Вступление. Дорога. Приезд.

Дремлют горные вершины,
Упираясь в облака.
На цветущие долины
Созерцают свысока.

Из ущелья - полусонный
Поезд вырвался на свет.
И на склонах лес зелёный
Смотрит поезду вослед.

Между гор - строений крыши
И альпийские луга.
А поднявшись к небу выше -
Круглый год лежат снега.

                                                     Поезд в горах
                                           Автор: Юрий Федотов 2

Клип из фильма Забвение

Вступление

История Ганса Касторпа, которую мы хотим здесь рассказать, – отнюдь не ради него (поскольку читатель в его лице познакомится лишь с самым обыкновенным, хотя и приятным молодым человеком), – излагается ради самой этой истории, ибо она кажется нам в высокой степени достойной описания (причём, к чести Ганса Касторпа, следует отметить, что это именно его история, а ведь не с любым и каждым человеком может случиться история).

Так вот: эта история произошла много времени назад, она, так сказать, уже покрылась благородной ржавчиной старины, и повествование о ней должно, разумеется, вестись в формах давно прошедшего.

Для истории это не такой уж большой недостаток, скорее даже преимущество, ибо любая история должна быть прошлым, и чем более она – прошлое, тем лучше и для её особенностей как истории и для рассказчика, который бормочет свои заклинания над прошедшими временами; однако приходится признать, что она, так же как в нашу эпоху и сами люди, особенно же рассказчики историй, гораздо старее своих лет, её возраст измеряется не протекшими днями, и бремя её годов – не числом обращений Земли вокруг Солнца; словом, она обязана степенью своей давности не самому времени; отметим, что в этих словах мы даём мимоходом намёк и указание на сомнительность и своеобразную двойственность той загадочной стихии, которая зовётся временем.

Однако, не желая искусственно затемнять вопрос, по существу совершенно ясный, скажем следующее: особая давность нашей истории зависит ещё и от того, что она происходит на некоем рубеже и перед поворотом, глубоко расщепившим нашу жизнь и сознание…

Она происходит, или, чтобы избежать всяких форм настоящего, скажем, происходила, произошла некогда, когда - то, в стародавние времена, в дни перед великой войной, с началом которой началось столь многое, что потом оно уже и не переставало начинаться. Итак, она происходит перед тем поворотом, правда незадолго до него; но разве характер давности какой - нибудь истории не становится тем глубже, совершеннее и сказочнее, чем ближе она к этому «перед тем»? Кроме того, наша история, быть может, и по своей внутренней природе не лишена некоторой связи со сказкой.

Мы будем описывать её во всех подробностях; точно и обстоятельно, – ибо когда же время при изложении какой - нибудь истории летело или тянулось по подсказке пространства и времени, которые нужны для её развёртывания? Не опасаясь упрёка в педантизме, мы скорее склонны утверждать, что лишь основательность может быть занимательной.

Следовательно, одним махом рассказчик с историей Ганса не справится. Семи дней недели на неё не хватит, не хватит и семи месяцев. Самое лучшее – и не стараться уяснить себе заранее, сколько именно пройдёт земного времени, пока она будет держать его в своих тенетах. Семи лет, даст Бог, всё же не понадобится.

Итак, мы начинаем.

Глава первая

Приезд

В самый разгар лета один ничем не примечательный молодой человек отправился из Гамбурга, своего родного города, в Давос, в кантоне Граубюнден. Он ехал туда на три недели – погостить.

Из Гамбурга в Давос – путь не близкий, и даже очень не близкий, если едешь на столь короткий срок. Путь этот ведёт через несколько самостоятельных земель, то вверх, то вниз. С южногерманского плоскогорья нужно спуститься на берег Швабского моря, потом плыть пароходом по его вздымающимся волнам, над безднами, которые долго считались неисследимыми.

Однако затем путешествие, которое началось с большим размахом и шло по прямым линиям, становится прерывистым, с частыми остановками и всякими сложностями: в местечке Роршах, уже на швейцарской территории, снова садишься в поезд, но доезжаешь только до Ландкварта, маленькой альпийской станции, где опять надо пересаживаться. После довольно продолжительного ожидания в малопривлекательной ветреной местности вам наконец подают вагоны узкоколейки, и только с той минуты, когда трогается маленький, но, видимо, чрезвычайно мощный паровозик, начинается захватывающая часть поездки, упорный и крутой подъём, которому словно конца нет, ибо станция Ландкварт находится на сравнительно небольшой высоте, но за ней подъём идёт по рвущейся ввысь, дикой, скалистой дороге в суровые высокогорные области.

