Чтобы тебя очень долго искали

Просто убегай. Беги от проблем. Беги от жизни.

Хватит ходить по тонкому лезвию старой бритвы вперёд и обратно.

Ты всего лишь режешь свои ноги и ржавчина старого железа въедается в твоё тело, впитывается в кровь.

Почему ты удивляешься ржавой крови? Думаешь, почему кровь имеет железный привкус?

Убегай. Просто беги от жизни.

Хватит ходить по этому ранящему лезвию. С обеих сторон пустота. С обеих сторон темно.

Я знаю, что такое поглощающий мысли страх. Тебе придётся сделать выбор. Я прекрасно знаю, что тяжело.

Просто беги. Бросай эту жизнь.

Достаточно ходить по чёртовому лезвию.

Страшно вдруг увидеть изнанку? Смотреть не на внешнюю жизнь, а изнутри?

Ты ходишь не по улицам и скверам, а лишь по лезвию.

Тут нету фонарей, нет навязчивых консультантов, друзей тоже нет.

Зато есть темнота. 2 стороны. И это лезвие.

А ты беги. Прыгай. Решай. Это же жизнь.

Прекрати эти мучения на лезвии. Ступай в темноту.

Есть 2 стороны – и это твой выбор.

Не бойся. Темнота не ранит ноги. Может, ты увидишь свет.

                                                                                                                                           хватит ходить по тонкому лезвию
                                                                                                                                                      Автор: Пискунова Марьяна

Сон был неплотен и зыбок, как рассветный туман, и лишь на мгновение, кажется, прикрыв глаза, я испуганно вскочил на кровати – показалось, что проспал.

В комнате темно и очень холодно, и мне жаль было вылезать из нагретой за ночь постели.

Я вытащил из-под одеяла руку и посмотрел на мерцающий зелёным светом циферблат: стрелки плотно слиплись на половине седьмого.

Я досадливо крякнул – пропало полчаса сна; и я подумал о том, что утрачиваю фронтовую привычку спать до упора, используя каждую свободную минуту, возмещая вчерашний недосып и стараясь хоть миг вырвать у завтрашнего.

Со стула рядом с кроватью взял папиросу «Норд», чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся.

Ничего нет слаще этой первой утренней затяжки, когда горячий сухой дым ползёт в лёгкие, заливая голову мягкой одурью, и тело наполняется радостным ощущением бездельного блаженства, когда точно знаешь, что у тебя есть несколько свободных от беготни, суеты и забот минут, отданных всецело пустому глядению в потолок и удовольствию от горьковато - нежного табачного вкуса.

Окно комнаты выходило на перекрёсток у Сретенских ворот, и когда машины на улице, сдержанно урча, сворачивали с бульвара на Дзержинку, свет их фар белыми плотными столбами таранил стекло и, ворвавшись в комнату, упирался в стену, на одно мгновение замирал, словно в раздумье, куда ему дальше деваться, и затем стремительно прыгал на потолок яркими сполошными пятнами, прочерчивал его наискось и прятался в углу за карнизом, будто там была дырка, через которую он навсегда исчезал из комнаты.

                                                                                                    -- из детективного романа братьев Вайнеров - «Эра милосердия»

Так ласточкой прилетевшей

Травка зеленеет,
Солнышко блестит;
Ласточка с весною
В сени к нам летит.

С нею солнце краше
И весна милей…
Прощебечь с дороги
Нам привет скорей!

Дам тебе я зёрен,
А ты песню спой,
Что из стран далёких
Принесла с собой…

                                   Травка зеленеет, солнышко блестит
                                                 Автор: Алексей Плещеев

Часть первая Осколки ( Фрагмент )

– Скажите, Михаил… Вы очень осведомлены. Вы немножко следили за нашими делами? Интерес, стало быть, какой-то сохраняется?
– Какой-то – сохраняется, – не очень понятно, но многозначительно сказал Гинзбург. – Но мне надо бы знать подробнее…

– Ну, я и сам подробностей не знаю, я же бухгалтер, а не конструктор. Я всего лишь… это… посол мира. Связной. Провод протягиваю. Первый, первый, я Ласточка – как слышите?

Насколько мне известно, начальный этап программы – просто попытка удешевления уже существующих носителей.

И параллельно – теоретическая отработка и оценка перспективных направлений.

Вот с прицелом на этот второй этап Алдошин и старается собрать всех, до кого ещё можно дотянуться.

