Как она счастлива

Чёрный, чёрный, чёрный Конь
Грацией играет.
Смолянистый, вороной
Ноздри раздувает,
Бьёт копытом по траве,
Вздрагивает шеей,
И неистовостью мне,
Лёгкой, словно Фее,
Кажется грозой, бедой,
Что вот - вот накроет.
Защититься - чем? Фатой?
А он землю роет!

                                             Всадница (отрывок)
                                   Автор: Светлана Кременецкая

«Сумасшедший ?» ( Фрагмент )

О, я страдал, страдал, страдал – долго, мучительно, ужасно.

Я любил эту женщину с неистовой страстью…

И, однако, верно ли это? Любил ли я её? Нет, нет, нет!

Она овладела моей душой и телом, захватила меня, связала. Я был и остался её вещью, её игрушкой.

Я принадлежу её улыбке, её губам, её взгляду, линиям её тела, овалу её лица; я задыхаюсь под игом её внешности, но она, обладательница этой внешности, душа этого тела, мне ненавистна, гнусна, и я всегда её ненавидел, презирал и гнушался ею.

Потому что она вероломна, похотлива, нечиста, порочна; она женщина погибели, чувственное и лживое животное, у которого нет души, у которого никогда нет мысли, подобной вольному, животворящему воздуху; она человек - зверь, и хуже того: она лишь утроба, чудо нежной и округлой плоти, в котором живёт Бесчестие.

Первое время нашей связи было странно и упоительно.

В её вечно раскрытых объятиях я исходил яростью ненасытного желания.

Её глаза, как бы вызывая во мне жажду, заставляли меня раскрывать рот.

В полдень они были серые, в сумерки – зеленоватые и на восходе солнца – голубые. Я не безумец: клянусь, что у них были эти три цвета.

В часы любви они были синие, изнемогающие, с расширенными зрачками.

Из её судорожно трепетавших губ высовывался порою розовый, влажный кончик языка, дрожавший, как жало змеи, а её тяжёлые веки медленно поднимались, открывая жгучий и замирающий взгляд, сводивший меня с ума.

Сжимая её в объятиях, я вглядывался в её глаза и дрожал, томясь желанием убить этого зверя и необходимостью обладать ею непрерывно.

Когда она ходила по моей комнате, то каждый её шаг потрясал моё сердце, а когда она начинала раздеваться, сбрасывала платье и появлялась, бесстыдная и сияющая, из волн белья, падавшего у её ног, я ощущал во всех членах, в руках и ногах, в тяжко дышавшей груди бесконечную и подлую порабощённость.

В один прекрасный день я увидел, что она пресытилась мною. Я заметил это по её глазам при пробуждении.

Склонившись над нею, я каждое утро с нетерпением ждал её первого взгляда.

Я ожидал его, полный злобы, ненависти, презрения к этому спящему зверю, невольником которого я был.

Но когда показывалась бледная лазурь её зрачков, льющаяся, как вода, ещё томная, ещё усталая, ещё измученная от недавних ласк, во мне мгновенно вспыхивало пламя, безудержно обостряя мой пыл.

В этот же день, когда она раскрыла глаза, из-под ресниц на меня глянул угрюмый и безразличный взгляд, и в нём больше не было желания.

О, я увидел, почувствовал, узнал, тотчас же понял этот взгляд!

Всё было кончено, кончено навсегда. И доказательства этого попадались мне каждый час, каждое мгновение.

Когда я призывал её объятиями и губами, она скучающе отворачивалась, шепча:

«Оставьте же меня!» или: «Вы мне противны!» или: «Неужели мне никогда не будет покоя!»

Тогда я стал ревнивым. Но ревнивым, как собака, хитрым, недоверчивым, скрытным.

Я отлично знал, что она скоро опять возьмётся за старое, что на смену мне явится другой и зажжёт её чувства.

Я ревновал бешено; но я не сошёл с ума, нет, конечно, нет.

Я ждал; о, я шпионил за нею, она не обманула бы меня; но она по-прежнему была холодная, сонливая.

