Созвучья для иных веков  (©)

Я пишу вам, находясь посередине огромного моря. Вокруг меня бесконечная тишина. Иногда над нами появляются стаи птиц. Стая, которая летает так далеко от суши. Когда я жду Вас, появляются птицы. Куда летят они? А возможно ли, что это Симурги? Жар - птицы, которые машут крыльями над Изумрудной Горой, чтобы найти истину, которая скрывается за ней. Они перелетят над морем Любви и достигнут долины Разлуки. И я превратился в Симурга, который отчаянно машет крыльями.

                            -- Отрывок из письма Ибрагима к Хатидже Султан (по пути в Каир). Сериал «Великолепный век»

Я видел, за тобой шёл юноша, похожий
на многих; знал я всё: походку, трубку, смех.
Да и таких, как ты, немало ведь, и что же,
люблю по-разному их всех.

Вы проходили там, где дружественно - рьяно
играли мы, кружась под зимней синевой.
Отрадная игра! Широкая поляна,
пестрят рубашки; мяч живой

то мечется в ногах, как молния кривая,
то — выстрела звучней — взвивается, и вот
подпрыгиваю я, с размаху прерывая
его стремительный полёт.

Увидя мой удар, уверенно - умелый,
спросила ты, следя вращающийся мяч:
знаком ли он тебе — вон тот, в фуфайке белой,
худой, лохматый, как скрипач.

Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом
из дикой той страны, где каплет кровь на снег,
и, трубку пососав, заметил мимоходом,
что я — приятный человек.

И дальше вы пошли. Туманясь, удалился
твой голос солнечный. Я видел, как твой друг
последовал, дымя, потом остановился
и трубкой стукнул о каблук.

А там всё прыгал мяч, и ведать не могли вы,
что вот один из тех беспечных игроков
в молчанье, по ночам, творит, неторопливый,
созвучья для иных веков.

                                                                                          Football
                                                                          Автор: Владимир Набоков

(кадр из сериала «Великолепного века» 2011 - 2014 )

Смех к синему небу (©)

«Тогда откроются глаза слепых и уши глухих отверзутся. Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь: ибо прольются воды в пустыне и в степи — потоки».

                                                                                                                                                                            -- Пророк Исаия (Ис. 35:5 – 6)

От гнева в печени, мечты во лбу,
Богиня верности, храни рабу.

Чугунным ободом скрепи ей грудь,
Богиня Верности, покровом будь.

Все сладколичие сними с куста,
Косноязычием скрепи уста…

Запечатленнее кости в гробу,
Богиня Верности, храни рабу!

Дабы без устали шумел станок,
Да будет уст её закон – замок.

Дабы могильного поверх горба:
«Единой Верности была раба!»

На раздорожии, ребром к столбу,
Богиня Верности – распни рабу!

                                                         От гнева в печени, мечты во лбу…
                                                              Автор: Марина Цветаева

«Счастливым!.. — Старик горестно покачал отяжелевшей головой.

— Да, здесь можно быть счастливым.

Один только раз я позволил себе эту роскошь, один только раз захотел испытать, как хороша жизнь для тех, кто не знает забот… в первый раз после пятидесяти лет, ушедших на подсчёты, вычисления, сделки, мелочный торг, захотел насладиться несколькими светлыми днями… один - единственный раз, прежде чем меня закопают…

Бог мой, шестьдесят пять лет… в такие годы смерть не за горами, и тут не помогут ни деньги, ни врачи… Я хотел только вздохнуть свободно, хоть раз в жизни подумать о себе…

Но недаром покойный отец всегда говорил:

«Удовольствия не про нас, тащи ношу на горбу до самой могилы…»

Только вчера ещё я думал, что могу позволить себе отдых… вчера ещё я был почти счастлив… любовался своей красивой, весёлой дочкой, радовался её радости… и вот уже бог покарал меня, уже он всё отнял у меня… теперь — конец… я больше не могу говорить с родной дочерью… не могу смотреть ей в глаза, так мне стыдно за неё…

