ТОТ, КТО ЖИВЕТ ВНУТРИ
(о силе дуэнде, магии музыки и вдохновении)

...Я стояла посреди лесной чащи, снедаемая зовом - настойчивым, не терпящим сомнений или несогласия, исходящим из моего собственного нутра. Я была, словно зверь, в котором пробудился дух древнего грозного бога, и этот бог не был ни добр, ни благ - ему были чужды любые человеческие определения или суждения о мире, с ним разверзалась бездна смерти и начинался отчаянный поединок с собственной тоской. Этот бог, этот запредельный, темный, сияющий дух нес в себе рок, ненасытную жажду, страсть и силу, о которых прежде я не могла и помыслить. И он не ждал, он требовал свое по праву, овладевая хрупким сосудом моего тела, трепещущим сознанием, сердцем и душой... Пришедший не извне, а поднявшийся от мрачных корней моего существа. Настигший Охотник, дух земли, Тайна.

Что это было? Когда я впервые услышала этот голос в себе? Наверное, еще в колыбели... Моя мать вышла за отца, жгучего андалузского танцора, еще совсем юной девушкой и покинула берега зеленой Ирландии навсегда, поселившись с любимым среди серебристых олив и апельсиновых рощ Кордовы на берегах Гвадалквивира. Грустила ли она о родине? Думаю, да, ведь так часто она сидела у окна, увитого жасмином, и тихо напевала песни, в которых плескалось волшебство неизреченной красоты. Тогда она замирала, будто дом ее духа становился пустым, и его место занимало нечто, что понять я не могла, как ни старалась. Кто-то другой, некое вечное - вне времени и пространства создание говорило через нее, вещая божественные откровения и являя образы звездной красоты, вдохновенные и исполненные могущественных чар.
Древние герои и легендарные любовники, боги и люди, лесные духи и птицы оживали в ее напевах, будто бы вышитые золотыми огненными нитями ее медового голоса на прозрачной вуали реальности... Тогда мне казалось, что земная личность матери становится зыбкой, как бы растворяясь в Той, кем она была в вечности – нечто божественное и темное, прекрасное и опасное поднималось из ее глубин к поверхности хрупкой оболочки. На родине матери не было понятия «дуэнде», но были легенды о волшебном котле Поэзии, из которого черпали мёд Вдохновения все великие барды и чародеи. Только у мамы, казалось, этот котел находился в самых потаенных уголках ее естества, а не в Иных краях, населенных феями и призраками – темный и мерцающий, хранящий прекрасные, мрачные тайны и образы убийственной, слепящей красоты.
- ¡Mi misteriosa bruja! Mi dulce hada! – зачарованно шептал отец, не отводя глаз от ее одухотворенного, исполненного неземным светом лица. - Моя таинственная ведьма! Моя нежная фея!
А потом мать приходила в себя, робко улыбаясь, словно сама не понимала, что же с ней только что было, и принималась за свои обычные заботы и труды. Отец же отдавался этому темному пламени со страстью безумного влюбленного, жаждал его и призывал всей душой! Он часто повторял:

- Дейдре, крошка, посмотри, как твоя мамочка – моя обожаемая Брида стыдится овладевшего ею Хозяина! Но без дуэнде нет ни творца, ни творения! Только вдохновенный священным экстазом человек способен создать нечто поистине великое, не принадлежащее скоротечности времени!
Мать смеялась хрустальным колокольчиком, бросая озорной взгляд на отца:
- Мой Себастьяно жаждет объятий дуэнде больше, чем моих! Я должна ревновать, милый муженек!
Так проходили дни и годы в счастье, солнечном и благодатном, как сладкие плоды Кордовы. Но матери не стало, и наш дом оскудел без ее янтарных песен и искрящихся темной магией историй, любви и тепла.

