Я стою над обрывом. Подо мной — высота, воздух, прозрачный простор. Расстилаются травы, налетает ветер, катит малахитовые волны. Но если я сделаю то, зачем пришла — травы не имеют значения, важны лишь острые серые скалы прямо подо мной.
Мне даже не страшно. Я опускаю взгляд к ним, далеко вниз. И снова поднимаю глаза.
Ветер гонит малахитовые волны, солнце светит прямо в глаза, растворяет меня на свету, волосы мои превращает из каштановых в медные. Я не щурюсь (хоть это дается с трудом), смотрю прямо перед собой, долго-долго. И вдруг — начинаю смеяться, хохочу, не могу остановиться, и я — все легче, и легче, и легче, и теперь я точно могла бы шагнуть вперед — только незачем.
— Ты же знаешь, что будет непросто? — спрашивает солнце, неожиданно строго. — Конечно, — так же серьезно отвечаю я. — Но я справлюсь.
И я улыбаюсь (пока еще через силу, но солнце подхватывает мою улыбку, и она становится настоящей). И я разворачиваюсь и, насвистывая какую-то беззаботную песенку, твердым шагом ухожу от обрыва, ни разу не обернувшись.
И только на полпути к дому задумываюсь — какие еще травы, в середине декабря-то?
*** Я просыпаюсь. Приснится же такое! Укутываюсь плотнее в мягкую белизну и засыпаю снова.
*** Теперь у меня длинные черные волосы и очень неудачный день. Снова не хватило — каких-то шесть баллов! Я приползаю домой, удрученная. — Опять? — спрашивает мама. Молча киваю, разговаривать нет настроения. — Сдалась тебе эта педагогика, — ворчит мама. — С твоими баллами ты бы легко поступила на экономиста, например. Или на юриста — знание законов всегда пригодится. Я, все так же молча, прохожу в свою комнату. — Ты куда? — окликает мама. — Учиться. В следующем году непременно пройду.
*** Я просыпаюсь. Который месяц? Декабрь. Долго еще, можно еще поспать.
*** — Да брось, — говорит сестра. — Не поможешь ты уже ей. Смотри, почти не дышит. Но я пулей взлетаю домой, хватаю деньги и плед. Так же — ветром — вниз. Заворачиваю хрупкое изломанное тельце в плед и бережно поднимаю на руки. Ветеринарка тут неподалеку, к счастью. — Хулиганы? — понимающе спрашивает немолодой ветеринар, помрачнев. — Угу, — отдаю ему кошку, шепнув ей на ухо: "Ты только держись, хорошая. Не сдавайся, ладно?" Сижу в коридоре, вся на иголках. Вечность спустя врач открывает дверь. — Все будет хорошо. Мы можем пристроить ее в приют, когда она поправится. — Нет-нет, — торопливо отвечаю я. — Я ее заберу.
*** Просыпаюсь. Что там, снаружи? Январь, еще только январь.
У Стрельцовых была семейная традиция — собираться за общим столом каждую субботу. Не просто ужинать и пить чай, а общаться, обсуждать новости, рассказывать друг другу, как прошла неделя. Тимка всегда любил эти посиделки. Но сегодня мысль о предстоящем ужине его нервировала.
Первый семейный ужин на новом месте.
Они переехали в прошлые выходные — но там, конечно, было не до болтовни за чаем. Столько всего нужно было сделать! Но теперь — все самые необходимые вещи разобраны, осталось так, по мелочи. У Тимки в комнате неразобранной осталась всего одна коробка. Он открыл ее с намерением заняться делом и тем самым отвлечься от нерадостных мыслей.
Зря он это сделал. Первая вещь, попавшаяся в руки — напечатанная на Лёнькином домашнем принтере фотка — дурацкого качества, с полосами, местами плохо пропечатавшаяся — зато они там были такие веселые и беспечные, вся их маленькая банда (как, шутя, назвала мама Тимку и его друзей).
А теперь — этот злосчастный переезд на другой конец города, почти полтора часа на автобусе (и это если без пробок). Иногда встретиться, конечно, можно, но каждый день не наездишься, это Тимка прекрасно понимал.
— Тимур, Катюша, ужин готов! — позвала мама. С трудом натянув улыбку, Тимка вышел из комнаты.
Сперва всё шло хорошо — папа рассказывал о новой работе (отличный коллектив, а главное — такие интересные рабочие задачи — именно то, чего так не хватало на прошлом месте), мама — о прекрасном лесе совсем недалеко от дома (в следующие же выходные сходим туда на пикник!), Катька вовсю щебетала о новых подружках, с которыми познакомилась во время прогулки (а у Лизы — собака, настоящий сен-бер-нар!). — Ну а ты, Тимка, что скажешь? — спросил папа, пристально глядя на сына. — Как тебе на новом месте? Этого вопроса мальчишка и боялся. Все были так воодушевлены переездом, и ему не хотелось портить общее настроение своими жалобами.