Всегда и везде будет преследовать меня эта мысль — и дома, и в конторе, и ночью в постели: где она сейчас, где она была, что она делала? Никогда уже я не приду домой спокойно…

Бывало, она бежит мне навстречу, и сердце радуется оттого, что она так молода, так хороша собой… А теперь, когда она поцелует меня, я буду думать, кому принадлежали эти губы вчера…

Быть в вечной тревоге, когда её нет, и не сметь взглянуть ей в глаза, когда она со мной… Нет, так жить нельзя… так жить нельзя…»

Старик ходил взад и вперёд, пошатываясь и бормоча себе под нос, как пьяный.

Взгляд его снова и снова обращался к озеру, слёзы непрерывно текли в бороду.

Он снял пенсне и остановился на узкой тропинке, щуря мокрые, близорукие глаза; вид у него был такой потерянный и жалкий, что проходивший мимо мальчишка - садовник в изумлении застыл на месте, потом громко прыснул и насмешливо крикнул что-то по-итальянски.

Это вывело старика из оцепенения, он торопливо надел пенсне и побрёл вглубь сада, чтобы где - нибудь на уединенной скамье укрыться от людей.

Но не успел он выбрать подходящее место, как его вспугнул донёсшийся откуда-то слева смех… знакомый смех, который теперь разрывал ему сердце.

Музыкой звучал он ему целых девятнадцать лет, этот звонкий, шаловливый смех… ради него он провёл столько ночей в вагоне третьего класса — тащился в Познань, в Венгрию только для того, чтобы привезти что - нибудь, высыпать перед ними горсточку жёлтого навоза, на котором расцветало это беззаботное веселье… только ради этого смеха он жил, ради него довёл себя до болезни печени… лишь бы он постоянно звенел из любимых уст.

А теперь он вонзался в его тело, как раскалённая пила, этот проклятый смех.

И всё же старик не устоял перед искушением и подошёл поближе.

Он увидел свою дочь на теннисной площадке; она вертела ракетку в обнажённой руке, свободным движением подбрасывала и ловила её, и вместе с ракеткой к синему небу взлетал её шаловливый смех.

Трое мужчин с восхищением смотрели на неё — граф Убальди, в свободной спортивной рубашке, офицер, в плотно облегающей военной тужурке, и мекленбургский барон, в безукоризненных бриджах — три резко очерченные мужские фигуры, будто изваяния вокруг порхающего мотылька.

Старик и сам не мог оторваться от этой картины.

Боже, как она была хороша в белом коротком платье, как золотило солнце её светлые волосы!

И с каким блаженством испытывало в беге и прыжках свою лёгкость и проворство это юное тело, опьяненное и пьянящее свободным ритмом своих движений!

Вот она подбрасывает в воздух белый меч, следом за ним второй и третий; как грациозно изгибается её стройный девичий стан; вот она подпрыгнула, чтобы поймать последний мяч.

Такой он никогда её не видел: полная задорного огня, она была словно реющее белое пламя, окутанное серебристым дымком смеха, девственная богиня, родившаяся из плюща южного сада, из мягкой лазури зеркального озера; никогда это гибкое, стройное тело так вольно, так безудержно не отдавалось пляшущему ритму движений.

Нет, никогда не видел он её такой в душном городе, в его каменных стенах, никогда, ни дома, ни на улице, так не звенел её голос, будто освобождённый от всего земного, — так жаворонок поёт свою весёлую песню…

Нет, нет, никогда не бывала она так хороша! Старик не сводил с неё восторженного взгляда. Он всё забыл и только смотрел на это белое реющее пламя.

Он мог бы без конца стоять так, с восхищением вбирая в себя её облик, — но вот, высоко подпрыгнув, она ловко поймала последний из подброшенных мячей и, разгорячённая, тяжело дыша, с победоносной улыбкой прижала его к груди.