Отца дуэнде настигало три раза за всю его жизнь, и три раза он танцевал так под надрывное пение андалузских цыган, что всех вокруг пробирал священный трепет сродни страху, любви и восхищению. Как одержимый, он становился танцором бога, живой стихией, пламенем и ветром... Я навсегда запомнила первый раз, когда стала свидетельницей этого Пробуждения. Тогда мне было двенадцать, стояла благоуханная ночь, и в старой апельсиновой роще собрались певцы и танцоры, чтобы насладиться луной и опьянеть от ее чар. Но вот встала Мелидея Павона и запела своим мшистым, темным, мерцающим голосом, окутывая всех бархатом ночи, струясь звездным шелком, уводя в таинственные дебри черных корней и мрачных ветвей; голос плавился серебром и оловом, яд и мед соединились в нем, словно терпкое густое вино земли, а затем все исчезло… Певица вскочила, будто одичалая древняя плакальщица, и срывающимся голосом, в котором больше не было ни переливов, ни меда, а одна лишь черная густая кровь, боль и борьба, запела так, что не осталось ни формы, ни привычных слов – один лишь обнаженный нерв, бесплотный дух музыки, смерть и возрождение на собственном пепелище.
И тогда мой отец, охваченный этим голосом и скорбью по ушедшей в смерть любимой, срывая с себя рубашку, пробудил дух дуэнде в тайниках своей крови. Его танец был исступленным и отчаянным сражением с овладевшей им тоской, он умирал и вгрызался зубами в того, другого, поднявшегося из темных глубин его души. Дуэнде не появится, пока не почует смерть, выверяя край бездны между собой и человеком, увлекая его сквозь разверстые раны туда, где любые формы плавятся, преодолевая собственные очертания. О да, это была битва души с тоской, где каждая действовала на пределе своих возможностей! И победителю это сулило выход в запредельное, к первозданному истоку творчества… Тогда я поняла, пораженная и ослепленная этой силой, этой смертоносной красотой, что дуэнде нельзя подделать, повторить, ему можно лишь отдаться без остатка, нырнуть в бездну в надежде отыскать драгоценную жемчужину вдохновения, когда опасность погибнуть во мраке волн столь высока.
Голос Мелидеи вытекал кровавой струей в ночь, наполненную ароматами цветов и лунным светом:
Маки напоены кровью,
Зреют гранаты средь теней,
Золото спрятано в зернах –
Золото с привкусом пепла…

Музыка – мать всех печалей
Льется вином лунной флейты.
Танец цыганки отчаянный
Словно цветок сорван ветром.

Когда и песня, и танец закончились, зрители все еще продолжали рвать на себе одежды, подчиненные чуду, которое родило в них почти религиозный восторг. Я не отрываясь смотрела на отца и Мелидею, на вершине ярости, гнева и плача ставших дотла выжженной формой, в которую они влили собственную кровь и жизнь. Вот что было подлинным актом искусства, магией – темной и непостижимой! Они стояли, опустошенные и разгоряченные, как ясновидцы, светоносные пророки, властители слов и образов, человеческих душ и ключей от всех тайн…
Стояла оглушительная тишина. А в сердце и памяти у меня еще бились златокрылыми птицами рассвета с глазами звездными ночи слова песни, пронзившей мое сердце подобно серебряному копью Лунного Охотника из маминых сказок, или огненнохвостой комете, бегущей по небесным лугам в облике рыжей лисы:
Сердце стало гитарой,
Струны кровью залиты.
Луны ветер качает,
Гнезда вьет над ракитой.

Птицы бьются о ребра
В клети плоти жемчужной,
Атлас кожи прорвется
Песней, вложенной в ножны.

Я еще долго не могла сбросить чары той ночи - волшебство таинственной мистерии, разыгравшейся среди апельсиновых деревьев. И постоянно прислушивалась к собственному нутру, где дремало Нечто в корнях моих снов и страхов.
Но то, что хотело владеть мной, было еще более непонятным, неосязаемым, и оттого более могущественным и пугающим. Оно было одновременно похоже и непохоже на ту силу, которая овладела отцом на моих глазах. Я жаждала и боялась Того, кто жил внутри меня, но которого я не знала - тот вечный темный дух, предвечный бог, спрятанный в бренном теле и убаюканный сном под названием человеческая жизнь.

