Ты не веришь в белую лису? В шёпот человеческий растений?..
Кто бы здесь ни прятался в лесу – выходите, Духи, через темень, через воду, камни и туман, сквозь листву и спутанные корни! Из меня такой себе шаман – словно кто-то здесь устроил комикс, но я буду ветер заклинать, рвать когтями бутафорский бубен. С чёрной знатью вечная война, я взываю к нави. Будь, что будет!
Ты не веришь? Ну так и не верь. Пусть лежат нетронутыми камни, только запирай покрепче дверь. Я болтаю с древними богами, на тотемах хвойная смола, лики феерически прекрасны. Ты не веришь в средоточье зла? Быть наивным нынче так опасно: вурдалаки из гробов встают, упыри приходят ночью в город. Может, я погибну здесь в бою, может, я погибну очень скоро – пусть мой лес ветвями шелестит, а река смывает кровь теченьем. Мир не просто, знаешь ли, спасти, но ведь я ввязался в этот челлендж! Потому, прищурившись во тьме, чтоб зрачки не очень-то светились, я стою, обманывая смерть, на границах брошенных cвятилищ.
— Дон Карло, прошу вас, — толстяк хлюпнул носом и промокнул чёрной бородой слезы на глазах, — Они отняли мой театр. Чёртов профсоюз! Всё что я создал. Забрали, а меня выставили на улицу. Мужчина, в кресле напротив, жестом остановил причитающего посетителя. — Я знаю тебя много лет, Карабас. Но ты никогда не обращался ко мне за советом или помощью. Я не могу вспомнить, когда ты в последний раз приносил мне билеты на свой спектакль. Будем сейчас откровенны: ты никогда не искал моей дружбы и ты боялся быть у меня в долгу. — Я не хотел нажить неприятностей. — Я понимаю. У тебя хорошо шёл бизнес, тебя защищала тарабарская полиция и тебе не нужны были такие друзья, как я. А теперь ты приходишь и говоришь: Дон Карло, мне нужна справедливость. Но ты не просишь с уважением, не предлагаешь дружбу, даже не думаешь обратиться ко мне — крёстный. — Крёстный, прошу вас, будьте моим другом. Карабас бросился к дону Карло и поцеловал его руку. — Хорошо, я помогу тебе. Но однажды, хоть этот день может никогда не наступить, я попрошу оказать мне услугу, а до тех пор прими это, как подарок в день свадьбы моей дочери. Проситель вышел из комнаты, а «шарманщик» Карло поднял руку. — Буратино, сынок. Из темноты выступил силуэт консильери всесильного дона. Прозванного в молодости «Деревянным мальчиком» за бесчувственность к боли, и своей, и чужой. — Нажми на этот профсоюз, пусть вернут Карабасу театр. Заодно поставь там нашего человека. Буратино кивнул. Простое задание обернётся невероятной историей: Бесчувственный мафиози влюбится в приму театра Мальвину. Роман загорится страшным пожаром, сжигая всё вокруг. Станет причиной войны мафиозных кланов, революции в Тарабарском королевстве и экологической катастрофы на ближайших болотах. В конце концов влюблённые сбегут в страну Дураков и будут жить долго и счастливо. Главой мафии станет «плотник» Джузеппе. А Карабас, вернувший театр и оставшийся благодарным до конца жизни, поставит гениальный спектакль «Крестный отец», в память о своём друге доне Карло.
Езжай по трассе до поворота, а дальше прямо кати в рассвет. У Джеймса Барри всё очень просто – на самом деле, конечно, нет. Легко без компаса заблудиться, страна Нетландия «где-то там», у Венди снова слеза в ресницах, и мальчик Питер уже так стар, что сказку эту совсем не помнит, его внучата не верят в фей. Но ты дождись, когда будет полночь, и синь прольётся небесных сфер. Динь-динь – и Лондон до крыш в тумане. Динь-динь – и дети уснут в домах. Возьми в ладони старинных магий и ключик бронзовый брось в карман, рисуй на стёклах волшебной кистью далёкий, призрачный Неверленд, а небо звёзды пусть опрокинет, и мотыльки полетят к земле. Такого шанса не будет годы, а вот сейчас, прям сейчас он есть. Динь-динь – и ты заколдуешь город. Динь-динь – его заколдуешь весь. Пропащий мальчик, не ставший взрослым, сменивший имя на «Питер Пэн», езжай по трассе под звёздный грохот, врезаясь в тени холодных стен. Мечта такое себе занятие: легко флюидами заразить. Динь-динь – и Венди с тобой, приятель, садится в старый зелёный ЗИЛ, а указатель зовёт к рассвету, и под ногою педаль звенит. Там, в Неверленде, конечно, лето, и там текут золотые дни.
если стадо идет на запад — волчий след норовит запутать. человечек вдыхает запах, человечек сейчас напуган. он боится теней в пещере, он — песчинка, клубочек, блестка. свои зубы упрямо щерит, но не плачет — не любит слезы.
невысокий, голодный, жалкий — в нем цветет горечь жизни, тайна. он сжимает до боли палку, потому что боится стаи: он придумал точить осколок и обматывать мехом тело, но не знает, что делать с волком, но не знает, что в целом делать.
волк не думает — в землях рыжих — где есть горы, озера, топи, — ему надо скорее выжить — подкрепиться, родить подобных. не терзаться, не ведать тайны — что такое бежит на ножках? у него есть защита стаи, у двуногого — только ножик.
для чего мы бежим спирально, замедляясь, то снова — быстро? ради смерти, потомства ради? ради духов, каменьев, смысла? почему же в груди так остро, если в ней нету красных впадин? человечек встает с упорством, самому себе шепчет: хватит.
волк старается жертву бросить, растерзать на куски — обычно. для него человечек — особь, очень странная, но добыча. что-то щуплое и больное — то, что проще порвать на части. волк ночами скулит и ноет: он не ведает, что несчастен.
II.
сколько лет мы блуждаем слепо? ты не ведаешь — ты же хищник. ты как бешеный черный слепень: ты не знаешь — чего ты ищешь. янтарем полыхают очи — ты разумен, под шерстью — кожа. ты не знаешь, чего ты хочешь, я такой же: не знаю тоже. —
говорит про себя двуногий, в тишине растворяя чувства. волк не знает, что одинокий, но по-своему это чует.
