Призраки лета | Призрак второй

Пустыня качала его на своих ладонях, как обездвиженного младенца. Обволакивала ноги раскаленным песком, прижималась к груди, расцеловывала лицо – словно был самым дорогим для нее, любимым, долгожданным. Оставляла своими ласками выжженные татуировки – в виде узоров, пятен, уродливых отметин. Поцелуи ее отпечатывались сухими трещинами и волдырями. Но он лежал, раскинув руки, делая вид, что ему абсолютно неважно. Пустыня все равно была везде, даже в его теле.

Она вспучивалась песчаными барханами, будто помятое великанье одеяло, на котором он – крошка от печенья, затерявшаяся в постели. И тихо-тихо шептала ему в порывах нежности нечто непонятное. Говорила с ним на языке оползней, когда те сходили с острых верхушек гор. Пыталась пробудить. Но он почти не вслушивался, не хотел отвечать ей, своей медленной убийце. Не разбирал ее стихов, песен, обрывков нотных формул. А просто понемногу умирал. С каждым вдохом и с каждым выдохом. Как и любая другая органическая форма на его месте.

Пустыне было так жаль.

***

Он нашел ее далеко не сразу, такую земную и почти родную. Почти с таким же составом песка и гравитацией. Безжизненную с точки зрения биологии, неинтересную, как пустая банка. Но с любопытным составом атмосферы, с крупными залежами редких минералов.

Нет, не зря он потратил пять лет на поиски. Обрадовался, загордился. Готов был целовать ее через толстый пластик скафандра. Такую прекрасную находку. Его находку. Его.

И, дурак, ушел сам в экспедицию. Так, всего-то на полчаса, в радиусе каких-то ста метров. Даже не взял с собой глайдер. Сам, сам, все сам. Лазер на плечи – и вперед. Хотелось потрогать, пощупать, взять пробы не через автоматику, а самому, своими руками. Как любой другой исследователь прошлого сделал бы на его месте.

А через десять минут потерял дорогу назад. Исчезло все – огромный силуэт звездолета, оставленные им следы, временные ориентиры. Будто они и не существовали никогда. Встроенные датчики выдавали голографическую околесицу, канал с бортовым компьютером наполнился тишиной.

Он остался один.

Сначала, конечно, побрел назад, по памяти. Но ничего не нашел. Тогда попробовал двигаться концентрическими кругами. Думал, что мираж, оптическая иллюзия. Казалось, что вот еще чуть-чуть – и по-смешному ударится лбом о толстую «ногу» звездолета. Но не ударился. Корабль действительно исчез.

Он сел. Подавил приступ паники. Выбрал направление. И пошел дальше.

***

Шел долго, плутал. Сутки, вторые, третьи, высчитывал их по оставшимся запасам кислорода. Сначала тащился в скафандре, экономил баллоны с водой, не тратил энергию на кондиционер. Потом не смог, сломался. Это уже было через неделю, две? Не помнил и не различал – планета вращалась вокруг двух солнц, и ночи здесь не существовало.

Допил остатки воды и выбрался из душной, пропотевшей оболочки. Как был, голышом, причудливой земной обезьянкой. Исхудавший донельзя. Сделал первый вдох разреженного воздуха – прекрасного, вкусного, свежего. И заплакал.

Ему было так жаль.

***

Он лежал, раскинув руки, голый, беззащитный, как слабый комнатный цветок. Каждой клеткой впитывал в себя жгучие лучи, наполнялся ими – мягкий, податливый сосуд – и терял свою человечность.
Казалось, пустыня прорастает в мышцы и кости, выстилает песочные языки среди волокон тканей, старается пробраться в его голову. Стать им самим. Но все это не имело значения.

Потому что он хотел пить.
Пить.

Как огромный дракон с гигантскими крыльями, приземляющийся прямо в реку. Как слон, уставший работать на плантациях целый день. Как крошечная колибри из хрупкой чашечки цветка.

Он хотел, чтобы его высадили в Антарктиде – спиной почувствовать снежный холод, прижаться к нему и поцеловать. Стал бы кораблем, подводной лодкой, ледоколом, только чтобы прорубать льды. Готов был умереть ради этого.

