Ты спешишь по красивой весне, не сбавляя прыть в магазин, чтоб купить себе хлеба и молока. А там вывеска, что мол с драконами не входить ни на привязи, ни на цепочке, ни на руках. И сначала ты думаешь: "Полная, блин, фигня", но такая же вывеска дверь украшает в банк.
Вероятно, драконы секреты свои хранят, они просто теперь маскируются под собак, под лохматых зверей, очень маленьких и больших. Их не возят на выставки, не продают в сети, ведь дракона купить — это, парень, особый шик, а дракона растить — это, братец, высокий стиль. Разве можно командой "сидеть" обуять огонь, если бросить корявую палку, то он сожрёт.
Ты скользишь по лучу, ускоряясь, почти бегом. Круглощекое солнце толкает тебя вперёд, и ты вписан навек в этот солнечный алгоритм, и поэтому ладить с другими всегда легко.
Когда брал ты щенка, ты же, глупенький, не вкурил, что по чистой случайности выпал тебе дракон. А он грыз твою обувь, конспекты и провода и пускал басовитые слюни на твой палас. Ты однажды вернёшься (внимание, туш, та-дам), а у мелкого жулика выросли два крыла. И везде по квартире клубками рыжеет шерсть, и глядит исподлобья лукавый янтарный глаз, словно хочет сказать: "Эй, хозяин, смотри — я есть, значит, шутка дурацкая всё-таки удалась? Значит, что-то ещё существует за гранью чувств. За штаны извини, вот, остался один лоскут. За "летать научить", к сожалению, не поручусь, как насчёт "научиться любить"? Это я могу".
Ты идёшь по траве, как по сумраку дикий гон. Облака над тобой, словно небо макнули в кляр. И в квартире на тоненькой ноте скулит дракон, потому что вообще-то дракону пора гулять.
На этом береге туманном, где память пахнет океаном, и смерти нет, и свет в окне...
/Юнна Мориц/
Фанфик по "Хроникам Амбера" Роджера Желязны
— Корвин, придурок! — Фиона недовольно надула губы. — Ты добегаешься! Ладно, по Отражениям шлялся, теперь — по Отражениям Отражений. Что дальше? Вроде бы Фиона и помогает, но — ни одного слова в простоте. Игра со всеми и интриги против всех. Что-то скрыть от неё можно, лишь доверчиво и честно изложив ей суть дела. Потому что в честность она не верит. Всё рассказанное непременно сочтёт обманом. — Я собираюсь посетить мир мифов Отражения Земля, тот не наш Авалон, который в этих мифах существует. И встретиться с мёртвым королём Артуром, с которого, слышал, писатель с этого Отражения, Роджер Желязны, писал своего Корвина — а тот, как ни крути, в некотором роде сам — моё Отражение. Повезёт — встречусь и с ним. Прикольно пообщаться со своим двойником. Но неплохо и с его, пусть и тоже отражённым, прототипом. Фиона покрутила пальцем у виска. Ясно — не поверила. Того и добивался. В последнее время я заметил за собой новую способность: стоить всерьёз задуматься о чём-то, и я окажусь там, где мне и надо быть сообразно с этими мыслями. И я думал. Откуда берётся в мирах гордость и величие, если сильные миров всех этих — все сплошь грязные похотливые развратники? От богов и героев до императоров и прочих правителей, от спортсменов до поп- и даже рок-звёзд. Но Артур велик и горд, каким бы грязным ни было его происхождение, какой бы грязной ни была и жизнь его тоже. Не прилипло. И я думал ещё. Люди боятся смерти. Придумывают способы доказать её неокончательность, нефатальность. Сколько в литературе мест, где бывают на равных живые с мёртвыми, где нет, вроде бы, и жизни — но попасть туда можно минуя сам акт смерти. Булгаковский домик Мастера и Маргариты, Серая Гавань Толкина, крапивинский Заоблачный Город и его же Дорога... Это так, навскидку. Наверняка ещё вспомню, если захочу пять минут подумать. Всё это есть. А смерть всё равно никуда не делась. И страх смерти тоже. И места эти хоть и не страшны, но неизбывно печальны... И за этими мыслями я не заметил, как оказался у гроба Артура. Словно на себя мёртвого взглянул. Я закалённый в чудовищных боях воин. Я научился давным-давно не бояться опасности и боли — физической и душевной. И самое главное — я научился не бояться страха. Страшно может быть. Нет в этом ничего плохого. Просто надо — и я умею это практически на автопилоте — действовать так, будто никакого страха нет. Выносить его за скобки — так говорят на Отражении Земля. Артур лежал в гробу. Это, конечно, не было страшно. Но во всей атмосфере Авалона разлита была густая вязкая печаль. И гнать её мне не хотелось. Было в ней что-то облагораживающее. Артур был мёртв — но эту печаль, готов поклясться, чувствоевал и он. Видел меня