Порою она говорила: «Мужчины внушают мне отвращение». И это была правда.

Тогда я стал её ревновать к ней самой; ревновать к её безразличию, ревновать к одиночеству её ночей; ревновать к её жестам, к её мыслям, которые всегда казались мне бесчестными, ревновать ко всему, о чём я догадывался.

И когда я порой замечал у неё по утрам тот влажный взор, который бывал когда-то после наших пылких ночей, словно какое-то вожделение опять всколыхнуло её душу и возбудило её желания, я задыхался от гнева, дрожал от негодования, от неутолимой жажды задушить её, придавить коленом и, сдавливая ей горло, заставить покаяться во всех постыдных тайнах её души.

Сумасшедший ли я? Нет.

Но вот однажды вечером я почувствовал, что она счастлива. Я почувствовал, что какая-то новая страсть трепетала в ней. Я был в этом уверен, непоколебимо уверен.

Она вздрагивала, как после моих объятий; её глаза горели, руки были горячие, от всего её трепетавшего тела исходил тот любовный хмель, который доводил меня до безумия.

Я притворялся, что ничего не замечаю, но внимание моё опутало её как сетью.

Тем не менее я ничего не открыл.

Я ждал неделю, месяц, несколько месяцев. Она расцветала непонятной страстью и замирала в блаженстве неуловимой ласки.

И вдруг я догадался! Я не сумасшедший! Клянусь, что я не сумасшедший!

Как это высказать? Как заставить себя понять? Как выразить эту отвратительную и непостижимую вещь?

Вот каким образом всё стало мне известно.

Однажды вечером, как я сказал, вернувшись домой после длинной прогулки верхом, она упала на низкий стул против меня; её щёки пылали, сердце сильно колотилось, взор был изнемогающий, и она едва держалась на ногах.

Я знавал её такою! Она любила! Я не мог ошибиться!

Теряя голову и чтобы больше не смотреть на неё, я отвернулся к окошку и увидел лакея, отводившего под уздцы в конюшню её сильного коня, вздымавшегося на дыбы.

Она также провожала взглядом горячего, рвавшегося жеребца. А когда он исчез, она сразу же заснула.

Я продумал всю ночь, и мне показалось, что я проникаю в тайны, которых никогда не подозревал.

Кто сможет измерить когда - нибудь всю извращённость женской чувственности?

Кто поймёт женщин, их невероятные капризы, странное утоление ими самых странных фантазий?

Каждое утро с рассвета она галопом носилась по долинам и лесам, и каждый раз возвращалась истомлённая, словно после неистовств любви.

Я понял!

Я ревновал её теперь к сильному, быстрому жеребцу; ревновал к ветру, ласкавшему ей лицо, когда она мчалась в безумном галопе; ревновал к листьям, целовавшим на лету её уши; к каплям солнца, падавшим ей на лоб сквозь ветки деревьев; ревновал к седлу, на котором она сидела, плотно прижавшись к нему бедром.

Все это делало её счастливой, возбуждало, насыщало, истомляло и затем возвращало её мне бесчувственной и почти в обмороке.

Я решил отомстить. Я стал кроток и полон внимания к ней. Я подавал ей руку, когда она соскакивала на землю, возвращаясь после своих необузданных поездок.

Бешеный конь бросался на меня; она похлопывала его по выгнутой шее, целовала трепетавшие ноздри, не отирая после этого губ; и аромат её тела, всегда в поту, как после жаркой постели, смешивался в моём обонянии с острым звериным запахом животного.

                                                                -- из рассказа Ги де Мопассана  «Сумасшедший ?», входящего в авторский сборник «Пышка»

В горячем дыханье южного ветра

Её в темноте я увидел не сразу,
Верней, не увидел, а просто почуял.
Смотрели призывно два огненных глаза,
И я сразу понял, чего же хочу я.

Африканские страсти
Горячее огня.
Африканские страсти
Обжигали меня.
Целовала, колдуя,
Колдовала, целуя
Дама пик чёрной масти,
Африканка моя.

