Сторожевой катер простых вопросов

Простой вопрос:
вы можете дышать,
когда отравлен ветер
надежд и ожиданий,
и сгусток духоты
сжимает горло,
и слово
рассыпается на хрипы,
спешащие
за горизонт событий,
как хрупкий призрак в темноте
сознанья?
Зима ль, демисезон, день, ночь…
Оставлю без ответа.

                                                 Простой вопрос
                                       Автор: Владислав Левитин

Профессора слегка презирали и опасались одновременно.

На самом деле, это были "страхи", как перед бойкой безобидной маленькой собачкой, когда та нападает, а ей кричат, поддразнивая: “ Ой, боюсь, боюсь, боюсь!” и отходят, смеясь в сторону.

Он перемещался по факультету, как сторожевой пограничный катер, загонял прогульщиков на занятия и бичевал двоечников.

Похоже, ему даже немного льстили эти студенческие опасения, которые он совершенно не считал притворными.

Маленький толстый человек в смешных, длинных и обвисших штанах, синем пуловере, облегающем круглый большой живот, обличал во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, курящих в туалетах и коридорах, кудрявых девушек и парней, сотрясая воздух резким голосом:

-  Филологи, вы что, совсем уже в дешёвых шлюх превратились, и как это возможно, чтобы вы могли постоянно курить? Вы что, с ближайшего вокзала прибыли?!..

Студентки прятались, скрывались в туалетах и быстро - быстро тушили хабарики, а мальчики молчали и ничего не говорили, окатывая профессора презрительным молчанием, не возражали, но всё же не знали, как найти точный ответ на этот несимпатичный, но простой вопрос - шлюхи они или нет?

Они искали разъяснений в лабиринтах молодого и не загаженного догмами разума - почему, собственно , они должны терпеть эти ужасные оскорбления, и тупо, долго, нудно продолжали вдыхать дым и думать о своей несчастной, поруганной грубостью профессора юности, о ценности человеческого достоинства и жестоком деспотизме, увенчанном нелицеприятными словами, извергаемыми туповатым, с их просвещённой точки зрения, профессором в клоунских штанах, немодных засаленных черепаховых очках  и невыразительном пиджаке и галстуке, болтающимся, как удавка, на толстой шее.

Профессор резко и быстро перехватывал мальчуганов, вышедших из близлежащего бара, куда те заходили, чтобы по быстрому шлёпнуть пару стопок алкогольных напитков для ощущения красоты мироздания и повышения эффективности образовательного процесса, и говорил, хватая за шиворот очередного разгульного бездельника:

- Не по таланту пьёшь! Быстро марш - на занятия!

Все были абсолютно уверенны, что этот профессор, ни черта не соображал в предметах, которые преподавал, и, вообще, был местным официальным сумасшедшим, придурком и фриком, прикрывающим объёмом знании свою безусловную несостоятельность, провал в жизни и, вообще, их, студентов, мягко говоря, презирал - ведь никто не поручал профессору быть вечным “дежурным” по факультету.

К нему привыкли как к пыльной, совсем никому не нужной пальме на вокзале со свисающими вниз листьями, похожими на усталые зелёные ладони.

  Но, как ни странно, именно сам профессор испытывал совершенно противоположные чувства к этим необязательным обязанностям, к этим двадцатилетним детям, которых оскорблял, выгонял из туалетов и коридоров, где они дымили, писали мимо унитазов и грязнили, как бездомные городские коты, и вообще ещё ничего в жизни и науке не соображали.

Это создавало вокруг него какое-то порочный круг всеобщего отчуждения, насмешек и отстранённости, и, одновременно, привычки видеть его исполняющего такую бесполезную роль.

Сам профессор полагал, что как раз было разумным и необходимым - это его стремление придать правильное направление и энергию этим молодым, ещё не совсем людям, а существам на двух ногах, и ни в коем случае не потворствовать прозябанию в тинообразном сне интеллекта, что необходимо и обязательно было отвратить молодые души от обыденности, пошлости, лености существования, что нужно было идти безоглядно к совершенству, к огромной любви, которая созидается не кем - либо свыше, а ими самими, простыми руками, сердцами и головой.

Профессор полагал, что в жизни невозможно будет воспользоваться “шпаргалками”, куда бы их не спрячь.

  Для него любовь была проста для объяснений.

Это понятие “любовь” в  его понимании  обязательно содержало неблагоразумную критику профессора и старого человека по отношению к юношеству, в котором он видел продолжение нации, вопреки всем историческим напастям, жизненным обстоятельствам, несуразным руководителям, по самой простой формуле  - "честность, труд и порядочность ".

Внутри себя он испытывал беспредельную и безупречную в своей прозрачности и чистоте нежность, ради которой нужно было найти и наказать провинившихся за недоумие, гадкие обезьяньи проделки и пакости, и, в то же самое время, развести руками тёмные тучи над тупыми головами, обогатить своей светлой душой в полном формате своего сто килограммового тела, подглядеть и внимательно проанализировать через страшные и грязные линзы своих коричневых старомодных очков их невежество, невоспитанность, глупость и серость и привести их, как журавлиную стаю, в тёплые края, в иные миры, в светлые облака знаний и умений.

Всем было известно, что профессор любит историю русских трамваев, хотя это не имело, собственно, никакого отношения к его специальности.

                                                                                                                                                                               Трамвай (отрывок)
                                                                                                                                                                        Автор: Андрей Ланкинен