Но ТИмка и подумать не мог о том, чтобы соврать во время субботнего ужина. Он чувствовал, что одна его ложь разрушит особую атмосферу этих вечеров. — Я пока... не освоился, — наконец начал он, аккуратно подбирая слова. — Но это ведь временно... надеюсь. И... вы меня простите, если я сегодня уйду пораньше, без чая? Хочу немного прогуляться.
Десять минут спустя Тимка нырнул в теплое марево июльского вечера, пересек запущенный сад и вышел на улицу.
Ну как улицу — улочку. Маленькая, скособоченная, холмистая, она напоминала американские горки. "Причем", — мрачно подумал Тимка, — "Американские горки в заброшенном парке развлечений".
Улица и правда была совершенно безлюдна, хотя час был еще не слишком поздний. Закат догорал, подсвечивая всё вокруг каким-то таинственным внутренним сиянием. Несмотря на дурное настроение, мальчик залюбовался нежными переливами света.
— Здесь могло бы быть не так уж плохо, наверное... — Размышлял Тимка себе под нос. — Если бы на этой чертовой улице хоть кто-то жил! Хоть кто-то из моих сверстников, в смысле. Катьке-то хорошо, малышни тут полно. А мне что прикажете делать, с ними в песочке играть? — он с досады пнул гальку на грунтовой дороге.
Первые несколько дней он надеялся, что мальчишки в округе есть, просто не вылезают из дома, за компами сидят. Или разъехались на лето и вот-вот вернутся. Потом опросил малышню, с которой играла Катька. Ни у кого не оказалось братьев или сестер, да и вообще, судя по всему, ребят постарше не было ни на этой улице, ни на соседней. А других улиц в округе и не было — с одной стороны улочки примыкали к садовым кооперативам, с другой — к элитным высотным домам с высокими заборами и запертыми воротами, с третьей — к лесу, о котором говорила Тимкина мама.
Пока Тимка предавался невеселым размышлениям, на улице начало темнеть. Закат погас, хотя воздух еще словно светился изнутри. В дрожащей хрустальной синеве загорались первые фонари.
Вернее, всего один фонарь.
— Какая все-таки дырень, — подумал Тимка. Ради интереса, он пробежался по всей улочке, довольно длинной со всеми ее спусками и подъемами. Фонари установлены были везде, на равных промежутках, но горели лишь несколько новых, с неприятным режущим белым светом, в том конце улицы, что примыкал к элитным высоткам — да еще один неподалеку от Тимкиного дома. Остальная часть улочки стремительно погружалась во мрак.
Тим вернулся к "своему" фонарю. "Ну, хотя бы повезло, что рядом с нами хороший старый фонарь, с уютным желто-оранжевым светом, не то что те", — примиряюще подумал он.
Рядом с фонарем с одной стороны стояла покосившаяся скамейка, с другой росла старая корявая ива. Тимка подошел к дереву, оценивая, интересно ли будет здесь полазить. И тут же довольно улыбнулся. Одна из толстых веток изгибалась, создавая удобное местечко. Густая листва укрывала его от любопытных прохожих (если бы они вдруг решили появиться). При этом ветви не загораживали свет, так что, сидя на дереве, можно было читать. Эта идея увлекла мальчишку — устроившись на ветке, он уже начал планировать, как завтра возьмется разбирать коробки с книгами, до которых руки пока не дошли, а вечером придет сюда с томиком старой доброй научной фантастики. Ну или фэнтези.
— Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Если хочешь историю, могу рассказать, — раздался спокойный, добродушный голос откуда-то сверху. Голос был таким мягким, что Тимка даже не вздрогнул от неожиданности, а просто поднял голову и начал выглядывать своего неожиданного собеседника в густой листве.
Но сколько он ни вглядывался — никого не мог разглядеть. — Привет! — в конце концов, приветливо сказал мальчишка. — Я — Тимка, а ты? — Крэллс, — с ноткой ностальгии в голосе проговорил все еще невидимый собеседник. — А ведь это Алиса когда-то дала мне это имя...
Тимке захотелось спросить, кто такая эта Алиса, но ему стало как-то неловко. Ведь обычно имена дают родители, но если это его мама, почему он зовет ее по имени? Но что-то сказать все-таки нужно было, поэтому мальчик просто переспросил: "Алиса?". — Ага. Она была моим лучшим другом... Но, слушай, я же пообещал тебе историю. Хочешь слушать или как? — Хочу, — благодарно сказал Тимка. Его собеседник, видимо, не собирался показываться на глаза — но мальчик сейчас был рад и такой компании. — Хорошо. Тогда слушай...
"Когда идет дождь, можно увидеть, как феи пересохших ручьев выбираются из своих подземных укрытий, чтобы еще раз станцевать под барабанную дробь капель, напоить ромашки и пожелать корабликам счастливого плавания. Если в такой момент человек, потерявший смысл, приметит одну из фей, он может пригласить ее жить в своем высохшем сердце. Скоро там снова появятся родники и распустятся сады. Потому, если тебе грустно, нужно чаще гулять. Особенно под дождем".
