Ключи к реальности

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.



Литература

Сообщений 131 страница 140 из 238

131

Английская лаванда

Литература

«Дружба рождается в тот момент, когда один человек говорит другому: „Что, и ты тоже? А я думал, что такой только я один“».

(К.С. Льюис)

Клайв опустил взгляд, густо покраснев в сизых туманах курительной комнаты. Страницы, испещренные неровным почерком, трепыхались в руках. Полгода назад он так же трясся в университете, протягивая другу печатный вариант своей «НеНовеллы Винограды».

– Это обо мне ведь, правда? – расплылся Мередит в довольной улыбке.

Наконец-то именинник снял безумную золотую скатерть и уже вот-вот предложил бы разойтись по спальням. По идее очерк нужно было зачитать за столом перед всеми собравшимися, но, предчувствуя непонимание, Клайв решил избежать возможных домыслов и кривотолков да огласить посвящение наедине.

– Сегодня не только у меня день рождения, знаешь же.

– Конечно, мой дорогой Патрокл. Это день нашей дружбы.

Эрншо чиркнул спичкой, закурил.

– Забавно, мы никогда не знакомились друг с другом!

Перси зевнул.

– Зачем, если были связаны еще родителями? Эх ты! – М. легко пнул своего темноволосого визави. – Пришлось два года жить, дожидаясь твоего появления на свет! Клайв, понимаешь, это было предопределено.

Однажды Мередитов с Эрншо пригласили на званый ужин, и те решили оставить мальчиков у Клайвовой бабули. Перси было лет пять, от страха лишиться покровителей он мигом растерял всю власть и авторитет старшего и залился слезами. Дедушка, старый мистер Эрншо, отец дяденьки-пианиста и дяди Джорджа (Парижанина), достал из сундука шахматы: необычные фигуры в виде армии Римской империи. Ладьи были колоннами, пешки носили шлемы-монтефортино. Но даже такие чудеса не могли утешить конопатую мордашку, горько плачущую в незнакомом доме. К. же, трехлетка, не желая разочаровываться, попросту уснул. Так же он думал поступить и сейчас, чем быстрее, тем лучше, испугавшись того, какое значение имело для него самого слово «предопределено».

Поутру после праздника они спорили об Аристотеле, который никак не давался Клайву, хотя всему миру положено было восхищаться философом. Обоим страшно хотелось чего-нибудь апельсинового. Куда-то пропали все сигареты. Перси с похмелья разбил умывальный кувшин, долго не мог попасть левой в башмак.

К. проводил друга до железнодорожной станции, таял щуплым силуэтом на перроне. Ноябрьский ветер немилосердно исхлестал его пощечинами. Недавно он порвал с какой-то девицей, ревновавшей его к собраниям поэтического кружка, и теперь с утроенным рвением занялся литературными экзерсисами, отыскивая буквенную сетку, пожалуй, даже в шахматных клетках или нотных гармониях.

Откуда у малого такая страсть к нестандартным ходам? Нынче признавались самые изощренные течения живописи, убойная в своей ритмике музыка и такие вот, не соответствующие викторианским лекалам, рассказы. Цифры какие-то, игра со звучанием букв – кто знает, вдруг это куда сгодится в будущем?

Оба даже не догадывались, что то была их последняя встреча.

В вагоне первого класса Мередит увозил с собой очень современный, дерзкий текст, которым по юной смелости будущий чиновник еще гордился, и читал вслух, и наизусть пересказывал сокурсникам-законникам, поганым разложенцам, отчего-то смущенно отводящим глаза.

* * *

«На восемнадцатилетие братства, которому суждено продолжаться вечно:

1. Три пятнадцать сто сорок пять раз-два-три-раз! Хамеша-хамеша-хаме-хаме-хамеша! Фа – Соль – До со-ло-вей (октавой ниже) со-ло-вей: правильный человечек, светлая голова, будущее светило государства, таблица суффиксов висит на стене. Он – мой лучший неединокровник с начала времен, учится отлично, играет на солнышке, играет в теннис, играет в школьном театре Гамлета и античные трагедии, играет живо, ярко, подходит к громкоговорителю: «раз-два-три-раз! Три пятнадцать три пятнадцать!» Медленно рассвет восходит в лучах театральных рамп: Дамы и господа! Встречайте – (мой) Перси Артур Мередит.

2. У (моего) Мередита все прекрасно: и душа и тело, и кожа и рожа, и имя и фамилия, и стыд и совесть, и кол и двор. Однажды кузина прищемит ему дверью голову, и он наречет меня своим главным и самым близким неединокровником, печальным собратом, темной лошадкой. Я был замкнут дверным проемом, замкнут ртом и голосом, когда М. наряжал меня в маскарадные листья плюща, обвивал объятиями, хохоча в горней светелке, я бросился остановить музыку, бросился вон из гостиной, тогда-то Мередит поймал мрачного сынка дяди Уильяма, он бежал остановить меня и нечаянно прищемил мне дверью палец, меня увезли в лазарет и история началась.

3. Он вырос щеголем: папироска, пивко, ему необходимо было таскать меня на танцы. Чертово колесо из парка бросает злобную тень на городской квартал, в лучах заката М. выходит на охоту: папироска, пивко, хамеша-хамеша-хаме-хаме-хамеша! Прячьте по домам дочерей, о жители Пайнс! Танцы, драки, весь бомонд в сборе. «Ты влюбился в певицу на сцене?» – спрашивает Мередит; поздней ночью дома моем руки, моими водянистыми холодными скользя мыло в его горячие длинные, растяжка на десять клавиш: со-ло-вей! Ми-ме-ма-му-мо (смени тональность). Он закрывает кран, кладет мыло на место, вдавливает меня в полотенца на веселых крючках: «К., ты точно влюбился в певицу (ее имя), я знаю!» Он прижимает еще сильнее в ванной комнате, жар и краска заливают лицо, вот так бесславно я становлюсь пунцовым заикой от проницательности друга, от того, что даже сына пианиста так легко разоблачить.

4. Я именуюсь Клайвом Морганом Эрншо, я изучал благородное искусство герменевтики и толкования текстов, покуда М. рос вперед, навещая меня на размахах природы, его волосы сверкали золотом на уставших разладах транспорта по дороге, в долгих чайных беседах: «О, тебе ТАК ЖЕ сносит голову эта музыка?» В пианинных неуклюжестях четырех рук, в белые ночи белого лета белого чая, в рекомендуемых книгах и пластинках, в иллюзорности первых связей с полом противоположным, в одном на двоих проигрывателе слушая сладкое любимое, отбивая такты ладонями о колени раз-два-три-раз! Три пятнадцать! Три + пятнадцать = Восемнадцать лет».

«Английская лаванда» — роман авторства Анны Ефименко

0

132

Морганы на острове Уэссан. Французская сказка

Литература

Когда-то давно, очень давно, может быть еще в те времена, когда святой Павел пришел из Иберии на наш остров, жила в Уэссане одна красивая девушка лет шестнадцати — семнадцати, и звали эту девушку Мона Кербили, Так хороша была Мона, что все, кто ее видел, с восторгом говорили ее матери:
— Ну и красивая же дочка у вас, Жанна! Она хороша, как моргана, никогда еще не видывали на нашем острове такой красавицы. Можно подумать, что она дочь какого-нибудь моргана.
— Не говорите так, — возражала добрая мать Моны. — Видит бог, ее отец — Фанш Кербили, мой муж. Это так же верно, как то, что я — ее мать.

Отец Моны был рыбак и почти все время проводил в море. Мать работала на клочке земли подле хижины, а в непогоду пряла лен. Мона ходила с другими девушками на морской берег собирать разные съедобные ракушки, которыми кормилась вся семья.

