Хранители девяти зеркал

девять архонтов
в подземной купели
свершают литании
любви к самаэлю

излив свою кровь
в бездонную чашу
они остановят
пространство и время

страсть непорочной
откроет им двери
чтобы взять ключ
от врат измерений

где пение гимнов
великому зверю
в симфониях демонов
сонм наслаждений

                                                 Canticum Archon (*) (Отрывок)
                                                        Автор: Чарли Хайд
___________________________________________________________________________

(*) Canticum Archon (лат.) - Песня Архонта
____________________________________________________________________________

Иерусалим хоронил своего великого и постылого царя. Умер ненавистный Ирод.

Казалось бы, в этот час пристало яркому солнцу слать лучи новой надежды народу иудейскому. Но нет, небеса то ли скупились на добрые знамения, то ли знали что-то худое наперёд. Сухой неприветливый ветер гнал рваные облака, лишь по временам, будто случайно, открывавшие дневное светило.

Накануне государственный казначей, Птолемей его имя, зачитал завещание покойного венценосца. Наследником престола Иудеи, вассальной провинции Римской империи, Ирод назвал одного из своих сыновей. Настал час междуцарствия, ибо по закону назначение нового монарха может вступить в силу лишь после утверждения императором и римским сенатом.

Царь не был скупым при жизни и по смерти проявил изрядную щедрость. Тысячу талантов он отписал императору Рима. Не обделил своих жен, детей и вольноотпущенников – на всех пришлось пятьсот талантов. Одарил придворных, армейских командиров, простых солдат. Отменно наградил родную сестру Шуламит. И много еще всяческой благости источало завещание монарха, который при жизни страстно желал благодарной людской памяти по себе.

Престолонаследника не остановили затраты на пышные похороны. Усопший покоился на украшенной драгоценными камнями и отделанной серебром погребальной колеснице.

Пестревшее узорами покрывало алого сукна оборачивало безжизненное тело. Мёртвое бледно - жёлтое лицо озаряла алмазная диадема. За головою на маленьком постаменте помещалась золотая корона. Окостеневшая кисть правой руки сжимала царский скипетр.

На другой колеснице, на подушечках чёрного и пурпурного бархата, были выставлены для обозрения бесчисленные украшения монарха, дабы восторгались и завидовали ценители подлинной красоты.

Ирод по праву слыл знатоком прекрасного. Первейшим архитекторам Рима он щедро платил за постройку изумительных царских дворцов. Стены хором внутри и снаружи выкладывались тончайшего колорита камнями, привозимыми из лучших каменоломен империи. Мастерски разбитые сады оттеняли великолепие чудных сооружений.

Здесь уместно упомянуть ещё одно обстоятельство из того же ряда: царь брал в жены (число коих на протяжении жизни его достигло десяти) юных девиц исключительно за красу и пригожесть, смело игнорируя политические и прочие резоны, хотя на иных аренах своей деятельности Ирод отнюдь не игнорировал всякого рода деловую выгоду.

Далее в цепи похоронного шествия следовали отряды стражников – галлы и германцы. Все один к одному, рослые и мощные бойцы в военных доспехах, отборные ратники приданных армии Ирода императорских легионов. За ними шло остальное войско, возглавляемое полководцами и командирами. Вольноотпущенники и рабы замыкали процессию. Увы, только тщеславие живых потешит траурная роскошь, но её не оценит мёртвый.

Скорбная вереница не спеша двигалась к месту захоронения. Погребальную колесницу окружали здравствующие члены царского семейства – удачники, не заподозренные Иродом в заговорах против него и поэтому не казненные, а также те, кого царь не успел лишить жизни или просто пощадил.

На глазах семейных и чужих не блестели слёзы. За каменностью лиц прятались облегчение, радость, страх худшего будущего – только не горе и не печаль. А ведь Ирод страстно хотел, чтобы люди плакали на его похоронах!

                                                                                                                                                                            Ирод Глава 1 (Отрывок)
                                                                                                                                                                                   Автор: Дан Берг

Ты взял девчонку (©)

Все, с кем по жизни сводит нас судьба,
Кого даёт любить и ненавидеть,
Мы друг для друга – лишь учителя,
Понять нам важно это и увидеть !