— Интересная легенда. А расскажи еще что-нибудь, пожалуйста! — А тебе домой не пора? Уже довольно поздно. Тимка глянул на часы. И правда. — Да, пожалуй, я лучше пойду... — мальчик немного помолчал, но набрался решимости. — Может, ты все-таки покажешься? Я бы хотел еще с тобой поболтать как-нибудь, но общаться с незнакомцами... — Тимка снова замялся. — Покажусь? — удивился Крэллс. — Ты же смотришь прямо на меня! Тимка недоуменно вскинул брови. — Я — фонарь, — невозмутимо сказал его собеседник. — Я думал, ты догадался.
"Ну, все понятно!" — подумал мальчишка. — "Я просто сплю". Он вежливо попрощался с фонарем и отправился домой, а дома сразу пошел спать, думая о том, как это забавно — ложиться спать во сне.
На следующее утро Тимка проснулся в полной уверенности, что разговор с фонарем ему приснился. Он, конечно, просто прошелся по улице, вернулся домой и уснул. Но вот идея по вечерам читать среди ветвей ивы ему понравилась. Так что в тот же день он приступил к разбору коробок с книгами, а вечером, подхватив томик Брэдбери, отправился на улицу.
— О, привет! Рад, что ты вернулся. Но ты уверен, что хочешь здесь читать? Все-таки фонарный свет для этого не предназначен. Может, я лучше тебе еще пару историй расскажу? — произнес знакомый добродушный голос.
В этот раз Тимка действительно чуть не свалился с дерева. С трудом удержавшись, признался: — Я думал, ты мне приснился. — Забавно, как люди любят читать про чудеса, но пугаются, столкнувшись с ними на самом деле, — усмехнулся Крэллс. — Ничего я не пугаюсь, — смутился мальчик. — Просто так не бывает, вот и всё. — Как это не бывает, если я есть, — невозмутимо парировал фонарь. — Ладно, хочешь еще сказку?
Тимка приходил к фонарю каждый вечер. Даже когда шел дождь — выбегал под зонтом хоть на десять минуток, поболтать с фонарем да послушать короткую сказку.
А сказок фонарь знал множество. Коротких, которые можно рассказать в дождливую ночь, и длинных, которые растягивались на несколько уютных вечеров в ветвях ивы. Веселых, так что Тимка хохотал на пол-улицы, и грустных, после которых мальчишка с трудом сдерживал слезы. Про духов дорог и серебристые вечерние облака. Про фей, прячущихся в зарослях лопуха у придорожной канавы. Про гальку на дороге и иву под фонарем. Да, во многих сказках Тимка узнавал кособокую улочку во всех ее неказистых деталях, которые талантливый рассказчик превращал в элементы настоящих волшебных историй.
Как-то вечером — август лениво подкатывался к концу, но ночь обещала быть удивительно тёплой — Крэллс, рассказав очередную историю и выслушав порцию неизменных комплиментов от Тимки, печально вздохнул. — Что такое? — спросил его мальчик. — Это была последняя сказка, — грустно проговорил фонарь. — Почему последняя? — удивился Тимка. — Ты ведь сам их придумываешь? — Вовсе нет. Это сказки Алисы. — Алисы? А кто она? Ты вроде говорил, что она придумала тебе имя? — спросил мальчик, опасаясь, не слишком ли бестактно лезет с вопросами.
Но Крэллс, кажется, был рад, что Тимка его спросил. Наверное, ему давно хотелось об этом поговорить. — Алиса была моим другом. Она жила в том самом доме, в который вы въехали. Алиса жила тут с рождения, но мы познакомились, когда ей было лет десять. Она не очень любила гулять. Плохо ладила со сверстниками, но у нее были другие друзья. Книги. Поэтому на улицу она выходила редко. Мы бы так никогда и не познакомились, если бы однажды родители не подарили ей собаку.
Теперь девчушка дважды в день выходила на улицу со щенком. Днём гуляла по всей улице, а по вечерам — была осень, темнело рано — ютилась в круге моего света. Вскоре я уже знал, что пёсика звали Шанс, а девочку — Алиса. Её имя я слышал, когда родители звали ее домой, если она чересчур задумывалась и забывала о времени. А такое, надо сказать, случалось часто. При этом лицо её постоянно менялось — она то хмурилась, то смеялась, то чуть не плакала, то улыбалась мечтательно.
Мне было чертовски любопытно, о чем она думает. Но заговорить я не решался. Я ни разу ещё не разговаривал с людьми.
Но однажды я всё-таки узнал мучавшую меня тайну. Получилось это случайно: Алиса так увлеклась, что начала говорить вслух. Она рассказывала сказку, сочиняя на ходу. Потом вдруг заметила, что говорит вслух, осеклась, замолчала. И тут я не выдержал. — А что было дальше? — спросил, забыв о смущении. Девочка, кажется, совсем не удивилась. Посмотрела на меня. — О, привет! Я Алиса. А тебя как зовут? — Не знаю, — растерялся я. Я никогда раньше не задавался этим вопросом. — Тогда давай придумаем тебе имя! Как насчёт... "Крэллс"?