это что-то, что трудно рушить — трудно съесть, как большие кости? отвечает двуногий: дружба — невозможность другого бросить.
ты со мной, я с тобой — мы вместе, — расправляется листик смятый, — так становится интересней, так становится всё понятней.
даже если питаться нечем и не светят во тьме скопленья, понимаешь? теперь мы — вечность. понимаю, двуногий —
племя.
III.
если стадо идет на запад — волчий след обступает с тыла. человечек вдыхает запах, пахнет лесом, травою, дымом.
он свободно бежит за волком, что меж скал осторожно трусит. воздух пьяный, немного колкий, но по-прежнему очень вкусный.
он свободно бежит за другом — вдоль иссохших, пустых излучин, — год за годом и круг за кругом.
Морская ведьма Урсула залезла с ногами в любимое кресло и налила себе чая из водорослей. Но послеобеденную минутку спокойствия грубо прервали.
— Якорь мне в ухо! Ты дома, селёдка тухлая?
От хриплого прокуренного голоса дрожали стёкла и фарфоровые слоники на серванте. Ведьма тяжело вздохнула, отставила чашку и крикнула:
— Дома, открыто!
Хлопнула дверь, и в комнату вплыла русалочка. Милое, чудесное создание, с большими наивными глазами.
— Здорово, килька волосатая, — пробасила гостья, — семь футов тебе под килем и мачту потолще.
Урсула закатила глаза и опять вздохнула. За годы знакомства она так и не смогла привыкнуть к контрасту ангельской внешности и манере разговаривать.
— В общем, это, — русалочка запнулась и покраснела, — триста акул мне в глотку, по делу я к тебе.
Хозяйка махнула рукой.
— Успеешь. Садись чай пить. И пироженку бери, сама пекла.
Чаёвничали молча. Русалочка мрачно сидела над чашкой, с хмурым видом жуя печенье. А ведьма отдыхала от гомона клиенток своего салона “ногтевого сервиса”.
— Так что ты хотела?
Хозяйка отставила пустую тарелочку с крошками от пирожного и улыбнулась.
— Влюбилась, — шмыгнула носом русалочка, — камбала я дохлая.
— Это в кого? Нет, не говори, дай сама угадаю… В тритончика какого-нибудь? А ноги тогда зачем? Они хвосты любят.
— Нет, — мрачно буркнула гостья.
— А в кого? Неужто в Осьминога? Тогда не ноги нужны, а щупальца.
— В принца, — русалочка достала носовой платок и трубно высморкалась.
— Да ты что!? Серьезно?
Несчастная влюблённая кивнула.
— Ну, ничего себе. Бедненькая. Тут без ног, конечно, никак, согласна. Только и они тебе не помогут.
— Это ещё почему?
— Милая, — ведьма похлопала её по руке, — принц существо утонченное, возвышенное. А ты хоть раз обращала внимание, как ты разговариваешь? Это же ужас какой-то!
— Я что, виновата, что у меня папа — боцман? Виновата, да? Как научил он меня, так и говорю.
— А голос? Тебе в туман сиреной на маяке работать надо. А твоя трубка? Ты же дымишь, как паровоз.
Русалочка достала из сумочки здоровенную пенковую трубку и с любовью погладила.
— Это папина. Он мне на память оставил, когда в последний рейс уходил.
— И как ты принца соблазнять собираешься? Подойдёшь, дымя трубкой, и как гаркнешь: “а ну женись, селедка сухопутная, а то на рее повешу”? Так?
Несчастная девушка разрыдалась.
— Ну, ну. Не надо плакать. Да зачем тебе этот принц нужен? Мы тебя тут с кем-нибудь познакомим. И ноги тебе совершенно не нужны. Давай я тебя лучше на ноготочки запишу?
— Нет! Три тысячи каракатиц, нет! Кильку дохлую мне за пазуху! Бим-бом-брамсели! Хочу принца!
— А разговаривать ты с ним как будешь?
Русалочка надулась и засопела.
— Придумай что-нибудь. Ты же умная. Самая настоящая ведьма.
Урсула на мгновение задумалась и расплылась в улыбке.
— Есть одно средство. Но будет сложно.
— Я на все готова! Три тысячи морских чертей!
— Тебе придется молчать.
— Чтоб меня на рее повесили!
— Пусть думает, что ты немая.
— Это невозможно!
— Принца хочешь?
— Но, как? Мне же надо с ним общаться, он же не килька какая.
— Письма ему будешь писать. Записочки. Эсэмэски отправлять. В конце концов, поставишь вотсап, будете в нём общаться.
Русалочка покачала головой.
— А если он спросит, что со мной?
Урсула махнула рукой.
— Ответишь, что морская ведьма голоса лишила. Согласна?
Девушка кивнула.
— Замечательно! Пойдем делать тебе ноги.
— Так сразу?
— А чего тянуть? Ноги делать проще, чем ногти наращивать, уж поверь специалисту. Кстати, маникюр я тебе тоже советую сделать.
Свадьбу русалочка и принц сыграли через месяц. Жених был без памяти влюблен в невесту. Он немного колебался вначале, смущаясь, что невеста немая. Но девушка компенсировала это сообщениями через сеть. Точку поставил старый король:
— Ты сын даже не представляешь, как тебе повезло. Я твою мать, конечно, люблю, но тут тебе завидую.
Потянулись обычные будни королевской семьи. Молодые жили душа в душу. Невестка ни разу не поспорила со свекровью, чем завоевала искреннюю симпатию. И только свёкр тяжело вздыхал, особенно во время споров о бюджете королевства. Принцесса же светилась от радости, счастливая, как никогда.
И только в полнолуния, когда прилив был особенно сильным, девушка убегала из дворца. Накинув тёмный плащ, пробиралась на берег моря. Забиралась на скалу и отводила душу.
— Бим-бом-брамсели твою каракатицу! Грот-мачту тебе по самый зюйд-зюйд-вест! Щупальцем тебе по заднице, крыса сухопутная!
Когда горло начинало першить от крика, русалочка закуривала трубку. Выпускала в ночное небо кольца дыма. И снова кричала, заставляя море идти волнами.
