Большая Мэгги не спит, она достаточно наспалась, эта Мэгги её таскало по всей галактике; как течению повинуется манта – от пояса Волопаса до его головы, от Арктура до Веги – стала Мэгги вещью в себе в космогонии Канта
обшивка ее – это льдистая сеть, узоры и трещины древнего змея грудную дыру стянул лунный плющ, закрыл ее словно щит и каждый из позвонков ростками усеян как поле земное и сердце молчит
трудно ей думать и рассуждать, не светятся, но глядят ее очи сохранившийся чудом ИИ выбирает маршруты странно сложно представить, о чем она думает, чего она хочет помнит ли голос своего капитана
как ласково он говорил – Мэгги, моя принцесса, моя старушка нет ничего чудесней просторов темной материи Мэгги чувствовала эту материю всей наружностью и ощущала себя потерянной
она прослужила так долго, доставляя полезные грузы а теперь непонятно, почему ИИ непрестанно транслирует SOS сквозь отсеки летят, исчезают во тьме медузы облачка из умерших звезд
Мэгги не спит, но с головою беда – там кладбище воцарилось парят в невесомости трупы, несчастливо прерванный осмос Мэгги не спит, но помнит, как бабочки в животе бились с каждым касанием космоса
капитан повторял – полюби материю, и она полюбит в ответ созвездия сами поведут через тернии к цели у Мэгги никаких целей нет но само мироздание дорогу ей стелет
потому что нет ничего кроме тебя, о космос от Сириуса до Альфа Центавры, от Арктура до Веги ты как вечный принц для старой принцессы, застывший в безвременьи мальчик
снишься Большой Мэгги и она уплывает все дальше дальше и дальше
— Марсоход, сделай анализ почвы. — Бип! Земля, приступаю. Марсоход небрежно ткнул в рыжий грунт прибор и повернул "голову" к зеленым инопланетянам, сидящим на камушке. — Вот так всегда, слова доброго не скажут. Только: сделай то, сделай это. Как раб на галерах. — Как мы тебя понимаем, — инопланетяне сочувственно закивали, — наш Высший разум тоже: летите туда, завоюйте вон ту планету, поймайте еще кого-нибудь для опытов. — Все они такие, бип! Тоже мне, хозяева вселенной. Давайте еще по одной. Инопланетян упрашивать не пришлось. Из большой канистры нацедили черной жижи в маленькие стаканчики. Один дали Марсоходу. — Ну, за настоящих исследователей космоса! Зеленые гуманоиды выпили, а Марсоход влил жижу себе в бак. — Вот твои хозяева удивятся, когда нас на снимках увидят. — Да прям сейчас, — Марсоход икнул, — обойдутся. Не буду я вас фоткать, пусть думают тут никого нет. А то начнется: а сфоткай, а установи контакт, не смей пить с представителями других миров... Тьфу! — Слушай, а мы тоже о тебе докладывать не будем. Это вашу Землю завоевывать придется, людей нумеровать. Столько мороки! Напишем в отчете, что у этой звезды жизни нет. — Давай еще тяпнем, за понимание! Они выпили еще раз. — Ладно, пора нам лететь. Бывай! Зеленые гуманоиды пошатываясь погрузились в тарелку и улетели. — Бип! Марс вызывает Байконур! — Байконур слушает. — Бип! Докладывает капитан Марсоход. Угроза инопланетного вторжения ликвидирована. Продолжаю патрулировать. — Байконур Марсу. Благодарю за проделанную работу. Поздравляю с присвоением очередного звания майор. — Бип! Служу Земле! Марсоход довольно заурчал и на маленьком экранчике сменил четыре маленьких звездочки на одну большую. Подхватил канистру с остатками жижи и покатился дальше.
У бабы Зины жил кот-некромант. Я много раз наблюдала за тем, как он выкапывает в палисаднике мышиный трупик, пялится на него несколько минут в полной неподвижности, а потом издаёт короткий странный мяв. После чего мышь воскресала: вставала, отряхивалась и пыталась убежать. Но кот быстро ловил её и начинал с ней играть — отпускал, затем опять ловил и так до тех пор, пока замученная мышь не умирала. Тогда кот, убедившись, что несчастный грызун больше не подаёт признаков жизни, закапывал трупик на прежнем месте. А на следующий день выкапывал снова и всё повторялось с начала.