Ганс Касторп – так зовут молодого человека – с его ручным чемоданчиком из крокодиловой кожи, подарком дяди и воспитателя – консула Тинапеля, которого мы сразу же и назовем, – Ганс Касторп, с его портпледом (*) и зимним пальто, мотающимся на крючке, был один в маленьком, обитом серым сукном купе; он сидел у окна, и так как воздух становился к вечеру всё свежее, а молодой человек был баловнем семьи и неженкой, он поднял воротник широкого модного пальто из шелковистой ткани. Рядом с ним на диване лежала книжка в бумажной обложке – «Ocean steamships» (**), которую он в начале путешествия время от времени изучал; но теперь она лежала забытая, а паровоз, чьё тяжёлое хриплое дыхание врывалось в окно, осыпал его пальто угольной пылью.

Два дня пути уже успели отдалить этого человека, к тому же молодого, – а молодой ещё не крепко сидит корнями в жизни, – от привычного мира, от всего, что он считал своими обязанностями, интересами, заботами, надеждами, – отдалить его гораздо больше, чем он, вероятно, мог себе представить, когда ехал в наёмном экипаже на вокзал. Пространство, которое переваливалось с боку на бок между ним и родным домом, кружилось и убегало, таило в себе силы, обычно приписываемые времени; с каждым часом оно вызывало всё новые внутренние изменения, чрезвычайно сходные с теми, что создаёт время, но в некотором роде более значительные.

Подобно времени, пространство рождает забвение; оно достигает этого, освобождая человека от привычных связей с повседневностью, перенося его в некое первоначальное, вольное состояние, и даже педанта и обывателя способно вдруг превратить в бродягу. Говорят, что время – Лета; но и воздух дали – такой же напиток забвения, и пусть он действует менее основательно, зато – быстрее.

Нечто подобное испытывал и Ганс Касторп. Он вовсе не собирался придавать своей поездке особое значение, внутренне ожидать от неё чего - то. Напротив, он считал, что надо поскорее от неё отделаться, раз уж иначе нельзя, и, вернувшись совершенно таким же, каким уехал, продолжать обычную жизнь с того места, на котором он на мгновение прервал её. Ещё вчера он был поглощён привычным кругом мыслей – о только что отошедших в прошлое экзаменах, о предстоящем в ближайшем будущем поступлении практикантом к «Тундеру и Вильмсу» (судостроительные верфи, машиностроительный завод, котельные мастерские) и желал одного – чтобы эти три недели прошли как можно скорее, – желал со всем нетерпением, на какое, при своей уравновешенной натуре, был способен.

Но теперь ему начинало казаться, что обстоятельства требуют его полного внимания и что, пожалуй, не следует относиться к ним так уж легко. Это возношение в области, воздухом которых он ещё никогда не дышал и где, как ему было известно, условия для жизни необычайно суровы и скудны, начинало его волновать, вызывая даже некоторый страх. Родина и привычный строй жизни остались не только далеко позади, главное – они лежали где - то глубоко внизу под ним, а он продолжал возноситься. И вот, паря между ними и неведомым, он спрашивал себя, что ждёт его там, наверху.

Может быть, это неразумно и даже повредит ему, если он, рождённый и привыкший дышать на высоте всего лишь нескольких метров над уровнем моря, сразу же поднимется в совершенно чуждые ему области, не пожив предварительно хоть несколько дней где - нибудь не так высоко? Ему уже хотелось поскорее добраться до места: ведь когда очутишься там, то начнёшь жить, как живёшь везде, и это карабканье вверх не будет каждую минуту напоминать тебе, в сколь необычные сферы ты затесался.