Уже под утро она возвращалась обратно. Тихонько пробиралась коридорами дворца в свои покои. Чистила зубы мятной пастой, чтобы убрать запах табака. Тихо ложилась в постель, прижималась к любимому принцу и засыпала спокойная и счастливая.
А на берегу моря до самого рассвета вскипала на прибрежных скалах морская пена, красная от смущения.
Иногда Взрослая Ведьма останавливается – и смотрит. На себя. Смотрит на свои ладони, исчерченные узором линий, хранящие тепло прикосновений, таящие нежность и ласку, силу и ловкость. Ладони матери, жены, мастера, ведьмы. Сколько волшебства прошло сквозь них, сколько пройдет ещё, сколько останется незамеченным? Никто не знает.
Смотрит на свое лицо, видит, как время касается мягкой кистью век, прячется в уголках губ. Каждая улыбка отпечатана в коже, каждая слеза, каждый вздох. Время рисует акварелью, смешивает оттенки, умойся ключевой водой поутру – растает узор. Но скоро придет черед угля, и о чем расскажет твое лицо, какие истории запомнит? Никто не знает.
Смотрит на свое тело, помня каждую чёрточку, каждую складку, каждый шрам. Всякая женщина – ведьма по праву рождения, сама проводник к вратам и сама же – врата меж мирами. Следы тех, кто прошел насквозь, не сгладить, не исцелить, но, будь выбор, – пошла бы тем же путем снова. Раскрылась бы в бесконечность, свернулась черной дырой, выкормила собою, дала дорогу – в жизнь, в мир, в космос. Вернутся ли те, кто прошел, забудут ли твои руки, твое тепло, твои песни? Никто не знает.
Смотрит вокруг себя, на людей, чьи сердца бьются рядом, и на тех, чья жизнь вплетена в строки текста, вылеплена сотнями тысяч знаков, черным по белому, алым из сердца в слова. В каждом видит свое отражение, свои чувства, свою любовь и боль – или сама отражает каждого, принимает, впитывает? Никто не знает.
Ведьма смотрит в зеркало – и не видит себя. Потому что она – не руки, не лицо, не тело. Не врата и не проводник. Не женщина, не мать, не любовница, не сказочница и не сказка, не девочка внутри самой себя, не девушка с ручным драконом, не мужчина с окровавленным лицом и разбитым сердцем… Она – все сразу и многое другое. Она – та, в чьем сердце бьётся Мир, в чьих глазах отражаются звёзды, чей голос слышат и слушают, потому что он зажигает свет. Она – та, кто может увидеть космос в чужих глазах, потому что нашла его в себе.
Небо над городом – будто бы море. Утром вдали подметали дороги – ворох событий, явлений, историй. Лает соседский на выгуле корги. Солнце ползет вдоль тающей льдинки – девочка носит кроссовки и гетры, девочка смотрит цветные картинки, – пахнет повсюду апрелевым ветром. Трели синицы, воробушков лепет, в парке гуляют вальяжно старушки. Свет обнимает, целует и слепит. Город и девочка шепчут друг дружке разные мелочи, всякие-всякие – сказку о бесе, что девочке снится, сказку о том, как багряные маки песню разносят о маленьком принце. Сказку о сердце и блеске топаза, сказку о полном опасности танце – девочка их собирает, как паззл, кутает, прячет в потрепанном ранце. Девочка их собирает, как карты – карты земель, предсказаний, сокровищ. Мокрые все от сварливого марта, с метками тварей, людей и чудовищ. Нежные, хрупкие, даже кусачие (их собирать – как верблюжьи колючки), но даже воин над ними поплачет – воин бесстрашный, воин могучий. Мрачные, жуткие, милые, светлые – в ночь во дворе их в почву посеет, чтобы чуть позже раскинулись ветками, девочка-сказка, девочка-фея. Ну а пока пусть лежат, подсыхают, будто бы влажный и терпкий цикорий.
Девочка ждет с нетерпением мая. Небо по-прежнему светится морем.
Что может дать разум человеку? Казалось бы, очевидный вопрос, не требующий даже ответа как такового. Но для меня, студентки психологического факультета, все было не так однозначно. Я искала ответы на извечные вопросы: что есть разум, насколько он важен, и самое главное - что там, за его пределами? Ведь непознанный мир бессознательного, иррационального, таинственного манил меня с самого детства.
Наверное, настоящим психологом можно стать лишь тогда, когда тебе не дает покоя собственная душа, та бездна, которую ты можешь наблюдать лишь сквозь замочную скважину разума. Вот для чего он нужен - играть роль фонаря, выхватывающего из бесконечной тьмы непостижимые вещи, о которых ты даже не подозревал...
И я упоенно исследовала собственную психику с одержимостью безумного ученого-маньяка. Мне не давали покоя странные сны, будто приоткрывающие завесу иного, так не похожего на наш рациональный мир, бытия. Там, в тех невозможных сновидениях, я была всем и ничем одновременно: во мне жили тысячи личностей, тысячи форм, тысячи метаморфоз... Мое тело преображалось из человеческого в звериные формы, обретало крылья для полета и жало для защиты от неведомых тварей. Но утром все рассеивалось, как туманная дымка, оставляя цепляющемуся разуму лишь скудные обрывки очертаний и домыслов.
Но один сон я помнила очень хорошо. Тщательно записанный мной в специальном дневнике сновидений, сохраненный в мельчайших деталях, он был таким реальным и ярким, что после пробуждения я бродила еще трое суток сама не своя, так как привычный мир казался серой невзрачной иллюзией, наспех сколоченной трехмерной моделью, куда я угодила по какому-то ужасному недоразумению.
Там, во сне, все было исполнено высшего смысла и предназначения. И я была свободной и легкой, дышащей Силой: расправив крылья, я обернулась полярной совой, и летела над диким темным лесом. А когда приземлилась, то стала странной сущностью - сверкающей, таинственной, прекрасной. Справедливой и всезнающей, как сама Природа.
Я показывала этот дневник профессору Гуревичу, надеясь на его помощь, но и он многое не мог объяснить.
- Злата, ты так отчаянно ищешь ключ к своему микрокосму, что вряд ли найдешь его.