Уроки жизни мы преподаём
Себе во всём – и в радости, и в горе ..
Споткнувшись, падаем.. Опять встаём ..
И ноет сердце от щемящей боли !

Открытой рана долго может быть
И сделать жизнь совсем невыносимой –
Её разрушить или погубить,
Коль не признаем собственных ошибок!

Мы в школе жизни все - учителя,
Одновременно учимся и учим,
Без зла, мы не познали бы добра
И солнце бы не вышло из - за тучи !

                                            Мы друг для друга все - учителя
                                                                  Автор: Ely

.. женская природа обладает крайним разнообразием, изобилием и богатством, и в этом мире всегда найдутся существа, созданные, чтобы с тобой поладить.

Лишь после встречи с Лорой я по - настоящему заметил свой упадок. Впервые за всю мою мужскую жизнь я, занимаясь любовью, больше наблюдал за собой, нежели забывался, и чувствовал себя, вместо того чтобы просто чувствовать.

Впервые также у меня появились гнусные заботы о твёрдости и полноте, и мне часто приходилось проверять исподтишка рукой, «готов» ли я. Без сомнения, это началось не вчера, но я не придавал этому значения. Раньше, заметив у себя недостаток пыла, я думал, что это из - за недостатка любви. Я списывал это как незначительные издержки. Я говорил себе, что мои отношения с женщинами становятся всё менее анонимными, что они персонализируются и потому плохо приспосабливаются к отсутствию подлинности и эмоциональному убожеству.

Но в объятиях Лоры все мои иллюзии исчезали. Никогда я не любил с такой самоотдачей. Я даже не вспоминал о прочих своих любовных увлечениях, быть может потому, что счастье — всегда преступление из ревности: оно истребляет все предыдущие.

Каждый раз, когда мы были слиты воедино в глубоководной тиши, что оставляет слова их поверхностным трудам, а где - то наверху, далеко - далеко напрасно колышутся тысячи крючков обыденности со своими наживками из мелких удовольствий, обязанностей и ответственностей, происходило рождение мира, хорошо известное всем тем, кто ещё знает эту истину, которую наслаждение порой столь успешно заставляет нас забыть: жизнь — это мольба, внять которой способна лишь любовь женщины.

Будь то в номере Лоры в «Плазе» или у меня, на улице Мермоз, самые незначительные предметы становились объектами культа.

Мебель, лампы, картины приобретали тайное значение и за несколько дней покрывались патиной воспоминаний. Исчезали штампы, банальности, затёртость: всё было в первый раз. Всё грязное бельё любовных слов, к которому так боятся прикасаться из - за сомнительных пятен, оставленных ложью, восстанавливало свои связи с первым лепетом, первым признанием, материнским или собачьим взглядом: любовная поэзия уже была там, задолго до того, как её придумали поэты.

Мне казалось, что до нашей встречи моя жизнь была лишь чередой набросков, черновиков — женщин, жизни, тебя, Лора. Я знал одни лишь предисловия. Любовная мимика, многочисленные и разнообразные интрижки, все эти «пока» и «до скорого» — не более чем отсутствие подлинного дара, которое укрывается в подделке, в чем-то «на манер» любви.

Порой это бывает сработано довольно удачно, и искусственность не слишком бросается в глаза, опыт скрывает сноровку, есть даже некоторая непринуждённость, можно даже обойтись гораздо меньшим и дешевле, одним лишь удовольствием, а впрочем, нельзя же провести жизнь, ожидая, когда она наконец покажет, что способна на создание гениального произведения.

По отношению ко мне жизнь всё - таки проявила свои способности, дав повстречать Лору, но только в жестокую минуту. Не то чтобы моё увядающее тело отказывалось служить, оно просто всё чаще напоминало мне обо мне самом и всё меньше о Лоре. Оно неуклюже навязывало мне себя с самого начала близости, медлило с ответом, напоминало о пределах своих возможностей, когда я горел страстным нетерпением, требовало бережного обращения, подготовки и заботы. Всё, что было песнью, стало бормотаньем.