Изгибы бедра и округлость колена,
Послушная пальцам кофейная кожа.
И был я заложником сладкого плена,
И воля была для меня невозможна.

На тонких запястьях звенели браслеты,
Когда она утром со мною прощалась.
А в жгучих глазах золотистого цвета
Слезой не пролитою нежность плескалась.

                                                                                         Африканка
                                                                              Автор: Лариса Рубальская

«МАРРОКА» ( ФРАГМЕНТ )

Это было в июле, в палящий послеполуденный час.

Мостовые были так раскалены, что на них можно было печь хлеб; рубашка, моментально взмокавшая, прилипала к телу; весь горизонт был затянут лёгким белым паром, тем горячим дыханием сирокко (*) , которое подобно осязаемому зною.

Я спустился к морю и, огибая порт, пошёл по берегу, вдоль небольшой бухты, где выстроены купальни.

Крутые горы, поросшие кустарником и высокими ароматными травами с крепким запахом, кольцеобразно окружают бухту, где вдоль всего берега мокнут в воде большие тёмные скалы.

Кругом никого; всё замерло; ни крика животных, ни шума крыльев птицы, ни малейшего звука, ни даже всплеска воды – так неподвижно было море, казалось, оцепеневшее под солнцем.

И мне чудилось, что в раскалённом воздухе я улавливаю гудение огня.

Внезапно за одной из этих скал, до половины тонувших в молчаливом море, я услыхал лёгкий шорох и, обернувшись, увидел, по грудь в воде, высокую голую девушку; она купалась и в этот знойный час, конечно, считала себя в полном одиночестве.

Лицо её было обращено к морю, и она тихо подпрыгивала, не замечая меня.

Ничего не могло быть удивительнее зрелища этой красивой женщины в прозрачной, как стекло, воде, под ослепительными лучами солнца.

Она была необыкновенно хороша, эта женщина, высокая и сложенная, как статуя.

Вдруг она обернулась, вскрикнула и, то вплавь, то шагая, мгновенно скрылась за скалою.

Она должна выйти оттуда, поэтому я сел на берегу и стал её ожидать.

И вот она осторожно высунула из-за скалы голову с массою тяжёлых чёрных волос, кое - как закрученных узлом.

У неё был большой рот с вывороченными, как валики, губами, громадные бесстыдные глаза, а всё её тело, слегка потемневшее от здешнего климата, казалось выточенным из старинной слоновой кости, упругим и нежным, телом белой расы, опалённым солнцем негров.

Она крикнула мне:

– Проходите!

В её звучном голосе, немного грубоватом, как вся её особа, слышались гортанные ноты. Я не шевелился.

Она прибавила:

– Нехорошо оставаться здесь, сударь.

Звук «р» в её устах перекатывался, как грохочущая телега. Тем не менее я не двигался. Голова исчезла.

Прошло десять минут, и сначала волосы, затем лоб, затем глаза показались вновь, медленно и осторожно: так делают дети, играющие в прятки, желая взглянуть на того, кто их ищет.

Но на этот раз у неё было гневное выражение, и она крикнула:

– Из-за вас я захвораю! Я не выйду, пока вы будете там сидеть!

Тогда я поднялся и ушёл, неоднократно оглядываясь.

Убедившись, что я достаточно далеко, она вылезла из воды, полусогнувшись, держась ко мне боком, и исчезла в углублении скалы, за повешенной юбкой.

На другой день я вернулся. Она снова была в воде, но на этот раз в полном купальном костюме. Она засмеялась, показывая мне свои сверкающие зубы.

Неделю спустя мы были друзьями. А ещё через неделю наша дружба стала ещё теснее.

Её звали Маррока; наверно, это было какое - нибудь прозвище, и она произносила его, точно в нём было пятнадцать «р».

Дочь испанских колонистов, она вышла замуж за некоего француза по фамилии Понтабез.

Её муж был чиновником на государственной службе.