Я не понимала. Разве находит не ищущий? Но Антон Владимирович лишь усмехнулся в короткую бороду:
- Чем больше ты пытаешься привлечь к этой тайне свой разум, тем дальше от тебя становится мир иррационального. Вспомни, о чем мы говорили - и на Востоке, и на Западе главным в мистических практиках было остановить поток сознания. Перестань думать, отключи разум, услышь безмолвие того космоса, что находится в тебе!
И я старалась изо всех сил, упражняясь в медитации, изучая техники осознанных сновидений и ища ответы на страницах старинных рукописей по алхимии. Подсказки были везде, но и соблазн все подчинить разуму был также велик... И вот в начале лета, когда экзамены были успешно сданы, профессор Гуревич вызвал меня на разговор.
- Как далеко ты готова зайти в своих поисках? - спросил Антон Владимирович, строго глядя на меня сквозь толстую оправу очков. - Измененные состояния сознания несут нам информацию о невероятных вещах, рассказывая, как устроено мироздание на самом деле. Но в равной степени таят опасность не вернуться, потерять свое рациональное "Я" в хаосе безумия, не совладав с собственной душой.
- Я готова. Всю жизнь я вижу то, что не могу объяснить... Это становится невыносимым! - я приняла решение молниеносно. - Мы изучали, как древние мистики узнавали о духовных небесах, космических ярусах от странных посланников из запределья, или из иных миров и времен. Мы читали, как мудрецы входили в особое состояние сознания, обретая силы, которые принято называть магическими. Мы знаем из квантовой физики, что будучи существами трехмерного мира, мы даже не представляем себе, каково мироздание на самом деле. А что было бы, если бы мы могли видеть окружающую действительность, как существа пятого, седьмого или еще какого-нибудь двадцать седьмого измерения?!
Возможность шагнуть дальше привычного мира, заглянуть в мир идей и познать потенциал бытия, были слишком заманчивыми. И Антон Владимирович кивнул:
- Я так и думал. Значит, тебе это действительно необходимо. Что ж, я знаю одну женщину, живущую отшельницей многие годы в диких лесах Карпат. Ее зовут Дарина, и она когда-то была ученицей этого факультета. Но потом бросила учебу и ушла в леса, высоко в горы, чтобы стать той, кем ее называют местные - ведьмой.
Я не совсем понимала, как это может быть связано с моим интересом к сновидениям. Но профессор не дал мне спросить, заговорив вновь:
- Видишь ли, ее умения в чем-то очень похожи на умения шаманов вызывать духов и входить в контакт с другими мирами и сущностями. Но главное, что подвластно Дарине - это искусство ведьмацких снов, как она сама это называет. Ведьмачьи сновидения способны перевернуть твое представление о самой сущности этого мира, Злата. Ты все поймешь, когда встретишься с ней.
Так я оказалась в самом сердце Карпатского леса, в небольшом домике, пропахшем буком, сушеными грибами и терпкими травами. Дарина оказалась красивой женщиной средних лет, с пышными формами, черноволосой и темноглазой. Именно необыкновенные глаза, так похожие на карие вишни, не отпускали мой взгляд с самой первой встречи. Казалось, лесная ведунья знает все.
- Ты не робей, златовласка! - весело окликнула меня Дарина. - Будь как дома. Я человек простой, хоть и с гонором. Раз Антон прислал тебя, значит разглядел особый дар. А значит и я тебя не обижу, научу всему, что знаю. А там сама решай, надобно оно тебе иль нет.
На том и порешили. В первую же ночь начались чудеса. Я точно помню, что ведьмачка подавала после ужина странный ароматный чай из каких-то сушеных трав и грибов, и очень пристально на меня смотрела. А потом будто мир враз перевернулся, и я уже шла под звездным небом к колодцу, а Дарина все улыбалась, молча идя рядом.
- Попробуй поймать звезды к моем колодце. Если сможешь, тогда буду учить более важным вещам.
И я нагнулась над водой, разглядывая отражение неба на дне каменной чаши. Как их поймаешь?! Вода она и есть вода. Но меня что-то качало, уносило с дыханием ветра, и я с удивлением начала осознавать, что нет никакого дна - только кусочек неба по ту сторону волшебного входа! Небо было надо мной, раскинувшись в вышине среди высоких спящих деревьев, и небо было внизу, уходящее в неимоверную глубь. Эти два неба отражались друг от друга, множась до бесконечности.
И я осторожно протянула руку, зачерпнув кусочек неба. На ладони мерцали и пульсировали живые звезды, рассеиваясь через мгновение волшебной сияющей пылью.
- Ты имеешь дар. Завтра покажу, как быть не только человеком.
С этими словами Дарина коснулась моего лба, и я провалилась в глубокий сон.
Следующая ночь была еще необычнее прежней. Ведьмачка, весело напевая гуцульскую песенку, курила старинную вишневую трубку, набитую странным табаком - смесь горчащих трав и сладостных ароматов. Я не смогла узнать ни одно известное мне растение. Дым обволакивал, убаюкивал, заставлял оставить разум за порогом этой чарующей ночи.
Дарина стала меняться. Я видела, как от человеческого тела отделаются более тонкие сущности, которые все являлись неотъемлемой частью духовной природы Дарины. Это было так, как если бы сквозь одну вуаль просматривалась другая и третья, а сквозь все вуали - женские очертания. Но эти сущности были разными - вот крылатая богиня отделяется от угольно-черной гигантской кошки, а из крыльев выходит серебряная змея, увенчанная рогами луны.
- Я - это и та женщина, что только что выкурила трубку, и эта змея, и птица... И все они вместе взятые. И еще многие другие, которых ты не увидела сейчас. Я могу стать деревом и говорить с птицами и всем лесом на их языке. Я могу стать камнем и слушать шепот песка и ветра о вечном. Ты тоже так можешь. Лишь открой свой истинный взор! - голос ведуньи теперь плыл многоцветными лентами, сплетающимися в причудливые узоры в воздухе. Казалось, их можно было потрогать и даже ощутить их запах. Каждое слово было не просто звуком, а рождало в моей голове целые полотнища понятий, идей и форм.
А через мгновение все исчезло. Я вновь была выброшена в привычную реальность.