Нужен какой-то прорыв в космической технике. Качественный скачок. Всему миру нужен.

– Это-то очевидно… – протянул Гинзбург, похоже, думая при этом о чём-то своём.

Да, он думал о своём. О многом своём.

Он инстинктивно ждал чего-то такого от сегодняшнего вечера – хотя не было ни малейших заблаговременных признаков, что именно Кармаданов, муж приехавшей в гости и на отдых родственницы Розы Абрамовны, окажется тем, о ком его предупреждали.

Конечно, приглашение, высказанное вот так попросту, будто среди друзей и невзначай – обезоруживало.

Обескураживало.

Провоцировало полагать, что и впрямь всё совершенно нормально, просто предложение новой интересной работы.

Оно подразумевало ответ столь же простой. Это Гинзбург понимал.

Но мысли сами собой откатывались на иное.

Вдруг высунувшаяся из тумана Россия, с которой было, казалось, покончено, настигла его мягкой и на сей раз, что греха таить, по-человечески вполне обаятельной лапой в гостеприимном доме на тихой Сдерот Ерушалаим, где Гинзбург бывал до сих пор лишь дважды, но неизменно дружески и по-доброму, без брони, которую отращивает с годами всякий человек и носит во всякой мало - мальски официальной или просто незнакомой обстановке.

Оттого и лапа тоже коснулась не брони, а его самого, живого и беззащитного.

И российское, полузабытое и вроде бы давно и надёжно заваленное многолетними отложениями настоящей жизни, тоже вдруг выскочило из прошлого и вспухло рядом.

Оказалось – ничто не забыто.

Обжигающе припомнилось, как его в третий раз – и в последний перед подачей документов на выезд – прокатили на институтской переаттестации и не дали главного, оставили ведущим.

Никаких тому объяснений не могло быть; хоть пуп надорви – не выдумаешь ничего, кроме пятого пункта.

И когда его любимая аспирантка, Нина Фельбер, принялась было истово его утешать в коридоре перед дирекцией, Гинзбург в ответ вынужден был её же и успокаивать:

«Ниночка, ну что вы так нервничаете? Ведь всё в порядке вещей, никакой трагедии, никакого сюрприза. Ничего иного и ожидать было невозможно… Вы думаете, я огорчён? Да ни в малейшей мере! Я человек тренированный, и я принадлежу к очень тренированному народу…»

Он ещё многое мог и хотел сказать почти плачущей от сострадания девочке, но из директорских дверей, разошедшихся и тут же сомкнувшихся вновь, будто створки гигантской, но трусливой тридакны (*), вывалился улыбающийся до ушей Алёша Пытнев, только что, как узнал позже Гинзбург, продвинутый из младших на ступеньку выше – славный, очень порядочный парнишка из глубинки, этакий самородок, талантливый, но недалёкий, среди русских такое сплошь и рядом; Гинзбург ему симпатизировал.

Растущий научный кадр прислушался к тому, что говорит Гинзбург, всё мгновенно уразумел и перебил:

«Михал Саныч, да вы же оказались в прекрасной компании! Сам Моисей сорок лет работал ведущим, а главным его так и не сделали! И что характерно, антисемиты в том совершенно не были повинны…»

Этот идиот думал, что он Гинзбурга утешил. Поддержал, так сказать, доброй шуткой. Будто такими вещами можно шутить.

Наверное, именно тогда Гинзбург окончательно понял: в этой стране ему не жить.

Потому что даже самые симпатичные и вроде бы ни сном ни духом не заражённые черносотенством русские всегда будут видеть в евреях просто национальность – одну из многих, вроде калмыков, карел или каких - нибудь нганасан (**).

И вести себя соответственно. Ни на волос не понимая, что творят, и не ведая сомнений. Эта страна была обречена на юдофобию.

Честно сделанное предложение – а спору нет, гость Розы Абрамовны сделал своё предложение максимально честно, даже аляповато честно, – требовало честного ответа.

– Видите ли, – негромко и неторопливо проговорил Гинзбург, словно разжёвывая туповатому студенту элементарный материал, – может, я слишком щепетилен или тонкокож… Уж не знаю. Какой есть, такой есть. Но я совершенно не могу дышать в антисемитской стране.

Руфь, глядя в свою тарелку, глубоко втянула воздух носом.

Она опасалась чего-то подобного, отметив, как меняется лицо Гинзбурга по мере того, как муж говорил, – но чтобы вот так…

Ох, только бы Сима не сорвался… Ох, только бы Сима не ляпнула чего - нибудь!