закрытыми очами, говорил со мною, не размыкая уст. — Величие и бессмертие, может, личное, может, лишь в памяти людской, находит лишь тот, кто не ищет их специально, кто не боится смерти и печали, кто приемлет её, пусть даже вечную, с истинным, неподдельным мужеством. Бессмертия, уверяю, не нужно искать и придумывать. Тем более оно страшно — гораздо страшнее смерти. Будь рыцарем — принимай безропотно любые тяготы, не празднуй труса, не беги от судьбы. Слава найдёт достойного, смерть или бессмертие будет наградой тому, кто надеялся, что всё будет так, как ему и положено. Между смертью и бессмертием нет чёткой границы. Spe fretus — живи надеждой, как написал на своём гербе Крузенштерн. И тогда все вернутся туда, как сказал недавно обретший бессмертие человек с Отражения Земля, где их ждёт и светит им в ночи окошко с переплётом в виде буквы Т. А теперь иди. Я всё сказал. Я устал. Иди. И я пошёл. Я не стал искать Корвина из книг Желязного. Зачем?! Я и так знаю: то, что дорого, то, во что мы верим — правда, какой бы выдуманной она ни была. Тот Корвин существует не отдельно. Это я сам. Может, и нет Амбера и Отражений, а есть лишь равноценные, истинные, самодостаточные грани Кристалла... Может быть. Мне кажется, Артур думает так же. Что ж, что мифический. Он — есть. Он — правда.
Sascha Finsternis (с)
Last Kiss - Taylor Swift (Boyce Avenue feat. Megan & Liz acoustic cover) on Spotify & Apple
В погоне за белым оленем утратил я след, Но понял, что сбился с тропы, только в сердце лесов. С досадой, что рог мой расколот, коня рядом нет, Бродил я по чаще осенней, не помня часов.
«Куда ты пропал, белый призрак? Уже целый год Я тщетно пытаюсь тебя на охоте загнать. Стремителен я — ты все время на мили вперед. Не в силах король — не возьмет тебя целая рать.
Мне ведьма одна нашептала о тайне твоей: Покорно исполнишь любое желанье того, Кем будешь ты пойман. С тех пор ты заветный трофей: Я счел бы за счастье такое добыть существо».
Так после блужданий устроился я на ночлег, Постелью избрав себе мох и сухую листву. Не знаю, как долго я спал, но сквозь прорези век Узрел вдруг сиянье, что свойственно лишь волшебству.
Спокойно, без страха олень тот стоял предо мной, С вниманием пристальным глядя мне прямо в глаза. И взор его, мудрый и древний, как мир под луной, Меня бескорыстной и тихой любовью пронзал.
Познал я все тайны природы в глубоких очах И грех человека, поправшего истинный храм. Я понял: не в пламени сила и власть не в мечах... Цветам бы теперь поклониться, а не топорам.
Не ведаю, час или год простоял я вот так, Но только, очнувшись, в лесах оказался один. Я долго искал и молил, чтоб был послан мне знак, — Исчез настоящий король, этих мест господин.
В погоне за белым оленем обрел я себя: Он путь указал мне, придя из забытых легенд. И в сумрачной чаще в тот пасмурный день сентября Впервые за долгие годы увидел я свет.
За порогом – зима, очень сладкая, как инжир, Забирайся поближе и кутайся в мягкий плед, Я тебе подарю свою сказку про Девоншир... Не свою, нет, народную, впрочем, роднее нет. Стародавняя Англия, добрые времена, Домовые сидят у камина и греют хвост, Трубочисты гуляют по крышам, горит луна, Ну а может, и месяц, он тоже еще прохвост. Люди верят в реальность, реальность живет для них, Люди верят и в сказки, и сказки заходят в дом. Дай, согрею ладони, ты, мальчик, совсем притих, Ты не бойся теней, что попрятались за углом: Злые сказки не шмыгают ночью к тебе за дверь. Кружит снег, серебром осыпается у окна. В Девонширском лесу белый заяц бежит в метель, И ушами, незаячьи длинными, трет глаза. Тем, кто зайца согрел, не страшны ни туман, ни бес, Безголовые лошади тоже им не страшны. Только чтобы звереныш в корзинку к тебе залез, Ты не должен бояться метели и темноты. Обещаешь, не будешь бояться? Ну Бог с тобой. И не важно, кому обещал, только верь себе. Девонширское чудо уходит лесной тропой, Потому что боится не выдержать в пустоте, Потому что несутся по следу цепные псы, Имена им: сомнение, ужас и нелюбовь. Белый заяц бежит, ему хочется теплоты, Чтобы грели в ладонях, шептали на ухо сто Или тысячу ласковых слов и касались лап. Да вот грели его, но никак не могли согреть. Он метался всю зиму, а свора за шагом шаг Все следила за ним. Он почти что попался в сеть... Но зима любит белых и сахарных, как инжир, И заботливо ветками прячет в снегу следы. Тает снежным узором под стеклами Девоншир. Ты не бойся метели и спи, мой зайчонок, спи.