Ты поднимаешь ко мне смеющийся взгляд.

— Жак, я не хочу, чтобы ты вообразил, будто я уже не могу без тебя обходиться, и чувствовал себя пленником.
— Ладно, теперь знаю.
— Можешь уйти от меня когда угодно, я ничего не скажу, просто последую за тобой повсюду, я хочу, чтобы ты чувствовал себя свободным. Разумеется, если ты влюбишься в какую - нибудь женщину, тебе надо будет мне об этом сказать, я не наглотаюсь снотворного, это был бы шантаж, я лишь пойду взглянуть, красива ли она, а потом надену свое подвенечное платье, лягу и умру от сицилийской вечерни…
— «Сицилийская вечерня» — это опера.
— А звучит как название болезни. С красной сыпью и рвотой. Сударь, скажет тебе врач, ваша возлюбленная заразилась сицилийской вечерней. Это неизлечимо. А ты, во фраке, вернувшись после ночи любви, бросишь свою скрипку себе под ноги и рухнешь, сотрясаясь от рыданий…
— Мою скрипку?
— В такой грустный момент музыка необходима.
— У тебя тропическое воображение.
— Это называется барочное. Сейчас в Южной Америке все романы и фильмы барочные. У нас очень красивая литература, и теперь ты к ней тоже приобщён. Я тебе уже написала с десяток писем и отправила своим подругам в Рио, чтобы они мечтали о тебе. Ты станешь в Бразилии легендарным любовником. У меня есть связи, ты же знаешь. Я сумасшедшая?
— Нет, Лора. Но у нас дети перестают мечтать гораздо раньше, потому что у нашего солнца и наших полей есть чувство меры. Нам не хватает Амазонки.
— Неправда, у вас есть Виктор Гюго.

Ты касаешься моих губ кончиками пальцев, улыбаешься, прижимаешься головой к шее — можно, наверное, жить и по - другому, надо бы навести справки… Медлительные парусники скользят к мирным берегам, и я слежу за их неспешным ходом по моим венам. Никогда мои руки не чувствуют себя сильнее, чем когда умирают от нежности вокруг твоих плеч. Говорят, за шторами, снаружи, есть мир, другая жизнь, но это из области фантастики. Поток минут сворачивает в сторону и течёт подмывать берега где - то в другом месте.

— Лора…
— Да? Спроси меня, самое время, сейчас я на всё знаю ответ…
— Ничего… Мне просто хотелось произнести твоё имя.

Я никогда не был искателем удовольствий, я искал святого убежища. Когда я крепко сжимаю тебя в своих объятиях, твоё тело дает мне помощь и защиту. Жизнь поджидает, когда я перестану быть неприкасаемым, чтобы вновь подвергнуть меня своим пыткам. Словно христианский мир воцаряется вокруг нас, исполненный наконец нежности, прощения и справедливого воздаяния, а потом, когда наше дыхание разделяется и нам опять приходится жить, рассеченным надвое, остается блаженное знание того, что мы побывали в святая святых, и ещё некое нематериальное творение, созданное из уверенности, что мы туда вернёмся.

Ты ищешь мой взгляд. Ты никогда не донимала меня, подобно стольким другим женщинам, вопросом «О чём ты думаешь?», который всегда производил на меня впечатление проехавшего бульдозера. Твои губы льнут к моим, и ожог пробегает до всему моему телу, пробуждая во мне того, кем я был. Но к тому, что есть непосредственного в этом порыве, тотчас же добавляется потребность в соучастии, и предо мной возникает насмешливое лицо Карлотты; она когда - то сильно меня рассмешила, заявив со своим итальянским акцентом: «Когда мужчина начинает направлять сначала мою руку, а затем и голову, я знаю, что ему уже недолго осталось».

Слишком много жизни, слишком много знания, слишком много юмора… Мои руки обегают твоё тело, медлят, настаивают, но своими ласками я больше всего хочу возбудить самого себя.