Должно быть, морганы — их тогда много водилось на острове — заметили Мону и так же, как и люди, были поражены ее красотой.
Раз, когда она, как всегда, сидела с подругами на берегу, девушки заговорили о своих женихах. Каждая хвалила своего за то, что он хороший рыбак, ловко умеет провести лодку среди множества подводных камней, которыми окружен остров.
— Напрасно ты, Мона, воротишь нос от Эрвона Кердюдаля, — сказала Маргарита Арфур дочери Фанша Кербили. — Он славный парень, не пьет, никогда не ссорится с товарищами, и никто лучше его не управляет лодкой в опасных местах — у Старой Кобылы и у мыса
Стиффа.
— Вот еще! — отвечала Мона с презрением (потому что, наслушавшись похвал своей красоте, она стала тщеславна и надменна). — Ни за что не буду женой рыбака! Я красива, как моргана, и выйду замуж только за принца или за сына какого-нибудь знатного вельможи, богатого и сильного. Или, по крайней мере, за моргана.

Случилось так, что ее слова подслушал старый морган, который прятался, должно быть, за какой-нибудь скалой
или под водорослями. Он бросился на Мону и утащил ее на дно моря.
Девушки побежали в деревню рассказать матери Моны о том, что случилось. Жанна Кербили пряла на пороге своей хижины. Она бросила кудель и веретено и помчалась к морю. Она громко звала дочь, даже вошла в воду и шла так далеко, как только могла, к тому месту, где исчезла Мона. Но все было напрасно, ничей голос не отозвался из воды на ее плач и отчаянный зов.

Весть об исчезновении Моны быстро разнеслась по всему острову и никого особенно не удивила. «Мона была дочерью моргана, — говорили люди, — и, видно, отец утащил ее в море».
Похитителем Моны был король морганов острова Уэссан. Он унес девушку в свой подводный дворец. Дворец был настоящее чудо, самое красивое королевское жилище на земле не могло с ним сравниться.
У старого моргана был сын, прекраснейший из морганов; этот сын влюбился в Мону и просил у отца позволения жениться на ней. Но король и сам задумал это сделать, а потому ответил сыну, что никогда не позволит ему взять в жены дочь земли.
— В нашем царстве, — сказал он сыну, — немало красивых девушек-морган, которые будут счастливы иметь своим супругом королевского сына. И когда ты выберешь одну из них, я дам свое согласие.
Молодой морган пришел в отчаяние. Он объявил отцу, что никогда не женится, если ему нельзя жениться на той, кого он любит, — на Моне, дочери земли.

Старый морган, видя, что сын чахнет с горя и тоски, заставил его посвататься к моргане, которая славилась красотой и была дочерью одного из знатных вельмож двора. Назначили день свадьбы, пригласили множество гостей. Жених и невеста отправились в церковь, а за ними великолепный свадебный кортеж. Ведь у этих морских жителей, хотя они и некрещеные, есть своя вера и храмы под водой. Говорят, у них даже есть свои епископы, и Гульвен Пендюфф, один старый моряк с нашего острова, который объездил все моря на свете, уверял меня, что он видывал их не раз.

Бедной Моне было приказано оставаться дома и приготовить свадебный обед. Но ей не дали никакой провизии, ровно ничего, только одни пустые горшки да кастрюли, — это были большие морские раковины. Старый морган сказал ей, что, когда все вернутся из церкви, она должна подать на стол прекрасный обед, или ей не миновать смерти. Судите же сами, в каком смятении и горе была бедняжка! Да и жених был не менее печален и озабочен!

Когда кортеж двинулся к церкви, жених вдруг воскликнул:
— Ах, я позабыл дома кольцо моей невесты!
— Скажи, где оно, и я пошлю за ним, — сказал ему отец.
— Нет, нет, я сам схожу за ним, никто другой не найдет кольца там, куда я его спрятал. Я сбегаю домой и мигом вернусь.
И он ушел один, не позволив никому сопровождать его. Он прошел прямо на кухню, где бедная Мона плакала в отчаянии.
— Не печалься, — сказал он ей, — обед будет готов во- время. Положись на меня.
Он подошел к очагу и промолвил:
— Добрый огонь в очаг! — И в очаге тотчас запылал огонь.
Потом принц стал по очереди дотрагиваться рукой до каждой кастрюли, каждого горшка, каждого вертела и блюда, приговаривая:
— В этом горшке будет лососина, в этом — камбала под устрицами, на вертеле — утка, здесь — жареная макрель, в этих кувшинах — вина и лучшие наливки...
И кастрюли, горшки, блюда, кувшины наполнялись кушаньями и напитками при одном прикосновении его руки. Мона опомниться не могла от удивления, видя, что обед приготовлен в мгновение ока без всякой помощи с ее стороны.

Молодой морган поспешно бросился догонять кортеж. Пришли в церковь. Брачный обряд совершил морской епископ. После этого все воротились во дворец. Старый король пошел прямо на кухню и сказал Моне:
— Вот мы и вернулись. Готово ли все?
— Готово, — отвечала Мона спокойно.
Удивленный таким ответом, он стал поднимать крышки с горшков и кастрюль, заглянул в кувшины и с недовольной миной сказал:
— Тебе помогли. Но я еще с тобой расправлюсь!

Сели за стол. Гости много пили и ели, потом начались пение и пляски.
Около полуночи новобрачные удалились в свою великолепно разукрашенную спальню, и старый морган приказал Моне проводить их туда. Она должна была стоять у постели и светить им, держа в руке горящую свечу. Когда свеча сгорит до ее руки, Мону ждала смерть.
Бедная Мона повиновалась. А старый морган ждал в соседней комнате и время от времени кричал оттуда:
— Что, свеча еще не сгорела до твоей руки?
— Нет еще, — отвечала Мона.
Так он спрашивал несколько раз. Наконец, когда свеча почти догорела, новобрачный сказал молодой жене:
— Возьми на минутку свечу у Моны и подержи ее, пока Мона зажжет нам другую.
Молодая моргана, не зная ничего о намерениях свекра, взяла свечу из рук Моны.
В эту минуту старый король спросил опять:
— Что, свеча сгорела до твоей руки?
— Отвечай: «да», — шепнул молодой морган.
— Да, — сказала моргана.
И тотчас старый король вбежал в спальню, бросился к той, что держала свечу, и, даже не взглянув на девушку, одним ударом сабли снес ей голову. Потом вышел вон.

Только что взошло солнце, как новобрачный отправился к отцу и сказал ему:
— Отец, я пришел просить у вас позволения жениться.
— Жениться? Да разве ты не женился вчера?
— Моей жены больше нет в живых.
— Нет в живых? Так ты ее убил, несчастный?
— Нет, отец, это не я, а вы ее убили.
— Я? Я убил твою жену?
— Да, отец. Разве не вы вчера ночью ударом сабля снесли голову той, что держала горящую свечу у моей постели?
— Да, но ведь то была дочь земли!
— Нет, отец мой, то была моргана, с которой я обвенчался по вашей воле. И вот я уже вдовец. Если вы мне не верите, вы легко можете убедиться сами — ее тело еще лежит у меня в спальне.

Старый морган побежал в спальню и увидел, что сын говорит правду. Гнев его был ужасен.
— Кого же ты хочешь взять в жены? — спросил он у сына, немного поостыв.
— Дочь земли.
Старый король ничего не ответил и вышел из спальни. Но прошло несколько дней, он понял, должно быть, как безрассудно соперничать с сыном, и дал согласие на его брак с Моной. Свадьбу отпраздновали весьма пышно и торжественно.

Молодой морган был очень внимателен к жене и баловал ее, как только мог. Он кормил ее маленькими вкусными рыбками, которых ловил сам, дарил ей разные украшения из драгоценных морских жемчужин, отыскивал для нее красивые раковины, перламутровые и золотистые, самые редкие и чудесные морские цветы и травы.
Но, несмотря на все это, Мону тянуло на землю, к отцу и матери, в бедную хижину на берегу моря.

