— Лицензия на черную дыру в кармане! — смеется Героин-я. — Давай отмечать! — Не очень поняла, что ты имеешь в виду, — я задумчиво морщу лоб. — Что ты почти получила лицензию? Или что можешь носить ее в кармане? Дыру, в смысле, а не лицензию.
— И то, и то, — Героин-я снова заливается смехом. Впервые вижу ее в настолько хорошем расположении духа. Да что там, вообще хоть немного в хорошем. — Завтра получу лицензию, и сразу начну носить. — А зачем тебе черная дыра в кармане? — Ну-у, вот представь себе. Видишь ты что-то, что тебе не нравится. Мятные леденцы, или сплетни за спиной, или школьную травлю. Берешь и засовываешь в карман. А там у тебя черная дыра. Раз — и будто не было ничего.
— Довольно удобно, — прикидываю я, разливая по чашкам какао. — Угу, — соглашается Героин-я. Она снова пришла в привычное меланхоличное расположение духа. — Только вот жаль, что это всего лишь сон. И, кажется, даже не мой.
Домик на крыше (с)
Try not to cry when you listen to this cover of FIX YOU by Coldplay
У летних духов дел невпроворот: соленья закрутить, сварить компот, в стеклянный щит пожмуриться на солнце. У зимних духов разговор другой. Старуха-ночь крадётся с кочергой, гном-часовщик за звездами крадётся.
И севшие за летние столы всегда светлы по-детски и милы, и не боятся ни врага, ни черта. У зимних колыбелей спит медведь, зимой не полагается реветь, и он законы соблюдает чётко.
Но эта сказка — леденец во рту — как встал в медвежий рост медведь-шатун, как грустно было этому медведю. И голодно. И он пошёл бродить, год посохом стучал в его груди, и лес стонал, скрипел как кости ведьмы.
Качался Млечный мерно как гамак, а на медведе выросли дома, в дома пришли и поселились люди. Огнем заполыхали очаги, засунулись в духовки пироги, и дым дыханий превратился в студень.
И мишка побелел, как чистый лист. Метель по крышам танцевала твист, горели звезды в миллион каратов. Медведь прилёг и наконец уснул, а люди начинали ждать весну с последними ударами курантов.
В какой-то день, допустим, что в четверг, родился на медведе человек, который ненавидел мрак и холод. От холода хандрил, зимой хворал, и очень не любил вставать с утра, чтобы тащить себя в остылый город,
хлебнувший декабря в который раз. Но человеку залетела в глаз коварная снежинка-провокатор. И человек слепил снеговика — морковный нос, округлые бока, улыбка электрического ската
из веточки (представь, что это вяз). Ты можешь мне сказать — какая связь у человека и воды замерзшей? Но человек стал видеть чудеса, реальность словно разрубил тесак, и на одну реальность стало больше.
Преследуя особенную цель, теперь в окно стучался хитрый эльф, под дверью натоптали шилиханы. В корнях дремал клубочком лесовик, с сосульками шептался снеговик, и поездам Снегурочки махали.
Дракон хвостом обвил фонарный ствол. И мы с тобой увидим волшебство, когда-нибудь увидим и поверим. Летит земля неведомо куда, пока зима стоит не на китах, а на спине арктического зверя.
Он дышит ровно, глубоко, чуднО. И Умка закрывает лапой нос, чтоб до тепла остаться невредимым. У зимних духов щедрые дары, их мысли ледовиты и стары, и пахнут снегом, молоком и дымом.
За стеной пустоты зимний мастер плетёт ловцов. После долгих ночей прячь от грустных зеркал лицо, накануне беды каждый миг обретает вес. Зимний мастер один. Только он и его ловец. Мастер перья берёт из украденных птичьих снов, тех, что были когда-то о лете, давным-давно. Закрывают дома посвященные в непокой. Мастер — маг, и лоза не ломается под рукой. Перья, перышки шепчутся — ястреб, орёл и стерх. Скрип ребячих саней, нежный мех, шелестящий смех.
Там, где ёлки колючие рожками оленят — там наш Охто рожден, в тёмной Похьоле, на корнях. Паутинные песни на хвое густой роят, возвращая надежду на свет из небытия, кольцевыми ладонями жертвенных алтарей. Благосклонен будь, лес, сделай, чаща, из нас зверей. Очень добрых зверей, что добрее, чем человек. Научи нас кататься по небу и по траве. Там у Тапио клюквенный морс и звенит капель. Впереди человек — позади бородатый пень. Благосклонен будь, бог, напои нашу кровь водой, да надень на медведя рябиновый поводок. Повторяй нас в серебряных днях, в золотой смоле. Зимний мастер петлёй и силком замыкает лес.