Я так никогда и не узнал хорошенько, какую именно должность он занимал. Я убедился в том, что он очень занятой человек, и далее не расспрашивал.

Переменив час своего купания, она стала ежедневно приходить после моего завтрака – совершать сиесту в моём доме.

И что это была за сиеста! Если бы только так отдыхали!

Она действительно была очаровательной женщиной, немного животного типа, но всё же великолепной.

Её глаза, казалось, всегда блестели страстью; полураскрытый рот, острые зубы, самая улыбка её таили в себе нечто дико - чувственное, а странные груди, удлинённые и прямые, острые, как груши, упругие, словно на стальных пружинах, придавали телу нечто животное, превращали её в какое-то низшее и великолепное существо, предназначенное для распутства, и пробуждали во мне мысль о тех непристойных божествах древности, которые открыто расточали свободные ласки на траве под листвой.

Никогда ещё ни одна женщина не носила в своих чреслах такого неутолимого желания.

Её страстные ласки и объятия, сопровождавшиеся воплями, скрежетом зубов, судорогами и укусами, почти тотчас же завершались сном, глубоким, как смерть.

Но она внезапно пробуждалась в моих руках и опять готова была к любви, и грудь её взбухала в жажде поцелуев.

Ум её к тому же был прост, как дважды два четыре, а звонкий смех заменял ей мысль.

Инстинктивно гордясь своею красотою, она питала отвращение даже к самым лёгким покровам и расхаживала, бегала и прыгала по моему дому с бессознательным и смелым бесстыдством.

Пресытясь наконец любовью, измученная воплями и движениями, она засыпала крепким и мирным сном возле меня на диване; от удушливой жары на её потемневшей коже проступали крошечные капельки пота, а её руки, закинутые под голову, и все сокровенные складки её тела выделяли тот звериный запах, который так привлекает самцов.

Иной раз она приходила вечером, когда муж её был где-то на работе. И мы располагались на террасе, чуть прикрываясь лёгкими и развевающимися восточными тканями.

Когда в полнолуние громадная яркая луна тропических стран стояла на небе, освещая город и залив с его полукругом гор, мы видели вокруг себя, на всех других террасах, как бы целую армию распластавшихся безмолвных призраков, которые иногда вставали, переменяли место и укладывались снова в томной теплоте отдыхающего неба.

Невзирая на ясность африканских вечеров, Маррока упорно ложилась спать голою под яркими лучами луны; она нисколько не беспокоилась о всех тех людях, которые могли нас видеть, и часто, презирая мои мольбы и опасения, испускала среди ночного мрака протяжные трепетные крики, в ответ на которые вдали раздавался вой собак.

                                                                  -- из рассказа Ги де Мопассана «МАРРОКА», входящего в авторский сборник «Пышка»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) горячим дыханием сирокко - Сирокко (итал. scirocco, от араб. شرق‎ — шарк — «восток») — сильный жаркий ветер в странах средиземноморского бассейна. Зарождается в пустынях Северной Африки и на Ближнем Востоке, имеет в разных регионах своё название и особенности.

В общем всё кончено

Пасмурная жизнь у меня с рождения
И не видно солнца, каждый день дожди
И уже давно, я не в  настроении
Утром просыпаться, проживая дни

От чего, так грустно, жить на белом свете
Кто-то говорит "друг, ты пессимист"
И не знаю я, что ему ответить
Я глубокой осенью, пожелтевший лист.

Вроде бы пытаюсь, чаще улыбаться
Всё, как у других есть и у меня
Но, частенько мысли посещают сдаться
Видно, нет во мне Твоего огня.

                                                           Пасмурная жизнь
                                                           Автор: Эдик Русский

СЕКСУАЛЬНАЯ НЕГРИТЯНКА!!! Simon Gribbe - No Other Way

БУАТЕЛЬ ( ФРАГМЕНТ )

Он вышел из вагона первый, подал руку своей подруге и, вытянувшись, как будто сопровождал генерала, направился к родителям.