Муж не хотел ее отпускать: он все боялся, что она не вернется. А Мона сильно затосковала, плакала день и ночь. Наконец однажды молодой морган сказал ей:
— Улыбнись хоть разок, моя радость, и я отведу тебя в отцовский дом.
Мона улыбнулась ему, и морган, который был волшебником, произнес:
— Мост, поднимись!
Тотчас же из воды поднялся красивый хрустальный мост, чтобы они могли перейти со дна моря на землю.
Увидев это, старый морган понял, что сын его такой же волшебник, как он, и сказал:
— Пойду и я с вами.
Все трое взошли на мост: Мона впереди, за ней — муж, а на несколько шагов позади — старый морган.
Только что Мона и ее муж, шедшие впереди, ступили на землю, как молодой морган произнес:
— Мост, опустись!
И мост опустился в глубину моря, унося на себе старого моргана.
Муж Моны не решился проводить ее до самого дома родителей. Он отпустил Мону одну, сказав ей:
— Вернись обратно, когда зайдет солнце. Я буду ждать тебя здесь. Но смотри, чтобы ни один мужчина не поцеловал тебя и даже не коснулся твоей руки.

Мона обещала все исполнить и побежала к родному дому. Был час обеда, и вся семья собралась за столом.
— Здравствуйте, отец и мать! Здравствуйте, братья и сестры! — закричала Мона, вбегая в хижину.
Добрые люди смотрели на нее, остолбенев от удивления, и никто не узнавал ее: она была так хороша, так величава в своем пышном наряде! Мону опечалила такая встреча, слезы выступили у нее на глазах. Она стала ходить по дому, дотрагивалась рукой до каждой вещи и говорила:
— Вот этот камень мы принесли с берега, и я сиживала на нем у огня. А вот и кровать, на которой я спала. Вот деревянная чашка, из которой я ела суп. А там, за дверью, веник из дрока, которым я подметала дом. А вот и кувшин, с которым я ходила по воду к источнику.
Слыша все это, родители в конце концов узнали Мону и, плача от счастья, стали обнимать ее, и все радовались, что они опять вместе.

Но недаром морган, супруг Моны, наказывал ей не целовать ни одного мужчину: с этой минуты она ничего больше не помнила о своем замужестве, о жизни у морганов. Она осталась у родителей, и скоро к ней стали свататься со всех сторон. От женихов отбою не было, но Мона никого не слушала и не хотела выходить замуж.

У отца Моны, как и у всякого жителя острова, был свой клочок земли, где он сажал картофель и всякие овощи, засевал и немного ячменя. Этого, да еще той дани, которую им ежедневно платило море рыбой и моллюсками, хватало, чтобы прокормиться. Перед домом находилось гумно, на котором молотили хлеб, и стоял стог соломы. Часто по ночам, когда Мона лежала в постели, ей чудилось, что сквозь вой ветра и глухой шум волн, бившихся о прибрежные скалы, она слышит чьи-то стоны и жалобы за дверью хижины. Но она думала, что это души бедных утопленников взывают к живым, которые их забыли, и просят молиться за них. Она шептала заупокойную молитву и, жалея тех, кто в такую погоду находится в море, спокойно засыпала.

Но вот раз ночью она ясно услышала слова, произнесенные таким жалобным голосом, что они раздирали сердце:
— Ах, Мона, неужели ты так скоро забыла своего мужа-моргана, который спас тебе жизнь и любит тебя? Ты ведь обещала вернуться в тот же день, а между тем я так давно жду тебя и так несчастен! Ах, Мона, Мона, сжалься надо мной и вернись поскорее!

Тут Мона разом вспомнила все. Она встала с постели, вышла и увидела у дверей молодого моргана, который в жалобах и стонах изливал свое горе. Она бросилась в его объятия... и с той поры ее больше никогда никто не видел.

0

133

Бузинная матушка

Литература

Один маленький мальчик раз простудился. Где он промочил ноги, никто не мог взять в толк — погода стояла совсем сухая. Мать раздела его, уложила в постель и велела принести чайник, чтобы заварить бузинного чаю — отличное потогонное! В эту минуту в комнату вошел славный, веселый старичок, живший в верхнем этаже того же дома. Был он совсем одинок, не было у него ни жены, ни детей, а он так любил ребятишек, умел рассказывать им такие чудесные сказки и истории, что просто чудо.

— Ну вот, попьешь чайку, а там, поди, и сказку услышишь! — сказала мать.

— Эх, кабы знать какую-нибудь новенькую! — отвечал старичок, ласково кивая головой.— Только где же это наш мальчуган промочил себе ноги?

— То-то и оно — где? — сказала мать. — Никто в толк не возьмет.

— А сказка будет? — спросил мальчик.

— Сначала мне нужно знать, глубока ли водосточная канава в переулке, где ваше училище. Можешь ты мне это сказать?

— Как раз до середины голенища! — ответил мальчик. — Да и то в самом глубоком месте.

— Так вот где мы промочили ноги! — сказал старичок. — Теперь и надо бы рассказать тебе сказку, да новой не знаю!

— Да вы можете сочинить ее прямо сейчас! — сказал мальчик. — Мама говорит, вы на что ни взглянете, до чего ни дотронетесь, из всего у вас выходит сказка или история.

— Верно, только такие сказки и истории никуда не годятся. Настоящие, те приходят сами. Придут и постучатся мне в лоб: "А вот и я!"

— А скоро какая-нибудь постучится? — спросил мальчик.

Мать засмеялась, засыпала в чайник бузинного чая и заварила.

— Ну расскажите! Расскажите!

— Да вот кабы пришла сама! Но они важные, приходят только, когда им самим вздумается!.. Стой! — сказал вдруг старичок.— Вот она! Посмотри, в чайнике!

Мальчик посмотрел. Крышка чайника начала приподыматься все выше, все выше, вот из-под нее выглянули свежие беленькие цветочки бузины, а потом выросли и длинные зеленые ветви. Они раскидывались на все стороны даже из носика чайника, и скоро перед мальчиком был целый куст; ветки тянулись к самой постели, раздвигали занавески. Как чудесно цвела и благоухала бузина! А из зелени ее выглядывало ласковое лицо старушки, одетой в какое-то удивительное платье, зеленое, словно листья бузины, и все усеянное белыми цветочками. Сразу даже не разобрать было, платье это или просто зелень и живые цветки бузины.

— Что это за старушка? — спросил мальчик.

— Древние римляне и греки звали ее Дриадой! — сказал старичок. — Ну, а для нас это слишком мудреное имя, и в Новой слободке ей дали прозвище получше: Бузинная матушка. Смотри же на нее хорошенько да слушай, что я буду рассказывать...

...Точно такой же большой, обсыпанный цветами куст рос в углу дворика в Новой слободке. Под кустом сидели в послеобеденный час и грелись на солнышке двое старичков — старый-старый бывший матрос и его старая-старая жена. У них были и внуки, и правнуки, и они скоро должны были отпраздновать свою золотую свадьбу, да только не помнили хорошенько дня и числа. Из зелени глядела на них Бузинная матушка, такая же славная и приветливая, как вот эта, и говорила: "Уж я-то знаю день вашей золотой свадьбы!" Но старички были заняты разговором и не слышали ее.

— А помнишь, — сказал бывший матрос, — как мы бегали и играли с тобой детьми! Вот тут, на этом самом дворе, мы сажали садик. Помнишь, втыкали в землю прутики и веточки?

— Как же! — подхватывала старушка. — Помню, помню! Мы не ленились поливать эти веточки, одна из них была бузинная, пустила корни, ростки и вот как разрослась! Мы, старички, теперь можем сидеть в ее тени!

— Верно! — продолжал муж. — А вон в том углу стоял чан с водой. Там мы спускали в воду мой кораблик, который я сам вырезал из дерева. Как он плавал! А скоро мне пришлось пуститься и в настоящее плавание!..