Так проходили недели, я постепенно научилась летать во сне, осознанно и в то же время отключив свой разум. Видеть свои множественные духовные ипостаси, превращаясь в разные формы жизни. Как мудрецы-даосы, я забывала о своем "Я", переставала быть Златой и становилась проплывающим облаком, невозмутимой гладью озера, полетом орла или трепещущим цветком, пробившимся сквозь вязкий дерн к свету.
- Мы и есть цветы! - улыбалась непостижимая Дарина. - Духовные цветы, источающие сияние Силы. Ты знаешь, что такое чакры - энергетические центры наших духовных тел; и каждый такой центр - это радужный цветок, чьи лепестки вращаются и вибрируют на той частоте, которую ты способна задать им.
Приближался день Летнего Солнцестояния. Самый волшебный день в году, как сказала Дарина. Когда Сила, струящаяся в нас, способна преобразить весь мир. И я с замиранием сердца готовилась к этой особенной ночи.
Ведунья развела огонь в печи, подбрасывая в него ароматные травы, а потом тихо произнесла:
- Сегодня ты шагнешь за пределы этого мира, узнав, кто ты есть в Вечности. И только тебе решать, возвратиться в этом мир из ведьмацкого сна, или остаться там, где царит абсолютная свобода. Но тогда та Злата, которой ты являешься здесь и сейчас, исчезнет навеки. Останется лишь предвечное божество, не знающее ни бега времени, ни границ пространства, ни ужаса смерти.
Этот сон был не похож ни на один из прежде виденных. Я все так же летела над лесом серебряной совой, но это было реальнее всего, что можно только вообразить! А потом лес закончился, и я в облике птицы провалилась в новый сон - сон во сне, а потом еще и еще... Это было, как попасть в многослойную матрешку, не зная где внешнее, а где внутреннее, где реальность, а где греза.
На миг я испугалась, но тут же меня подхватил поток ослепительного света. Я была сияющим нетленным цветком, девой-птицей, волчицей, глотающей холодную жемчужину луны, и парусом, летящим к звездам. Передо мной сверкали такие цвета, каких никогда не знал глаз человека, и вырастали такие формы, которые не могли даже пригрезиться гениям. Это было прекрасно настолько, что хотелось кричать от счастья и плакать.
"Но тогда та Злата, которой ты являешься здесь и сейчас, исчезнет навеки. Останется лишь предвечное божество, не знающее ни бега времени, ни рамок пространства, ни ужаса небытия..." - произнесло дерево с синими ветвями и алыми листьями, едва я оказалась возле него.
Это Дарина напоминала мне сквозь все уровни духовного сновидения, этого невозможного странствия к собственным истокам, что все имеет свою цену. И в духовном мире тоже.
Налетел ужасающий ветер, срывая кровавыми каплями алые листья с говорящего Древа. Я хотела в облике птицы спрятаться от этого мрака, но нечто из самого Хаоса пыталось разорвать хрупкую нить, все еще связывающую меня с той Златой, которой я была, спящей в горном домике ведьмачки Дарины. Испытание духовного мира. Или родись заново, преодолев собственных демонов и страх, или растворись в небытии, как горсть песка в бесплодной пустыне, поглощенная хаосом. И я собрала все силы, чтобы не поддаться терзающим бездне и страху. Хрупкая нить стала более осязаемой и плотной, мерцая во тьме путеводным лучом надежды. Тьма рассеялась, и я вновь была сверкающим крылатым существом в кроне Мирового Древа, поющим песнь Любви и Жизни...
Теперь я знала, кто я есть на самом деле. Я видела, что мироздание - это бесконечное самоподобие большого в малом и малого в большом. Непостижимая бесконечность света и цвета даже в кромешной тьме вселенной, рожденная музыкой сфер и песней моего бессмертного духа! Я не хотела возвращаться в ограничивающий, сковывающий трехмерный мир серых стен и грубых форм... Но я знала, что теперь та Злата, которой я все еще являлась где-то там, в земном мире, никогда не упадет духом, не испугается неизвестности, не навредит ни одному живому созданию и не нарушит гармонию мира.
Этого достаточно, чтобы мир стал лучше в эту волшебную Летнюю ночь. Ведь настоящая магия - это не огненные шары или громкие заклинания. Настоящая магия - в глубинах нашего естества, как воспоминание о вечном шепоте звезд и пении ветра. И та Злата, которая проснется на заре нового дня, будет нести мудрость для целого мира. Прорастать зеленым деревом на бесплодной земле, исцелять, дарить любовь и зажигать в человеческих сердцах свет надежды.
Когда ворон постучался в стекло, я не удивился. Испугался? Пожалуй. Обрадовался? Может быть. Но не удивился. Я знал, что он прилетит, если не сегодня – так завтра. Он всегда прилетает в декабре, в эти унылые серые дни, такие короткие, блёклые, безнадёжные. Я посмотрел на календарь. Двадцать второе, день зимнего солнцестояния. Самая длинная ночь в году, беспросветная, как растекающаяся клякса чернил, и тяжёлая, как мокрый снег, лениво падающий на тротуары. Самый подходящий день для его визита. Визита, которого я ждал, сколько себя помню, и которому, как я был уверен, предстояло стать главным разочарованием в моей жизни.
Я встал из-за стола, отложил незаконченный рисунок тушью и подошёл к окну. Птица смерила меня взглядом чёрных глаз-бусинок. Это был крупный ворон с косматой бородой, увесистым клювом и грозными крючковатыми когтями. На вид он ничем не отличался от сотен таких же воронов, которые часто кружили вокруг моего дома. Ничем, кроме белого пера, пронзавшего, словно выстрел, иссиня-чёрную гладь его правого крыла.
– А, вот и ты, старина, – я щёлкнул задвижкой и открыл гостю форточку. Мне хотелось казаться спокойным и приветливым, но мои руки држали, а улыбка выглядела откровенно фальшивой. – Не замёрз по пути? На улице нынче морозно. – Не жалуюсь, – ответила птица, перепорхнув с подоконника на стол. При этом она задела чернильницу, испачкала лапу и оставила на гладкой деревянной столешнице несколько больших липких следов, не обратив на это никакого внимания. – А ты тут неплохо устроился. Не комната, а просто музей авиации. Или, скорее, людских фантазий о небе.