— Браво, браво! — захлопали с увлечением следившие за её игрой мужчины, будто прослушав оперную арию. Их гортанные голоса вывели старика из оцепенения. Со злобой он посмотрел на них.

«Вот они, негодяи! — стучало его сердце. — Вот они… Но кто же из них? Кто из этих трёх франтов обладал ею?..

Как они разодеты, надушены, выбриты… бездельники…

Мы в их возрасте сидели в заплатанных штанах в конторе, стаптывали башмаки, обивая пороги клиентов… их отцы, может быть, ещё и сейчас мучаются, кровью и потом добывая для них деньги… а они катаются по белу свету, лодырничают… вон они какие — загорелые, глаза весёлые, нахальные…

Отчего им не быть красивыми и весёлыми?.. стоит такому полюбезничать с тщеславной девчонкой, и она уже готова на всё…

Но кто же из них, кто? Ведь один из них и сейчас мысленно раздевает её и самодовольно прищёлкивает языком…

Он знает её всю и думает — сегодня ночью опять… и делает ей знаки глазами…

Мерзавец!.. Убить бы его, как собаку!»

С площадки заметили старика. Дочка, улыбаясь, замахала ракеткой, мужчины поклонились.

Он не ответил на приветствия и только в упор смотрел опухшими, налитыми кровью глазами на её горделивую улыбку ...

                                                                                из новеллы австрийского писателя Стефана Цвейга - «Закат одного сердца»

Молчать пока не вернётся

В деревушке старой, церковь вековая,
Куполов пожухший, золочёный цвет.
Колокольным звоном, душу наполняет
Ей уж скоро будет больше сотни лет.

В храме Божьем мальчик у икон склонился
Свечку ставит, молит - помоги Господь!
Снова добрый папа в ночь ему приснился,
Маму защищать велел, страх перебороть.

Каждый день украдкой бегает от мамки,
Бога молит мальчик, всех родных спасти.
А в худом кармане, фото его папки,
Крестик самодельный медный на груди.

                                                                              Молитва мальчика (отрывок)
                                                                               Автор: Станислав Тальнов

Сентябрь 1944 г. — пошёл в школу, в 1 класс — голодный и оборванный».

Этому можно верить. Деревенский ребенок с оккупированной территории знает о войне не из кинофильмов и не из романов.

«1947 — 48 гг. Разгар голодовки. Я был пухлый от голода вместе с матерью и сестричкой. Мы с сестричкой ползали но траве, ели калачики, ревели и выглядывали маму с колхозного поля, когда она принесёт нам кусок чёрного хлеба».

Калачики — это трава такая, иначе просвирник, или мальва, некоторые её виды употребляют в пищу, когда больше есть нечего; в России сказали бы — ели лебеду.

«В школе от голодных обмороков я падал под парту.

Ходил в лохмотьях. Был предметом насмешек и не мог защититься.

Был слишком стеснительным, робким, застенчивым.

Если у меня в классе не было ручки или чернил, я просто сидел за партой и плакал.

Иногда ученики говорили об этом учительнице.

Та удивлялась: «Да что, у Андрея нет языка?!» Если мне надо было в туалет — я боялся отпроситься.

Вспоминаю, как с ужасом увидел, как увозили по улице умерших от голода — без гробов, замотанных в тряпки; и услышал разговоры о людоедстве.

Но я упорно, до потери сознания продолжал учиться.

Много книг читал. Учёба мне давалась с трудом. Часто болела голова, кружилась.

И внимание у меня было какое-то рассеянное. Мне и сейчас трудно сосредоточиться на чём-то».

Интересная деталь автобиографии.

Со всей очевидностью она должна работать на версию будущего психического нездоровья: с раннего детства болела и кружилась голова.

Может быть, так оно и было, но нельзя исключить и того, что автор подстилает соломки, дабы впоследствии ссылаться на травмированную детскую психику.