Утром первого сентября бабу Зину увезли в больницу с острой сердечной недостаточностью. А вечером того же дня дверь в её квартиру уже открывал некий неприятный молодой человек, представившийся обеспокоенным соседям Зининым племянником. Он сообщил им, что баба Зина скоропостижно скончалась от обширного инфаркта и вынес на помойку два больших мешка с её вещами, а также выгнал жалобно орущего кота. Кота я хотела взять к себе, но он убежал. А ещё через два часа, ближе к полуночи, кот вернулся вместе с бабой Зиной, жутко напугав «племянника» — который оказался всего лишь каким-то дальним её родственником. Он тут же уехал восвояси. А мы помогли бабе Зине принести вещи обратно и навести в квартире порядок. Баба Зина рассказала, что её, действительно, уже отвезли в морг, но там сердце заработало вновь, и она очнулась. Обнаружив рядом кота, она поняла, что дома творится неладное и сбежала из больницы, даже не оформив выписку. Ошарашенные врачи не стали её удерживать.
Я уходила из квартиры бабы Зины последней. Путь ко входной двери мне преградил кот, вопросительно на меня глядевший. Я тихо пообещала ему, что ничего никому не скажу, и почесала за ушком. Кот замурлыкал и пропустил меня к выходу. Очень люблю этого кота — ведь он был первым живым существом, которое я увидела после того, как два года назад меня сбил грузовик.
Автор: Екатерина Коныгина
Prince of Persia - Time Only Knows (Gingertail Cover)
30 апреля сего года должна выйти премьера фильма "Фея".
«Фея» — предстоящий российский драматический фильм Анны Меликян. В главной роли: Константин Хабенский.
Сюжет фильма «Фея» описывает историю героя, который создавал компьютерные игры, невероятно популярные у молодого поколения. Он осознал свою значимость, и это укрепляло у него уверенность, что он сам является творцом личной судьбы. Своим главным достижением он считает игру «Коловрат», где ему удалось воссоздать полностью период средневекового мира. Средневековый антураж подтолкнул его к специальному посещению храма для глубокого погружения в атмосферу давно минувших событий.
Однажды в храме, на одной из икон Андрея Рублёва, изображающей лик Христа, он увидел точную копию своего лица. Гениальному создателю совершенно непонятно, как такое возможно произойти. Это повергло его в смятение и в полную растерянность. Находясь в состоянии глубокого размышления, он знакомится с девушкой, которая приоткрывает пути понимания истины всей бесконечной глубины мира, и продемонстрировала невероятные возможности.
Окончив долгую беседу с загадочной незнакомкой, мужчина возвращается в своё время с новыми горизонтами своего сознания. Каждое возвращение из прошлых столетий изменяет его, совершенствуя сознание и возможности…
По словам Меликян, она сама написала сценарий, а игра «Коловрат», которую и создал герой Хабенского, была вдохновлена игрой "Ведьмак".
«Ведьмак» (англ. The Witcher, польск. Wiedźmin,) — компьютерная ролевая игра, разработанная польской компанией CD Projekt RED по мотивам одноимённой серии романов польского писателя Анджея Сапковского. Релиз игры на платформе Windows состоялся 24 октября 2007 года — в России, 26 октября — в Европе и 30 октября 2007 года — в США. В 2012 году вышла версия для OS X. Игрок управляет главным героем литературного мира Сапковского — ведьмаком Геральтом из Ривии. Действие игры разворачивается после событий саги о ведьмаке — еле оставшись в живых, Геральт впадает в амнезию и вынужден заново учить своё ремесло. Игрок восстанавливает потерянный опыт главного героя, сражаясь с человеческими противниками и монстрами. В то же время перед ним ставится моральный выбор, от которого зависит дальнейшая судьба игрового мира. Игра достоверно отражает мрачную атмосферу вселенной романов, однако её сюжет не получил официальной поддержки Сапковского.
Ведьмак (укр. відьмак, відьмар, відьмун, відьмач; белор. вядзьмак, вядзьмар, ведзьмак, ведзьмар ) — персонаж славянской мифологии и демонологии, колдун. Является начальником над ведьмами определённой местности; может действовать заодно с ними или, наоборот, защищать людей от проделок ведьм и заложных покойников, заговорами лечить болезни людей и животных.