— Да, только до того мы еще ходили в школу и кое-чему научились! — перебила старушка. — А потом выросли и, помнишь, однажды пошли осматривать Круглую башню, забрались на самый верх и любовались оттуда городом и морем? А потом отправились во Фредериксберг и смотрели, как катаются по каналам в великолепной лодке король с королевой.

— Только мне-то пришлось плавать по-другому, долгие годы вдали от родины!

— Сколько слез я пролила по тебе! Мне уж думалось, ты погиб и лежишь на дне морском! Сколько раз вставала я по ночам посмотреть, вертится ли флюгер. Флюгер-то вертелся, а ты все не являлся! Как сейчас помню, однажды, в самый ливень, к нам во двор приехал мусорщик. Я жила там в прислугах и вышла с мусорным ящиком да и остановилась в дверях. Погода-то была ужасная! И тут приходит почтальон и подает мне письмо от тебя. Пришлось же этому письму погулять по свету! Я схватила его и сразу же читать! Я и смеялась, и плакала зараз... Я была так рада! В письме говорилось, что ты теперь в теплых краях, где растет кофе! То-то, должно быть, благословенная страна! Ты много еще о чем рассказывал, и я видела все это как наяву. Дождь так и поливал, а я все стояла в дверях с мусорным ящиком. Вдруг кто-то обнял меня за талию...

— Верно, и ты закатила такую оплеуху, что только звон пошел!

— Откуда мне было знать, что это ты! Ты догнал свое письмо. А красивый ты был... Ты и теперь такой. Из кармана у тебя выглядывал желтый шелковый платок, на голове клеенчатая шляпа. Такой щеголь!.. Но что за погода стояла, на что была похожа наша улица!

— И вот мы поженились, — продолжал бывший матрос. — Помнишь? А там пошли у нас детки: первый мальчуган, потом Мари, потом Нильс, потом Петер, потом Ганс Христиан!

— Да, и все они выросли и стали славными людьми, все их любят.

— А теперь уж и у их детей есть дети! — сказал старичок. — Это наши правнуки, и какие же они крепыши! Сдается мне, наша свадьба была как раз в эту пору.

— Как раз сегодня! — сказала Бузинная матушка и просунула голову между старичками, но те подумали, что это кивает им головой соседка.

Они сидели рука в руке и любовно смотрели друг на друга. Немного погодя пришли к ним дети и внучата. Они-то отлично знали, что сегодня день золотой свадьбы стариков, и уже поздравили их утром, да только старички успели позабыть об этом, хотя хорошо помнили все, что случилось много, много лет назад. Бузина так и благоухала, солнышко, садясь, светило на прощание старичкам прямо в лицо, разрумянивая их щеки. Младший из внуков плясал вокруг дедушки с бабушкой и радостно кричал, что сегодня вечером у них будет настоящий пир: за ужином подадут горячий картофель! Бузинная матушка кивала головой и кричала "ура!" вместе со всеми.

— Да ведь это вовсе не сказка! — возразил мальчуган, внимательно слушавший старичка.

— Это ты так говоришь, — отвечал старичок, — а вот спроси-ка Бузинную матушку!

— Это не сказка! — отвечала Бузинная матушка. — Но сейчас начнется и сказка. Из действительности-то и вырастают самые чудесные сказки. Иначе мой прекрасный куст не вырос бы из чайника.

С этими словами она взяла мальчика на руки, ветки бузины, осыпанные цветами, вдруг сдвинулись вокруг них, и мальчик со старушкой оказались словно в укрытой листвою беседке, которая поплыла с ними по воздуху. Это было чудо как хорошо! Бузинная матушка превратилась в маленькую прелестную девочку, но платьице на ней осталось все то же — зеленое, усеянное беленькими цветочками. На груди у девочки красовался живой бузинный цветок, на светло-русых кудрях — целый венок из таких же цветов. Глаза у нее были большие, голубые. Ах, какая была она хорошенькая! Мальчик и девочка поцеловались, и стали одного возраста, одних мыслей и чувств.

Рука об руку вышли они из беседки и очутились в цветочном саду перед домом. На зеленой лужайке стояла привязанная к колышку трость отца. Для детей и трость была живая. Стоило сесть на нее верхом, и блестящий набалдашник стал великолепной лошадиной головой с длинной развевающейся гривой. Затем выросли четыре стройные крепкие ноги, и горячий конь помчал детей кругом по лужайке.

— Теперь мы поскачем далеко-далеко! — сказал мальчик. — В барскую усадьбу, где мы были в прошлом году!

Дети скакали кругом по лужайке, и девочка — мы ведь знаем, что это была Бузинная матушка, — приговаривала:

— Ну, вот мы и за городом! Видишь крестьянский дом? Огромная хлебная печь, словно гигантское яйцо, выпячивается из стены прямо на дорогу. Над домом раскинул свои ветви бузинный куст. Вон бродит но двору петух, роется в земле, выискивает корм для кур. Гляди, как важно он выступает! А вот мы и на высоком холме у церкви, она стоит среди высоких дубов, один из них наполовину засох... А вот мы у кузницы! Гляди, как ярко пылает огонь, как работают молотами полуобнаженные люди! Искры так и разлетаются во все стороны! Но нам надо дальше, дальше, в барскую усадьбу!

И все, что ни называла девочка, сидевшая верхом на трости позади мальчика, проносилось мимо. Мальчик видел все это, а между тем они только кружились но лужайке. Потом они играли на боковой тропинке, разбивали себе маленький садик. Девочка вынула из своего венка бузинный цветок и посадила в землю. Он пустил корни и ростки и скоро вырос в большой куст бузины, точь в-точь как у старичков в Новой слободке, когда они были еще детьми. Мальчик с девочкой взялись за руки и тоже пошли гулять, но отправились не к Круглой башне и не во Фредериксбергский сад. Нет, девочка крепко обняла мальчика, поднялась с ним на воздух, и они полетели над Данией. Весна сменялась летом, лето — осенью, осень — зимою. Тысячи картин отражались в глазах мальчика и запечатлевались в его сердце, а девочка все приговаривала:

— Этого ты не забудешь никогда!

А бузина благоухала так сладко, так чудно! Мальчик вдыхал и аромат роз, и запах свежих буков, но бузина пахла всего сильнее: ведь ее цветки красовались у девочки на груди, а к ней он так часто склонял голову.

— Как чудесно здесь весною! — сказала девочка, и они очутились в молодом буковом лесу. У ног их цвел душистый ясменник, из травы выглядывали чудесные бледно-розовые анемоны. — О, если б вечно царила весна в благоуханном датском буковом лесу!

— Как хорошо здесь летом! — сказала она, когда они проносились мимо старой барской усадьбы с древним рыцарским замком. Красные стены и зубчатые фронтоны отражались во рвах с водой, где плавали лебеди, заглядывая в старинные прохладные аллеи. Волновались, точно море, нивы, канавы пестрели красными и желтыми полевыми цветами, по изгородям вился дикий хмель и цветущий вьюнок. А вечером взошла большая и круглая луна, с лугов пахнуло сладким ароматом свежего сена. — Это не забудется никогда!

— Как чудно здесь осенью! — сказала девочка, и свод небесный вдруг стал вдвое выше и синее. Лес окрасился в чудеснейшие цвета — красный, желтый, зеленый.

Вырвались на волю охотничьи собаки. Целые стаи дичи с криком летали над курганами, где лежат старые камни, обросшие кустами ежевики. На темно-синем море забелели паруса. Старухи, девушки и дети обирали хмель и бросали его в большие чаны. Молодежь распевала старинные песни, а старухи рассказывали сказки про троллей и домовых.

— Лучше не может быть нигде! А как хорошо здесь зимою! — сказала девочка, и все деревья оделись инеем, ветки их превратились в белые кораллы. Захрустел под ногами снег, словно все надели новые сапоги, а с неба одна за другой посыпались падучие звезды.