Отпускай наносное да вспомни лесной народ. Станешь зимнее солнце и зимний солнцеворот. Станешь духом карельского леса и духом ши. А совсем повезет — станешь маленьким и большим. Как далёкие звезды, сверкают глаза волчат. За стеной пустоты полыхает огнём свеча. Тёплый воздух диковинной птицей взлетает вверх. Перья, перышки кружатся — ястреб, орёл и стерх. И пока они кружатся — вечером день лечу. Но когда ты уснёшь, я пойду зажигать свечу.
Закутанных детей — глазастых лори — везут на горку заразить весельем. А мне сказали — вышел "Мандалорец". Скачаем и посмотрим в воскресенье. Заполнил город запах мандаринов, люд по колено в речке беспокойства. А в детстве каждый день казался длинным, как будто время обретало свойство сжиматься и растягиваться снова цветной пружиной чисел, дат и вешек. Мы утром как разбуженные совы, сипухи мы, причём не только внешне. Летать нас учат сказки и пассаты. А в январе, достаточно далёком, родился год две тысячи двадцатый, издав беззубым сердцем птичий клёкот. Чтоб в декабре, когда светлеет поздно, светлеет поздно, а темнеет рано, стать добрым бородатым Дед Морозом и выдать снег согласно прейскуранту. И всем, конечно, было любопытно, что вырастет из этого ребёнка. Отстукивали звёздные копыта, вертелись часовые шестерёнки. Часам от нас ни холодно, ни жарко — они идут, поскольку им привычно. А вот когда пришла пора подарков, то Дед Мороз сказал категорично — мол, это не работа, а проклятье, что хоть на самый край земли ногами, а к людям ни ногой, хоть расстреляйте. "Хотел как лучше, а меня ругают. Как будто я настолько виноват и как будто у других всё было гладко. Я просто год. Две тысячи двадцатый. И мне никто не дарит шоколадки. Я тоже — чтобы тихо и спокойно. За оливье и за стихи на стуле. Вон пусть идёт две тысячи какой-то (какой они там просят, чтоб вернули?), а разницы они и не заметят". Блестит на солнце ледяная смальта, и посмотри — опять смеются дети, а, значит, деда все же уломали. И он уже спешит по снежной пыли, и борода растрепана как перья. И будем жить, и будет любопытно, что нам готовит новый двадцать первый. Где встретим май, где бросим наши тени? Но крикнем в яркий незаснувший город: "Ребята, с Новым годом! С днем рождения! Пускай растёт, а нам пора на горку".
День начинается снежным хрустом длинных дорожек-лент. Мы вырастаем, и это грустно. Здесь нам не Неверленд. Может быть, там, где подъёмным краном небо жуёт жираф, дремлет у синего океана радостный Дед Жара. Проще ему, чем воды напиться, солнца прислать нам. Жаль, что потерялись в дороге письма северных горожан. Путает почта порой с наскока страны и адреса. Вот и сиди, и считай осколки, что ещё можешь сам, кроме "спасибо" и "извините" в множественном числе. Детская сказка про Машу-Витю стала чуть-чуть взрослей. Маша косички уже не носит — ну несолидно ей. Маша колючая как заноза, даже ещё сильней. Скидки, кредитки, машина в лизинг, отпуск два раза в год — все атрибуты нормальной жизни, сертификат и ГОСТ. Витя звонит иногда из парка, хитрый как рыжий лис. Витя все тот же очкастый парень, только немного лыс. Но предприимчив ("пашу как лошадь"). Выиграли вчера то ли какой-то заказ хороший, то ли какой-то грант. Маша берет в магазине куру, творог и колбасу. Яблоньки, реченьки и снегурки сами себя спасут. Если достанется на орехи — значит, судьба у них. Витя к восьми обещал приехать (нет, папа, не жених). Витя — "будь прокляты эти пробки". Маша — качает пресс. Город живёт и не любит робких. Любит ли робких лес? Сказочный лес — водяной в болоте, сучья для очага. В кибернетическом шагоходе молча грустит Яга. "Центр, откликнитесь, плохо слышно. Как у вас, в вышине? Больше не ходят в лесу мальчишки, да и девчонок нет. Центр, командуйте, вы же центр. Я? Я солю грибы. Если бы ради великой цели, если бы да кабы. Если б хотя бы залезли воры. Весь мой командный взвод — георазведочный чёрный ворон, робот-помощник кот. Видите: тут у меня гербарий — крокус, пион, нарцисс. Всё аккуратненько, пара к паре, ценные образцы. Лес — замороженный сон русалок, твёрдый как плексиглас. Бедный Кощеюшка ищет Сару, чинит механоглаз. Дайте сигнал, ещё лучше — дважды, слышат же, вот-те крест: космос по-прежнему ждёт отважных *космос зачеркнут* лес. Ветер включает (в трубе, вестимо) вечный унылый трек. Маша и Витя сидят в гостиной — точка-тире-тире, нервно-дрожащие как осины, не от мороза, так. Ловят сигналы нечистой силы, словно привет и знак. "Центр, жизнь найдена по соседству — встретила рыбака". Дали возможность второго детства — шанса не упускай. Пей его залпом, большую кружку с ночи и до утра. В зимнее небо летит избушка. Машет ей Дед Жара. Пламя заката вспухает веной "Центр, лечу домой". Думают люди: "Гроза, наверно. Странно — гроза зимой".