Он мечтал стать акулой, дельфином, кем угодно, чтобы прохладная, ласковая вода обтекала его тело. Мечтал – о медузе и морском огурце, хотел только состоять из одной воды. Быть морской губкой или кораллом, жить без солнца, ни при каких условиях не выныривать на поверхность.

В голове словно бы зациклилась пластинка – чтобы океан, чтобы льды, чтобы прохлада и темнота, чтобы океан, чтобы льды…

***

Очнулся от того, что опустилась тень, неожиданно, как плед – эфемерный ветер обдул измученную кожу. Он с трудом разлепил глаза. И увидел, как в пяти метрах над жгучим песком парит морской дьявол. Гигантский скат медленно проплывал над его головой. Почти прозрачный, состоящий из тонких струек песка, которые сливались наподобие кровеносной системы. А за ним – его сородичи. Такие же огромные, венценосные, как их земные представители. Ютясь поближе к брюху, вместе с мантами плыли стайки рыбешек.

Не верилось глазам. Хотел встать, закричать от восторга, но от усталости не мог пошевелиться. Только впивался взглядом в это чудо.
Тут заметил, что над мантами проплывают другие чудовища – стая китов-горбачей, силуэты медуз. Стало интересно, что будет, если повернуть голову. Он повернул – там из песка распускались венчики морских лилий, анемонов, вздымались коралловые рифы, вдали по дну, на котором он сейчас лежал, сновали крабы и другая, неразличимая живность.

Пожалел, как же сильно не хватает звука. И звук появился. Воздух наполнился утробным звучанием водной толщи – густым, насыщенным, убывающим и прибывающим, как если бы на поверхности прокатывались мощные волны. Сквозь эту таинственную густоту прорезался китовый хор с его неповторимыми щелчками и руладами.

Так красиво. Песчаный океан, песчаные рыбы, песчаные звуки. Но нет красок. Конечно, нет красок, цвета, нет морской лазури и нефрита. Да и откуда бы им взяться, все же из песка, жгучего, мелкого песка… Но нет, нет, все тут же наполнилось оттенками, засияло, заблестело, закрутилось в лучах солнца, преломленных сквозь водную призму.
Он улыбнулся и, спустя столько мучительного времени, впервые сам потянулся к пустыне.

***

Его разбудил глайдер, который завис над ним, как строгая нянька. Он пиликал резким сигналом и требовал внимания. Видимо, ему совсем не понравилось, что прикрепленный к звездолету астронавт лежит сейчас в несколько метрах от него без малейшей причины. К тому же, голышом, к тому же, на не обследованной еще планете.

Астронавт поднялся. Дрожащими руками проверил валяющийся рядом скафандр: почти неизрасходованный кислород, полные баллоны с водой, заряженный лазер... Подозвал глайдер для запроса сведений.

В бортовом журнале отразилась последняя запись о начале экспедиции. Время – десять минут назад.

Мглистый заповедник (с)

Frank Sinatra Spring Is Here

ВЕДЬМА МАЯ

Она пришла столь юной в этот лес - глаза, как май, а косы - злата пламень! И древний дух в дубах тогда воскрес, заплакал вновь ручьями даже камень. Из рук ее струилась лишь любовь, даря тепло и свет, надежду жизни. В шиповнике пел сладко козодой, тропинки заплетая в руны смыслов. Никто не знал о ведьме из лесов, пока она с весною танцевала, вплетала в косы крокусов огонь, сапфиры льдов рукою растворяла в потоках вешних; розы зацвели, укрыв весь дом сверкающим убранством. Когда в душе и сердце - лишь любовь, то мир приобретает постоянство!