Увидев под руку с сыном эту чёрную, пёстро разодетую даму, мать была так ошеломлена, что не могла слова вымолвить, а отец с трудом удерживал лошадь, которая то и дело вставала на дыбы, испугавшись сначала паровоза, потом негритянки.

Но Антуан, охваченный вдруг искренней радостью при виде своих стариков, бросился к ним с открытыми объятиями, расцеловал мать, расцеловал отца, не обращая внимания на испуганную лошадь, затем повернулся к своей спутнице, на которую прохожие, остановившись, глазели с изумлением, и объявил:

– Ну, вот она! Говорил ведь я вам, что на первый взгляд она чуточку страшновата, но, когда узнаешь её поближе, то, ей-богу, нет ничего милее её на свете. Поздоровайтесь же с ней, а то она робеет.

Тогда старуха Буатель, и сама смущённая до потери сознания, сделала что-то вроде реверанса, а отец снял шапку, пробормотав:

«Желаю вам доброго здоровья».

Затем, не медля более, все влезли в тележку – женщины позади на сиденьях, на которых их подбрасывало при каждом ухабе, а мужчины – впереди на козлах.

Никто не начинал разговора.

Антуан в беспокойстве насвистывал солдатскую песню, отец погонял лошадёнку, а мать украдкой бросала пытливые взгляды на негритянку, у которой лоб и скулы блестели на солнце, как хорошо начищенный сапог.

Желая поскорее прервать тягостное молчание, Антуан обернулся со словами:

– Что же это вы не разговариваете?
– Погоди, дай срок, – отвечала старуха.

Он продолжал:

– Ну-ка, расскажи гостье историю о восьми яйцах твоей курицы.

Это был знаменитый в семье анекдот.

И так как мать от сильного смущения всё ещё молчала, Антуан, заливаясь смехом, сам принялся рассказывать эту достопамятную историю.

Отец, знавший её наизусть, просиял при первых же словах.

Вслед за ним развеселилась и жена, а негритянка в самом смешном месте рассказа разразилась вдруг таким громким, неудержимым, раскатистым смехом, что лошадь, испугавшись, минуту - другую неслась галопом.

Знакомство завязалось. Начался разговор.

Как только они приехали на ферму и все вылезли из повозки, Антуан повёл свою подругу в дом, чтобы она сняла нарядное платье, которое могла бы испачкать, стряпая одно вкусное кушанье собственного изобретения (они надеялись подкупить им стариков). Затем он вызвал родителей за дверь и с бьющимся сердцем спросил:

– Ну как? Что вы скажете?

Отец молчал. Мать, более смелая, объявила:

– Больно уж она черна! Нет, право, уж чересчур… У меня просто всё нутро переворачивается!
– Привыкнете!.. – уверял Антуан.
– Пожалуй. Да только не сразу.

Они вошли в дом, и старушка умилилась, видя, как негритянка стряпает. Ещё бодрая, несмотря на свой возраст, она и сама, подоткнув юбку, принялась помогать девушке.

Обед был вкусный, продолжительный, весёлый. Когда он кончился и все вышли прогуляться, Антуан отвёл отца в сторону:

– Ну как, отец, что ты скажешь?

Крестьянин по обыкновению увернулся от прямого ответа:

– Не знаю, что и сказать. Спроси у матери.

Тогда Антуан догнал мать и, задержав её позади всех, спросил:

– Что же, мама, как ты думаешь?
– Право, сынок, уж очень она чёрная! Будь она хоть чуточку посветлее, я бы не противилась. А то уж слишком… Настоящий сатана!

Зная упрямство старухи, сын больше не настаивал, и в душе его поднялась целая буря печали.

Он спрашивал себя, что же теперь делать, что бы такое придумать, и удивлялся, почему негритянка не покорила его родных сразу, как пленила его самого.

Все четверо шли медленно через колосившиеся поля, и разговор постепенно замирал.

Когда они проходили мимо изгороди какой - нибудь фермы, обитатели её выходили за ворота, мальчишки карабкались на пригорки, все спешили на дорогу, чтобы увидеть «арапку, которую привёз сын Буателей».