Привет, мой мальчик, который вырос. Вот это точно как дважды два. У нас позёмка, стабильный минус и дух весёлого Рождества. Я насушил зверобой и мяту, кентавры ходят ко мне в обед. У Клювокрыла — крювокрылята, он от бессониц — почти скелет. Я тот же самый — седые космы, живот бочонком и чудеса. Наметил завтра смотаться в Хогсмид, и даже бороду причесал. Завёл дракона. Теперь заботы: огнём плюётся — спасенья нет. Велела кланяться шляпа, Поттер, и омут памяти. Столько лет я в светлый праздник опять и снова одно и то же пишу письмо. Летят почтовые в Лондон совы, всегда летят и всегда зимой. Но мир омаглился совершенно, хотя он в сущности ни о чем. Ты не забыл, как ходить сквозь стены? Платформа ждёт тебя, дурачок.
Привет, мой мальчик, который Гарри. В запаре эльфы-домовики: чего-то варят, чего-то жарят, и в зале вешают огоньки. И в самом деле, чего из пушки палить по маленьким воробьям. Ведь есть вселенная, есть избушка, да что избушка — есть ты и я, друзья, чьи волосы цвета меди. Недавно жарко топил камин. Стучался в дверь Пожиратель Смерти, откуда взялся — поди пойми, наверно, с полюса шёл на лыжах и стал сплошной ледяной комок. Я старый Хагрид, который выжил. Ты - взрослый мальчик, который смог. Я рассказал этой наглой морде, за кружкой эля, за пять минут, что победили Волан-де-Морта. Он очень плакал, потом уснул, согрелся, видно. Подводит печень. Как сам, как дети, как голова? Пока, мой мальчик, который вечный. Пиши, мой мальчик. Лети, сова.
Резная Свирель (с)
Сплин "Передайте это Гарри Поттеру, если вдруг его встретите"
Стынет звёздная соль на ветвистых рогах зимы, Берегущая мертвых до часа весенних топей, Кто не спит - провожает небесный и гулкий топот, Иногда порываясь метелью лететь за ним. Здесь не важно уже - снег ли, дождь пролился у ног - Сосны видят в кошмарах заржавленных зубьев скрежет. Нынче срублена суть, только корни остались те же: Где стоит колыбель - алой свечкой горит венок.
Юг стремился на Север словами песка пустынь, Новой вестью, разрушившей цепи чужих проклятий, Здесь положат дитя, но волхвы у него рогаты, В эту длинную ночь пред рождением непростым. Будут видеть, храня, этот новый живой покой Вместо чистых овец - волки, рыси и росомахи, Не под ангельский шорох - в неслышных совиных взмахах Древний старец внесёт мёд, колосья и молоко.
Плющ, омела и падуб расставлены по углам, Своих веток тепло раздавая на обереги, Перезвоны иных воздаяний на небе реют, Но костры отразятся от черных кошачьих глаз. Перед ночью своей Мать лучами вина нальет, Разгорится звезда - белым жемчугом в диадеме Равнодушно сияя над Осло и Вифлеемом И пятью остриями указывая на Йоль.
По крышам тихонько бредёт зима и сказки берёт маржой. Как выжить, когда ты настолько мал, а город такой большой? Бензиновый дух нефтяных кровей, подземного ветра гул. А ты просто грустный нелепый зверь, который попал в пургу. Ты вязнешь в сугробах, скользишь на льду, сосульками смёрзся мех. И думаешь: "Если меня найдут, то стану счастливей всех. Я стану весёлый и озорной, начну наконец-то спать. Оранжевый листик, шмелиный зной, искрящийся звездопад". Пока ты стараешься, бьёшь хвостом, о небо расквасил лоб. Но есть человек, в человеке — дом, а в доме всегда светло. У лампы пылинок танцует взвесь фокстрот или там чарльстон. Однажды почувствуешь шкурой — есть, и даже поймёшь, где он. И ты побежишь далеко в леса, а может, на острова, где окнами светят тебе глаза, на ветке сидит сова. Попутно ты сложишь десяток вис, напишешь пяток картин, и крикнешь: "Отшельник, пусти, не злись. Я тоже совсем один". Развесит игрушки смолистый Йоль. И дом-человек, скрипя, откроет замок (надо смазать, что ль). И пустит тебя в себя. А там уже кот, и глинтвейн, и чай, и дышит теплом постель. По улице тихо бредёт печаль, теряя своих детей. Ты будешь мечтать и играть с котом. И выдохнет человек: "Как выжить, когда ты настолько дом, что город тебя отверг?" И тут ты заткнёшься, болтливый снарк с прикушенным языком, и станешь качающийся Фонарь, чтоб Дому жилось легко.