Я встречал в отраженье зверя, он мне лапой махал в ответ. Если в сказки никто не верит, почему живет зверь во мне? А точнее я в шкуре монстра, нелюдим, неприветлив, зол. Все проклятья снимались просто, пока жив был отец-король.
Люди встретят по черной шерсти и проводят под грохот пуль. Они думали, я бессмертен – я неделями жил в бреду, сам себе бинтовал ладони, плечи, спину... да впрочем, все. Ах, чудовищу ведь не больно! Ах, чудовище – это зло!
Но не злее обычных граждан сумасшедшей моей страны. Все, что кажется людям важным, совершенно не нужно им. Но, конечно, священный повод: слыть богаче, чем твой сосед. Вместо роз умирает город, я вздыхаю, а он в ответ
скалит зубы и тянет лапы за монетой, а то двумя. Почему не успел, а, папа? Почему не спасал меня? Нас обоих, и город тоже. И девчонку ищи-свищи: нынче кажется невозможным, чтобы сказки в кострах не жгли.
Кто поверит страницам пыльным, да и кто носит имя Белль? Ночь агонии будет длинной. Зверь ложится в мою постель.
Я выйду в дверь однажды ночью, когда устану от бессонниц… Письмо пришло давно по почте: какой-то Грей писал Ассоли о том, как волны бьются в скалы, о том, как течь возникла в трюме, что парус шили по лекалу, что Грей её, конечно, любит. Но я не знаю адресата, и где теперь живёт девчонка. Письмо оставило осадок, как будто я повинен в чём-то: чужие вещи, чувства, лица – живу в каком-то зазеркалье. Так хочется остановиться, но время нас не отпускает, кружа, кружа по циферблату неумолимо и рутинно. Оно уходит безвозвратно… А я вернусь назад в квартиру к черновикам своих романов, к историям и персонажам. Пестрят страницы от помарок, но разве это так уж важно? Мне хочется дойти до сути, прорвать сиянье амальгамы. Все говорят, что мир абсурден, но врать себе не помогает. Ладонь касается мгновений, вплетая нити в гобелены о том, что волны, парус, ветер несёт на риф морскую пену.
Я ничего не скажу тебе, Элли. Ветер усилился — мы улетели. С крышей-кукушкой от той канители, Что каждый день в шесть утра Будит и гонит Дикой охотой В тёмные царства барона Субботы. Элли, я скоро закончу отчëты. Я не могу проиграть Всем орнитологам дивного мира, Шепчущим, что для убогих и сирых Двери открыты. Балконы в квартирах Так помогают парить. Элли, дорогу пора перекрасить. Кто вам сказал то, что жëлтый прекрасен? В мире отцветших изломанных красок Пëстрая осень горит. Взрослые ищут подобие дома, Взрослые пробуют жить по-другому, Взрослым любые сюжеты знакомы. Только Канзас занесло. Элли, оставь. Поперëк легче резать. Я собираю солому, железо. Сны и мечты — это просто протезы. Взгляд сквозь цветное стекло.
Любава Горницкая (с)
Сплин "Передайте это Гарри Поттеру, если вдруг его встретите"
Русалка, бедная девчонка, растает в пене на рассвете.
/Елена Шилина (с)/
Вот выходит она на берег – и русальи ступни болят. А девчонка во что-то верит, ловит принца короткий взгляд. Эта жертва кому во благо? Полюби, полюби меня! Но любовь это только слабость, море стоит ли променять на балы и чужие платья, на букетик увядших роз? Ведь русалки на суше плачут: принцы любят, но не всерьёз. Вот такие они мальчишки, вечно девочки вне игры. Кто окажется в сказке лишней? Видно, та, из вчерашних рыб.
Рон любил это место именно за тишину. За то, что здесь никогда не проезжали всадники, не ходили торговцы, за то, что это место было далеко от главных широких улиц города. За то, что сюда не мог ворваться отец. За то, что Рон мог побыть здесь наедине с самим собой.