Сима уставилась на Гинзбурга с таким изумлением, что у неё даже рот приоткрылся.

Тётя Роза брезгливо оттопырила нижнюю губу и откинулась на спинку стула, непроизвольно постаравшись отодвинуться от происходящего подальше.

Хладнокровнее всех отреагировал Кармаданов.

– Ну что вы, Михаил, – ответил он как ни в чём не бывало. – У нас полно людей, которые с евреев чуть ли не пушинки готовы сдувать.

И даже не понимает, что несёт, подумал Гинзбург с горечью.

Ведь это тоже антисемитизм. Он сказал фактически вот что.

Или эти жиды – все сплошь смертельно больные, и им надо только поддакивать, чтобы не омрачать их последние часы и не огорчать на смертном одре.

Или эти жиды – все сплошь буйные психи, и им надо только поддакивать, потому что они за первое же против шерсти сказанное слово укусят или кипятком плеснут, а им ничего не будет, ведь у них – справка из психдиспансера.

Вот что значат его пушинки.

Я не псих, напомнил он себе, и я не при смерти.

– Не будем спорить о пустяках, – мягко одёрнул он Кармаданова. – Вам просто надо уяснить: то, что не антисемитизм для русского, вполне может оказаться антисемитизмом для еврея.
– Ну, это не бином Ньютона, – сказал Кармаданов. – Своя рубашка для всех ближе к телу.

Опять это их «для всех», подумал Гинзбург.

Вот - вот. Ныне дикий тунгус. Убогий чухонец.

Все меньшие братья, всем неведома общая польза, а мы, великий народ, простим им их маленькие слабости, будем их отечески любить и холить, наставлять на путь истинный, защищать, учить братству и брить в солдаты.

– Вероятно, именно уяснив этот факт, – сказал Гинзбург, – в России так полюбили сдирать со всех рубашки и наряжать в гимнастёрки единого образца.

И тут грянул гром.

От смущения Сима вспыхнула, как маков цвет – но сдерживаться не стала.

– Дядя Миша! – звонко отчеканила она. – А если вам ни с того ни с сего на каждом шагу будут пенять, что евреи гоев за людей не считают? Вы небось ответите: спасибо за конструктивную критику, господа, мы исправимся? Нет, вы скажете: черносотенцы! Фашисты! А сами? Это разве честно? Разве справедливо? Какого ответа вы ждёте?

Тишина ударила такая, что, если чуток поднапрячься, можно, наверное, было бы услышать, как далеко - далеко, на полстраны южнее, в Газе торопливо клепают очередной «кассам».

                                                                                                                                        -- из романа Вячеслава Рыбакова - «Се, творю»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) створки гигантской, но трусливой  - Тридакны (лат. Tridacna) — род крупных морских двустворчатых моллюсков. Например, гигантская тридакна (Tridacna gigas) — один из самых крупных двустворчатых моллюсков, длина раковины — иногда достигает двух метров, вес — до 400 кг.

(**) просто национальность – одну из многих, вроде калмыков, карел или каких - нибудь нганасан - Нганасаны — малочисленный коренной самодийский народ, коренное население полуострова Таймыр. Название: этноним «нганасан» введён в 1930-х годах советскими лингвистами, слово переводится как «человек». Самоназвание народа — «няа», «ня» («товарищ»). Расселение: большая часть нганасан проживает в посёлках Усть - Авам, Волочанка, Новая. Малая часть — полуоседло в тундре, в местах, где занимаются рыболовством и охотой, в основном в верховьях реки Дудыпты.

Потребовалась срочно гитара

Я ПОНИМАЮ - НЕ ПРИСТАЛО ПОБИРАТЬСЯ -
Но мне нужна ГИТАРА - ПОЗАРЕЗ!
Чтоб Музыка моя могла рождаться,
Чтоб от тоски в петлю я не полез.

Цена Её не очень-то большая -
Получки средней МЕНЬШЕ по стране;
О Ней жена и слышать не желает -
Она от Музы где-то в стороне...

Я поиграл на Ней на днях в МУЗТОРГЕ -
Она мне в руки как мой Кот припала ! !
И уже три дня хожу в восторге -
Мне без Неё и жизнь немилой стала.