Ей кубок леса был давно вручен ушедшими бессмертными богами - в нем дух земли навеки заключен, чтоб исцелять души любые раны. Она варила зелья для больных, кормила птиц и врачевала древа. Лисицы берегли ей каждый след, носили белки травы и чернику, пел среди роз влюбленный соловей, в Бельтайн владыка сидхе брал за руку и уводил плясать в круг юных фей, зовя ее сердечною подругой... От их любви сиял волшебный лес, цвели деревья, наливались травы. Из ягод алых и из лент небес он подарил венец ей, словно равной. И быть бы их истории из тех, когда навеки - вместе, в счастье сладком. Бессмертной феей сделать не успел влюбленный сидхе свою Ведьму Мая.

И разве мудрость, дар и красота спасали ведьм от зависти ущербных? Светила ярко полная луна, скрывая в темноте лишь тень неверную, когда с огнем за ведьмою пришли, сжигая розы, словно ладан в храме... Теплились на земле еще угли и плакал кровью черный рунный камень. Но ведьмы тело так и не нашли, ее укрыли лозы и терновник. Теперь под звуки яростной грозы она сплетает аконит и донник, мешает кровь врагов с вином утрат, приходит к тем, кто жег ей сад и розы. Никто не грешен и никто не свят, когда расплата шествует с морозом. Лишь средь туманов всадник - сидхе лорд, и на лице - печать кровавой маски... Ведет за руку он свою любовь среди отмщенья дикой жуткой пляски.

(с) Наталія Гермаковська

Таисия Повалий - Цвiте терен

ШАБАШ ВЕДЬМ

Полет над лесом - выше, выше, в горы! В объятья ночи, в трепет древних скал, где вьет свое гнездовье вещий ворон, где дикий зверь приюта не искал. Там ведьмин круг поганок бледно-серых, там волшебство, забытое в веках. Слетают ведьмы, словно птицы в перьях, огонь искрится в длинных волосах. Одна - юна, с глазами цвета неба, ей дар вручили в дестве видеть сны, где оживает быль, иль может небыль, и прорастают сквозь дома цветы. Другая - старше, строже и спокойней, ей ведом голос трав и знаки звезд. И слушая напев вселенной стройный, она мешает на огне котел, в котором - волчий корень с мандрагорой, паслен и аконит, дурман с вином... И взгляд ее изменчивый спокоен - давно срослась с волшебным ремеслом.

А вот еще одна летит сквозь тучи - в ней кровь струится призрачных жрецов, что видели драконов всех воочию, касались первозданности основ. Она заклятья шепчет снова небу, вплетая песни в гриву всем ветрам - ей тайны всех стихий с рожденья ведомы, с ней говорят ушедших голоса. Наставница одно ей гворила - сильна ты будешь до такой поры, пока не пустишь в сердце ты мужчину. Тогда погибнешь от своей тоски. Но разве юность слушает советы? И ведьма полюбила колдуна... За ним пошла бродить она по свету, его сожгли. Осталась чуть жива.

Но силу до сих пор не растеряла, танцует в круге колдовском грибов - с иного мира духов всех призвала, из звезд соткала призрачный шатер. Вино по кругу, травы здесь примяты, неистов танец колдовской луны! Здесь все отныне сестры, все здесь братья, свободны от запретов и мудры. Сатир танцует с феею воздушной, изящный эльф целует ведьмин рот... Безумство страсти тоже миру нужно, чтоб урожай рождался каждый год. Не выйти никому из танца в круге, и не разжать сплетенье сильных рук - быть может, годы минут на досуге, пока священный танец разорвут? И ведьмы пляшут, их тела - как свечи, сияют золотым огнем в ночи, а утром лишь оставят дым и пепел, погаснут светозарные костры...

И будут ждать все нового Бельтейна, сейчас его священники зовут "проклятой ночью" вместо возрожденья. Но ведьмы знают, древность берегут в своих сердцах - горячих, словно пламя, безумно-гордых, словно кости скал. Трепещет над Горою Лысой знамя - дракон луну и солнце вновь пожрал...