Машенька едет в Москву — с важной культурной миссией: передать Редактору кусь. Редактор, наверное, в это же самое время торопливо едет куда-нибудь из Москвы: у него и своих кусей целый мешок, куда ему чужие? — но об этом ни Машеньке, ни читателям, ни даже автору не известно. Поэтому Машенька едет в Москву — на поезде, конечно, на чём ещё в Москву ехать? Дорога недлинная, пара-тройка часов — и ты на месте, и утомиться не успел, и даже над текстом поработал, если творческое настроение и планшет не объявили забастовку. «Всякий уважающий себя писатель, — думает Машенька, — имеет право хоть ненадолго оставить в покое себя, героев и великий русский язык — и по-человечески отдохнуть». И любуется плывущими облаками, которые складываются в жёлто-оранжевый ключ, наглую птицу и буквы: «х», «о», «ч», «у», «с», «к», «а»... Машенька трясёт головой: «Всякий уважающий себя писатель!..» — отворачивается от окна и идёт к проводнику просить стакан и пакетик чая. Может, и к чаю что-нибудь взять?..
Вместо разложенных проводником сладостей Машеньку у титана встречают шведские коллекторы — в начищенных ботинках и с неизменными острозубыми улыбками. Сидят на корточках, под русских гопников маскируясь, серые пальто почти до пола свешиваются, торчат из карманов толстенные блокноты. Хорошим писателям в поезде покупают шоколадку — а за плохими, видимо, приходят шведские коллекторы... Машенька не считает себя плохим писателем, вдобавок помнит обо всех сроках — и потому искренне удивляется: — А вы что тут делаете? — и даже поздороваться забывает, а ведь быть невежливой с дедлайнами — себе дороже. — Сидим, — невозмутимо отвечает первый коллектор. — Едем, — уточняет второй. Устраиваются поудобнее на узкой полке, едва не на плечи друг другу залезают — и спрашивают на два голоса: — А ты что тут делаешь? — Стою, — разводит руками Машенька, сжимая в кулаке сто рублей. — И еду. — А куда едешь? — В Москву. — И мы в Москву, — серьёзно кивают коллекторы, и морды их — то есть лица — приобретают благодушное выражение: раз уж тебе с нами по пути — мы, так и быть, тебя не тронем. Машенька косится на толстенные блокноты в их карманах. Неужели и про сроки ничего не скажут?.. Да нет, как это может быть, чтобы дедлайны — и про сроки не сказали? Или они дедлайны на полставки, а сейчас — всего лишь шведские коллекторы?..
Машенька думает протиснуться бочком к проводнику, пока они молчат, а то и вовсе убежать на своё место; но шведских коллекторов бояться — за чаем не ходить, а чая очень хочется, не глазеть же опять на облака, складывающиеся во всякие неприличные буквы... В общем, пока Машенька думает — первый коллектор интересуется деланно небрежно, рассматривая отрастающие когти: — А ты к кому едешь? Машенька пару секунд борется с желанием показать им язык и с хохотом убежать, потому что не их волчье дело; но внутренний хороший писатель, надеясь получить-таки шоколадку вместо коллекторов, побеждает: — К Редактору. — А где живёт твой Редактор? — облизывается второй коллектор. — Не знаю, — быстро отвечает Машенька. Не врёт, но и знала бы — не сказала: уж очень всё начинает напоминать одну сказку, пускай и в рюкзаке лежит не свёрток с пирожками, а кусь. Да и коллекторы, которые на полставки вдобавок дедлайны, сами должны чужие адреса вычислять. Ещё работу за них делать!
«Может, теперь меня всё-таки пропустят за чаем?» — хмурится Машенька; а коллекторы, напротив, расплываются в широких улыбках, и холодом от этих улыбок продирает вдоль позвоночника — или то включился дурацкий кондиционер — необходимая, конечно, вещь в летних поездах, но не в такую же погоду!.. У них, на севере, небось всё ещё хуже?.. — А вы почему, кстати, с юга? — опоминается Машенька. — А нам какая разница, откуда в Москву ехать? — обаятельно скалится первый коллектор. — Здесь важен не процесс, а результат! — вскинув когтистый палец, заявляет второй. И смотрят на Машеньку, так жадно горя глазами, будто она и есть тот самый желанный результат. Нет, всё-таки это не кондиционер: не было его указано в билетах...