Я ВАС ПРОШУ - подкиньте кто что сможет!
Хотя бы даже только 100 рублей!
Мне это ОЧЕНЬ ОЧЕНЬ ОЧЕНЬ КАК ПОМОЖЕТ!
Мне это всех лекарств любых важней!

Ведь вас, ДРУЗЕЙ, гораздо больше сотни!
И Друг - он Другу должен помогать!
Простите,что я время ваше отнял -
Я ваших СОТЕН очень буду ждать!

Заранее стократно извиняюсь! -
Я отработаю потом что было сил!
Вам Музыки и Песен - наиграю.
Не нужно было б - я б не попросил...

                                                                 Нужна Гитара - позарез (отрывок)
                                                                              Автор: Виктор Ушаков 2

Gorgeous & Sexy Antonio Banderas Singing & Playing Guitar Sexy Music Video - Desperado

Мы выходим на рассвете,
Из Сахары дует ветер,
раздувая нашу славу до небес.
Только пыль летит за нами,
С нами Бог, и с нами знамя,
и тяжёлый карабин наперевес.

Командир у нас хреновый,
несмотря на то, что новый,
только нам на это дело наплевать.
Было б выпить что покрепче,
Ну а дальше будет легче,
всё равно с какой заразой воевать.

Оранжевый глаз луны двоился и даже троился от выпитого, шумело в голове, по которой кто-то из аборигенов вломил штакетиной, удушливой волной подкатывала тошнота, но он храбрился, глотал самогон, остервенело бил по струнам, сам себе казался очень лихим и боевым парнем, не хуже песенного легионера Киплинга.

Где сейчас эта бессменная спутница его студенческих лет? Куда запропала?

То ли жена, то ли тёща отправили раненую подружку боевой юности сначала в кладовую, потом на чердак.

Может, она до сих пор там лежит среди старой мебели, барахла, вышедшего из моды?

Давненько он о ней не вспоминал, лет сорок.

Да и играть, наверное, разучился. И слова той лихой молодецкой песни подзабыл. Как там?

Вот из наших кто-то помер, без него сыграем в покер,
Эту смерть мы как - нибудь переживём,
Есть у каждого в резерве деньги, водка и консервы,
И могилы, занесённые песком.

Говорят, я славный малый, скоро стану генералом,
Ну, а если я не выйду из огня,
От несчастия такого ты найдёшь себе другого
И навеки позабудешь про меня.

Ну, что ж, в генералы не выбился. И в огонь ходить не пришлось.

Да и дрался с бесшабашной удалью первый и последний раз как раз у той речки - вонючки, где досталось и гитаре.

А что было потом?

А потом была целая жизнь. Словно чужая. Словно и не его.

Как таракан за печкой просидел, всё боялся, что выметут с тёплого местечка, если чего - нибудь лишнего ляпнет, высунется больше положенного.

Жена с тёщей всё зудели и до сих пор зудят: «Молчи! Оно тебе надо?»

Он и молчит. Так спокойнее. На жизнь хватает, да теперь чего уж высовываться?

Иногда, правда, бывает что-то вспыхнет в груди, там, где сердце, загорится огнём — да и потухнет.

Только ноющая боль и останется. Как изжога после тяжёлой жирной еды.

***
Однажды он не выдержал и полез на чердак в надежде найти свою гитару. Блажь, конечно.

Да и в конце концов, если уж так приспичило, можно было купить любую гитару, какую только пожелалось бы.

Денег, слава Богу, хватает. Но ему нужна была именно та гитара, из утраченной юности.

Дешёвая гитара, купленная в музыкальном отделе городского универмага за 16 рублей.

                                                                                                                                                                                                      Гитара (отрывок)
                                                                                                                                                                                                  Автор: Нина Роженко

В его воспоминаниях под луной нашей любви

Мы с Тобою под Луною
(Ну, когда все лягут спать)
Долгожданною Весною
Как бы станем танцевать.
В вальсе страсти мы закружим
Чувственную карусель
И Любви своей послужим,
Чтобы плот не сел на мель.
Аллегория конечно,
Инословие, но всё ж...
Всё пространство темы вечной
Разрушает слово "ложь".
Тень спускается на Землю
(Не желая, но скорбя),
Отрицаний не приемлет,
Лишь Тебя одну любя.
Мы заменим сновиденья,
Изменив плохой сюжет,
Предложив стихотворенью,
Однозначно, свой ответ.
Где с Тобою под Луною
(Ну, когда все лягут спать)
Долгожданною Весною
Как бы станем танцевать.