Я окинул взглядом своё скромное обиталище – макеты аэропланов, дирижаблей и воздушных шаров, расставленные на каминной полке, чучела птиц на подоконнике, потрёпанного воздушного змея, чей хвост выглядывал из-за шкафа, статуэтки ангелов, открытки с феями, гравюру с падающим Икаром, незаконченный рисунок с горгулей, взмывающей ввысь с крыши собора… Я действительно был одержим полётами с раннего детства. Они начали манить меня задолго до того, как я узнал, из какой семьи происхожу. Я отвлёкся от воспоминаний и вернулся к прерванной беседе.
– Не хочешь чаю? Я же вижу, что ты продрог! Давай заварю тебе немного чёрного с бергамотом, как ты любишь? Мой чайник как раз недавно кипел… – Но ведь я же ненадо… – начал было мой гость, но я его не дослушал – выскочил из комнаты и помчался на кухню, стараясь успокоить взбесившийся пульс и участившееся дыхание. «И как у меня хватает смелости говорить с ним в таком фамильярном тоне? – недоумевал я. – Это выглядит невероятно глупо. Как бы он на меня не обиделся… Впрочем, какая разница? Всё равно от него ничего не зависит. Выбор делает судьба, а он лишь оглашает её решение. Ни я, ни он не можем ничего изменить. И всё-таки мне стоит проявить хоть немного почтения. Он же мой предок, как-никак».
Я взял маленький фарфоровый чайник и свою любимую чашку с изображением чайки, парящей над волнами. Когда-то у меня был целый сервиз из двенадцати приборов. Он принадлежал ещё моей бабушке. У неё было много странных вещей. Например, кольцо-печатка с родовым гербом. Старинное кольцо из чернёного серебра, на котором был изображён царственного вида ворон, восседающий на узловатой дубовой ветке. Периодически я спрашивал о значении этого символа, но бабушка всякий раз отмахивалась от моих вопросов. Правду я узнал только в возрасте шестнадцати лет, и тогда она показалась мне похожей на сказку. Впрочем, для меня это и была сказка – красивая, но недосягаемая. Ведь я понимал, что никогда не стану её частью…
Я наполнил чашку до краёв, положил ломтик лимона и поспешил обратно в комнату. Как я и ожидал, за время моего отсутствия Томас (а ворона звали именно так) успел принять человеческий облик и даже разжечь камин. Теперь это был стройный джентльмен с тонкими чертами лица, серо-стальными глазами и единственной седой прядью в гриве чёрных как смоль волос. Он сидел в кресле, задумчиво глядя на огонь, а на безымянном пальце его левой руки поблёскивало кольцо с печаткой – точь-в-точь такое же, как у бабушки. Стоило мне увидеть это украшение, как у меня в голове зазвучал её голос.
«Наша семья очень древняя, – говорила она, сидя у этого самого камина и потягивая чай из кружки, которая сейчас обжигала мне пальцы, – она восходит к древним магам Томасу и Анне Блэквинг, могущественным оборотням, принимавшим облик огромных воронов. Их владения находились в окрестностях нашего поместья в Корнуолле. Впрочем, почему “находились”? Они и сейчас там. В зачарованных холмах время идёт куда медленнее, чем в мире людей…» «Куда медленнее, чем в мире людей», – мысленно повторил я, протягивая Томасу чай. Вот уж с чем не поспоришь. Последний раз я видел своего предка пять лет назад, когда он пришёл объявить судьбу моей старшей сестры. Могу сказать, что с того дня он не состарился ни на день. А вот моя бабушка за этот срок успела умереть. И почему время так несправедливо?
– Право же, это совершенно излишне… – Томас попытался было возразить мне, но понял, что это бесполезно, и послушно принял чашку. – Ну хорошо, если ты так настаиваешь, я позволю себе злоупотребить твоим гостеприимством. Пусть это отнимет несколько минут моего бесценного времени, но для потомков мне не жалко. Он улыбнулся и отхлебнул немного чая. Мне было страшно смотреть, как он сидит и молчит, но ещё больше я боялся того, что он должен был сказать. Я понимал, что не смогу бесконечно оттягивать этот момент, и всё же пытался сделать всё, чтобы он наступил как можно позже.
«Некоторые потомки Анны и Томаса женились на людях, – говорила мне бабушка, мерно постукивая вязальными спицами под треск поленьев, – им приходилось покидать родные холмы и селиться в нашем мире. Одни из них становились простыми крестьянами, другие – рыцарями, а кому-то повезло получить дворянское звание. От одной из таких ветвей мы и ведём своё происхождение. К сожалению, бывает, что человеческая кровь перебивает кровь оборотней, поэтому не все в нашей семье рождаются с даром. У моего отца, например, его не было. А у меня есть. Уже в пять лет я видела больше, чем другие: то фею в кустах разгляжу, то тролля под мостом. А в десять уже могла свободно превращаться в птицу. Но способности не всегда проявляются в столь юном возрасте. Окончательная точка ставится лишь тогда, когда очередному Блэквингу исполняется двадцать один год…»
Двадцать один. Сколько лет я с ужасом и трепетом ожидал этой заветной отметки! Я знал, как проходит обряд оглашения судьбы – старшие родственники много рассказывали мне о нём, к тому же я видел, как это произошло с моей сестрой. Обряд всегда проводится зимой, первой зимой после двадцать первого дня рождения. В один из таких хмурых вечеров Томас стучится в окно своего потомка и определяет, есть ли у него дар. Если есть – он бросает ему белое перо и зовёт за собой в холмы, чтобы показать красоту родного мира (разумеется, нам, полукровкам, не позволено остаться там навсегда, но, по словам сестры, двухчасовой экскурсии ей хватило на всю жизнь). Если же ворон видит, что его потомок – обычный человек, то бросает чёрное перо и более никогда не прилетает к нему.
