Капитаны
Ввиду того, что я слеп, как сова,
И на раненых ногах хожу,
как гусь,
Я гожусь для войны едва - едва,
А для мирного времени
совсем не гожусь.
К тому ж сознаюсь,
откровенный и прямой,
Что в военном деле
не смыслю ничего.
Прошу отпустить меня домой
Немедленно с получением сего.
Рапорт
Начальнику штаба армии от капитана Казакевича Э.Г.
Дискуссию открыл хозяин дома, адвокат по профессии и большой спорщик.
Общеизвестными аргументами он пытался доказать общеизвестную чушь, будто наше поколение, уже испытавшее одну войну, не позволит так легко втянуть себя в новую: едва объявят мобилизацию, как штыки будут повернуты в обратную сторону – уж кто - кто, а старые фронтовики вроде него хорошо знают, что их ждёт.
В тот самый час, когда сотни, тысячи фабрик занимались производством взрывчатых веществ и ядовитых газов, он сбрасывал со счетов возможность новой войны с той же небрежной лёгкостью, с какой стряхивал пепел своей сигареты.
Его апломб вывел меня из терпения.
Не всегда следует принимать желаемое за действительное, весьма решительно возразил я ему.
Ведомства и организации, управляющие военной машиной, тоже не дремали.
И пока мы тешили себя иллюзиями, они сполна использовали мирное время, чтобы заранее привести массы, так сказать, в боевую готовность.
Если уже сейчас, в мирные дни, всеобщее раболепие благодаря самоновейшим методам пропаганды достигло невероятных размеров, то в минуту, когда по радио прозвучит приказ о мобилизации – надо смотреть правде в глаза, – ни о каком сопротивлении и думать нечего.
Человек всего лишь песчинка, и в наши дни его воля вообще не принимается в расчёт.
Разумеется, все были против меня, ибо люди, как известно, склонны к самоуспокоению, они пытаются заглушить в себе сознание опасности, объявляя, что её не существует вовсе.
К тому же в соседней комнате нас ждал роскошно сервированный стол, и при подобных обстоятельствах моё возмущение неоправданным оптимизмом казалось особенно неуместным.
Неожиданно за меня вступился кавалер ордена Марии - Терезии (*), как раз тот, в ком я ошибочно предполагал противника.
– Это чистейший абсурд, – горячо заговорил он, – в наше время придавать значение желанию или нежеланию человеческого материала, ведь в грядущей войне, где в основном предстоит действовать машинам, человек станет не более как придатком к ним.
Ещё в прошлую войну на фронте мне редко встречались люди, которые безоговорочно принимали или безоговорочно отвергали войну.
Большинство нас подхватило, как пыль ветром, и закружило в общем вихре. И пожалуй, тех, кто пошёл на войну, убегая от жизни, было больше, чем тех, кто спасался от войны.
Я с изумлением слушал его, захваченный прежде всего страстностью, с которой он говорил.
– Не будем обманывать себя.
Начнись сейчас вербовка добровольцев на какую - нибудь экзотическую войну – скажем, в Полинезии или в любом уголке Африки, – и найдутся тысячи, десятки тысяч, которые ринутся по первому зову, сами толком не зная почему – то ли из стремления убежать от самих себя, то ли в надежде избавиться от безрадостной жизни.
Вероятность сопротивления войне я оцениваю немногим выше нуля.
Чтобы в одиночку сопротивляться целой организации, требуется нечто большее, чем готовность плыть по течению, – для этого нужно личное мужество, а в наш век организации и механизации это качество отмирает.
В войну я сталкивался почти исключительно с явлением массового мужества, мужества в строю; оказалось, что за ним скрываются – если разглядывать его в увеличительное стекло – самые неожиданные стимулы: много тщеславия, много легкомыслия и даже скуки, но прежде всего – страх.
Да, да! Боязнь отстать, боязнь быть осмеянным, боязнь действовать самостоятельно и, главным образом, боязнь противостоять общему порыву; большинство из тех, кого считали на фронте храбрецами, были мне лично известны и тогда и потом, в гражданской жизни, как весьма сомнительные герои.
Пожалуйста, не думайте, – добавил он, вежливо обращаясь к хозяину, состроившему кислую мину, – что я делаю исключение для себя.
Мне понравилось, как он говорил, и я уже собрался было подойти к нему, но тут хозяйка дома пригласила гостей к столу, и, так как нас усадили далеко друг от друга, нам не удалось побеседовать за ужином.
Только когда все стали расходиться, мы столкнулись в прихожей.