Или хватается за соломинку?

«Я плохо видел написанное на доске — врождённая близорукость, сейчас у меня очки: — 4,0.

Я боялся спросить, что написано на доске, плохо различал — нервничал, плакал.

Очков у нас и не было в те годы, нас не проверяли на зрение, а потом с возрастом боялся клички «очкарик».

Очки я стал носить только с тридцати лет, когда женился.

Так как в школе я не усваивал материал со слов учителя — по рассеянности, а с доски — по слепоте, то усиленно занимался дома самостоятельно, по учебникам.

Так появились у меня скрытность, уединенность, отчуждённость.

Когда меня дразнили «скелет» и били, преследовали, я прятался в свой огород — ждал, когда вечером поздно придёт мама с работы, плакал и мечтал, что придёт мой старший брат Степан и меня защитит.

Слёзы обиды душили меня всю жизнь. Я стеснялся даже того, что появился на свет.

1949 год — 13 лет, 6 класс. Вспоминаю, как в те годы, в холодной хате — каждый раз, когда оставался в одиночестве, — становился на колени перед иконой о углу и молился:

«Господи, верни мне папу!» И в 1949 году мой отец вернулся с войны.

     из документальной  повести  Михаила Кривича и Ольгерта Ольга - «Товарищ убийца. Ростовское дело: Андрей Чикатило и его жертвы»

В праздники и в трудодни

В борьбе суровой с жизнью душной
Мне любо сердцем отдохнуть,
Смотреть, как зреет хлеб насущный
Иль как мостят широкий путь.
Уму легко, душе отрадно,
Когда увесистый, громадный,
Блестящий искрами гранит
В куски под молотом летит!
Люблю подчас подсесть к старухам,
Смотреть на их простую ткань,
Люблю я слушать русским ухом
На сходках уличную брань!
Вот собрались. ― Эй ты, не мешкай!
« ― Да ты-то что ж? Небось устал!»
« ― А где Ермил? ― Ушёл с тележкой!»
« ― Эх, чтоб его! ― Да чтоб провал...!»
« ― Где тут провал? ― Вот я те, леший!»
« ― Куда полез? Знай, благо пеший!»
« ― А где зипун? ― Какой зипун?»
« ― А мой! ― Как твой? ― Эх, старый лгун!»
« ― Смотри задавят! ― Тише, тише!»
« ― Бревно несут! ― Эй вы, на крыше!»
« ― Вороны! ― Митька! Амельян!»
« ― Слепой! ― Свинья! ― Дурак! ― Болван!»

И все друг друга с криком вящим
Язвят в колене восходящем.
                                                                            В борьбе суровой с жизнью душной … (отрывок)
                                                                                                        Автор: Толстой А. К.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ (ФРАГМЕНТ)

Долго ли время шло, коротко ли, стали говорить хану думные люди его:

«О грозный, могучий хан Золотой Орды, многих государств повелитель, многих царств обладатель! Обольстила тебя Звезда Хорасана; ради её, недостойной, часто ты царские дела свои покидаешь. А не знаешь того, солнце земли, тень Аллаха, что она, как только ты из её пустынных чертогов уедешь, шлёт за погаными гяурами и с ними, на посмех тебе, веселится».

Вскипел гневом владыка ордынский и велел головы снять думным людям, что такие слова про Звезду Хорасана ему говорили.

Долго ли время шло, коротко ли, приходит к царю старая ханша и такие слова ему провещает:

Сын мой любезный, мощный и грозный хан Золотой Орды, многих царств - государств обладатель! Не верь ты Звезде Хорасана, напрасно сгубил ты слуг своих верных. Доподлинно знаю, что у неё в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки - гяуры, ровно ханы какие в парчовых одеждах, много огней тогда горит у царицы, громкие песни поют у неё, а она у гяуров даже руки целует. Вот каким срамом кроет твою царскую голову Звезда Хорасана».

