Часовщик Сальвадор (мастерская у Трех Ворот) ненавидит песочных людей и ночных воров. Механическим птицам не место среди ворон. Часовщик Сальвадор прикрывает ладонью рот: "Баю-бай, светлым - рай, постоялым дворам - трава. Открывай в небе кран, напивайся любви в дрова. На подушке - чужая прозрачная голова. В эту ночь время снова придёт меня убивать. Пока стрелки свисают с олив, как усы Дали, невозможно меня просто вычеркнуть, удалить. Нелинейные дети рождаются из молитв, а потом, оттолкнувшись подошвами от земли, оставляют рассказы, картины, родных, ключи. Убери все плохое из прошлого, исключи. Если это конец, то какой должен быть почин? Но из жертв получаются лучшие палачи. Под лупастым стеклом круглый мир, целый сад камней, мать-Вселенная спит и не слышит частицу "не", облепил человечий анфас муравьиный снег. Вылезает из чрева яйца демиург Фанет, золотое крыло, бычьи головы по бокам". Часовщик Сальвадор забирается в облака заводить полнолуние, с крыши снимать нагар. В эту ночь память снова вернётся издалека, память будет скулить под дверями, как все щенки, память станет размазывать ветер по швам щеки. Но пока чье-то сердце огромно, как синий кит, мастерские свои не покинут часовщики.
У южного моря – вишневый запах и шепот, похожий на смех дождя, у ласковых волн – ни крупицы страха. Они так похожи на нас, тебя: все ищут чего-то в песчаных замках, гадают на солнце и корабли. А ты снова чертишь в отцовских картах штрихи и пунктиры с небес на сны, рисуешь созвездие Крысолова со стрелкой на остров и черный флаг. Ты знаешь, не сложно оставить слово, сложней доказать, что оно – пустяк. Ты знаешь, что нет луидоров, пенсов, корсарских дублонов и мести пик, что нет Роканнера и нет Дантеса. Но ты к невозможным давно привык, что не убедишься теперь в обратном. Писатели лгут – а читатель – верь!
Здесь каждый сошел на одной из станций, но вот незадача: забыл где дверь, и начисто он потерял рассудок, но, впрочем, безумству везде почет. Здесь Рита сжигает под вечер вуду, а Герман, забывшись, старухе врет, та щурится, смотрит стеклянным взглядом и шмакает старым беззубым ртом, костлявую руку сует сквозь карту, и шулера душит своим платком. Здесь Мастер, запутавшись, жжет в камине свободу и шпили златой Москвы, за столиком Понтий рисует дымом косые, подпаленные кресты и пьет старый виски, нахмурив брови, пытаясь припомнить, кого казнил. Он платит хозяину, платит волей: зачем им свобода, коль нету сил забыть обо всем и начать сначала и, чтобы вернуться, сойти с ума. Но где же конец от того начала, которым заканчивалась судьба?
Судьба неизбежно воскресших в строках несчастных, чей век не простила смерть. Рисует кораблики юный Борхе, Лукреция пальцы прижмет к щеке. Обманчиво кроткой казалась пена, касаясь холодных, прозрачных рук, и приторно сладкая кантарелла – еще не свидетель лишенья мук.
Ты щуришься, ласковый мой повеса, рисуя на глобусе острова.
Но помни, что как ни кончалась пьеса, священнее пиковых дам – душа.
Елена Шилина
Anastasia | Es War Einmal im Dezember | Cover (Once Upon a December)
А кто есть кто, из тех кто встретился Красной Шапочке на таинственной лесной тропинке?
«Убить дракона» — кинофильм-притча режиссёра Марка Захарова, его последняя режиссёрская киноработа. По мотивам пьесы Евгения Шварца «Дракон». Совместное производство СССР—ФРГ. Однажды странствующий рыцарь Ланцелот, дальний потомок по материнской линии знаменитого сэра Ланцелота, попадает в город, в котором уже четыреста лет правит жестокий Дракон
Ты ее полюбил первым взглядом в закате дня, И она выходила на берег, шептала: «Держи меня, Я сквозь пальцы твои ледяною водой утеку, Я остаться страстно желаю, да не могу».