Я касаюсь тебя легко, едв а- едва, лишь повторяя пустой ладонью выпуклость твоих грудей и бедёр, чтобы они снова призвали меня. Главное, не думать, не искать себя, не следить за собой, но обратиться к той трезвости в квадрате, которая умеет избегать и опасностей, таящихся в самой трезвости. Твоё лицо, твои глаза затуманиваются, твоя рука ищет меня…

— О ты! ты! ты!..

Тот, кем я был когда - то, устремляется ей навстречу, но ослепление, радость и неистовство жить, дать себе волю, опьянить себя, отдаться щедро и безудержно уже уступили место осмотрительности мелкого вкладчика: мне удалось ловко выиграть добрых десять минут на предварительных ласках, чтобы потом не переутомиться из - за долгого пребывания в ней.

Моё собственное наслаждение мне совершенно безразлично, да и как может быть иначе, когда речь идёт о жизни и смерти?

Моё неистовство таково, что я уже не знаю, боюсь ли я потерять тебя, Лора, или же просто боюсь проиграть. И эта щемящая боль от бесконечной нежности, от кротости твоего тела, столь доверчивого к моей силе. И ещё моменты холодной иронии, когда я почти слышу крики болельщиков, подзадоривающих французскую команду на чемпионате мира.

                                                                                                                           из романа  Ромен Гари - «Дальше ваш билет недействителен»

Не донесённый уголёк

Я родился не в свой день рождения,
не в тот миг когда был первый вздох.
Я родился в тумане забвений...,
весь обложенный сонмом грехов...

Я бродил по мирам не рождённый,
и соблазны все в жизни вкушал...
Был собою я сам побеждённый,
был я жив,но ещё не дышал...

Я блуждал в лабиринте изгоем,
среди тысяч таких же бродяг...
Мой язык был ещё только воем,
или лаем бездомных дворняг...

Я искал что то в мире иллюзий,
не гнушаясь ни чем и ни кем...
Словно кукла я в сотнях конвульсий,
танцевал свою жизнь на песке...

                                         Я родился не в свой день рождения (Отрывок)
                                                        Автор: Владимир Ласкин

... лесной дух шагал огромными шагами с ним рядом и глухо бормотал с угрозой:

— Ты ещё пожалеешь, Петер, ты ещё придёшь ко мне. У тебя на лбу это написано, это видно по твоим глазам. Тебе не уйти от меня… Да не беги ты так быстро, выслушай ещё один раз разумные слова, вон уже граница моих владений!

Но, услыхав это и увидав впереди неглубокую канаву, Петер только ещё быстрей припустил, чтобы поскорей пересечь границу, и Михелю пришлось прибавить шагу, преследуя его с бранью и угрозами. Молодой человек сделал отчаянный прыжок через канаву, увидев, как лесной дух замахнулся багром, чтобы метнуть им в него. Он благополучно перепрыгнул на ту сторону, и багор разломился в воздухе, словно наткнулся на невидимую стену, а до Петера долетел только длинный обломок.

Он с торжеством поднял его, чтобы швырнуть назад наглому Михелю - голландцу, но тут же почувствовал, что этот кусок дерева в руке у него шевелится, и, к ужасу своему, увидел, что держит в руке не что иное, как огромную змею, которая уже тянется к нему, высунув язык и сверкая глазами. Он выпустил её, но она уже плотно обвилась вокруг его руки и, раскачиваясь, подбиралась головой всё ближе к его лицу. Вдруг откуда - то, шелестя крыльями, слетел огромный глухарь, он схватил голову змеи клювом, поднялся с нею в воздух, и Михель - голландец, видевший все это с другой стороны канавы, завыл, закричал и забесновался, когда змею унёс кто - то более могучий, чем он.

Выбившись из сил, весь дрожа, продолжал Петер свой путь. Дорога становилась круче, местность глуше, и вскоре он снова был у огромной ели. Как и накануне, он отвесил несколько поклонов невидимому Стекляшничку, а потом произнёс:

Старичок - лесовичок,
Только тот тебе дружок
И в твои войдёт владенья,
Кто родился в воскресенье.