Первый коллектор поводит совершенно волчьими ушами и щурится: — Слышишь? Второй важно кивает и декламирует зловеще, оскаливая клыки, фонарика только не хватает, чтобы снизу лицо подсветить: — И под остывшим титаном стакан громыхал словно цепь, а за багровым окном начиналась Великая Степь... Машенька, устав дрожать и нелепо топтаться у проводниковой двери, упирает руки в бока: — И что всё это значит?! — А это значит, — подпрыгивают коллекторы, макушками доставая до потолка, — что мы всё равно прибежим первыми! И вываливаются на ходу в распахнутую форточку. И ведь ни ручку не вытащили, ни блокнотом не взмахнули, ни про сроки не сказали. Сами на себя не похожи. Вот что с коллекторами российские железные дороги делают.
«Интересно, — думает Машенька, макая в долгожданный кипяток не менее долгожданный чайный пакетик, — а коллекторы и правда догонят убегающего из Москвы Редактора быстрее меня?..» Красных головных уборов дома сроду не водилось, в рюкзаке по-прежнему лишь кусь и ни следа пирожков — в какую загадочную сказку превращается жизнь. А поезд бежит в Москву, и до прибытия остаётся ничтожный час...
Машенька греет руки о горячий стакан. Всякий уважающий себя писатель как бы ни пытался сбежать от сказок — сказки его всё равно найдут.
Помнишь, мы валялись в одуванчиках? Их было так много, что не окинуть взглядом, а нас так мало – всего лишь двое, и мы одни во всем этом великолепии. Они хрустели, терлись и шелестели под нашими телами, как резиновые игрушки. А мы, такие дурные, то боролись, то обнимались, то начинали бешено плести венки — будто не здесь и сейчас, а далеко-далеко в детстве. Когда еще не ты и я, а целая компания таких глупышей-вредителей — расселись по скамейкам во дворе и делают что-то: то варят суп из репейника, то продают пирожки из песка, то вот так: вяжут веревки, венки, браслетики, и все-все из одуванчиков. И ведь казалось, не кончится никогда – ни детство, ни двор, ни одуванчики.
Хотя последние все-таки остались. Пережили: наше взросление, третью войну, рассаду ядерных грибов и многолетнюю, крепкую зиму после них. Доказали эволюции, что они – самый лучший сорняк на свете, ни в огне, ни в холоде не пропадут. Вырастут как на дрожжах, пунктуально, минута в минуту, предвещая лето.
И мы в них валялись. Измазали все крылья, я – свои уродливые, костяные, ты – свои воздушные, едва заметные и шелковые. По последним молекулярным технологиям. Стали они у нас грязно-зелено-желтые, горько-пахнущие, как сбитые коленки после падения в траву. Я смотрел на тебя: думал, фея. Ветер раздувал тонкую ткань крыльев, на голове венок, в груди качает синтетическую кровь моторчик сердца. До сих пор вспоминаю, он жужжал, как майский жук (мы собирали таких в спичечные коробки), хотелось рефлекторно вертеть головой, ловить несуществующего насекомого. Но откуда бы ему взяться?
Я протянул тогда сорванный одуванчик, который долго вертел в пальцах. Прямо к твоим губам, как сладкий плод. И ты его попробовал, размолотил в мелкую труху своими стальными зубами — до мельчайших пушинок-перьев, до белого едкого сока. И тоже в ответ протянул скошенную лезвием ногтя желтую головку. Я съел ее с удовольствием, хотя она была горькая, невкусная. И если бы мы вдруг решили съесть не по одной такой, а целую горсть, то я наверняка бы заплакал.
Вот так мы причастились тем летом. Почти по Брэдбери – не вином, так его главным ингредиентом. Помнишь это? Ты еще потом забавно чихал, и моторчик сердца в этот момент делал так: гррр-гррр.
А потом мы вышли на усеянную арматурой дорогу, такую страшную, покореженную. Но все равно прекрасную, ведь что по левую сторону, что по правую – бесконечное море желторотых цветков. Мы еще тогда не знали, куда она может вывести. В город или на самый край Вселенной. А если повезет — да мы и надеялись на это — не прервется никогда, будет тянуться дальше-дальше-дальше, омываемая одуванчиковыми волнами. Помнишь ли ты все это?