Хан замолчал. Хоть ярость и гнев и кипели на сердце, но на мать родную он излить их не мог.

А старая ханша своё продолжает:

«Верно я знаю, сын мой любезный, что на другой день джумы (Пятница – мусульманский праздник ), вечером поздно, будет у ней в гостях собака - гяур, её полюбовник. Будут там петь и играть, и позорить тебя, сын мой любезный, грозный хан для неверных, милосердный царь ко всем, чтущим Аллаха и его святого пророка».

На те слова старой ханши промолчал грозный царь Золотой Орды.

Джума прошла; с рассветом коня царю оседлали, и поехал он к царице с малым числом провожатых. Уж полночь минула и звёзды в небе ярко горели, когда подъехал он к пустынным чертогам…

Видит – дворец весь внутри освещён, из окон несутся звуки радостных песен. Точно победу какую там воспевают.

Одаль оставя дружину, тихо подъехал хан к окнам. И видит: Звезда Хорасана, сродницы её и рабыни все в светлых одеждах, с весёлыми лицами, стоят перед гяуром, одетым в парчеву, какую-то громкую песню поют.

Вот Звезда Хорасана подходит к гяуру и целует его в уста. Свету не взвидел яростный хан, крикнул дружину, ворвался в палаты и всех, кто тут ни был, избить повелел.

А было то в ночь на светлое Христово воскресенье, когда, под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаённая христианка, первая с иереем христосовалась.

Дворец сожгли, останки его истребили, деревья в садах порубили. Запустело место.

А речку, что возле дворца протекала, с тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих пор она так зовётся.

На Волге с одной стороны устья Царицы город Царицын стоит, с другой – Казачья слободка, а за ней необъятные степи, и на них кочевые кибитки калмыков.

До железной дороги городок был из самых плохих. Тогда, недалеко от пристани, стояла в нём невзрачная гостиница, больше похожая на постоялый двор. Там приставали фурщики, что верховый барочный лес с Волги на Дон возили.

Постояльцам, кои побогаче, хозяин уступал комнаты из своего помещенья и, конечно, оттого внакладе не оставался. Звали его Лукой Данилычем, прозывался он Володеров.

Главным его делом было сводить продавцов с покупателями да исполнять порученья богатых торговцев. Кроме того, Лука Данилыч переторговывал всяким товаром, какой под руку ему попадался.

Один год сплавной из Верховья лес продавал, другой – хлебом да рыбой торговал, а не то по соседству елтонскую соль закупал и на волах отправлял её с чумаками в Воронеж.

Главным же делом был меновой с калмыками торг.

Хлеб, красный товар («красный товар» — устаревшее слово, означающее ткани, мануфактуру.), кирпичный чай он посылал к ним в улусы, а оттоль пригонял косяки лошадей с табунами жирных ордынских баранов. Калашня большая была у него, больше десятка хлебников каждый день в ней крендели да баранки пекли, и Лука Данилыч возами отсылал их в улусы.

Ловкий был, изворотливый человек, начал с копейки и скоро успел нажить большой капитал.

Вот уже без малого месяц в доме его живёт - поживает молодой рыбный торговец Никита Фёдорыч Меркулов.

Два чистеньких, прибранных опрятно покойчика из своих хозяин отвёл ему и всем успокоил.

Но не спокойно жилось постояльцу: дня два - три пробудет в Царицыне и поплывет вниз по Волге до Чёрного Яра, так день - другой поживёт, похлопочет и спешит воротиться в Царицын.

Шли у него с моря бурлацкою тягой три баржи с тюленьим и рыбьим из бешенки жиром, добежали те баржи до Чёрного Яра, и лоцман тут бед натворил.

Большой паводок поднялся тогда от долгих дождей проливных; лоцман был пьяный да неумелый, баржи подвёл к самой пристани в Чёрном Яру.