Он выглянул в окно: (***); были видны передние вагоны и паровоз, который, усиленно трудясь, то и дело выбрасывал клубы зелёного, бурого и чёрного дыма, и они потом таяли в воздухе. Справа, внизу, шумели воды; слева тёмные пихты, росшие между глыбами скал, тянулись к каменно - серому небу. Временами попадались чёрные туннели, и когда поезд опять выскакивал на свет, внизу распахивались огромные пропасти, в глубине которых лежали селения.

Потом они снова скрывались, опять следовали теснины с остатками снега в складках и щелях. Поезд останавливался перед убогими вокзальчиками и на конечных станциях, от которых отходил затем в противоположном направлении; тогда всё путалось, и трудно было понять, в какую же сторону ты едешь и где какая страна света. Развёртывались величественные высокогорные пейзажи с их священной фантасмагорией громоздящихся друг на друга вершин, и тебя несло к ним, между ними, они то открывались почтительному взору, то снова исчезали за поворотом.

Ганс Касторп вспомнил, что область лиственных лесов уже осталась позади, а с нею, вероятно, и зона певчих птиц, и от мысли об этом замирании и оскудении жизни у него вдруг закружилась голова и ему стало не по себе; он даже прикрыл глаза рукой. Но дурнота тут же прошла. Он увидел, что подъём окончен, – перевал был преодолён. И тем спокойнее поезд побежал по горной долине.

Было около восьми часов вечера, и сумерки ещё не наступили. Вдали открылось озеро, его воды казались стальными, чёрные пихтовые леса поднимались по окружавшим его горным склонам; чем выше, тем заметнее леса редели, потом исчезали совсем, и глаз встречал только нагие, мглистые скалы.

Поезд остановился у маленькой станции, – это была Давос - деревня, – Ганс Касторп услышал, как на платформе выкрикнули название: он был почти у цели. И вдруг совсем рядом раздался голос его двоюродного брата Иоахима Цимсена, и этот неторопливый гамбургский голос проговорил:

– Ну здравствуй! Что же ты не выходишь? – И когда Ганс высунулся в окно, под окном, на перроне, оказался сам Иоахим, в коричневом демисезонном пальто, без шляпы, и вид у него был просто цветущий. Иоахим рассмеялся и повторил: – Вылезай, не стесняйся!
– Я же ещё не доехал, – растерянно проговорил Ганс Касторп, не вставая.
– Нет, доехал. Это деревня. До санатория отсюда ближе. У меня тут экипаж. Давай - ка свои вещи.

Тогда, взволнованный приездом и свиданием, Ганс Касторп смущённо засмеялся и передал ему в окно чемодан, зимнее пальто, портплед с зонтом и тростью и даже книгу «Ocean steamships». Затем пробежал по узкому коридору и спрыгнул на платформу, чтобы, так сказать, самолично приветствовать двоюродного брата, причём поздоровались они без особой чувствительности, как и полагается людям сдержанным и благовоспитанным. Почему - то они всегда избегали называть друг друга по имени, боясь больше всего на свете выказать излишнее душевное тепло. Однако называть друг друга по фамилии было бы нелепо, и они ограничивались простым «ты». Эго давно вошло у них в привычку.

Неподалёку стоял человек в ливрее и фуражке с галунами, наблюдая за тем, как они торопливо и несколько смущённо пожимают друг другу руку, причём молодой Цимсен держался совсем по - военному; затем человек этот подошёл к ним и попросил у Ганса Касторпа его багажную квитанцию, – это был портье из интернационального санатория «Берггоф»; он сказал, что получит большой чемодан приезжего на станции «Курорт», а экипаж доставит господ прямо в санаторий, они как раз поспеют к ужину. Портье сильно хромал, и первый вопрос, с каким Ганс Касторп обратился к двоюродному брату, был:

– Он что – ветеран войны? Почему он так хромает?
– Ну да! Ветеран войны! – с некоторой горечью отозвался Иоахим. – Это болезнь сидит у него в коленке, или, верней, сидела, ему потом вынули коленную чашку.

Ганс Касторп понял свою оплошность.

– Ах так! – поспешно сказал он, не останавливаясь, поднял голову и бросил вокруг себя беглый взгляд. – Ты же не станешь уверять меня, что у тебя ещё не всё прошло? Выглядишь ты, будто уже получил офицерский темляк (****) и только что вернулся с манёвров. – И он искоса посмотрел на двоюродного брата.