Лучший друг моего отца, знаменитый певец и танцор фламенко Хосе Рамирес часто бывал у нас в гостях. Его «глубинное» пение – канте хондо поражало меня не меньше, чем надрывные плачи Мелидеи Павоны. Однажды, сидя в нашем саду и наблюдая за мной, он подозвал меня к себе и сказал, видя, как я боюсь и жажду одновременно этого Хозяина, непостижимого и сметающего прежнего человека, словно северный ветер:
- Каким бы искусным ни был танцор, его движения будут лишь ремеслом, а не искусством, отточенными упражнениями гимнаста, лишенными души, пока на него не снизойдет дуэнде - божественное и темное вдохновение, священный экстаз, наполненный мрачными тайнами и звездной мечтой, в котором танцор, как личность, растворяется полностью, исчезает в своей боли и тоске, а его земную оболочку заполняет сияющее и вечное блаженство, воля звезд. Помни это, Дейдре, раскрой свои объятия Тому, кто живет в тебе от начала начал.

- Я так боюсь, что перестану быть собой, прежней, дядя Хосе... Что, если от Дейдре, которую все знали, ничего не останется? Что, если дуэнде испепелит меня, и я проиграю в этой битве? - тихо прошептала я, ошеломленная собственными мыслями и чувствами.

- Лишь потеряв себя, забыв себя и свое имя, танцор обретает в этом экстазе то, что делает его проводником высших сфер, божественного огня творения! – заверил меня тогда цыган, признавшись, что сам он испытал такое состояние сопричастности вечному лишь раз в жизни, когда был брошен прекрасной цыганкой Мариэллой, и хотел покончить с собой, но вместо этого всю ненависть, любовь и боль выплеснул в своем одиноком танце под ночными небесами, когда дождь смывал все прошлое с его расплавленного страстью тела.

И в ту же ночь дуэнде настигло меня впервые во всей своей несокрушимости, явив всю мощь непостижимой и ослепительной силы. Борьба в моей душе звучала струнами плачущей гитары и стонами влюбленного моря. Я вскочила, уподобившись ожившему языку пламени, охваченная этим темным порывом, и начала одержимо вращаться в магическом трансе, словно святой дервиш пустыни, узревший исток Творения… Я танцевала в саду своего дома, словно безумная, дождь омывал тело, смывая все временное и преходящее, и я видела словно со стороны в своем танце наивысшую степень воплощения этого таинственного состояния, когда творение становилось сопричастным Творцу. Темный дух пробудился, завладев моим сознанием и телом, он лепил мою форму заново, уничтожая все старое и закосневшее, лепил из света и тьмы, стихий и первобытной мощи.

Вдалеке звучали переливы музыки – кто-то играл печальную и прекрасную песню, очарованный вечерними звездами. Я танцевала под ливнем лепестков жасмина и глициний так, словно у меня вовсе не было костей, я наполняла собой все пространство без остатка… Это была магия, волшебство, застывший поцелуй вечности, песня звезд, воплощенная в невообразимом танце того совершенного создания, которым я была наполнена. И уже не музыка рождала движения моего танца, а я сама каждым изгибом бедра, взмахом руки или натянутой тетивой ступней творила музыку, сама была этой музыкой! Когда вдохновенный экстаз отступил, схлынув внезапно и жестоко, я осталась лишь опустошенной, безжизненной скорлупкой, выброшенной на берег одиночества той незабываемой ночью, когда божество овладело мной и покинуло.
С того самого мгновения я больше не боялась Того, кто приходит из глубин моего духа. Вся жизнь стала лишь ожиданием новой встречи, и акт божественного творения, отчаянного горения – ее смыслом.