Я знал, что моё перо будет чёрным. Я был в этом уверен. Я хорошо помнил рассказы бабушки. В нашей ветви дар у всех пробуждался рано. У отца – в семь лет, у тёти Молли – в десять, у кузины Беатрис – в семнадцать (и на ней чуть было крест не поставили!). А я никогда не проявлял никаких способностей. Не только к оборотничеству, но и к магии вообще. Не видел маленького народца, который, по словам бабуушки, в изобилии водился в окрестностях, не слышал их пения, не читал чужих мыслей и не притягивал предметы взглядом. Это была одна из причин, почему старшие так долго не хотели посвящать меня в семейную тайну. Боялись, что я буду завидовать более удачливой родне, считать себя ущербным, страдать. Именно эту гамму чувств я и испытывал на протяжении пяти последних лет, хоть и старался не подавать виду. Вы не подумайте, дело не в эгоизме. Я вовсе не хотел быть особенным, чувствовать себя причастным к некой тайне или упиваться собственным превосходством над другими. Я хотел летать, только и всего. Как я уже говорил, полёты всегда были моей страстью. Всю жизнь меня тянуло к крылатым созданиям – птицам, насекомым, летучим мышам. Я читал о них всё, что попадало в мои руки, от энциклопедий до художественной литературы, рисовал их, завешивал стены их изображениями так, что за ними было не видать обоев. Изучал историю авиации – от огромных воздушных змеев, на которых планировали китайские монахи, до новейших аэропланов и цеппелинов. Небо было моей самой сокровенной мечтой. Иногда мне казалось, что если я открою окно и выпрыгну из него, то не разобьюсь, а полечу. Но всякий раз меня что-то удерживало – то ли страх, то ли здравый смысл. В глубине души я понимал, что никогда не смогу оторваться от земли.
И вот этот день настал. С одной стороны, я был рад, что мои сомнения наконец разрешатся, с другой – осознавал, что мне не на что больше надеяться. Томас сидит в моём кресле и пьёт чай, в камине трещат дрова – прямо как в те долгие счастливые вечера, когда бабушка рассказывала мне истории про Персея, летавшего на крылатом коне Пегасе, и птицу Рух, которая кормила своих птенцов огромными слонами. Она знала, что я люблю сказки про небо. Знал это и Томас. Он часто наблюдал за нами, сидя на окне, но тогда я принимал его за обычного ворона и не придавал значения его присутствию. Интересно, что он сейчас чувствует? Ему хоть немного жаль лишать меня мечты?
– Ну что? – спросил я после двух минут молчания. – Ты дашь мне перо? Чёрное, разумеется. Ты ведь за этим прилетел? Объявить мне, что я бездарен и никогда не взлечу? – Именно так, – мой предок сделал последний глоток и отодвинул пустую чашку, – я наблюдал за тобой долгие годы и давно понял, что у тебя нет дара. Ты не оборотень и не волшебник. Ты самый обычный человек. – Так я и думал, – в моём голосе почти не было разочарования, ведь я действительно не надеялся на большее. И всё-таки его слова причинили мне боль. Не могли не причинить. Одно дело, когда ты сам осознаёшь свою ущербность и заурядность, и совсем другое – когда об этом говорит кто-то другой. – Ты ведь больше не прилетишь? Бабушка рассказывала, что ты никогда не навещаешь потомков-людей. У тебя и на оборотней-то времени не хватает, что уж говорить о нас… – Не навещаю, – согласился Томас, вставая из кресла и разминая затёкшие руки, готовые вот-вот превратиться в крылья, – но знаешь, Барни, ты мне нравишься. В тебе есть что-то, чего не достаёт прочим членам нашей семьи. Может быть, ты и человек, но у тебя птичья душа. Иначе ты бы не стремился в небо с таким рвением. – Но какое это имеет значение? – устало поинтересовался я. – Ведь я родился без дара. – Равно как и я.
Я удивлённо уставился на своего гостя. Моё недоумение развеселило его. Он едва заметно усмехнулся и пояснил: – Да-да, когда-то я был человеком. Простым крестьянином, с утра до вечера работавшим в поле. Пока не встретил Анни. Прекрасную юную Анни, чью мать в деревне считали ведьмой, а об отце вообще ничего не знали. Она сразу околдовала меня своей нежной улыбкой, сладким голосом, чёрными локонами и печальными голубыми глазами – точь-в-точь как у тебя. Думаю, ты унаследовал их от неё. Мой взгляд невольно устремился к зеркалу. В смысле внешности я всегда считал себя белой вороной, и это даже не метафора. На фоне смуглых темноволосых родственников я, бледный голубоглазый блондин Барнабас Блэквинг, выглядел как неоперившийся птенец в стае взрослых птиц. Я и подумать не мог, что у меня может быть что-то общее с легендарными предками. – Узнаю недоумённый взгляд моей Анни, – улыбнулся Томас, – да, я влюбился в неё до беспамятства, даже не подозревая, кто она такая на самом деле. Но стоило мне сделать ей предложение, как за ней явился отец, король-ворон. Он требовал, чтобы она покинула мир людей и осталась в холмах, править вместе с ним. Я пытался удержать её, но у меня ничего не вышло. Едва на деревню опускалась ночь, как она оборачивалась птицей и ускользала в окно, пропадая с каждым разом всё дольше. В конце концов я понял, что если хочу остаться с ней, то должен сам отправиться в холмы. – Но как король тебе это позволил? Ты ведь был человеком! – Да, но любовь творит чудеса. Я решил, что стану вороном ради Анни, и у меня получилось. Такое бывает. Я просто поверил, что смогу полететь вслед за ней, – поверил, попробовал и смог. Сильные чувства меняют людей получше любой магии. В моём случае это была любовь. В твоём, если мои предположения верны, – мечта. – Ты думаешь, что у меня получится? – я боялся поверить его словам, и всё же в моём голосе прозвучала робкая надежда. Мой предок пожал плечами: – Попробуй – и узнаешь. Это всё, что я могу тебе сказать. С этими словами он накинул на плечи чёрный плащ и, на миг обернувшись вихрем лоснящихся угольных перьев, упорхнл в окно.
Всё было по-старому. Я снова стоял один посреди своей маленькой комнаты, забитой чучелами чаек, коллекциями бабочек, фигурками драконов и макетами монгольфьеров. О моём недавнем госте напоминала лишь пустая чашка у камина да грязные следы на столе. И маленький подарок, который он оставил мне на полу у каминной решётки. Я опустился на колени и дрожащими пальцами подобрал лёгкое, как снежинка, и узкое, как наконечник стрелы, белое перо.