В домах зажглись елки, увешанные подарками, люди радовались и веселились. В деревне, в крестьянских домах, не умолкали скрипки, летели в воздух яблочные пышки. Даже самые бедные дети говорили: "Как все-таки чудесно зимою!"

Да, это было чудесно! Девочка показывала все мальчику, и повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым крестом (датский национальный флаг), флаг, под которым плавал бывший матрос из Новой слободки. И вот мальчик стал юношей, и ему тоже пришлось отправиться в дальнее плавание в теплые края, где растет кофе. На прощание девочка дала ему цветок со своей груди, и он спрятал его в книгу. Часто вспоминал он на чужбине свою родину и раскрывал книгу — всегда на том месте, где лежал цветок! И чем больше юноша смотрел на цветок, тем свежее тот становился, тем сильнее благоухал, а юноше казалось, что он слышит аромат датских лесов. В лепестках же цветка ему виделось личико голубоглазой девочки, он словно слышал ее шепот: "Как хорошо тут и весной, и летом, и осенью, и зимой!" И сотни картин проносились в его памяти.

Так прошло много лет. Он состарился и сидел со своею старушкой женой под цветущим деревом. Они держались за руки и говорили о былом, о своей золотой свадьбе, точь-в-точь как их прадед и прабабушка из Новой слободки. Голубоглазая девочка с бузинными цветками в волосах и на груди сидела в ветвях дерева, кивала им головою и говорила: "Сегодня ваша золотая свадьба!" Потом она вынула из своего венка два цветка, поцеловала их, и они заблестели, сначала как серебро, а потом как золото. А когда девочка возложила их на головы старичков, цветы превратились в золотые короны, и муж с женою сидели точно король с королевой, под благоухающим деревом, так похожим на куст бузины. И старик рассказывал жене историю о Бузинной матушке, как сам слышал ее в детстве, и обоим казалось, что в той истории очень много похожего на историю их жизни. И как раз то, что было похоже, им и нравилось больше всего.

— Вот так! — сказала девочка, сидевшая в листве. — Кто зовет меня Бузинной матушкой, кто Дриадой, а настоящее-то мое имя Воспоминание. Я сижу на дереве, которое все растет и растет. Я все помню, обо всем могу рассказать! Покажи-ка, цел ли еще у тебя мой цветок?

И старик раскрыл книгу: бузинный цветок лежал такой свежий, точно его сейчас только вложили между листами. Воспоминание ласково кивало старичкам, а те сидели в золотых коронах, озаренные пурпурным закатным солнцем. Глаза их закрывались, и... и... Да тут и сказке конец!

Мальчик лежал в постели и сам не знал, видел ли он все это во сне или только слышал. Чайник стоял на столе, но бузина из него не росла, а старичок собрался уходить и ушел.

— Как чудесно! — сказал мальчик. — Мама, я побывал в теплых краях!

— Верно! Верно! — сказала мать. — После двух таких чашек бузинного чая не мудрено побывать в теплых краях. — И она хорошенько укутала его, чтобы он не простыл. — Ты таки славно поспал, пока мы спорили, сказка это или быль!

— А где же Бузинная матушка? — спросил мальчик.

— В чайнике! — ответила мать. — Там ей и быть.

Г. Х. Андерсен

0

134

— Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды — всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, — высшая сила, как хотите, — что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.


Литература

0

135

Всеотец и три дочери боли

Литература

Давным-давно, когда боги ходили среди людей, дети учили стариков, а дураки правили странами, жила Мать боли, и было у неё три дочери: старшая Салари, средняя Акава и младшая Онна. Мать боли учила людей, что боль есть честность, и только через страдания можно стать чище в глазах Всеотца.

Часть людей любила и почитала её, но были у неё и завистники. Орден Удержателей Силы боялся её, так как они не могли постичь и захватить контроль над болью, дававшей ей силу, ибо боялись они её и не могли отринуть страх, мешавший им понять и принять боль, ведь они привыкли быть сильнее и храбрее всех.

Они старались избавиться от учения боли, так как боялись потерять контроль над теми, кто не боялся их оружия и клеток, так как вся сила их была направлена на причинение боли и страх перед ней.

Орден нанимал лжеучителей, чтобы они запутывали учеников Матери, нанимал разбойников, чтобы те убивали учителей Матери, нанимал лекарей, чтобы бороться с болью Матери. Когда все их хитрости и уловки перестали помогать, Верховный совет Ордена решил убрать проблему на корню и убить Мать боли. Той же ночью тринадцать лучших убийц, оружейников и отравителей принялись готовиться к покушению. Через месяц самый ловкий и искусный убийца уже смазывал наиостреший кинжал, способный прорезать что угодно, ядом тысячи гадов. Ночью он пробрался в покои Матери в Храме Чистой Боли, словно призрак пробираясь между колонн, усеянных шипами, и по полу, покрытому раскалёнными углём. Он сделал всего один крохотный надрез за правым ухом, и яд закончил его грязную работу.

Сёстры и оставшиеся ученики горевали по погибшей, оплакивая её кровавыми слезами, пока по храму разносился поток хлёстких ударов тысячи плёток.

Прошла неделя, и часть учеников уже покинула храм. Вечером в дверь комнаты, где жили сёстры, раздался стук. Они удивились, так как не ждали гостей, но открыли. Пред ними стоял высокий и статный мужчина, по чьему телу перемещались человеческие лица, появляясь и исчезая, словно морская пена.

Все рты в унисон начали разговор: "Я – Всеотец. Я знаю о вашем горе. Я сожалею о вашей потере, так как это и моя потеря. Я любил вашу мать, а она – меня. Я пришёл к вам, дабы одна из вас стала моей новой женой. Я знаю, что ни одна из вас ещё к этому не готова. Я даю вам год на поиск знания, дабы вы превзошли свою мать в укрощении боли. Я возьму самую искусную из вас в жёны, она родит мне наследника и будет одарена великой силой. Я убью двух остальных, и нигде вам не скрыться от меня".

С этими словами он просто растворился в никуда, а сёстры начали думать, что им делать. Всю ночь они спорили, ругались и пререкались. К утру каждая решила превзойти оставшихся двух, доказав, что только она права. Они разделили оставшихся учеников и пошли каждая в свою сторону, дабы встретиться на этом же месте через год. Подумав, каждая из них принялась за работу, руководствуясь собственным пониманием того, что представляет собой истинная Боль, и каким образом она может быть достигнута.

Старшая сестра, Салари, решила, что истинной будет лишь та боль, которая заложена в каждом живом существе от природы. Боль, приносящая урок, а не наказание. Боль, показывающая правильный путь. Поэтому плоть является наилучшим материалом для создания живого и страдающего, как древесина является наилучшим материалом для создания неживого и безразличного. Взяв ножи и иглы, токсины и нектары, весело и радостно принялась она за работу. Она кроила и сшивала, ломала и сращивала, сплавляла и окропляла, извлекая ту первозданную боль, которую Плоть способна ощущать по своей природе. Срезая слабых, она поощряла сильных. Срезая сильных, она кормила слабых.

Акава, средняя сестра, рассудительно решила, что Плоть не источник Боли, а всего лишь сырье. Сырье, которым она будет кормить свои чудовищные механизмы, чтобы сконцентрировать такие потоки Боли, на которые не способно ничто живое. Сырье, которое она очистит от всех лишних примесей, излишеств и недостатков. Сырье для костров, что осветят мрак невежества и страха. Она освободит людей от оков их чувств, эмоций и выкует новую, совершенную расу.