Но голос дуэнде стал поистине пугающе сильным, таким, какого не знал еще ни один артист Андалузии в роковой день, когда странствующий бард с золотоносным голосом запел древнюю песню о далекой родине моей умершей матери... Откуда он взялся под окном моей спальни в жаркую, тревожную полночь, когда серебряная луна выплыла круглой монетой из-за облаков, окруженная россыпью ревнивых звезд?! Может, это был только сон, видение, навеянное памятью о зеленоглазой матери – дочери изумрудных холмов, или же это Тот, другой, живущий во мне, породил эти образы, чтобы призвать меня подчиниться его воле без остатка, очаровать мою душу своей музыкой... Голос лился лунным медом в кубок ночи, плескался лиловыми звездами на дне чаши с фиалковым вином сновидений, ему вторили кипарисы и апельсиновые деревья, жасмин и розы, соловьи и ручьи. Я забыла обо всем, я шла за этой музыкой, опьяненная свободой, красотой и страстью, болью и тоской, как менада, испившая медового вина безумия Диониса! Я танцевала так, как не танцевал мой отец никогда в жизни - изгибаясь ивой над рекой, взмывая над землей птицей, стелясь в травах кошкой и змеей. Я пела, и мой голос сливался, переплетаясь с пением барда, становясь то отчаянным плачем одинокой ночной птицы, то исполненным торжества зовом, то нежной любовной трелью, срывающейся на бархатную страсть цвета алых маков и кровавых гранатовых зерен.

Все песни родины, которой я никогда не знала, рождались в моей крови и пламенели на губах, вырываясь в мир огненными узорами, танцующими орнаментами богов. Рыдания всех потерянных душ исторгали мои губы. Танец был счастьем и безумием, полетом и бегом наперегонки с ветром, вздохом моря и шепотом трав, но это было лишь началом... Безумие, магия, древнее колдовство леса, одержимость собственной предвечной сущностью теперь кипели в крови медом, вином и ядом, расцветали под кожей золотыми цветами и звездными росами, загорались в глазах мерцающими огнями, венчали мою голову венком из цветов и яблок мандрагоры.

Больше мне не нужны были слова. Ни люди, ни их законы. Все это не имело ни смысла, ни значения. Время свернулось в пружину, замкнулось само в себе огненной спиралью, поглощая ту, кем я была прежде. Земная Дейдре исчезла, уступая место неизъяснимому Хозяину, а может Госпоже, увенчанной звездным венцом и облаченной в солнце. Магия пробудилась во всем моем существе, как об этом пелось лишь в древних сказаниях о величайших волшебниках и таинственных существах из седых легенд. Ведь быть чародеем - значит быть безумным, поэтом, одержимым Силой и первозданной Музыкой. Мало родиться таким, надо еще позволить Силе завладеть тобой, уступить ей, не жалея прежнего себя, не сожалея о былом…
____________
Я выхожу на дорогу, извивающуюся передо мной серебряной лентой, и песня срывается с губ, тихая и могущественная, как дыхание ветра и шепот земли. Пламенная страсть андалузских цыган и пронзительное потустороннее волшебство Ирландии слились во мне и в моей песне воедино, породив силой дуэнде нечто, чего никогда не было прежде! Мой плащ зеленеет, покрывается побегами и цветами, а в волосы впитывается золото дня и огонь далеких звезд. Я чувствую каждую из них в своей крови, их движение, музыку и биение хрустальных сердец.
Одинокая женщина появляется из-за деревьев, неся корзину цветов, собранных на продажу - раньше, в иной жизни я знала ее, она жила по соседству с домом моих родителей и всегда была мила и приветлива.

- Дейдре, ты ли это?! - изумленно вскрикивает она, не веря своим глазам - существо перед ней сияет, как упавшая звезда, а в глазах плещет вся зелень леса.

Я нежно улыбаюсь, и шафран прорастает из-под земли навстречу моей улыбке, моей песне, моему Слову.

- Дейдре больше не живет в этом теле, Эухиния. Уже три дня, как здесь обитает только Бог!