Автор: Мари_Лафитт@
Чароит Ворон твоей судьбы песочное шоу видеоклип Авторская песня
Август. Двадцать первое. Год – девятый (Тысяча шестьсот, по полудни – два), снова отплываем из Тринидада, видим одинокие острова. Скоро мы заглянем на Гваделупу, в Сальвадор, Гильермо и Санта-Крус, купим кофе, хлопок, вино и крупы, в целости доставим бесценный груз. Путь сей пройден множеством капитанов, к ним мадам Фортуна была добра. Скоро мы доставим наш груз бананов, специй, шоколада и серебра. Сколько горизонтов – Китай, Египет, шёлк, фарфор, индийские жемчуга… Но чего мечтать, коль бокал не выпит? Впереди – испанские берега.
Первое. Сентябрь. Туман сгустился. Думаю, Тобаго нам не видать. Мой помощник Энтони вновь напился, боцман Теодоро – ему под стать. Жалуется вслух навигатор Артур: «Рифов в этих водах полным-полно…». Я один по-прежнему верю картам, прячу от матросов своё вино. Я уже ходил здесь, я знаю воды, парус ставлен ровно и крепок киль, не затем я в море скитался годы, чтоб не пережить этот чёртов штиль.
Далее – четвёртое. Месяц тот же. Ветер, наконец-то, подул опять, резал едкой солью сухую кожу, флаг с высокой мачты хотел сорвать. Был он, к сожалению, не попутный, и пришёл, конечно же, не один, вмиг на море сделалось неуютно, чудились мне всюду смешки ундин. Лео, рулевой, повалился навзничь, я, немедля, сам подхватил штурвал. Прочие в каютах закрыли ставни, море наступает – за валом вал… Флаг летит ко дну, трепеща и маясь, полностью под воду ушла корма… Я твержу, что выстою, не сломаюсь, я и не такие видал шторма…
Пятое. Сентябрь. Рассвет. Дождливо. Судно наше – в щепки. Припасов нет. Остров. Узкий пляж. Полоса прилива. Человечьих ног не отыщешь след. Нет ни дикарей, ни крестьян, ни лодок, ветер бьёт по спинам – точь в точь как плеть. Если бы мы знали, чьи это воды… Карта отсырела – не посмотреть. Я развёл костёр – может, кто увидит? Юнга вместе с коком пошли в обход, фрукты соберут, приготовят мидий. Я, конечно, верю, что нам свезёт…
Близится октябрь. Изучен остров. Он необитаем и очень мал. Жить здесь оказалось довольно просто: много птичих гнёзд у прибрежных скал. Здесь немало рыб, черепах и крабов, кок из них готовит отличный суп. Мы грустим без музыки грязных пабов, ветра в парусах, что был всем нам люб. Но пока мы живы, пока мы вместе, и на побережье горит костёр, думается нам – унывать ни к чести, дым увидит чей-то пытливый взор…
Первое. Январь. Здравствуй, год десятый. Мы живём без крыши над головой: хижины порушил циклон проклятый, вот уж их фунтамент зарос травой. Я твержу, что скоро мы будем дома, небо станет чище и голубей, сердце успокоим вином и ромом, дальше – Абиссиния и Бомбей… Только вот матросы не слишком верят, да и я почти что не верю сам, мы ютимся в тесной сырой пещере, каждый вечер молимся небесам…
Третье. Март. Молитвы мои не слышат. Кажется, я долго не протяну. Артур сильно болен, он еле дышит, Лео уж два дня как пошёл ко дну. Теодоро лодку разбил о скалы, ходит впредь со сломанною рукой. Право слово, луче б меня не стало, лучше б капитаном был кто другой…
Август. Вот уж год, как мы здесь застряли. Жаль, что четверых из нас с нами нет. Пятый на подходе – наш кок едва ли встретит завтра нового дня рассвет. Как мы без него – я и сам не знаю, будем есть руками сырую плоть. Снова дом разрушен – прогнили сваи, ветер продолжает в лицо колоть…
Март. Прошло два года. В полку убытки. Многих лихорадка с собой взяла. Утром я рыбачил – промок до нитки, раздобыл три рыбины для стола. Всех не накормить, сам я есть не буду. Рыба – для больных, остальным – гарнир. Пламя еле тлеет. Я верю в чудо. В то, что справедлив наш жестокий мир. Кто-то должен выжить на зло проклятьям, принести в Испанию эту весть: Капитан Рамирез был предан братьям, он не забывал что такое «честь»…
Осень. Что за месяц – увы, не знаю. Для чего вообще я веду журнал? Я вчера стоял на изломе края, солью ветра северного дышал. Думал, если прыгнуть – всё будет быстро, я умру как истиный мореход, крикнув на прощанье: «Аста ла виста! Дальше – без меня. Не тоскуй, народ!». Так и не решился. Труслив я, верно, или правда верю, что кто-то ждёт? Может быть, та девушка из таверны с голосом, что сладок, как пьяный мёд?..
Лето. И не вспомнить, какого года. Минуло лет пять или, может, шесть. Дует лёгкий бриз, хороша погода…Только яйца чаек устали есть. Нас из всей команды осталось двадцать (или девятнадцать – не всё ль равно?). Те, кому в живых повезло остаться, с участью смирились своей давно, мы уже не ждём никого, поверьте, к горизонту не обращаем глаз. Молимся мы впредь об одном – о смерти, чтоб она за всеми явилась в раз…
Я не помню год, и число – тем паче. Десять ли, пятнацать ли долгих лет? Об одном я ныне молю удачу: сгинуть поскорей за друзьями вслед. Уж свершилось всё, чего я боялся, смысла нет кормить языки костра. Худшее сбылось – я один остался, бедный Теодоро погиб вчера. Если вы прочтёте мою записку, если вы отыщите мой скелет, передайте это друзьям и близким, тем, кого сегодня со мною нет: крепкой моя вера была как скалы, жаль, что суждено ей уснуть в гробу. Капитан Рамирез был славный малый, только не сумел обхитрить судьбу.