— Ты, правда, попал не в самую точку, но, поскольку это ты, Петер, сын угольщика, сойдёт и так, — сказал чей - то нежный тонкий голосок где - то рядом.

Петер изумлённо оглянулся: под прекрасной елью сидел маленький старичок в чёрной курточке, красных чулочках и большой шляпе.

У него было тонкое, доброе личико с нежной, словно из паутины, бородкой. Он курил — странно было видеть такое — трубку из синего стекла, и, подойдя ближе, Петер, к своему изумлению, увидел, что одежда, обувь и шляпа у этого человечка тоже из цветного стекла. Но стекло было мягкое, словно еще не остыло, оно, как ткань, прилаживалось к каждому движению лесовичка.

— Ты встретил этого грубияна Михеля - голландца? — сказал человечек, странно покашливая после каждого слова. — Он хотел тебя напугать, но я отнял у него его колотилку, он её никогда не получит.
— Да, господин кладохранитель, — отвечал Петер с низким поклоном, — я действительно струхнул. А вы, наверно, и были тот господин Глухарь, что склевал змею, большое вам спасибо за это… Но я пришёл к вам за советом. Живётся мне скверно и трудно. Угольщика ничего хорошего не ждёт. А поскольку я ещё молод, то я и подумал: а вдруг из меня ещё что - нибудь выйдет. Поглядеть на других — как же они преуспели за короткое время, взять хотя бы Эцехиля или Короля Танцоров, у них денег полным - полно.
— Петер, — сказал человечек очень строго, выпуская длинную струю дыма из своей трубки, — Петер, я не хочу и слышать об этих людях. Что проку им от того, что они будут здесь годик - другой казаться счастливыми, но тем несчастнее будут потом? Не гнушайся своего ремесла. Твой отец и твой дед были достойными людьми, а они занимались этим же, Петер Мунк! Не хочу думать, что тебя привела ко мне любовь к безделью.

Петер испугался такого строгого ответа и покраснел.

— Нет, — сказал он, — безделье, господин кладохранитель леса, безделье, я прекрасно знаю, это начало всех пороков, но не сердитесь на меня за то, что другие занятия нравятся мне больше, чем моё собственное. Угольщик — последний человек на свете, а к стекловарам, плотогонам, часовщикам, да и ко всем другим уважения больше.
— Заносчивость часто предшествует гибели, — чуть дружелюбнее сказал человечек, — вы, люди, странные существа! Редко ваш брат бывает доволен тем положением, какое досталось ему от рождения и по воспитанию, и если бы ты был стекловаром, то захотел бы стать лесопромышленником, а будь ты лесопромышленником, тебе пришлась бы по вкусу служба лесничего или квартира окружного начальника. Но так и быть, если ты обещаешь честно трудиться, я помогу тебе устроиться получше, Петер! Всем, кто родился в воскресенье и сумел дойти до меня, я обычно исполняю три желания.

                                                                                                                                                                  из сказки Вильгельма Гауф - «Холодное сердце»

Ve проводник по D ua T площадкам

До утра на балу
Танцевала с мертвецом.
Целовала его в губы во бредовом пылу.
Соблазнял меня за шторой и кольцом, и венцом.

Но саднил мне корсет...
Сотрясала меня дрожь...
Из - под туфельки хрустальной навощенный паркет
Ускользал. И все шептали: «Пропадёшь... пропадёшь...»

Только ж я во хмелю! –
И слепа я и глуха!
Его речи мне желанны... только их и ловлю.
Обещала ему сердце. Пропаду? – чепуха...

И в угаре шальном
Я кружилась под конец,
Как отплясывают участь в танце жутком и злом.
И шептал он мне на ухо: «Я – мертвец... я – мертвец...»

А споткнулся рассвет –
Всё застыло, не дыша:
Кавалер мой, беззаботно напевая куплет,
Просто выдрал моё сердце и и сожрал не спеша.

И стою. И дрожу.
И как будто я жива.
Чёрт с ним, с сердцем. Только что я своей мамке скажу
Про разорванное платье и в крови кружева...

                                                                          ...танцевала с мертвецом...
                                                                                  Автор: МореСоль

! Присутствуют нецензурные выражения !