                                             Мы с Тобою под Луною...
                                             Автор: Вячеслав Знакомый

Жара понемногу спадала.

От воды поднялся лёгкий ветерок.

Солнце садилось в пожаре пурпурного пламени и растопленного золота; когда же яркие краски зари потухли, то весь горизонт осветился ровным пыльно - розовым сиянием.

Наконец и это сияние померкло, и только невысоко над землёй, в том месте, где закатилось солнце, осталась неясная длинная розовая полоска, незаметно переходившая наверху в нежный голубоватый оттенок вечернего неба, а внизу в тяжёлую сизоватую мглу, подымавшуюся от земли.

Воздух сгустился, похолодел. Откуда-то донёсся и скользнул по палубе слабый запах мёда и сырой травы.

На востоке, за волнистой линией холмов, разрастался тёмно - золотой свет луны, готовой взойти.

Она показалась сначала только одним краешком и потом выплыла — большая, огненно - красная и как будто бы приплюснутая сверху.

На пароходе зажгли электричество и засветили на бортах сигнальные фонари.

Из трубы валили длинным снопом и стлались за пароходом, тая в воздухе, красные искры.

Вода казалась светлее неба и уже не кипела больше.

Она успокоилась, затихла, и волны от парохода расходились по ней такие чистые и гладкие, как будто бы они рождались и застывали в жидком стекле.

Луна поднялась ещё выше и побледнела; диск её сделался правильным и блестящим, как отполированный серебряный щит.

По воде протянулся от берега к пароходу и заиграл золотыми блёстками и струйками длинный дрожащий столб.

Становилось свежо.

Покромцев заметил, что жена его два раза содрогнулась плечами и спиной под своим шерстяным платком, и, нагнувшись к ней, спросил:

— Птичка моя, тебе не холодно? Может быть, пойдём в каюту?

Вера Львовна подняла голову и посмотрела на мужа.

Его лицо при лунном свете стало бледнее обыкновенного, пушистые усы и остроконечная бородка вырисовывались резче, а глаза удлинились и приняли странное, нежное выражение.

— Нет, нет… не беспокойся, милый… Мне очень хорошо, — ответила она.

Она не чувствовала холода, но её охватила та щемящая томная жуть, которая овладевает нервными людьми в яркие лунные ночи, когда небо кажется холодной и огромной пустыней.

Низкие берега, бежавшие мимо парохода, были молчаливы и печальны, прибрежные леса, окутанные влажным мраком, казались страшными…

У Веры Львовны вдруг явилось непреодолимое желание прильнуть как можно ближе к своему мужу, спрятать голову на сильной груди этого близкого человека, согреться его теплотой…

Он, точно угадывая её мимолетное желание, тихо обвил её половиной своего широкого пальто, и они оба затихли, прижавшись друг к другу, и, касаясь друг друга головами, слились в один грациозный тёмный силуэт, между тем как луна бросала яркие серебряные пятна на их плечи и на очертание их фигур.

Пароход стал двигаться осторожнее, из боязни наткнуться на мель…

Матросы на носу измеряли глубину реки, и в ночном воздухе отчётливо звучали их протяжные восклицания:

«Ше - есть!.. Шесть с половиной! Во - осемь!.. По - од таба - ак!.. Се - мь!»

В этих высоких стонущих звуках слышалось то же уныние, каким были полны тёмные, печальные берега и холодное небо.

Но под плащом было очень тепло, и, крепко прижимаясь к любимому человеку, Вера Львовна ещё глубже ощущала своё счастье.

На правом берегу показались смутные очертания высокой горы с лёгкой, резной, деревянной беседкой на самой вершине.

Беседка была ярко освещена, и внутри её двигались люди.

Видно было, как, услышав шум приближающегося парохода, они подходили к перилам и, облокотившись на них, глядели вниз.

— Ах, Володя, посмотри, какая прелесть! — воскликнула Вера Львовна. — Совсем кружевная беседка… Вот бы нам с тобой здесь пожить…
— Я здесь провёл целое лето, — сказал Покромцев.
— Да? Неужели? Это, наверно, чьё - нибудь имение?
— Князей Ширковых. Очень богатые люди…

Она не видела его лица, но чувствовала, что, произнося эти слова, он слегка разглаживает концами пальцев свои усы и что в его голосе звучит улыбка воспоминания.

                                                                                                               -- из рассказа Александра Ивановича Куприна - «Одиночество»