(с) Наталія Гермаковська

Енігма · Люсі

Тропой духов

- Поведи меня в степь! – никак не мог успокоиться Йен. – Как в том видении! Только чтобы я тоже мог видеть все…
С этой просьбой он приставал по десять раз на дню – но очень долго Рубина не соглашалась. Она еще не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы попытаться самой создавать дорогу духов. Раньше, в степи, получалось – но тогда камни с волшебными знаками помогали, да и необходимость была большая в том. А сейчас? Игра, забава… А духи не любят, коли ими шутят. Не дело это – ради развлечения тревожить силы такие. Можно то разбудить, о чем долго еще жалеть будешь.
Рубина долго отнекивалась, не хотела ступать на опасную дорогу, ей ведь и так было о чем волноваться – за оседлым табором следить теперь, ответственность это большая, а она столько всего еще не умеет – травы здесь другие, не те, что в степи, их изучить нужно, понять, что в какой отвар бросать, чтоб вреда не принести. Оттого и сидела Рубина днями целыми в домике старой Ады, над пучками трав и цветов, старухой еще засушенных. Сидела, обложившись ее книгами, и понять пыталась все то, что знахарка умершая после себя оставила – ей, Рубине, в дар.
Силой-то управлять научилась, хоть и почти год пришлось на то потратить – но не жалела о времени этом Рубина, не было оно потерянным для нее. Осознать, что уснул ураганный ветер, что рвался изнутри и разорвать готов был, приятно было. Когда в первый раз ощутила себя свободной она, даже не поверила счастью – привыкла жить в вечном страхе.
…Но не отставал Йен со своими просьбами – своди в степь, да своди, твердил. Никому не говорил он, как и просила Рубина, об умении ее волшебном миром духов ходить, через зеркала, да сны и грезы. Она и не боялась того, что выдаст – доверяла Йену, чуяло ее сердце, что хороший он. Добрый.
Каждый день он к ней прибегал – еду приносил, если не успевала она к обеду в дом Метео. Йен ее развлекал разговорами, со старухиными книгами помогать пытался, да не давались они ему – возьмет он какой свиток или фолиант в руки, а тот пустой, ни единого слова в нем. А как Рубина туда заглянет – все заговоры на месте, все рисунки и подсказки к ним есть.
- Так покажешь мне степи?
- А ежели заплутаем и не вернемся? – сварливо отозвалась она, на палец платок накручивая.
- Ты сильная – выведешь, - беспечно отозвался он. – Прошу тебя, своди в степи… десять лет почти прошло, как простора не видал – хочу в травы упасть, по ковылю пройти. Он мягкий такой, ладонью ведешь – словно гладишь шерсть зверя невиданного, и трепещет все, под ветром волнами идет, а ветер – полынью горчит.
И такая глухая тоска в голосе Йена была, что Рубина сжалилась. Боялась, что пожалеет о том, но и устоять не смогла перед просьбой его.
- Хорошо, свожу в степь, - сдалась она, вздыхая. Платок в покое оставила, подошла к очагу, поворошила угли.
Йен тут же подошел и помог развести огонь – будто чувствовал, не просто так он нужен, а для дела. Пламя яро вспыхнуло, затанцевало за узорчатой решеткой, раскрываясь дивной розой … искры взметнулись, рассыпались огненными мотыльками, и когда Рубина травы какие-то бросила в огонь, зашипело пламя, будто бы недовольство выказывая.
А рома улыбнулась довольно, в глазах ее огонь отразился – словно агаты вспыхнули они, и Йен невольно залюбовался девушкой, и хоть юна совсем она была, по всему видать, что красавица вырастет.
- А теперь слушай меня. Внимательно слушай. На тропе не верти головой, взгляда с камня не своди, вот он… - и показала Рубина смарагд величиной с голубиное яйцо – переливался он зеленью весенней, и вспыхивали на его гранях солнечные лучи, словно бы изнутри светился камень. – Как только поглядишь куда – откроешь демонам степи путь к твоей душе, могут свести-обморочить так, что вовек в мир людской не вернешься… Видал тени в зеркалах? Это души околдованные – маяться им до конца времен, и спасти того, кто с тропы сошел, нельзя. Не вернется он больше. Потому и прошу тебя одуматься…