... на фоне всей этой разноцветной разношёрстной публики, с грохочущим в наушниках техно, под лязг метро – я обратил внимание на абсолютно седого, но с моложавым загорелым лицом мужчину. Он читал солидный том в кожаном переплёте. Но меня привлекли не столько тяжеленная книга и сам вид этого интересного типажа, сколько его глаза! Это были глаза человека, которого в этот самый момент, в данной точке пространства (или, наверное, подпространства?) – посвящают в таинство.

Господи, да какое может быть таинство в таком месте, при такой ауре?..

Мне стало любопытно – что он такое может читать? На толстенном переплёте я увидел буквы языка, на котором во всяких ужастиках произносят заклинания, изгоняют бесов и происходит прочая ритуальная рутина для сверхъестественных нужд. Да, это была... латынь!

– Латынь? Но позвольте! Откуда в таком месте, да ещё и в двадцать первом веке – латынь? Вы «её», наверное, с кем - то спутали. Да и вообще, откуда вы знаете латынь?
– Представьте себе, это была – ОНА, и мне даже удалось определить автора. Это был... Вергилий.
– Вергилий!?
– Да, Publius Vergilius Maro! (*)
– Хм. Мне припоминается история, когда ещё в советское время из ленинской библиотеки один поп таскал тома этого поэта.
– Какой поэтичный поп!
– Да, его поймали на выносе четвёртого тома! А до этого ему удавалось обманывать замысловатые хитрые ловушки для такого рода «несунов».
– Может быть, это – один из тех томов?
– А может быть, это – тот самый поп?
– Вергилия можно попробовать таскать из любой библиотеки мира: русской, американской, итальянской, японской – латынь в его книгах от этого нисколько не изменится.

Я закончил очередной диалог с самим собой и углубился в прекрасный типаж не менее внимательнее и увлечённее того, кто погрузился в Вергилия.

Трудно найти счастливого человека в общественном транспорте – будь то метро, автобус или трамвай. Другое дело – личный транспорт, особенно если это какой - нибудь «Ламборджини».

Тем не менее таких счастливчиков с Вергилием ни на каком «Ламборджини» не увидишь.

Счастливый Человек буквально поедал глазами латынь. Он понимал поэта, который творил ещё до Христа! Это его и восхищало, и удивляло.

Так изголодавшийся странник смакует благословенную лепёшку с маслинами. Или заплутавший в пустыне странник натыкается на оазис и льнёт к роднику. В их глазах читаешь смысл человеческого существования. Именно ради таких вот минут они и шагали так долго из года в год по своей не имеющей смысла жизни и вот – предназначение свершилось!

Счастливый Человек чувствовал себя чуть ли не единственным в этом многомиллионном городе, кому было подарено это откровение, этот древний язык, эти древние стихи.

Это он вдохнул жизнь в творения двухтысячелетнего старца, они уцелели благодаря сначала папирусу, потом пергаменту, а затем бумаге, выжили в бесконечных войнах, пожарах и наводнениях. Эней (**) повторно возвращается из подземного мира на эту землю, в наш XXI век, чтобы понять, что все его приключения не были напрасными. И, возможно, в этом чуждом ему мире найдётся человек, который его понимает?

Да! Такой человек существовал! И он был бесконечно счастлив!

                                                                                                                                                                        Разговор с Вергилием (Отрывок)
                                                                                                                                                                              Автор: Владимир Узланер
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Да, Publius Vergilius Maro! (лат.) - Публий Вергилий Марон

(**) Эней  повторно возвращается из подземного мира - Эней. В древнегреческой мифологии — герой Троянской войны из царского рода дарданов. В древнеримской мифологии — легендарный предок основателей Рима Ромула и Рема, который привёл спасшихся троянцев из разрушенной Трои в Италию. Согласно легендам, Эней — сын богини любви Венеры. Скитания Энея легли в основу эпической поэмы Вергилия «Энеида». В ней указано предопределённое богами происхождение Рима, а также прославляется Октавиан Август через его «божественного» приёмного отца Гая Юлия Цезаря.