Море плещется золотом в чашке, хрипит на дне, и большая медведица прячет за спину ковш. А за грязным столом возле стойки, спиной ко мне, курит трубку старик, здесь его называют Морж. Он стучит деревянной ногой о дощатый пол, он рассеянно трогает старый янтарный зуб, что висит у него на запястье, и крепкий ром наливают ему, ну а ром поднимает дух. Если выпить с ним чашку, и лучше на брудершафт – пусть не знают друг друга, а выпьешь – почти друзья, – он расскажет про земли со рваных пиратских карт, про огромную рыбу, похожую на кита. Он расскажет про Старого Хэма, но лишь чуть-чуть: бередить незажившие раны не так легко. А большая медведица вовсе не даст уснуть, уронив прямо в небо янтарное молоко. На Тортуге, конечно, хватает своих чудес, только Морж – он, пожалуй, чудеснее всех других. Старику за ответом в карман не придется лезть, все на кончике слова, он, кажется, дышит в них – своих странных рассказах о людях с глазами рыб, с головами шакалов, хвостами заместо ног. Ты сидишь, оглушен и растерян. Совсем притих. Только плещется море о мокрый седой песок – то ли сахар, застрявший меж досок, а то ли соль. Или белые дюны пустыни, где вечно снег. А старик этот чувствует каждую в мире боль, потому-то, наверно, он – истинный человек.
Старый зуб на запястье – подарок ему моржей, отливающий золотом клык старика-вождя. Он однажды их спас от безумных глупцов-людей, и с тех пор старики неразлучные навсегда. И когда будет лодка, то к стае вернется Морж, и большая медведица крепкий нальет им ром...
Жидким золотом падает в море янтарный дождь. Одинокий старик сыплет пепел на грязный стол.
Елена Шилина (с)
The Sky Is Crying (Original Mix) · Gary B.B. Coleman
Город приветствует утро молочной пенкой. Арис шагает, натянутый как пружина, мерить минутами улицы и проспекты, видеть в огнях светофоров строптивых джиннов. Ветер острее, чем стрелы у мамелюка. Новый район — неизвестность похлеще икса. Дочери Бастет свернулись на теплых люках, мягкие жрицы, пушистые сердцем сфинксы.
Арис сюда переехал совсем недавно, да, не привык, не освоился, но нестрашно. Жизнь продолжается — надо принять за данность, верить в свои миражи — золотые башни, в чудо — янтарную бусину в старой феньке, в пыльный самум, настигающий будто приступ. Арису нравится думать, что есть кофейня, где над напитком колдует ифрит-бариста.
Время в прозрачных часах тонкоструйной речкой — переверни, когда станет стеклянно-пусто. Вот тебе дверка с табличкой, а вот крылечко. Запахи кофе и сливок ни с чем не спутать. Чёрные шторы почти приглушают город. Чёрное небо с эффектами стробоскопа. Кашляет паром кувшин — жестяное горло, как же ему за века надоела копоть. И ничего больше нет — только чашки-крошки. Самого главного не разглядеть глазами. К Арису сбоку неслышно подходит кошка. Мир начинает двоиться и исчезает
в круге, очерченном дервишем-оборванцем. Боги танцуют, босыми стучат ногами. Тянутся тяжко гружённые караваны: масло и специи, финики, шёлк и камни. Арис рисует, и он увлечён процессом: плоские лица фигурок сплошным парадом. Вместо мурлычащей кошки стоит принцесса: "Мальчик рисует. Он знает, что делать, правда? Память у мальчика — ибисы, пирамиды". Голос прерывистый, шепчущий и горячий, словно планета, случайно слетев с орбиты, стала песочной звездой и чуть-чуть кошачьей. Город врывается в уши, как треск винила, шумом дороги, гудением и гуленьем.
Арис находит на столике ключ от Нила. "Анх" — тень пустыни сползает с его коленей.
Резная Свирель (с)
R.E.M. - Losing My Religion (Official Music Video)