Так мы и подружились. Каждый вечер Алиса приходила и рассказывала мне сказки. Шло время, щенок превратился в большого, хоть и по-прежнему непоседливого, пса. Подрастала и сама Алиса.
А потом что-то изменилось. Неожиданно и необъяснимо. Алиса почти перестала смеяться, и сказки ее становились всё грустнее. — Что с тобой? — наконец, спросил я. — Девочке твоих лет ни к чему так много думать о смерти. Алиса всхлипнула. — Прости. Я не хотела тебя расстраивать... Это всё потому, что я скоро умру.
Алисе оставалось не больше пары месяцев. Она больше не рассказывала сказки. С трудом выходила из дома, садилась на скамейку. И говорила о смерти. — Знаешь, я боюсь... Есть ли что-то потом? — Я не знаю, — отвечал честно. — Но если есть рай — ты в него попадёшь. — А я не хочу в рай. Если он таков, как его описывают — там, должно быть, чертовски скучно. Я бы хотела остаться на земле. Только не призраком. А, например, духом-хранителем нашей улицы. Или ветром. Или пением птиц. Но кто мне даст выбирать, верно? — горько усмехалась она.
Однако у меня появилась идея. Алиса подарила мне столько чудес своими сказками. Настало время и мне сделать чудо для нее. А старые фонари, скажу тебе по секрету, не так просты, как кажется. За свою жизнь мы успеваем завести немало полезных знакомств...
Арея, королева ветров, выслушала меня внимательно. — Не так просто сделать человека ветром, знаешь ли. — Знаю. Поэтому и прошу тебя. Ты одна на такое способна. — Льстец, — прошелестела Арея листвой ивы. — Ладно, попробую помочь. Но ты уверен, что у девчонки достаточно свободная и легкая душа? Если нет, ей не стать ветром. В таком случае, если я вмешаюсь, она станет призраком, вечно привязанным к месту своей смерти...
Я секунду поколебался. Всем известно, что стать призраком — незавидная посмертная участь. Но потом я вспомнил, как Алиса смеялась до болезни. Как летала по улице, раскинув руки-крылья. Как сочиняла сказки. — Уверен, — ответил твердо.
Алиса слабела с каждым днём. Её пса теперь выгуливали родители — сама она уже не могла выходить на улицу. Я уже начал волноваться, увижу ли её ещё.
Наконец, однажды она появилась. Родители под руки довели ее до скамейки, усадили. — Я посижу одна, ладно? — попросила она. — Заберёте меня через часик. Всё будет хорошо, правда.
Её родители, немного поспорив, всё-таки ушли в дом. Алиса запрокинула голову и посмотрела на меня. — Кажется, пришло время прощаться, — сказала она. — Да. Но послушай. Не бойся. Смерти нет. Я узнавал. — Правда? — ее глаза расширились, и в них мелькнул давно пропавший блеск. — А что есть? — Есть — свобода. Вечность под крыльями. Птицы, песней рождающие восход. Вечерняя тишина, в которой не слышно собственных мыслей — зато все ещё звучат рассказанные когда-то сказки.
Алиса улыбалась. Улыбалось ее тело, обмякшее на старой скамейке. И улыбалась ее душа — новорожденный ветер — улетавший вверх по узкой кособокой улочке, мимо высоток, мимо шумных городских улиц, дальше, дальше.
Фонарь замолчал.
— Это тоже была хорошая сказка, — сказал Тимка, помолчав. — Конечно. Ведь лучшие сказки всегда происходят на самом деле, — согласился фонарь.
— Крэллс, а где она теперь? — спросил Тимка. — Прилетает хоть иногда? — Ни разу не прилетала пока, — вздохнул фонарь. — Думаю, она забыла свое человеческое прошлое. И меня заодно. Оно и к лучшему, наверное. Для неё. — А как же ты? Тебе не грустно? — Немного, но я знаю от Ареи, что у Алисы всё хорошо — и этого достаточно. Одно только жаль — ее сказки закончились. Пока я их тебе рассказывал — казалось, Алиса здесь, с нами. И все её чудеса. — А давай сочиним новую сказку? — предложил Тимка. — Начать можно так: "Жил-был ветер, который когда-то был девочкой..." — Ветер по имени Алиса! — радостно подхватил Крэллс.
Мальчик и фонарь наперебой сочиняли приключения озорного ветра по имени Алиса, не замечая, что начинает светать, закрываются белые цветы табака и распеваются первые птицы. А предрассветный ветер, принёсший издалека ароматы моря и специй, слушал их сказку, то замирая от волнения, то звонко смеясь.
На Красных воротах мне всегда делалось неуютно. Мрачная небольшая станция, полностью оправдывающая как минимум первую часть своего названия. Не знаю уж, почему ворота — но цвет действительно — красный. Только не яркий, сочный красный восходящего солнца, живой крови, тюльпановых полей. Нет, темно-бордовый, гнетущий. Если это солнце — то закатное, умирающее. Если кровь — то пролитая, бессильная, засохшая. Если цветы — то маки, привораживающие путников губительной колыбельной.