Издали было видно, как люди бежали через поле, словно на бой барабана, возвещающий о какой - нибудь живой диковинке.

Старики Буатель, смущённые этим любопытством, вызываемым всюду их появлением, шагали всё торопливее, вдвоём, оставив далеко позади сына и его спутницу, которая тем временем спрашивала у него, какого мнения о ней родители.

Антуан, запинаясь, ответил, что они ещё ничего не решили.

На деревенской площади из домов высыпал взбудораженный народ, и перед этой всё растущей толпой старики Буатель отступили, бросились бежать домой, между тем как Антуан, задыхаясь от возмущения, величественно шествовал под руку со своей дамой под изумлёнными взглядами толпы.

Он понимал, что всё кончено, что надежды больше нет и ему не жениться на своей негритянке. Она тоже это поняла. И, подходя к ферме, оба заплакали.

Возвратившись на ферму, негритянка снова переоделась, чтобы помочь по хозяйству матери Антуана.

Она ходила за старухой повсюду – в хлев, в погреб, на птичник, выполняя самую тяжёлую работу и беспрестанно повторяя:

«Давайте-ка, мадам Буатель, я это сделаю», так что к вечеру мать, тронутая, но по-прежнему непреклонная, сказала сыну:

– А она славная девушка! Жаль, что такая чёрная, но, право, уж слишком черна! Я бы никак не могла привыкнуть… Пускай уезжает – уж больно черна!

И Антуан сказал своей возлюбленной:

– Она ни за что не хочет, говорит, что ты слишком чёрная. Придётся тебе ехать обратно. Я тебя отвезу на станцию. Но это ничего, ты не горюй! Я ещё с ними потолкую, когда ты уедешь.

Он проводил девушку на вокзал, всё ещё стараясь внушить ей надежду, поцеловал и усадил в поезд, а потом долго смотрел ему вслед распухшими от слёз глазами.

Сколько он ни умолял стариков, они не дали согласия.

Рассказав эту историю, уже известную всей округе, Антуан Буатель неизменно добавлял:

– С той самой поры у меня уже ни к чему душа не лежала, ни к чему! Никакое ремесло мне не нравилось, вот я и стал тем, чем видите, – золотарём.

Ему возражали:

– Однако вы всё же женились.
– Да, женился. И не могу сказать, чтобы жена мне была не мила, раз я с ней прижил четырнадцать человек детей. Но это не то, совсем, совсем другое! Та, первая, негритянка моя, бывало, лишь взглянет – и я не помню себя от счастья!

                                                                     -- из рассказа Ги де Мопассана «БУАТЕЛЬ», входящего в авторский сборник «Пышка»

Е. К.

Взгляни на звёзды: между них
Милее всех одна!
За что же? Ранее встаёт,
Ярчей горит она?

Нет! утешает свет её
Расставшихся друзей:
Их взоры, в синей вышине,
Встречаются на ней.

Она на небе чуть видна,
Но с думою глядит,
Но взору шлёт ответный взор
И нежностью горит.

С неё в лазоревую ночь
Не сводим мы очес,
И провожаем мы её
На небо и с небес.

Себе звезду избрал ли ты?
В безмолвии ночном
Их много блещет и горит
На небе голубом.

Не первой вставшей сердце вверь
И, суетный в любви,
Не лучезарнейшую всех
Своею назови.

Ту назови своей звездой,
Что с думою глядит,
И взору шлёт ответный взор,
И нежностью горит.

                                                          Звезда (отрывок)
                                      Автор: Евгений Боратынский (Баратынский)

Иногда мне кажется, всё прошло, было и прошло, но я знаю - без того, что было, и меня бы не было...

Когда я начинаю вспоминать, то сразу же застреваю в обрывках последних фраз и в картинках, пронизанных ярким, слепящим до болезненных слёз светом то ли луны, то ли солнца, и становлюсь подобной январю, по уши увязшему в хрустящей морозной пелене – сколько дней осталось этому первенцу очередного года?