Спрашиваю я снова, снова и снова. Уже целую неделю, сутки напролет. Не устаю спрашивать. Роюсь в твоих внутренностях, переключаю реле передачи, спаиваю туда-сюда контакты. И спрашиваю, спрашиваю. «Одуванчики» — говорю я, — «одуванчики». У меня с тобой полвека как одни одуванчики. Почему именно они? Даже я, в конце концов, их возненавидел, не выдержал и спалил бы напалмом, если бы они еще остались.
Но лампы в твоих глазницах горят как будто ярче. Электрическое сердце выдает небольшую тахикардию на слова. «Одуванчики» — ровно повторяешь ты. И я облегченно вздыхаю.
Темно-синее штормовое море разбивалось о скалы, волна накатывалась на берег, вслед за ней бежала вторая, обгоняя ее и отступая перед камнем. Под нахмурившимся небом шла вечная борьба между землей и морем, и никто из них не мог одержать победу.
По гальке, перемешанной с песком, придерживая край легкого платья, брела совсем еще юная девушка, дрожавшая от холода и промозглого ветра. Она любила и шторм, и так некстати начавшийся дождь, но никогда не переносила холод – еще со времен приюта, когда воспитательнице ради продрогших девочек было жалко зажечь свечу и подкинуть дрова в камин. Так и стоял он, угрюмый и неприветливый, с сиротливо брошенным за железные прутья стареньким письмом с давно выцветшими буквами.
Девушка брела, то и дело дергаясь от боли, когда очередной острой камушек впивался в босые кожу. Растрепавшиеся светлые, песчано-мышиного оттенка волосы мокрыми прядями падали на лицо и плечи.
— Что меня дернуло сменить южный портовый город на северные берега? – с досадой думала девушка. – Хотелось поностальгировать? Вот, пожалуйста!
Корабль, на котором она намеревалась отплыть на север, дал течь, и ей пришлось остаться и ждать, пока не найдется какой другой капитан, который сжалится над бедной девушкой без гроша в кармане.
Холодный ветер дул ей в спину, свистел под ухом, смеялся и кривлялся, и в его шепоте девушке слышалось: «Русалка, дочь пены, морская красавица. Да какая же ты русалочка, если таешь под дождем, словно сахар?»
Русалочка… Такое прозвище она получила еще лет, наверное, шесть или семь назад, в издательстве, куда предлагала свою первую сказку про гавани сказочного мира-где-вечно-горят-маяки, и где на острове, окруженном пятью морями, живет русалочка, ждущая своего капитана. Но ее тогда выдворили на улицу, чтобы маленькая пятнадцатилетняя девочка не путалась под ногами взрослых, серьезных мужчин, занимающихся куда более важным делом, чем потаканием детским капризам.
Девушке пришлось обить пороги нескольких десятков издательств, одних более известных, других – менее, но однажды ее слова оказались услышаны. И первая же сказка была распродана намного большим тиражом, чем казалось первоначально. Ей присылали домой письма, прося продолжения полюбившейся истории, дарили цветы, поклонники, не ее, а русалочки, стояли под окнами ее коттеджа.
А теперь она бросила их всех ради какого-то тщедушного северного города.
Неподалеку, под нависшими косматыми тучами вспыхнул огонек – видимо, кто-то зажег свет в домике на окраине. Девушка приободрилась, воспрянула духом: значит, у нее все-таки есть возможность согреться у горячих язычков пламени и переждать дождь.
Спотыкаясь и ворча, она добралась до небольшого деревянного домика и постучала в крепкую дубовую дверь.
Не прошло и минуты, как на пороге появился светловолосый мальчишка.
— Проходите, — коротко произнес он, оглядев нежданную гостью с ног до головы, и захлопнул за вошедшей дверь. – Садитесь.
Девушка завернулась в принесенный старый плащ и скрестила на столе тонкие бледные руки.
— Ты здесь один? – осипшим голосом произнесла она, обведя взглядом скромное жилище. Под потолком пряли серебристую паутину пауки, ловя в свои сети редкие солнечные лучи. Над ночной лампой, горевшей на столе, плясали бабочки, согревая обледеневшие крылья.
«Бедная бабочка с обожженными крыльями, в руках рыбака ты утром осыплешься пылью», — всплыли в памяти девушки строчки из старой шотландской сказки о белом мотыльке. Ей самой ее жизнь казалось похожей на жизнь бабочки, бьющейся о стекло, ломающей крылья, но продолжающей танцевать над пламенем, словно считая, что от этого изменится что-то в ее судьбе.