Младшая же, мечтательная Онна, сочла, что ни плоть, ни что-либо плотью созданное, ни вообще что угодно в мире физическое не способно к истинной боли, ибо плоть слаба и не сможет её выдержать, а техника глупа и мешает её понять. Зачерпывая чёрные чары мрачных и чудовищных глубин преисподней, она вливала их в свои химеры, сшитые из уже мёртвой плоти, заново вдыхая в них страшное и обречённое подобие жизни. Была в их взгляде отрешённость, ибо глаза их смотрели на мир живых, но видели мир мёртвого и страдающего, каким являлись сами.

Своих методов работы сёстры друг от друга не скрывали – хотя бы потому, что каждая из них считала методы двух других ошибочными и ими особо не интересовалась. Целый год трудились они в поте лица, изобретая и воплощая. И, спустя год, к Храму Чистой Боли из неведомых далей пришли три колонны неимоверных созданий, творений и произведений, и поодаль за ними бежала, страшась и восторгаясь, толпа народа, подоспевшего на зрелище.

Шёл весёлый цирк, подобный азиатскому, весь как будто облачённый в красные - цвета крови и обнажённой плоти - одеяния, которые при ближайшем рассмотрении оказывались вовсе не одеяниями. Кувыркались гимнастки, имевшие множество суставов и конечностей, словно пушинки, несомые легким ветерком, они одаривали толпу белоснежными улыбками, улыбками ласковых хищников. Важно вышагивали факиры, – их неестественно длинные руки отделялись от тел и начинали свое путешествие. Одни, словно гибкие змеи, вырисовывали на земле замысловатые узоры из алой крови, пахнущей корицей, другие, отрастив десятки изящных пальцев, выстукивали некий веселый мотивчик, словно сотни крошечных барабанов. Затем, достаточно повеселив толпу зевак, руки прикреплялись обратно. В конце колонны величественно шел гигантский зверь о восьми ногах, напоминавший древних элифантов, что жили за сотней морей. На его ни то бивнях, ни то рогах раскинулась плеяда музыкантов и певцов, славивших свою госпожу. Матовую шкуру покрывали, словно корни, замысловатые шрамы, и стоило на секунду отвернуться, как узор менялся на совершенно другой, рассказывая о чудесах, что труппа видела в пути. Спину же зверя венчал закрытый бутон гигантского кровавого цветка.

Шёл суровый парад полулюдей, наполовину состоящих из матового чёрного металла, издалека напоминавших солдат в строгих униформах. Воинственно маршировали частично оловянные солдатики, щелкая суставами и каблуками, они сменяли друг друга в идеальном геометрическом танце клинков. Лезвия парадных сабель мелькали так опасно близко, что будь под кожей марширующих кровь, она бы обязательно потекла, запачкав кителя. За ними шагали, становясь то ниже, то выше, юноши и девушки с удлиняющимися и сокращающимися, подобно подзорным трубам, конечностями. Они ловко выхватывали из самоходной тележки позади замысловатые игрушки и раздавали их восторженной детворе. Словно рой шершней, сновали надо всем этим калеки, разрывая тишину грохотом моторов своих пропеллеров. Глупец отмахнулся бы от шума и не услышал в нем ритма, если не сказать музыки. То и дело сквозь ряды проскакивали сполохи неестественного света и треск рвущийся мощи небес. Строй был идеален, шаг безупречен, выправка непогрешима.

Шёл сказочный карнавал мертвецов и привидений, бледный и белый. Неспешно переваливались сшитые из многих тел добродушные и пузатые гиганты, чьи плечи были покрыты десятками черных свечей. Пляшущие огоньки разрывали полутьму, что окутала процессию, несмотря на ясный день. Кружились в танце над землёй, затевая хороводы, полупрозрачные девы и дети, чей смех напоминал звук скрипки, по которой водили отточенным лезвием, словно неизвестный ребенок хотел достать музыку из ее нутра. Извивались тела в огромных, украшенных неизвестными письменами, колбах, одаряя зевак своими немигающими взглядами. Если один из заточенных начинал ведомый ему одному танец, ближайший гигант поднимал его сосуд над головой, а веселый небесный хоровод начинал кружить вокруг, пытаясь уловить ритм тишины. Перед всеми ними скакали, исчезая и появляясь, ловкие шуты в масках-черепах. Особо внимательные могли бы заметить, что после каждого появления маска была другой, и за все время их шествия ни одна из них не повторилась. Они казались увлечёнными своим жутким танцем до полного отрешения от окружающего мира.

Нигде не было видно лишь самих невест, чтобы люди не узрели их раньше чем тот, для кого всё это создавалось.

Дверь Храма отворилась, и из него появился Всеотец. Он долго смотрел сразу в три стороны своими многочисленными ликами и всеми ими улыбался.

"Я вижу ваши работы, – сказал он наконец. – Я оценил ваше мастерство. Я нашёл ваши недочёты. Я хочу увидеть, как изменились за это время вы сами. Я хочу знать, что вы поняли".

Красная свита заплясала и закружилась вокруг могучего гиганта. Спина зверя с треском разорвалась, и из неё вырос кроваво-красный стебель, поднимая бутон в небеса. Под восторженные взгляды толпы цветок раскрылся, и все увидели гордо восседавшую в нём Салари, подобную многорукой богине. Старшая Сестра за время, проведённое в исследовании плоти, поняла, что присущие этой плоти возможности следует использовать полностью, совершенствуя суставы, развивая мышцы и, конечно, уязвляя нервы. Ловко вскочив на ноги посреди цветка, она подпрыгнула в воздух, исполнив в нём сальто-мортале, изящно приземлилась, сплясала краткий и потому ещё более головокружительный танец, демонстрируя всю гибкость, ловкость и силу своего тела, а в завершение – извлекла из своего рта длинную змею, которая тут же изрыгнула в воздух целую стаю немыслимых птиц, изменённых заботливой рукой, но не Матерью Природой. Зрители ахнули, а Салари, приветствуя Всеотца, сделала умелый реверанс, после чего, не оборачиваясь, помахала зрителям своими многосуставчатыми руками. Её обнажённое тело напоминало шутовской наряд, квадратики на котором представляли собой участки срезанной кожи и участки кожи, нашитой поверх кожи.

Из чёрной свиты вышли вперёд семь отважных офицеров, закованных в тёмный металл и олово. Слаженно выстроились в каре и тут же принялись складываться в высокий трон, ломая и коверкая свои тела. Трон был неестественно высок, и, словно неприступный замок, покрытый шипами и башенками, он возвысился над толпой. Раздался трескучий звук металла, и окружающие почувствовали, как наэлектризовывается воздух вокруг. Остатки свиты изгибались в неестественных позах, выпуская из своих тел металлические щупальца и оканчивающиеся крюками и лезвиями конечности. Они карабкались друг по другу, занимая свои места в вырисовывающемся подобии гигантской фигуры. Через несколько секунд безмолвная маска с лицом второй сестры уже взирала на Всеотца. За год Акава отточила своё логическое мышление и практицизм, успешно применив всё это на себе. Её тело было обустроено максимально практично, лишено всего лишнего и оборудовано кое-чем недостающим. Она была огромна и величественна, словно Колосс из сказаний о старых богах. Каждый палец ее гигантской руки оканчивался человеческой кистью, часть из которых были оборудованы множеством инструментов: от линейки до небольшой циркулярной пилы, от лезвий до источающих огонь трубок. Её идеальное полуметаллическое тело словно было одето в чёрный рабочий комбинезон, который она, будучи всё же женщиной, украсила геометрически приятным глазу перфекциониста узором. Приветствуя Всеотца, Акава вскинула свою правую руку в воинском салюте.