Я давно сбилась со счёта, наблюдая за календарём, которому не привыкать врать – давно бы уж пора быть февралю, но время крутится вьюгами и тянется, тянется, тянется снежным шёпотом, так похожим на твой голос…

- Привет. Не спишь,- конечно, это не вопрос. Я встаю из-за стола и иду в кухню.
В принципе, четыре часа утра – это нормальное время для кофе.

- Тебя читаю, - я стараюсь говорить как можно тише, чтобы не разбудить домочадцев, и в принципе я имею право на шёпот - шёпот в ответ на шёпот это честно.

- Вижу. Мне приятно, - улыбка пушистого персонажа из графства Чешир осязаема, но она тут же пропадает, ибо шёпот наполняется осуждающими нотками, - Только вот опять ты публичишь не то, что надо.

Я доливаю в чайник воды и уточняю, заранее зная ответ на свой вопрос:

- Не то или не тех? – звук нескольких щелчков кнопки автоматического поджига будит дремавшего в кресле кота, и я не выдерживаю, - Прости, но звонить под утро, чтобы повторить сотни раз сказанное – это уже за гранью.

- А чего ты злишься? – шёпот в трубке становится сухим, царапающим, - Твои попытки сидения на двух стульях, которые ты называешь пацифизмом, меня просто убивают…

- Как убьют окончательно, скажешь, хорошо? – я беру в руки банку с мёдом и стараюсь шептать как можно слаще, - Я пришлю тебе красивые белые цикламены (*), как ты любишь.

Мы зависаем над пропастью, в очередной раз остановившись в шаге от ссоры - мы давно научились очень быстро ругаться по пустякам, подолгу молчать а потом заговаривать, как ни в чём не бывало.

Я кладу телефон на подоконник и принимаюсь за приготовление кофе, изредка поглядывая на тёмное окно, за которым не видно не зги, но слышно, как снег дремотно бормочет, и мой кот, спрыгнув на пол, начинает мурчать в унисон.

- Кофе?

Я молча киваю.

- Сделай мне чашечку. Со сливками, если можно, - шёпот в трубке стал почти нежным.

- Обязательно, - я достаю из холодильника литровую бутылку 2/5% - ного молока, и мурчание кота достигает самых высоких частот.
Кот вспрыгивает на стул, затем на подоконник и замирает, очарованный тёмными красками зимней ночи, в которой всё – безлунное и беззвёздное бесконечное небо.

Я слышу, как телефон шепчет:

- Всё так глупо, так нелепо. Мне вовсе не хотелось общаться, правда, но это всё выше моих сил… Этот январь тянется, и иногда мне кажется, что мы попали в какую-то иную реальность, правда. И ничего до нас не было.

Есть только этот январь, эта ночь, этот миг… У тебя есть белый цикламен? Ты ничего мне не говорила.

Моя мама любила цикламены, не важно, какого цвета. Ну, и я, соответственно, тоже…Что называется, унаследованная черта.

Я слышу короткий смех, набрасываю на плечи пальто и выхожу на террасу. Тут приятно прохладно.

Открываю входную дверь, и становлюсь элементом картины январского утра, утопающего в морозной пелене.

- Спасибо за кофе, - шёпот становится еле различимым, - Как настроение?

Я протягиваю руку и касаюсь пальцами пелены.

- Снег, - мою ладонь облепляют крохотные снежинки.
- А у нас дождь, - я слышу короткий вздох, - Зима…

Телефон замолкает. Я смотрю на погасший экран, и ощущение невероятной лёгкости наполняет меня.

Хорошо, что всё было. И как хорошо, что всё – есть, хотя бы в этом снежном шёпоте…

                                                                                                                                                                          Шёпот
                                                                                                                                                  Автор: Марина Новикова - Шведт
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

- Я пришлю тебе красивые белые цикламены, как ты любишь - Цикламен (дряква, альпийская фиалка) — род многолетних травянистых растений подсемейства Мирсиновые семейства Первоцветные.