Обнимал ее каждый день будто в самый последний раз, По песку и прибою вы на рассвете плели свой вальс, Ты ее целовал, и соль не горчила у нее на губах, Все шептала: «Держи меня», растекаясь в твоих руках.
Помнишь кос серебро, помнишь каждый ее изгиб, Как за вами следили тысячи глаз разноцветных рыб, И касаний пальцев ее узор на своем замерзшем лице, Как читала истории в шрамах на сердце, в каждом рубце,
Только ей и дано было эти шрамы и эти рубцы исцелить, Ты отчаянно звал, выплетая имя ее кружевное за нитью нить. Нежность лентами и цветами на холодных ее ладонях дрожит, Руки тянет к тебе и беспомощно плачет: «Удержи меня, удержи!»
И ты держишь. Ты держишь ее каждый вечер и каждый день, Вытирая слезы с ее лица, превращаясь в зыбкую тень, Каждый раз утекает она серой морскою водой, Ты стоишь на коленях, и плача целуешь прибой.
С неизбежностью в битве проходит за годом год, Ты все держишь. И знаешь, что каждый однажды умрет, В волосах твоих солью запуталась седина, А она все так же неудержима, прекрасна — и так же юна.
И однажды, снова и неизбежно ее упустив, Ты себя проклянешь лишь за то, что еще остаешься жив. В этот день ты уже не откроешь глаза, и не будет разлуки и боли, Над волнами летит: «Не пускай!» растворяясь в шуме прибоя.
Вместе с ней ты вода, и ты вместе с ней – человек, Удержал, и теперь неразрывно и точно. Навек.
У Снегурочки в пальцах – снежинки и пара льдинок, на манжетах – две капельки снега, туманы Ниццы, у нее за улыбкой – улыбка Мадонны Винчи, от холодного ветра седые дрожат ресницы. Она чертит на стеклах узоры, рисует чудо, пишет сказки и верит им, пишет, читает детям. Мы с тобой ей поверим, наверное, так, как будто, отчего в новогоднюю ночь волшебству не верить? Она слушает Моцарта, Скорпионс и Плацебо, она ищет прохожих и сыплет на праздник счастье. У нее в рукавах голубеет ночное небо. Она пишет любовь и разделит ее на части.
Она смотрит в прохожих и дарит на праздник время. Синеватые сумерки гаснут под строгим взглядом. Только кто бы и ей подарил хоть чуть-чуть терпенья? Только кто бы помог, наплевав на ее "не надо"?
По кольцу от Садовой к Сансаре по ветке "память", она пишет на север для дедушки пачку писем. Мол, все чудно, волшебно, что все ее здесь встречают, приезжай, мол скучаю, до встречи мой дед родимый.
У Снегурочки в пальцах – обычно-простое чудо, она пишет наивно-печальные сказки детям.
1. Межгалактический лайнер вдали от дома, где позывные, как мухи, от скуки мрут. Песню поет: "Йо-хо-хо, и бутылка рома" мой одноногий робот и верный друг. Он наделён искусственным интеллектом. Я, между прочим, тоже не лыком шит. Тело — убогий кокон, живая клетка для посвящённой в долгий полет души. Поиск сокровищ — дело не для профанов, не для каких-то маменькиных сынков. Только когда мечтаем о тёплой ванной, нас омывает лунное молоко. В рот попадает, реже — в глаза и в уши. Карта небес раскинута, как Таро. Ловим короткие волны, умеем слушать сны, как магнитные плёнки чужих дорог. Тело зудит — это космос щекочет кожу. Космос, как рыба, молится глубине. Мы поднимаем в мыслях "Весёлый Роджер" и принимаем летний парад планет. Сердце болит — это ночь вызывает жженье. Мы с ним справляемся, миг прикусив губой. Боги истории требуют продолженья, и продолжение будет. Финал — любой. Мы патрули, мы дежурные на "Голландце", нам метеоры грозят проливным дождём. Звезд триллион триллионов и восемнадцать. Если взойдёт сверхновая, мы найдём.