Место было красивым и словно бы застывшим во времени. Ликкери здесь была узкой и быстрой, как лесной ручеёк, а по обоим берегам росли густые деревья, так что, находясь здесь, можно было легко забыть о том, что это место — часть столицы. Здесь стоял всего один дом — каменный, с острой крышей и флюгером в виде петуха, — на верхнем этаже которого жил часовщик, а на нижнем располагалась его небольшая лавка, по совместительству — мастерская. На другом берегу Ликкери между деревьев проглядывала маленькая церквушка, старая и полузаброшенная, забытая жителями столицы. Сюда ходил, кажется, только часовщик с семьёй. Рон зашёл один раз; внутри было тесно и пусто, пахло пылью, свечами и церковными благовониями. Рон тогда ещё удивился, кто постоянно зажигает свечи и оставляет благовония — в итоге решил, что семья часовщика. Он представлял себе этого часовщика — абсолютно седого ясноглазого старика, который каждое утро, когда туман рассеивается только тусклым светом фонарей, спешит по мосту через Ликкери, чтобы проверить, горят ли всё ещё свечи в старенькой церкви. Образ был красивым, и Рон невольно улыбался каждый раз, когда он всплывал в голове.
Особенно сказочным это место было по ночам. Рон любил приходить сюда и подолгу стоять, опершись на кованые ажурные перила моста. Быстрое течение Ликкери притягивало взгляд и завораживало, хотелось бесконечно бездумно смотреть на то, как вода подпрыгивает на камушках, как закручивается в маленькие водовороты, как разбивается о мост и несётся дальше, к морю. А в темноте, в свете двух фонарей — по одному на каждом берегу — река выглядела и вовсе как нечто зачарованное, волшебное. Мост тоже выглядел зачарованным: перила украшали искусно выкованные листики, цветы и ягоды, и в темноте казалось, что мост оплетён живыми растениями. Рон каждый раз, проводя пальцем по кованым завиткам, жалел о том, что не знает имени мастера, создавшего такую тонкую красоту.
Имени мастера не знал никто, а мост был старым, красивым и загадочным, а потому о нём рассказывали сказки. Будто раньше на этом месте был волшебный лес, в котором жили феи, маленькие, с золотыми тонкими крылышками. Феи носили платья из широких листьев деревьев, танцевали в лунном свете на поляне среди лесных цветов и очень хотели узнать, что находится на другом берегу реки. Их крылья были слишком маленькими и нежными, чтобы преодолеть преграду в виде быстрой Ликкери, поэтому однажды феи собрались все вместе и решили построить мост. Они зачаровали растения, чтобы те прочно сплелись друг с другом стеблями, и мост перекинулся через Ликкери на другой берег.
О том, что было на другом берегу, сказка умалчивала, но Рону всегда нравилось думать, что там лес продолжался, и жили другие феи, с которыми те, что построили мост, подружились и, объединившись, наложили на это место такое заклинание, чтобы каждый, приходя сюда, мог побыть в тишине и покое. Лет с двенадцати, когда Рон впервые случайно наткнулся на это место, оно было для него неприкосновенным уголком, который словно находился в другом мире, закрытом от всех проблем, тревог и плохих снов. Здесь было спокойно; вдыхая прохладный ночной воздух, Рон чувствовал, как отпускает всё навалившееся, как один за другим с плеч падают тяжёлые камни, как становится легче дышать.
Осенний туман сгущался, и уже нельзя было различить камни мостовой. Рон поёжился и поплотнее запахнул плащ. У него вся ночь была впереди.
"Мы скоро отправляемся, а Вы? Пожалуйста, найдите полчаса". Он шёл по акватории реки, он шёл на незаметных парусах — его кораблик, маленький ашрам, ныряющий под дугами мостов. Она здесь танцевала по утрам, закутавшись в колючее пальто — его принцесса, или глупый шут, поющий для зевак бульварный вальс. "Мы скоро отправляемся, прошу, по рекам и каналам. Но без Вас". И этот город, Ингрия дождей, с кошачьими полосками в дробях, построенный однажды для людей, и их же изменивший под себя, и этот город — серая волна, как пену, нарастивший этажи, шептал: "Моряк, когда-нибудь она найдёт тюленью шкуру и сбежит". И мысли-мысли-мысли как кошмар, как грязная посуда на столах. Но снова вечер, улица и бар, Коктейли через трубочку пила она. Играли ветры в карамболь, срывали со стены афишный смех. "Мы скоро отправляемся в любовь. Немного жалко, но возьмут не всех". Медовый свет фонарных калачей, неоновые буквы изо льда. Но шелки — без свободы низачем, но шелки — без свободы никуда. И вновь хвостом раздвоеннным взмахнёт, поднимет брызги, удаляясь прочь, прекрасное дитя холодных вод, девято-человеческая ночь. Сон станет кровоточить как порез, а не качать в лиловом гамаке. И капитан пойдёт в последний рейс по звёздному наброску на руке, покинет свою рубку как нору, нырнёт в молочный и живой туман. "Мы скоро отправляемся. Маршрут не знает говорящий про дома. Мы поплывем к тому, кто сотворил, и мы попросим сделать нас мудрей, чтоб с глубины перевести на крик одно из гордых северных морей". Тот крик не будет громок — будет тих, серебрян как небесный Волопас. И город наконец запомнит их, и город наконец забудет нас.