– Мне кажется, – сказал он, улыбнувшись, – что наш общий покровитель уже заочно представил нас друг другу.
Я тоже улыбнулся:
– И весьма обстоятельно.
– Наверно, изображал меня этаким Ахиллесом и хвастался моим орденом, как своим?
– Что-то в этом роде.
– Да. Им он чертовски гордится – так же, как и вашими книгами.
– Чудак! Но бывают и хуже. Может быть, пройдёмся немного вместе, если вы ничего не имеете против?
Мы вышли. Сделав несколько шагов, он заговорил:
– Не подумайте, что я рисуюсь, но действительно ничто мне так не мешало все эти годы, как орден Марии - Терезии – слишком уж он бросается в глаза.
Конечно, по совести говоря, когда мне повесили его на грудь там, на фронте, у меня голова пошла кругом.
Ведь, в конце концов, если тебя воспитали солдатом и ты ещё в кадетском корпусе наслышался об этом легендарном ордене, который в каждую войну достаётся, быть может, какому - нибудь десятку людей, то он и в самом деле кажется звездой, упавшей с неба.
Да, для двадцативосьмилетнего парня это кое - что значит.
Вы только представьте себе: стоишь перед строем, все смотрят, как у тебя на груди вдруг что-то засверкало, будто маленькое солнце, а его недосягаемое величество, сам император, на глазах у всех поздравляет тебя, пожимая руку!
Но видите ли, эта награда имела смысл и значение только в нашем армейском мире.
Когда же война кончилась, мне показалось смешным ходить весь остаток жизни с ярлыком героя только потому, что однажды, всего каких - нибудь двадцать минут, я был по-настоящему храбр, но, наверно, не храбрее, чем тысячи других; просто мне выпало счастье быть замеченным и – что самое удивительное – вернуться живым.
Уже через год мне осточертело изображать ходячий монумент и смотреть, как люди из-за кусочка металла на груди взирают на меня с благоговением; меня раздражало постоянное внимание к моей персоне, это и послужило одной из причин того, что я очень скоро после окончания войны ушёл из армии.
Он немного ускорил шаг.
– Я сказал: одной из причин, главная же была иного порядка, личного, она вам, пожалуй, будет ещё понятнее.
Главная причина заключалась в том, что я сам слишком сомневался в своём праве называться героем – во всяком случае, в своём героизме.
Я-то лучше всяких зевак знал, что этим орденом прикрывается человек, меньше всего похожий на героя, скорее наоборот – он один из тех, кто очертя голову ринулся в войну только потому, что попал в отчаянное положение; это были дезертиры, сбежавшие от личной ответственности, а не герои патриотического долга.
Не знаю, как вы, писатели, смотрите на это, но лично мне ореол святости кажется противоестественным и невыносимым, и я испытываю огромное облегчение, с тех пор как избавился от необходимости ежедневно демонстрировать на мундире свою героическую биографию.
Меня и по сей день злит, когда кто - нибудь занимается раскопками моей былой славы; признаться, вчера я чуть не подошёл к вашему столику, чтобы отругать этого болтуна, похвалявшегося мною.
Почтительный взгляд, который вы бросили в мою сторону, весь вечер не давал мне покоя; больше всего мне хотелось тут же опровергнуть его болтовню и заставить вас выслушать, какой кривой дорожкой я, собственно, пришёл к своему геройству.
Это довольно странная история, во всяком случае, она показала бы вам, что иной раз мужество – это слабость навыворот.
Впрочем, я мог бы вполне откровенно рассказать вам её. О том, каким ты был четверть века назад, можно говорить так, словно это касается кого-то другого. Располагаете ли вы временем, чтобы выслушать меня? И не покажется ли вам это скучным?
Разумеется, я располагал временем; в ту ночь мы ещё долго бродили по опустевшим улицам.
Встречались мы и в последующие дни.
из романа австрийского писателя Стефана Цвейга - «Нетерпение сердца»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) кавалер ордена Марии - Терезии - Орден Марии Терезии (Военный орден Марии Терезии) — австрийский военный орден. Орден учреждён 18 июня 1757 года королевой Венгрии и Богемии Марией Терезией в ходе Семилетней войны в честь победы над пруссаками при Колине. Предназначался только для награждения военных — офицеров за многолетнюю службу, подвиги в бою и полученные ранения. Последнее награждение орденом состоялось 3 октября 1931 года, после чего Орденский совет постановил, что дальнейшие награждения производиться не будут. Первоначально орден имел две степени: Большого Креста и Рыцарский крест. С 15 октября 1765 года — три степени: Кавалер Большого Креста, Командор и Кавалер.