Мертвенно-бледная свита быстро собралась в круг и вспыхнула бледным жарким пламенем, громогласно распевая полную боли и восторга мантру. Задрожал воздух меж них, и из него соткался хрустальный сосуд, установленный среди горящих свеч и чёрных вериг на высокий престол, имевший вид краба из человеческих костей. Кости обрастали плотью, а рты наполнялись воем, пока десятки рук, украшенных татуировками и драгоценностями, начали тянуться к колбе, возвышающейся на спине. Посреди сосуда среди искрящегося тёмного тумана, подобного ночному небу, полному звёзд и облаков, сверкала Онна, словно тонкий серпик растущего месяца. Младшая Сестра за год окончательно убедилась в никчёмности плоти, и посему почти избавила себя от тела. Посреди сосуда парил лишь скелет её, лишённый конечностей, мяса и органов, одетый в сшитую из её собственной выбеленной кожи изящную накидку с капюшоном и маской. Вокруг неё парили кисти, плети, скульпторские стеки и волшебные палочки, которыми она и творила своё искусство, доверяя его не неловким человечьим рукам, но воле своего страдающего духа и силе своей несбыточной мечты. Изящно склонила Онна перед Всеотцом голову, скромно потупив взор и будто робея.

Всеотец внимательно следил своими многочисленными глазами за прекрасными Сёстрами и за сотворёнными ими произведениями. Отец молча смотрел, видя тела насквозь и читая в умах и душах.

"Я посмотрел на вас, – сказал он затем, – Я вижу вас прекрасными. Я должен сделать свой выбор. Я решу ваш спор".

И он ушёл в храм, и Сёстры ушли за ним, оставив народ мучиться в догадках и страдать от неведения.

Многие верят, что стало так, как он обещал. Двух из Сестёр он умертвил, а на третьей – женился. Но… Мотивы Всеотца для смертного запутаны до непостижимости. Сестра, взятая им в Жёны, была лишена воспоминаний об этом. Как и Сёстры, убитые Отцом, утратили об этом память. С тех пор, будучи уже не живыми, но ещё не мёртвыми, продолжают они это состязание, всё пытаясь превозмочь одна другую.

Со своими учениками сёстры создают всё новые удивительные живые скульптуры, каждая в своём неповторимом стиле. Все мы знаем червя-наездника, лошадку-целомудренницу и прожорливую свинку, заботливо выращенных Салари. Каждому известны молчаливый певец, быстроногий бегун и многорукая умертвительница, которых смастерила Акава. Нет того, кто не слышал бы о кричащем-молчащем спинороте, толстяке-искателе или ползуне-под-престолом, в которых воплотила своё тайное искусство Онна.

И никто ещё не видел Наследника, таящего в себе ответ на вопрос, кто же из Сестёр является его матерью. Никто не знает, был ли вообще Наследник уже рождён, или же все творения Сестёр являются попытками создать его.

Источник легенды

0

136

Теперь я видела всё!

Это тот случай, когда говорят: «Теперь я видела всё». Потому что это - отрывок из японского мюзикла по произведениям Шолом-Алейхема. Очень занятно наблюдать еврейский колорит в японском исполнении. А потом по сюжету в корчму заходят и русские...

Fiddler on the Roof (To Life:Japanese)

0

137

Главная ошибка Эллочки Людоедки

Многие люди, даже читавшие первоисточник, почему-то уверены, что Эллочка Людоедка устраивала свои убогие шоу от бедности. Оно похоже на бедность — красить мех акварелью, перешивать толстовку мужа, кидаться на ситечко и отдавать за него аж целый стул. Это психология нищеты, но не сама нищета. «Двести рублей, которые ежемесячно получал ее муж на заводе «Электролюстра», для Эллочки были оскорблением», - насмехаются Ильф и Петров, продолжая доказывать, что глупая женщина подсела на тему «бриллианты мелковаты» и хочется явно большего.

Литература
Кадр из фильма «Двенадцать стульев» (реж. Л. Гайдай).

«Эрнест Павлович брал на дом вечернюю работу, отказался от прислуги, разводил примус, выносил мусор и даже жарил котлеты», - обратите внимание, что у семейства Щукиных имелась ещё и прислуга, а теперь он — бедняга! - сам выносил мусор и жарил котлеты. Слово «даже» подчёркивает безумие ситуации. Он — перспективный молодой 200-рублёвый инженер, с которыми в 1920-1930-х годах было туго в Стране Советов и они считались едва ли не интеллектуальной элитой, - сам (!!!) готовил еду. Вы можете сказать, что наличие прислуги - это признак нищеты и убогости бытия?

Литература
Кадр из фильма «Двенадцать стульев» (реж. М. Захаров).

Не говоря уже о том, что Щукины жили в отдельной квартире в Варсонофьевском переулке — скорее всего в каком-нибудь бывшем доходном доме. Иметь в те времена своё личное обиталище, без коммунальной кухни и чудовищных разборок, сопутствующих любой вынужденной «общности» - это даже круче, нежели «замок во Флориде», о котором с придыханием читала безмозглая Эллочка. (Вспоминается булгаковская Маргарита, которая «...не знала ужаса житья в совместной квартире»). По советским и — по тогдашним средне-европейским меркам она жила практически в Эдеме.

Литература
Фото: Коммерсантъ / РГАКФД/Росинформ (с). Примерно так жили в те годы обычные советские граждане.

Дело в том, что в Европе на тот момент наблюдался 1) избыток обычных инженеров-исполнителей и они постоянно балансировали на грани сокращения-увольнения; 2) большинство из них проживали в съёмных апартаментах. Безусловно, американский специалист уровня Щукина имел несколько больше — Америка хорошо поднялась после Первой Мировой войны, однако, тамошний молодой инженер чаще всего попадал в «кредитный ад», пытаясь обустроить жизнь. Напомню, что подобный сотрудник мог ездить из штата в штат — в поисках подходящей работы/зарплаты.

Литература
А это - обычная, не рекламная Америка конца 1920-х - начала 1930-х годов. Фото - Arthur Rothstein (с).

Щукину с «Электролюстры» (имелся в виду Московский Электроламповый завод) многое доставалось практически даром — с точки зрения американца или, к примеру, немца. Больше того — неразумная Эллочка обладала гораздо более высоким статусом, чем супруга нэпмана, хотя, могла проигрывать той в качестве мехов и парфюмов. Нэпман, в отличие от инженера, считался чем-то, вроде ущербного наследия гнусной эпохи. Его только терпели. Финал и крах — вопрос времени. С инженерами, типа Щукина, как раз носились — важен был возраст, то есть не связанность с дореволюционным стажем.

Литература
Кадр из фильма «Двенадцать стульев» (реж. Л. Гайдай). Молодёжь Эллочкина возраста ютилась в общагах (вроде того, где жила на матрасе чета Калачёвых из того же романа).

Конечно, Эллочка никогда бы не допрыгнула до Вандербильдихи, однако, для той жизни, какую вели её соотечественники и подавляющее большинство западных обывателей, она была даже круче Вандербильдихи — надо сравнивать с подобным, с тем, что вокруг. Иметь свой личный угол в стране, где квартирный вопрос «испортил москвичей» и где молодёжь Эллочкина возраста ютилась в общагах (вроде того, где жила на матрасе чета Калачёвых из того же романа) — это уже ого-го. И да — мадам Щукина нигде не работала, читала западные журналы, ездила по аукционам. Нормально, да?

Зина Kорзина (с)

0

138

Лита

Литература

На скамье на берегу дачного озера, бледной лунной ночью, — все небо в легкой белой зыби и оттого кажется, вместе с луной, близким.

— Вот, Лита… Да нет, вас действительно Литой зовут? Все никак не привыкну…

— Вы рискуете мне надоесть. Вы это уже спрашивали. Скажите лучше, что вы хотели сказать.

— Простите, больше не буду. Я хотел сказать о русалках: может быть, они в самом деле существуют? Представьте себе: сидим, а она вдруг неслышно подплывает к берегу, ложится в воде в двух шагах от нас — и смотрит. Глаза страшные, пристальные. Тело белое, великолепное.

— Во-первых, вы говорите глупости: тело у русалок вовсе не белое, а лунное. А во-вторых, — все одно, все одно у вас на уме!