Я каждый раз содрогалась, проезжая эту станцию. И уж никогда бы ни подумала, что буду здесь жить.
Но — жизнь такая штука. Если уж фортануло и подвернулось внезапно дешевое жилье, да еще и в пределах кольца — привередничать не приходилось. Подумаешь — станция мрачновата. Мелочи жизни.
Но, как я ни бодрилась — каждый раз, спускаясь в подземку, испытывала странное ощущение. Даже в час пик мне начинало казаться, что я совсем одна. Тишина подкрадывалась, мягко обнимала за плечи.
По ночам же и вовсе предпочитала прогуляться пешком с одной из окрестных станций или доехать на такси.
В то воскресное утро я прибежала на станцию ни свет ни заря. Полночи я держала на проводе подругу, на почве излишних переживаний норовившую то начать курить в свои двадцать пять, будто влюбленная четырнадцатилетка, то и вовсе сигануть с балкона. До зарплаты оставалось два дня, денег на такси не было. Поэтому-то я и оказалась у дверей станции еще до открытия. Нетерпеливо подпрыгивая на промозглом утреннем ветру, дождалась, наконец, момента, когда можно было нырнуть в теплую глубину подземки.
Однако, первого поезда тоже еще нужно было дождаться. Я стояла там, в полутьме, в тишине, совсем одна — других пассажиров в этот ранний час не было. То иллюзорное одиночество, которое я всегда испытывала на этой станции, вдруг стало вполне реальным. Но почему-то теперь не пугало — напротив, убаюкивало, пело хрустальными колокольчиками, качало на невидимых волнах...
Черная тень, вынырнувшая непонятно откуда и оказавшаяся прямо у моего лица — вдруг завалившаяся, упавшая под ноги безжизненной кляксой. Еще не придя в себя, я опустила голову. Ворона. Кажется, мертвая. Откуда она здесь?
Но птица вдруг подняла голову. Уставилась на меня черными дырами глаз. Пронзительно каркнула и метнулась к выходу наверх, наружу. Я озадаченно смотрела ей вслед, когда, наконец, подошел первый поезд.
А когда я приехала к подруге — она сидела, как ни в чем не бывало. Попивала чай, смотрела ситком. И будто не совсем понимала, с чего я так переполошилась и прибежала с утра пораньше. Ну да, не сложилось. Ну, что ж теперь, с балкона бросаться? Я не решилась ей сказать, что именно это она и собиралась сделать пару часов назад. Посмотрела с ней полсезона "Друзей", убедилась, что все в порядке, и поехала домой.
Но по пути меня поджидал сюрприз. Красные ворота стали Синими. Как снежные тучи, как вересковые пустоши, как предрассветный туман. И тишина, такая тишина, которой в нашем городе не сыщешь.
А потом из этого синего тумана вынырнула ворона. Мелькнула ко мне, чуть не коснувшись крылом волос. Порыв ветра дохнул в лицо. И — разбудил.
Я умудрилась задремать, прислонившись к сводчатой арке. Темно-красной, как положено, вовсе не синей. Ветер был, конечно, от подъезжавшего поезда. Никаких ворон.
Я просто устала сегодня, перенервничала.
Но дома, заскочив в ванную, чтобы умыться, я с удивлением вытащила из волос воронье перо.
С тех пор мое отношение к станции стало меняться. Днем я иногда еще ежилась от ее мрачной неприветливости. Но — полюбила бывать здесь поздним вечером, перед самым закрытием. Однажды поймала себя на том, что специально задерживаюсь в городе, чтобы попозже вернуться домой.
Синева открывалась все чаще. Я перестала понимать, где сон, где явь. Только входить в эту удивительную синюю тишину, как в прохладную спокойную воду, и стоять, не дыша.
Иногда пролетали вороны. Я никогда не успевала заметить, откуда они берутся. То ли из туннелей, то ли прямо из этого призрачного тумана, существовавшего, вероятно, лишь в моем воображении.
И всегда уверенно устремлялись наверх, в город.
Иногда мне хотелось быть такой же уверенной, как они.
Потому что мир вне станции тоже наполнялся туманом — не синим, кристально-ясным, а серым, стирающим все оттенки значений и эмоций, все смыслы привычных действий. Утром — на работу, вечером — домой. Завтраки, обеды и ужины. Деловые письма и звонки подругам. Всё — в одинаковом сером тумане. И только синий цвет — настоящий, осязаемый. Осмысленный.
Тем утром я снова пришла на станцию еще до открытия. За всю ночь не смогла сомкнуть глаз. Тишина квартиры была мертвой, склизкой, пахнущей, как загнившая вода. Я задыхалась. Но звуки музыки в наушниках или шум телевизора не приносили облегчения. Мне нужна была тишина, но не эта комнатная, похожая на болотную воду, а та, синяя, как горное озеро.