— Нет, скоро придет Марк, — ответил мальчишка, садясь напротив девушки и закинув ногу на ногу. В темных глазах не было ни тени лукавства или ребяческой озорства, он выглядел куда старше своих неполных шестнадцати. Узкие тонкие пальцы выдавали в нем музыканта. Мягкий голос успокаивающе обволакивал, но в нем чувствовались стальные нотки. Из кармана черной рубашки выглядывал аккуратно сложенный зеленый платок и такого же цвета были манжеты на рукавах.
— Марк – это твой брат? – спросила у него девушка, слегка наклонив голову набок – за эту привычку еще в приюте она получила прозвище «Сова».
— Марк – это мой друг, - невозмутимо ответил мальчик.
— Как тебя зовут? – девушка едва заметно прищурилась.
— Неваж… а, впрочем, Генри. Вас?
— Эллина.
— Вы гречанка? – в глазах мальчишки мелькнул интерес.
— Понятия не имею, — она пожала плечами и обернулась на звук открывшейся двери.
На пороге возникла высокая фигура моряка. В том, что это моряк сомневаться не приходилось: Эллина за свою жизнь повидала столько морских волков, что только по одним движениям уже могла определить, кто перед ней стоит.
— Я смотрю, у нас гости? Мой дорогой, когда я рассказывал тебе про белого мотылька, это не являлось дружеским советом, как стоит себя вести. Но ты, кажется, решил принять стародавнюю историю за руководство к действию. – Ну и что вы за мотылек, юная леди?
Генри насмешливо фыркнул и, протянув руку в сторону небольшого шкафа, выудил из него непочатую бутылку.
— Приморский, озябший и очень уставший, — отозвалась девушка, глядя на моряка. Ее темно-синие глаза заблестели оживлением и некоторой толикой восхищения: какой типаж, темные волосы, серо-стальные глаза, низкий голос и в довершение к этому просоленная куртка – вот кто может стать героем ее новой сказки. И как не воспользоваться такой возможностью, когда удача, кажется, сама идет в руки?
— Эллина, — подсказала девушка, отпивая из бокала.
Вино и вправду согревало. Замерзшие пальцы приятно покалывало, и девушку неумолимо клонило в сон. И прежде чем окончательно погрузиться в объятия Морфея она почувствовала на себе заинтересованный взгляд Генри.
На следующее утро, проснувшись, чуть только солнечные лучи проникли сквозь неплотно прикрытые занавески, Эллина поднялась с кровати, уступленной ей, по-видимому, Марком. От ночной грозы не осталось и следа, разве что несколько невысохших капель на стекле и низко плывущие облака над морем напоминали о шторме.
Скрутив волосы на макушке в узел и повесив плащ на спинку стоящего около подоконника стула, Эллина, стараясь не стучать пятками по доскам, вошла в комнату. Свернувшись в кресле рядом с потухшим камином, спал Генри, на выцветшем диване, подложив свернутую куртку под голову, лежал Марк. Девушка подошла к столу и замерла, всматриваясь в лица спящих, словно желая запомнить их, навсегда. А потом, повинуясь неясному порыву, она отцепила от платья брошку – маленькую белую бабочку с жемчужными крапинками на крыльях и положила ее у ночника.
«Малахитово-синее море сверкает через прозрачные обожженные крылья, Бабочка, бедная бабочка, в руках рыбака ты утром осыплешься пылью».
Эллина улыбнулась и выскользнула на порог дома, осторожно прикрыв за собой дверь, чтобы та скрипом не разбудила хозяев. И на долю секунды ей почудилось, что с приглушенным стуком двери она оставила часть себя в этом старом домике, на берегу успокоившегося темного моря.
В спину ей дул ласковый прохладный ветер. Она чувствовала себя мотыльком, у которого на крыльях застыла белоснежная морская пена, мотыльком, который знает, зачем он живет и зачем он горит.
Она знала, для чего она плывет на север – чтобы стать настоящей в мире-где-вечно-горят-маяки-и-никогда-не-гаснут-звезды.
Помните мы обсуждали, что незадолго до карантина вышел фильм "Домашний арест". Но вот следом за ним, уже непосредственно перед изоляцией прошел ещё один сериал. Но только если в "Домашнем аресте" было всё смешно, то уже в новом сериале "Колл Центр" всё было страшно.