— Неправда, на уме только вы одна. Как-то сразу вы меня поразили…

— Поразила не поразила, но неужели вы не понимаете, что этого никогда не будет?

— Чего?

— Того, о чем вы мечтаете. Я только помучить люблю. Вы знаете, есть такие. Так вот я из таких.

— Да, да! Оттого и глаза у вас какие-то раскосые.

— Но посмотреть на русалку, это удовольствие я могу вам доставить. Хотите?

— Я вас не понимаю.

— Отойдите немного и не поворачивайтесь. Когда крикну, можете смотреть.

— Нет, ради бога не надо!

— А я хочу. Извольте встать и отвернуться. Видите, я уже разуваюсь. Ну, раз, два, три… Встаньте, отвернитесь и стойте так, пока не крикну. Ах, вы стыдливо закрыли лицо ручками? Хорошо, можно и так…

И через минуту плеск воды и веселый голос:

— Алло, алло! Я уже русалка, лежу именно так, как вам хотелось, с дикими глазами, и знаю, что вы все-таки сквозь пальцы меня видите…

Выбежав из воды, села на скамью, вся холодная и мокрая, и, наклоняясь к нему, ровно и вполголоса:

— Поцелуйте мне груди. Они у меня тугие, красивые… Больше все равно ничего не будет.

23. IX. 43
И. А. Бунин


Adrian Conti - Quiet Sunset

0

139

Сказка о землянике • Северная Америка

Литература

Жил когда-то в северных лесах индеец с женой. Виг­вам был у них не большой, не маленький, а как раз такой, чтобы в нём жилось хорошо двоим. До­вольно было у них рубах и платьев, расшитых хитрыми узорами, штанов из оленьей кожи, тёплых мока­син и чулок из мягких кроличьих шкурок. И еды всегда хватало, даже на самую долгую зиму. Потому что индеец был смелым охотником, а жена его — Лёгкая Тучка — знала всё, что следует знать хозяйке вигвама.

Жизнь могла быть им в радость, да только индейцу всё было не по нраву! То ему казалось, что жена не те шкуры по стенам развесила и на пол не те положила, то широко полог распахнула, то густо кашу заварила, то ещё что-нибудь. Выслушает его жена, опустит голову, глаза её тусклыми станут, потом вздохнёт и выскользнет из вигвама. И уж не веселит её ни солнце в листьях берёз, ни росники им иглах можжевельника. Даже звонкие птичьи песни не ра­дуют.

Но не зря говорят старики: мокасины хороши, пока есть подошвы; человек добр, пока есть терпение.

Однажды поутру вышла Лёгкая Тучка из вигвама и решила назад не возвращаться. Подбежала она к ручью, что журчал поодаль, и пошла по течению. А ручей бежал за закат, вслед за Солнцем.

Долго ждал индеец в то утро, когда жена принесёт поесть. Выкурил одну трубку, потом другую, а мягких шагов Лёгкой Тучки всё не слышно. Не тянет дымком от костра, не доносится запах тыквенной каши. «Не грибы ли ищет Лёгкая Тучка?» — подумал индеец. Вышел он из вигвама и посмотрел вокруг. Деревья замерли, птицы примолкли. Почудилось тут индейцу, что во всём лесу никого, кроме него, не осталось... И вдруг понял он, что не за грибами отправилась жена, а за счастьем, которого не нашла в его вигваме.

— Скажи, ручей, где моя жена? — крикнул индеец ручью.

Но прозрачный ручей торопился дальше, дальше, а в плеске его слышалось только: «За солнцем... За солнцем… За солнцем...» . Так и побрёл индеец вдоль ручья. К вечеру четвёртого дня, устав продираться сквозь заросли малины и можжевельника, обратился индеец к солнцу и спросил, где его Лёгкая Тучка.

— Ручей сказал правду, — отвечало Солнце. – Твоя жена идёт вслед за мной.

И стало лицо индейца печальным, как гаснущий костёр. Прошло уже четыре дня и четыре ночи, как ушла Лёгкая Тучка, и не было у индейца надежды догнать её. Опять вспомнил он свой пустой вигвам и, обратившись ли­цом к Солнцу, заговорил:

— О великое светило, нет мне жизни без моей Тучки! Прикажи ей вернуться.
— Ты обидел жену, — отвечало мудрое Солнце, — и хотя слёзы не оросили её лица, сердце её трепещет, как ра­неная лань.
— Пусть вернётся! — опустив голову, промолвил ин­деец. — Ни единого злого слова не услышит она от меня.

В это мгновение набежало облако, и великое Светило словно нахмурилось. Всё вокруг притихло. Когда же ветер прогнал облако. Солнце заговорило:

— Не знаю, возвратится ли она, но поклянись, что исполнишь своё обещание, и я попытаюсь тебе помочь.

И тогда индеец принёс клятву великому Солнцу. Выслушав его, Солнце сказало:
— Иди вдоль ручья, и ты догонишь Лёгкую Тучку.

Индеец поклонился Солнцу и пошёл на запад не останавливаясь. Он забыл про еду и сон. Много дней он не ви­дал лица человека. И никто не знает, как долог был бы его путь, если бы Солнце не захотело ему помочь.

Тем временем Лёгкая Тучка всё шла и шла вслед за ручьём через заросли и поляны. И ни разу мысль её не возвращалась к вигваму мужа.
«Надо остановить её, — подумало доброе Солнце. — Если она обернётся, то непременно затоскует по дому. Эй, сестрица Земля, пусть вырастет на пути женщины еже­вика!»

Неслышно расступилась земля, и на свет выглянул куст, усеянный крупными тёмными ягодами. Но Лёгкая Тучка прошла, даже не заметив их. Щедро разбросала Земля сладкую чернику. Не посмот­рела и на неё Лёгкая Тучка.
«Что может задержать её? — думало Солнце. — Может быть, мимо яркой ягоды не пройдёт она?.. Пусть же выра­стет на земле новая ягода — земляника! Алая, как заря!».

Так пожелало Солнце, и у ног Лёгкой Тучки заалели в траве самые душистые, самые спелые земляничины. Женщина замедлила шаги. «Как здесь приятно пахнет!» — подумала она, и тут на глаза ей попалась красная ягодка. Такой нежной и вкусной Лёгкая Тучка ещё не пробовала! Она раздвигала траву, обирала ягоды и дивилась сколько их вокруг! А мудрое Солнце без устали рассыпало всё новые. Набрала Лёгкая Тучка полные пригоршни. «Кого бы угостить?» — подумала она. Оглянулась — вокруг никого», и никому не нужны эти ягоды. И вдруг захотелось Лёгкой Тучке поскорее вернуться в свой вигвам. Из самой яркой земляники на длинных стеблях собрала Лёгкая Тучка букет и пошла назад.

И прежде чем вечерняя заря погасла за лесом, повстречала Лёгкая Тучка своего мужа. Засияли глаза его светом радости, как загораются озёра, когда смотрится в них Солнце. Принял он из рук жены душистый букет земляники, и показалось ему, что никогда прежде не был он так счастлив.

С тех пор мир и покой не покидали вигвам индейца.
А земляника рассыпалась по всему свету, и кому лень не помеха, тот в Месяц Ягод собирает её пригоршнями.

0

140

Малоизвестный рассказ Довлатова?

Многие читали рассказы Сергея Довлатова и в курсе, что автора мало и с трудом публиковали в советские времена. Один из моих френдов нашёл маленький рассказ Довлатова в №2 журнала «Крокодил» за 1969 год. Вещь типична для довлатовского стиля - расслабленный и честный цинизм без претензий на вызов. Признаться, я этот рассказ впервые встречаю. Возможно, он не был включён в позднейшие собрания сочинений и сборники. Или я что-то пропустила.

Литература

Зина Корзина (с)

0

Быстрый ответ

Напишите ваше сообщение и нажмите «Отправить»


phpBB [video]