В метро я спускалась бегом. Влетела на станцию — и замерла. Посреди платформы высилась изящная арка ворот, сотканная из синего тумана. Я бросилась к ней, боясь только одного — сейчас растает.
Не растаяла. Я на миг замерла в шаге от входа. Смутное сомнение — движение — чувство? — что-то почти забытое попыталось остановить меня на самом краю. Но я отбросила это нечто, решительно распахнула створку ворот, за которой разливалась ослепительная синева. И сделала первый шаг.
*** Под крыльями бьется сизый ветер. Рвет перья. Терплю боль. Нужно прорваться. Я верю в эту легенду. Говорят, где-то среди сумрачных ветров Синего Мира иногда появляются Красные Ворота — единственный путь домой. Говорят, самое сложное — их отыскать, не сгинуть среди голодных ветров. Отыщешь — и всё, что останется — прошмыгнуть в изящную рубиновую арку, и — наверх, в родной мир, по которому так тоскует любой Потерявшийся.
Всё так просто, только найти Красные Ворота. И я вернусь. Мой родной мир, моя прежняя жизнь. Я кружусь среди сизых ветров, но какая-то смутная мысль не дает покоя. Кажется, я что-то упускаю из виду.
А если все мы живем в одной коммуналке? Мы с Надей, и Вера, и Костя с Марией Федоровной, и Geroin9, и Демиург, и Полуночная Хомячунка. И все, вообще все.
Может быть даже, с других планет.
Мне сегодня такое приснилось. Мы, земляне, все жили в одной комнате. А в другой — была моя Аркадия, и была потайная дверь, через которую я туда сбегала по ночам. А в других комнатах жили сердитые марсиане, и заумные ботаники с Венеры, и еще какие-то существа, которых я не могу даже описать. Поговаривали, раньше даже далеки в этой коммуналке жили. Но их выселили — за неподобающее поведение.
И вот как-то раз просыпаемся мы, земляне, от громкого стука в дверь. Надя идет открывать, а там — строгий такой инопланетянин, из тридцать пятой по коридору обитаемой планеты. Говорит, сколько можно свой мусор по коридору разбрасывать, вредные отходы в общую раковину сливать. И вообще, мол, от вашей планеты на полгалактики смердит.
И Надя стоит, и ответить ничего не может. А строгий инопланетянин грозит выселением. И я подскакиваю, и кричу: "Мы не виноваты!", а он смотрит сквозь пенсне: "А кто же виноват? Пушкин?". Я, помню, очень удивилась, что инопланетянин про Пушкина знает. И что пенсне носит, хотя у него и глаз-то нет. Так удивилась, что проснулась.
— Вот объясни мне, — говорит Демиург, — как мне искать работу? Кому в нашем мире нужны Создатели? — В нашем — никому, ведь он уже создан, — философски замечаю я. — Ты же на то и Демиург, чтобы создавать то, что без тебя бы не существовало, разве нет? — А зарплата? — мой собеседник закатывает глаза, все триста. — Кто мне платить будет за это? — Ну, не хлебом единым жив человек, — утешаю я. — Я не человек! — Тем более.
Завариваю зеленый чай с жасмином и белыми карликами. Чашка себе, полчашки Демиургу. Я его знаю, дольет себе из Млечного Пути. Как можно пить зеленый чай с молоком — вот чего мне не понять.
— А если даже я создам новый мир без заказа — что скажут его будущие жители? Вдруг им не понравится? Вдруг они будут меня ненавидеть за то, что я их создал? — Это довольно глупо, — замечаю я, делая глоток чая. Вкус, аромат и сияние восхитительны. — Но так обычно и бывает, — вздыхает Демиург. — Ты оглянись по сторонам, когда проснешься.
И все-таки Демиург садится за работу. Обкладывается блокнотами и альбомами, чертит схемы, делает расчеты, рисует эскизы. Я сижу в наушниках, слушая переговоры переменных звезд.
Наконец, краем глаза замечаю, что Демиург закончил работу. Снимаю наушники, снова завариваю чай. — Ну как, проект готов? — заглядываю Создателю через плечо. — Готов, — вздыхает он. — Хотя я все еще не понимаю, кому и зачем это нужно. И нужно ли вообще. — Нужно, — убежденно говорю я. — Нужно. Потому что бытие всегда лучше небытия.
Домик на крыше (с)
Baboushka · David Garrett · Royal Philharmonic Orchestra · Franck van der Heijden
"Почему до сих пор не пришла за мной, Герда-Герда? Я собрал все слова изо льда — перешёл к макетам. Они будут неплохо смотреться на старых тумбах. Никакой королевы здесь нет — я её придумал. Здесь слова замерзают. И льды никогда не тают. Здесь и я — человечек-титан, человек-Титаник. Самый Северный полюс уместится на ладошке. Я придумал дворец. Мерзких троллей придумал тоже. Да любил я и город, и розы в горшках-малютках. Добрались до весны — посадили бы незабудки. Рассказали киты, что сейчас на фиалки мода. Зеркала ненавижу — там чья-то чужая морда. Знаешь, Герда, у нас ведь могли быть, наверно, дети. А теперь одинок-одичал как какой-то йетти. Борода до пупа как у древнего аксакала. Герда-Герда, я просто хотел, чтобы ты искала. И подался в полярники, чтобы не мелочиться. Ну зачем на катке целовалась ты с трубочистом? Я же видел своими глазами, не отпирайся, но давно целиком состою из помех и раций.