А та пристань, окроме весны, всегда мелководна, летом лишь мелким судам к ней подходить неопасно, дощаник да ослянка  (ослянка – иначе осланка – небольшое мелкосидящее судно) ещё могут стоять в ней с грехом пополам, а другая посудина как раз на мель сядет.

Так и с меркуловским караваном случилось: паводок спал за одни сутки, и баржи с носов обмелели.

На одну всех бурлаков согнали, те принялись перетираться на шпилях (*)  и с великим трудом вывели её на полую воду. За другую баржу принялись – ни с места. Бились, бились с раннего утра до позднего вечера, не пивши, не евши, никакого нет толку.

Вдруг, ровно по чьему приказу, бурлаки разом шпили побросали и в сотню голосов с бранью, с руганью стали задорно кричать:

– Давай паузки (паузок – мелководное судно для перегрузки клади с больших судов на мелкой воде.), хозяин.
– Да где их взять? – отвечал смущённый Меркулов. – Время глухое теперь, по всему Низовью ни единого паузка не сыщешь.
– На Верх посылай, а не то мы сейчас же котомки на плечи да айда по домам, – горланила буйная артель.
– Разве так можно? – крикнул Меркулов. – Нешто вы бессудный народ? Попробуй сбежать, паспорты все у меня и условие тоже. За побег с судна вашего брата по головке не гладят.
– Видали мы таких горячих! У нас, брат, мир, артель. Одному с миром не совладать, будь ты хоть семи пядей во лбу!
– Молчать! – гневно крикнул Меркулов. – Сейчас за работу. Берись за шпили!

Бурлаки в кучу столпились, сами ни с места. Один из них, коренастый, широкоплечий парень лет тридцати, ступил вперед, надел картуз и, подпёрши руки в боки, нахально сказал Меркулову:

– Ты не кипятись; печёнка лопнет. Посылай-ка лучше за паузками, авось найдёшь за Саратовом, а не то за Самарой. Тут три таких артели, как наша, ничего не поделают. Ишь как вода-то сбывает, скоро баржи твои обсохнут совсем.
– За паузками посылать моё дело. Вам меня не учить стать, – строго молвил бурлакам Меркулов. – Ваше дело работать – ну и работай, буянить не сметь. Здесь ведь город, суд да расправу тотчас найду.
– Нас этим не напугаешь, не больно боимся. И никто с нами ничего не может сделать, потому что мы артель, мир то есть означаем. Ты понимай, что такое мир означает! – изо всей мочи кричал тот же бурлак, а другие вторили, пересыпая речи крупною бранью.

До того дошли крики, что стало невозможно слова понимать. Только и было слышно:

– Посылай за паузками!.. Сейчас шли за паузками!
– Ну и пошлю, – сказал Меркулов. – А работу бросать у меня не смей, не то я сейчас же в город за расправой. Эй, лодку!..

Стихли бурлаки, но всё - таки говорили:

– За паузками посылай, а даром на тебя работать не станем. Хоть самому губернатору жалобись, а мы не согласны работать. В условье не ставлено того!
– Плачу за простой, – молвил Меркулов.
– Ну, эта ина статья, – заговорили бурлаки совсем другим уже голосом и разом сняли перед хозяином картузы и шапки. – Что ж ты, ваше степенство, с самого начала так не сказал? А то и нас на грех, и себя на досаду навёл. Тебе бы с первого слова сказать, никто бы тебе супротивного слова не молвил

                                                                                    из романа Павла Ивановича Мельникова - Печерского -- «На горах»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) на одну всех бурлаков согнали, те принялись перетираться на шпилях - Шпиль – длинный шест с костылем либо шишкой вверху, о который упираются плечом рабочие. Перетираться на шпилях – то же, что идти на шестах, значит, судно вести, упираясь шпилями во дно реки.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

"Пристань на Волге". Художник - Богатов Николай Алексеевич.