- Нет! – упрямо качнул головой Йен, взял Рубину за руку. – Сделай для меня чудо, мечтал все годы я эти по ковыльным просторам пройтись, вдохнуть степной дух, ощутить прикосновения солнечного ветра… Уважь просьбу мою, отведи…
- Гляди на камень… - Рубина открыла шкатулку, что стояла возле очага на полке, среди трав и старых книг – самоцветы заиграли радужными бликами, слепя глаза. – И держись меня, держись тропы…
Пламя взметнулось к ее руке, едва не опалив, запах степных трав понеся, дурманя и чаруя… Травянистая зелень смарагда раскрылась на ладони Рубины цветком дивным, и утонул в мареве этом Йен. Чувствовал лишь тепло руки Рубины… Закружилось все, распахнулась степь, хлынула желтой волной… вой раздался дикий, краем глаза видел Йен тени страшные, тянули они к нему свои когтистые лапы, ядовитой слюной брызжа… но не сводил он взгляда с камня, как о том Рубина просила.
- Смотри… - прошептала она, по волосам его погладив… и будто обожгло его этим прикосновением.
- Спасибо…
Поднял он взгляд – а перед ним больше не комната в домике Ады, а травы волной желтой плещут, на солнце выгоревшие, сухие они, колкие, но чуть дальше марево белеет какое-то, словно бы кто одеяло расстелил сверкающее, и серебристыми нитями там ковыль светится. Небо над головой – синее-синее, такое глубокое, высокое, утонуть бы в нем… куполом раскинулось оно над степными просторами, и дышится так легко, так хорошо… будто пить воздух этот можно, сладок он, и горек одновременно… и Йен рассмеялся – радостно, счастливо. Подхватил Рубину на руки, закружил. А она как пушиночка, и в руках его дрожит, но и самой ей хорошо, так хорошо, как давно не было. Юбки ее с воланами вокруг его ног обвились, ожерелье из монеток звенит тонко, а улыбка открытая, зубы жемчугом блестят. Обвила его шею руками, словно вовек не отпускала бы.
- Красиво тут… светло так… и запахи голову кружат…
Остановился Йен, голову запрокинул, щурясь от яркого солнца. Рубина глядит на него, на жилку, что у шеи бьется, но грустно ей – никогда не сбудется то… никогда им не ездить по просторам степным, другая жизнь у них… и не будет Йен ей принадлежать.
Вывернулась из рук его, соскользнула на землю, юбки оправила.
- У нас времени мало… если вовремя не вернемся, беда будет.
А Йен в травы упал, руки раскинув, глядит на нее с улыбкой, сорвал потом былинку, покрутил меж пальцами… видит, маки цветут. Сорвался к ним, нарвал букет, осыпал красными лепестками Рубину. Усадил рядом.
- Как же давно я мечтал об этом… не нравится мне город. Не хочу в нем жить. Давай сбежим? – глаза горят, грудь вздымается, дышит вольностью степей – надышаться не может. – Чуть старше станем, и сбежим! Будем по степи летать вольными птахами, ни перед кем ответ держать не придется… Скажи, согласна ты?
- Да как можно? – погрустнела она, сминая цветы. – Отплатить твоему отцу за доброту тем, что сына его уведу? Не смогу я так поступить… Не судьба. Слышишь? Не судьба…
- Украду тебя! – горячо шепчет Йен, голову ей на колени положил, смотрит ласково. – Сама уйти не захочешь – украду! И никто мне не помешает. Ни отец, ни мать – никто не сдержит. Моя ты будешь! Слышишь? Моя… Навсегда…

…Открыл Йен глаза – пламя прогорело уже, очаг остыл, за окнами – тьма-тьмущая. Сколько ж ходили они призрачными тропами, что и день кончился?
- В межмирье время иначе идет, - сказала тихо Рубина и ладонь разжала – лепестки маков-огнецветов посыпались на пол, пеплом обращаясь. – Забудь, что говорил… Не вздумай обо мне тосковать. Не пара мы. Если не пообещаешь того – никогда не приходи больше.
- Хоть режь меня, хоть убей – не жить без тебя…

Юлия Рудышина / Мэб /