(с) Наталія Гермаковська

Томазо Альбинони - Адажио (Ремо Джадзотто) - Albinoni's Adagio

О хорошем

Мне хотелось бы так: тучи, пепельный воздух, волнение, запах грозы и дыхание лета - бумажных китайских драконов, я к тебе поднимаюсь по мокрому светлому склону, я не верю, что я не один, я ещё постигаю азы, я решаю остаться всего только на ночь, совсем не надолго - опять, остаюсь - это важно - на целую долгую жизнь, по стеклу, растекаясь, прозрачная робость бежит, я люблю тебя сильно, так сильно, что трудно дышать, я лежу головой у тебя на плече, говорю: у меня было платье со шлейфом в лет пять или шесть, как у Золушки - может быть, всё ещё где-нибудь есть, знаешь, мне ведь всегда и хотелось такую семью, и ещё у меня есть открытки и тишина, я хотел бы печь блинчики каждое утро тебе - и гроза будет плакать, и ветер - метаться в трубе, и всё будет прекрасней любого прекрасного сна. Я тебе обещаю, всё обязательно заживёт, и я буду читать тебе Лорку и Флёр напевать, мне хотелось остаться всего только на ночь - опять, получилось на жизнь - разноцветный драконий полёт.

Тихий Уголок (с)

Francis Goya - Romance De Amor

Истории о жизни

/Джоанн Харрис «Мальчик с голубыми глазами»/

Допиши меня, дорисуй и распутай сто тридцать тайн, от веснушек, что на носу, до улыбки, что на устах. Безымянная акварель, Достоевский, Маркиз де Сад, я на фоне больших морей, я в дремучих, густых лесах, я бегу вон за тем клубком – так устроена наша жизнь, нет истории целиком, лишь кусочки и миражи. Здесь бы важное не проспать и нельзя упустить ни дня. Я бы тоже сложила паззл, чтобы лучше тебя понять и распутать сто тридцать тайн, что в чуланах своих хранишь. Всех историй не сосчитать, мы с тобою в одной из них. Маяковский, Ван Гог, Поль Сартр – мир немного умалишён, нет начала и нет конца. Может, это и хорошо?..

Шерил Фэнн (с)

Christopher Willis - Where Eagles Fly

Этот остров подобен снам

Этот остров подобен снам, что из детства приходят в дом. Помнишь, как становился сам светлокудр и вечноюн? Как мечтал рассекать моря - не земные, конечно нет! Те, в которых живет заря и звезда в волнах тихо спит... И по млечной реке в ветрах править к северу, югу, вверх! И летать на семи ветрах среди звезд, льющих вечный свет.

Дество кончилось, тут и там - только фары, авто, метро... Но, как прежде, летаешь в снах в Неверленд, что родней всего! Помнишь Венди, девчонку-грусть, с рыжим всполохом ярких кос? Про нее говорят давно, что больна... Ты не сдержишь слез. Говорят, что она - дитя, хоть и выросла уж давно. Все мечтает попасть туда - в Никогда, спрыгнув вновь в окно. И твердит, что летала там среди фей в золотой пыльце, шла по волчьим чужим следам и тушила корабль в огне. Там пираты, и танцы, ром... Там колибри и радуг мост, все цветы хранят дивный мед среди трав, что в опалах рос!

Помнишь, с нею летал всегда в Неверленд, что прекрасней снов? Взявшись за руки... Ночь светла. Словно звездные руны вновь начертили вам млечный путь среди волн неземной реки. Там хватай же девчонку-грусть, за мечтой вместе с ней умчись! Пусть растает бетон домов, рассыпаясь стеклом окон на цветные осколки грез, из которых воспрянет он - остров тех "навсегда детей", что не выживут без мечты... Под раскатом хмельной грозы свое сердце для них зажги!

Вас заждался давно корабль, его парус - луны лепесток. И глядит капитан Борода черным глазом на вечный восток... Питер Пен снится Венди, как встарь - светлокудр и вечноюн. По щеке пробегает слеза - в Никогда ей теперь не вернуть свои сны и мечты. Но ведь ты точно помнишь, кем был для нее! Ты, как прежде, тот Питер Пен, что сбегал с ней в мечту сквозь окно.

Венди чертит на глади стола карту вечно прекрасной страны, имя чье - Никогда-Никогда, что являлась все детство во сне. Открывается медленно дверь, он ступает как встарь на порог. Венди смотрит, не веря глазам - Питер Пен под дождем весь промок. И не важно, что он не так юн, тот мальчишка с искрою в глазах до сих пор смотрит в душу ее, в Неверленд унося навсегда...

(с) Наталія Гермаковська

Питер и Венди - Тук Тук