Иоахим был выше и шире в плечах, чем Ганс Касторп, и казался воплощением юношеской силы, прямо созданным для военного мундира. Молодой Цимсен принадлежал к тому типу тёмных шатенов, которые встречаются нередко на его белокурой родине, а и без того смуглое лицо стало от загара почти бронзовым. У него были большие чёрные глаза, тёмные усики оттеняли полные, красиво очерченные губы, и он мог бы считаться красавцем, если бы не торчащие уши. До известного момента его жизни эти уши были его единственным горем и заботой. Теперь у него было достаточно других забот. Ганс Касторп продолжал:

– Ты ведь потом вместе со мной вернёшься вниз? Не вижу, почему бы тебе не вернуться…
– Вместе с тобой? – удивился Иоахим и обратил к нему свои большие глаза, в которых и раньше была какая - то особая мягкость, а теперь, за минувшие пять месяцев, появилась усталость и даже печаль. – Когда это – вместе с тобой?

– Ну, через три недели?
– Ах так, ты мысленно уже возвращаешься домой, – заметил Иоахим. – Но ведь ты ещё только приехал. Правда, три недели для нас здесь наверху – это почти ничто. Но ты - то явился в гости и пробудешь всего - на всего три недели, для тебя это очень большой срок! Попробуй тут акклиматизироваться, что совсем не так легко, должен тебе заметить. И потом – дело не только в климате: тебя ждёт здесь немало нового, имей в виду. Что касается меня, то дело обстоит вовсе не так весело, как тебе кажется, и насчёт того, чтобы «через три недели вернуться домой», это, знаешь ли, одна из ваших фантазий там, внизу. Я, правда, загорел, но загар мой главным образом снежный, и обольщаться им не приходится, как нам постоянно твердит Беренс; а когда было последнее общее обследование, то он заявил, что ещё полгодика мне уж наверняка здесь придётся просидеть.

– Полгода? Ты в своём уме? – воскликнул Ганс Касторп. Они вышли из здания станции, вернее – просто сарая, и уселись в жёлтый кабриолет, ожидавший их на каменистой площадке; когда гнедые тронули, Ганс Касторп возмущённо задвигался на жёстких подушках сиденья. – Полгода? Ты и так здесь уже почти полгода! Разве можно терять столько времени!..
– Да, время, – задумчиво проговорил Иоахим; он несколько раз кивнул, глядя перед собой и словно не замечая искреннего возмущения двоюродного брата. – До чего тут бесцеремонно обращаются с человеческим временем – просто диву даёшься. Три недели для них – всё равно что один день. Да ты сам увидишь. Ты всё это ещё сам узнаешь… – И добавил: – Поэтому на многое начинаешь смотреть совсем иначе.

Ганс Касторп незаметно продолжал наблюдать за ним.

– Но ведь ты всё - таки замечательно поправился, – возразил он, качнув головой.
– Разве? Впрочем, я ведь тоже так считаю, – согласился Иоахим и, выпрямившись, откинулся на спинку сиденья; однако опять сполз и сел боком. – Конечно, мне лучше, – продолжал он, – но окончательно я ещё не выздоровел. В верхней части левого лёгкого, где раньше были хрипы, теперь только жёсткое дыхание, это не так уж плохо, но внизу дыхание ещё очень жёсткое, есть сухие хрипы и во втором межрёберном пространстве.

                                                                                 из  философского  романа немецкого писателя Томаса Манна - «Волшебная гора»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
                                                                               
(*)  Ганс Касторп, с его портпледом - Портплед — это чехол для одежды, который используется для перевозки деловых костюмов, рубашек, платьев и сценических костюмов. Помогает сохранить внешний вид вещей, избежать складок, заломов, промокания и загрязнения.

(**) «Ocean steamships» - Океанические пароходы (англ.)

(***)  поезд полз, извиваясь по узкой расселине - Расселина — глубокая трещина, узкое ущелье в горной породе, в земле.

(****) Выглядишь ты, будто уже получил офицерский темляк - Темляк — ремень, петля, шнур или кисть на эфесе холодного оружия или рукояти инструмента. Темляк в виде петли надевается на кисть руки и не позволяет потерять оружие (инструмент), случайно выпустив его из рук.