Роман можно набросать и без особенных усилий.

Нужно только выбрать или, на худой конец, похитить сюжет – скажем, какую - нибудь историческую штуковину, на которую издатели теперь особенно падки, – и быстрехонько насочинять несколько сот страниц!

Кстати, лучше всего это делать вдвоём!

У него, Пуатвена, как раз есть издатель. Ежели Бальзаку охота, они могли бы сочинить следующий роман вместе.

А ещё лучше: давай сработаем на пару дурацкую фабулу, а уж напишешь всю штуку ты сам. Я же возьму на себя посредничество.

Итак, замётано: будем работать компаньонами на равных началах!

Какое унизительное предложение! Стряпать бульварные романы точно установленного объёма и к точно указанному сроку, да притом ещё с абсолютно лишённым щепетильности, явно беззастенчивым партнёром – это ли грезилось только вчера «новому Софоклу»?

Пренебречь собственным талантом, проституировать его, и всё это ради нескольких сотен франков!

Разве не мечтал он лишь год назад обессмертить имя Бальзака, превзойти самого Расина, разве не собирался он поведать изумлённому человечеству новейшую теорию всемогущества воли?

Глубочайшие тайны души, совесть художника – вот что пытается выманить у него искуситель за свои проклятые деньги. Но у Бальзака нет выбора. Квартира его будет сдана.

Если он вернётся в отчий дом, ничего не заработав или не выказав хотя бы способности заработать, родители не предоставят ему свободу вторично.

Лучше уж вертеть собственный жернов, чем надрываться на чужой мельнице. Итак, он решается.

В следующем романе «Шарль Пуантель, или Незаконнорождённый кузен», в романе, который только что начал или, быть может, лишь задумал Пуатвен, Бальзак должен принять участие в качестве негласного соавтора (или, вернее, автора), в качестве таинственного анонима.

А над дальнейшей продукцией только что созданной ими фабрики романов компаньоны поставят два псевдонима – некое подобие фабричной марки:

«А. де Вьелергле» (анаграмма л'Эгревиль) и «Лора Р'Оон» (анаграмма Оноре). Так завершается дьявольская сделка.

                                                                              из книги Стефана Цвейга - «Три мастера. Бальзак. Диккенс. Достоевский»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) приступят к сочинению прозы, уже изощрив свой слух и слог в искусстве версификации - Искусство версификации (стихосложения) — это система организации поэтического вещания, в основе которой находится закономерное повторение определённых языковых элементов. Термин происходит от лат. versus — «стих» и facio — «делаю». Цель версификации — выразить мысли в стихотворной форме, противопоставить стихотворную речь прозе.

(**) а дома бодрствует неумолимая парка - Богини Парки. Третья из них - Морта (лат. Morta) — перерезает нить, заканчивая жизнь человека.

(***)  то ли в библиотеке, то ли в кухмистерской - «Кухмистерская» — небольшой ресторан, столовая.

( кадр из сериала / второй сезон / «13 причин почему» 2018 )