Почему же ты не спешишь за мной, Герда-Герда? Отменили оленей, тебе не дают билета? Я собрал все макеты — замахиваюсь на иглу. Никаких атаманш — это детские злые игры. Здесь сияние, Герда, родная, похлеще цирка. Увези же меня — купим луковки гиацинтов. У меня здесь собака. Собаку назвал я Найдой. Может, я тебя тоже придумал? Уже не знаю. Распластался по небу ветрина мохнатой шкурой. Я проникся снегами и низкой температурой. Посиди тут с моё далеко — осознаешь зиму. Зато Сантой работать легко. Как считаешь, примут? В декабре их толпа собиралась под старой аркой. Представляешь, я лезу в трубу, волоку подарки. Хотя я промахнусь — я всегда попадаю мимо. У тебя там камин, у меня темнота и минус. Так что, милая Герда, заранее закаляйся. Трубочиста убью. До свидания. Кай. Полярник".
Расстояние падает в кружку с остывшим чаем. Герда-Герда читает письмо: "Приезжай. Скучаю". Герда-Герда берет чемодан, и себя, и едет. Герда едет. А время идёт, и идут медведи, самолёты летят в облаках и сигналы морзе. Все куда-то спешат. На окне расцветают розы.
Он был самым болезненным в классе. Ещё очочки. Неумыт, непричесан, и с глупым мультяшным ранцем. Если тыкали пальцем — сжимался почти до точки. В его книгах про сказки совсем не учили драться. А учили чему-то другому — искать коренья, разговаривать с лесом, идти по следам кентавров. Никогда не ломился в столовку на перемене, потому что на булочку мелочи не хватало. Сэкономленный клад охраняла свинья-копилка (если сильно тряхнуть, то внутри зазвенят монетки).
Он был самым нелепым ребёнком. Ещё мобильник, у которого нет даже нужного интернета. По обидной случайности дали чужое тело. Эти манные ручки и ноженьки-вермишельки. На урок до зубовного скрежета не хотелось, а хотелось остаться в квартире, где знал все щели. Малодушно пытался прикинуться заболевшим, ел просроченный йогурт, ел льдышки у магазина. Влажно клюнули в лоб и сказали: "Ну что ты брешешь. Четвертная контрольная. Дуй, не тяни резину". Он и "дул", предвкушая заранее неудачу. Позитивный настрой, бла-бла-бла, но не удавалось. Вот и школа, но тут показалось, что кто-то плачет, даже вроде скулит. Из подвала же? Из подвала.
Он был самым последним кутенком в своём помёте, он не должен был выжить, поскольку был очень слабым. Мягким пузом измазался в собственной мерзкой рвоте. А стоять он пока не умел — разьезжались лапы. Сверху падали капли. В подвале всегда шёл дождик. И парило от труб, и вообще неприятно пахло. Пахло маленькой смертью, печальной и безнадёжной, если ты не особенно нужен, и ломтик страха. Он был черным-пречерным в помёте, как сгусток ада, словно ложка с черничным засахаренным вареньем. Его братья и сестры сначала возились рядом, а потом почему-то затихли и присмирели. И тогда он пополз, переваливаясь медвежьи. И тогда его взяли. Зима холодила мятой. Человек был огромным, как небо, как мама, нежным (он был самым ужасным ребёнком, урод и мямля).
Он был самый дебильный, совсем не тянул на принца. В его сказках учили варить колдовские зелья, целовать спящих фей в растопыренные ресницы, отправлять караваны верблюдов в чужие земли. Он засунул кутенка под куртку. На день рожденья ему часто дарили вещи. Но тут услышал: "Эй, пацан, тормози. Ты нам вроде бы должен денег. Иди к мамочке, мамочка любит свою малышку".
Старшеклассники "стрелку" забили за гаражами. И он понял — его станут бить, впятером и гадко, и ему не помогут ни сказки, ни горожане, а поможет желание жить. И ещё рогатка. Выбрал камень, по весу тяжёлый, и самый белый, словно дар апельсиновых стран, талисман, "aloha". В его странных вселённых совсем не учили бегать, а учили летать, но, возможно, учили плохо. Он был прав, и действительно били, но не ревел он, танцевал на канате луча кроветворный танец. Парни явно повыше, уверенней, здоровее. И тогда за спиной появилась собачья стая. Звери были огромны, как небо, сильны, как папа, и щенята не лаяли, только глаза мерцали, словно это вообще не глаза, а софиты, рампы. Он заметил собаку с оттянутыми сосцами. Первый раз испытал ощущение дикой силы, словно вся эта стая влилась в него, вся их свора. Старшеклассники драпали, быстро и некрасиво. В его книжках стрелять в проигравших сродни позору.