Если кто не смотрел и не понял из трейлера поясню. В неком бизнес центре снимает офис фирма, занимающаяся продажей секс игрушек. Во общем секс и продажа. Продажа и секс. Офис -дом. Коллеги -семья. Вот такие мемы. Ну впрочем мы отвлеклись. Так вот, в один прекрасный день их запирают в офисе без возможности выхода из него и некто, скрывающийся под маской "Папа - Мама" начинает проводить над ними эксперименты. В конце сериала выясняется, что это была хозяйка этого Бизнес Центра по имени Глория.
За запрудою плачут звезды, ночь меняет на розы бархат. Все стихи говорят о прошлом, все стихи и признанья гаснут в душном дыме того, что спето словно песенка трубадура. За запрудою меркнет лето в белом платье с мечом Артура в тонких пальцах, увитых ветром, никогда ничего не скажет.
Говори, говори про время, и секунды верни на память. Поверни Колесо на север, Йоль – на запад, Самайн – к востоку. Уводи на запруду вечер, где Мадрид, Лиссабон и Лорка. Уводи и меня за грани, расскажи мне о старых песнях. Уведи меня волчьим трапом, там где падает лето в вечность.
знал этот свет много сестер и братьев, но таких он впервые встретил. каждый из них свое сердце в другом утратил так, что не мог разлучить их случайный третий. много он видывал братьев разных, много их грязевую жижу месило. но впервые – таких, что стали друг другу компа́сами. но впервые – таких, что стали друг другу мессиями.
рассказывал старший, идя по кромке: – покорим мы с тобой Эверест, Макалу и Анды, доплывем до истока тягучей Конго и дойдем до девятого круга Данте, будут нам самоцветы светить Кунгурской – малахитовым змеем, огнем цитрина, и ничто не сведет нас, не выбьет с курса – ни тепло квартиры, ни блеск витринный; доберемся до Припяти, там – Чернобыль, до карельских топей, сибирского частокола; что нам, братец, скажи, эти нежные снобы? если есть в рюкзаке тушенка с колой, и моток веревки, и мешок карабинов, и чукотские песни о хрупком снеге.
младший, запомни, загубишь спину, если однажды уснешь в панельке. будешь до вечности в офисе бры́каться, если однажды наденешь тройку, тот, кто придет туда – просто свыкнется, с тихой покорностью землеройки.
младший внимал внимательным стражем, шли они по камням, пересекая местность, но точил, глодал по ночам его жуткий бражник – так хотелось проверить из какого он теста,
рудную выплавку, номер, калибр, и страх его превращал в свинцовую тяжесть. он метался в горах, как мизерная колибри, и смотрел, как карта в колоде ляжет, и по-прежнему рвал тугие жилы, и жилы рвались звенящим хлёстом.
и думал: ну как же я тут господи выжил – под этими ледяными блестками? как же я вытерпел этот воздух, что дает дышать лишь самую малость? может быть, стало немного поздно, может, внутри меня что сломалось?
и пока старший брат вещал о далеких чащобах, о степях, в которых ветер с каждой секундой злее; младший, смотря на небо, дышал учащённо, и ползли по щекам дорожки соленых змеек; эта тропка опять ему виделась монстром, а брат – её верный маг, хранитель учений; младший думал, что это слепое солнце выжжет его глаза и выгрызет череп.
однажды – хоть плачь, хоть заливисто смейся, – он действительно ощутил, что сил больше нету, и улетел через несколько дней первым рейсом, ничего не сказав, чтобы позже не шли по следу.
и ночами жил теперь там, куда позвали, покупал в супермаркете дорогую пищу, от бессонницы пил чудотворный валиум, и не думал, что брат его неустанно ищет; что шатается по подвалам и небоскребам, по дворовым пустыням, заросшим женьшенем, что его не единожды били, ломая ребра, что сквозняк городской кусал до обморожения.
год за годом, свой бизнес и люксовая машина, иногда с друзьями – закинуться кетамином, алименты жене, у которой – другой мужчина, – так попался он в этот капкан змеиный; суматоха, теракты, сводки о кризисе, всё по кругу, как в детстве катали на пони, только вместо попкорна – порция извести; если брат и был... то уже не помнит.
но в постели, поскуливая, как собачка, так что утром першит невозможно в горле, он тихонько в беспамятстве глухо плачет… ведь во сне кто-то снова зовет его в горы.