Он был самый счастливый и яростный, как спартанец, и готовился к новой, но тоже неравной битве. Мать пожала плечами: "Собака? Давай оставим". Ночь качала детей, колыбельная ночь-молитва. Когда звёздные мыши доели лиловый вереск, когда стрелки часов заключили пари на вечность, они оба уснули: кто в кресле, а кто у двери. Они видели небо, которое безупречно.
Небо раскинуло руки над спящим миром, небо над миром от солнца зажжет свечу. Я выхожу по утрам из пустой квартиры, прячу под свитером крылья, дышу, молчу,
чувствуя, как согреваются пальцы светом. И в одиночестве, знаешь, особый шарм: мир для двоих, где второй – навсегда рассветы, тянутся пальцы рассветов к моим щекам.
Осень за летом, зима замыкает цепи, ночи нестройно шагают за днем во сне. Время торопится, время всегда нелепо, тащит с собой мои крылья, оставив мне
горстку невыжженных страхов, стихов и свечек, каждой из свечек отмерен недолгий срок в жизни, а в памяти каждый из них навечно. В памяти каждый, наверно, почти пророк.
Я зажигаю свечу от золы рассвета. Капает воск на ладони. А боли нет. Вместо нее остается на пальцах эхо. Мне так хотелось узнать в тишине ответ,
только ответам предшествует сто вопросов. Только какой не фальшивка и не обман? Знаешь, а если по правде сказать, серьезно: И в одиночестве этом особый шарм.
Только болит под лопатками, ноет кожа. Ночью особенно грустно и тяжело. Я бескрылатая. Даже рассвет не сможет крылья вернуть. За квартирой совсем светло.
Я выхожу по утрам из пустого дома и подставляю под солнце свою ладонь. Свечи-рассветы растают с бессонной болью и разжигают под кожей моей огонь...
Девочка Анечка падает на кровать, плачет в подушку: кошмары во сне опять. Темные локоны стелются по спине. Боже мой, Боже... Нет знака судьбы ясней. Бьется под сердцем пульс, ниточкой вяжет сон. Будет наследник, и девочке будет дом, любящий муж, счастье с радостью без границ. Анна глядит на народ, но не видит лиц: все англичане похожи, как близнецы. Чувствует Анна, как дышат из пустоты, смотрят в затылок. Отнюдь не хороший взгляд. Девочка знает, так скалится в спину ад. Вздрогнет тихонько, прижмет к животу ладонь. Нет, показалось. Виски обжигает боль.
Снова мерещатся тонкие рукава, цвета такого, какой не была трава в утренний час, час дневной и вечерний час. Сколько она танцевала с ним? Сколько раз? Анна ловила тяжелый сверлящий взор – зла королева, но счастлив ее король. Пусть. Не беда. Ну хотя бы не в этот день. Узкие кольца на пальцах. За ними – тень. Шепот проклятия так не сорвался с губ той, чей любимый теперь не ее супруг. Нет, только слышно негромкое им в ответ: «В день моей смерти наденьте лимонный цвет».
Желтый – цвет радости, траура для других.
Боже мой, Боже... оставь лишь для них двоих шепот любовный и детский начальный крик.
Вечер пьянит. Этот вечер ужасно дик. Темные локоны спрятаны под платок, Анечка больше не знает ни рук, ни ног: тело болит от лодыжек до головы. Ну почему все супруги его плохи? Кто наложил эту порчу на их судьбу? «В день моей казни...» Мир катится в пустоту.
Девочка Анечка плачет на простыне. Руки кладет на живот – никого в нем нет. Ей все приснилось, от бала и до любви. Пусть это сон. А у Анечки не боли.
— Меня довели до автоматизма, понимаешь? Как навык какой-нибудь.
Мы с Ведьмой сидим на кухне. На той же кухне, где вчера за чашкой чая с жасмином и белыми карликами велись разговоры о сложностях творения. За тем же столом, где Демиург рисовал эскизы нового Мира.
Сегодня здесь — Ведьма. Как всегда, со связанными руками. Хорошо, что это всего лишь сон, поэтому Ведьма может пользоваться телекинезом. Наяву у нее не получается, признается она. А здесь, вопреки всем законам, чай может пить, хоть руки и связаны. И курить. И подливать в чашку виски.
— А в чем проблема? — робко спрашиваю я, пытаясь вспомнить, что же такое автоматизм. В голову лезет только какой-то пример про езду на велосипеде. — Автоматизмы — это же хорошо, вроде бы? Они же здорово облегчают жизнь, разве нет?
— О да, здорово облегчают жизнь, — фыркает Ведьма. — Настолько облегчают, что она становится невесомой. Как будто ее и нет.
Домик на крыше (с)
Enigma "Sitting On The Moon" Piotr Sounder Lewandowicz [Remix]