2. Мой дорогой дневник, я проснулся поздно. В комнате было тихо и хорошо. Точно не помню, но, кажется, снились звезды, даже одну под кроватью в пыли нашёл. Буду хранить её в майонезной банке, лучше, конечно, пойти закопать в песок, а охранять поставить солдат и танки (так полагается вроде для vip-персон, для золотых птенцов королевской крови, чтоб ни один лазутчик не смог достать). Хвастался Женька вчера — у него есть кролик, а у меня зато теперь есть звезда. Будут солдаты с ружьями из спагетти, танки скрою из спичечных коробков. Очень хочу, чтоб не было войн на свете, но к нападенью тоже всегда готов. Я уже взрослый, хоть и помладше брата. Мне, храбрецу, сопутствует знак огня. Где-то летят космические пираты, им у меня сокровище не отнять.
3. Первый, как слышно? Мы засекли ребёнка. Первый? на связи Черная Борода. Вертит малец блестящую шестеренку, думает, глупый, это его звезда. А от него отходят лучи косые, солнце в зрачках катается, как клубок. Мальчик пока не знает, насколько сильный, мальчик пока не знает, насколько бог. Смотрит кино про Йоду, Чубаку, Люка, любит котлеты и мамин колючий плед. Смерть — не конец, смерть лишь большая шлюпка для потерпевших крушение на земле. Слышишь, мой робот, это наш новый юнга. Ну, не сейчас, конечно. Всему свой срок. Может, когда закончится Кали-юга или когда разгуляется Рагнарёк, или чего ещё там насочиняли за бесконечно мутную тьму веков. Люди взлетают строго по вертикали, чувствуя свет на уровне позвонков. Если его свет выбрал, то не отпустит, будь он механик, будь он последний дуб. Мы узнаем родных по шестому чувству в самом ненужном хламе узнать звезду.
4. Мой дорогой дневник, сорок лет как здрасьте. Аве, дневник, святому карандашу. Если расскажешь мне, что такое счастье, я больше здесь ни строчки не напишу. Тут они снова толкнули свой спутник к Марсу, как мой сосед "шестёрку" из гаража. Спутник доложит в NASA, что всё прекрасно, спутник научит нас, чем потом дышать. Как говорится, Юра, прости нас, правда. Вот и листы с предательской жёлтизной. "Где-то летят космические пираты". Господи, как наивно и как смешно. Та же на кухне клетчатая клеенка. Та же над ней картина "Девятый вал". У турника закопана шестеренка. Детскую тайну годы не выдавал. Было в ней что-то правильное такое. Каждый мечтатель ищет всегда звезду, нянча в груди состояние непокоя. Остановите Землю, и я сойду.
Спит старый волк, видит во сне пришельцев. Волны гамак качают, и стены жмут. Трап нависает над ним из небесной щели, юнга на борт поднимается по нему.
Вот берет его Анна на руки, беззащитного, начинает у Анны болеть и глаза пощипывать. Прижимает к груди крохотулечную маляшечку, и могла бы спросить "за что?", да с кого ей спрашивать. А младенец кричит, и язык его извивается.
"Не кричи, дорогой, мы тут все потерялись в матрице, выбирать из двух зол не хватает удачи, шанса ли". На полу звездолета белеют обломки капсулы — его первое гнездышко, люлька инопланетная. "Он глядит сквозь меня, словно зеркало я или нет меня.
Что он видит, песчинка на Марсе, пылинка в облаке, на всех брошенных в небе детей походящий обликом? Здесь на тысячу лет световых ни души не встретится". У ребёнка на левой ручонке горит отметина, цифровые узоры, петроглифы, суть единого.
Если знаешь, куда мне идти, то тогда веди меня, мой найденыш, подкидыш, кармический брат по разуму, чудо чудное, диво дивное, несуразное". Он хватает её за палец кольцом Юпитера. Мир вращается по орбите без лишних зрителей. "Тише, тише", — но плачет, плачет, не унимается.
Анна держит его как наседка, как гравитация. Только сушь у неё в груди, как в ковчеге Ноя, да кто же знает, чем потчуют маленьких гуманоидов. А потом он ей открывает картину кадрами, как лежал он, опутанный шлангами, в барокамере, и мигали экраны, и плавился кратером рот его, как столкнулась потом его родина с астероидом, как он плавал оставленным мусором, мельче мелкого.
Анна рада б спросить "зачем?", да спросить-то не с кого. Вот берет его Анна на руки, как создателя. "Никому, — говорит, — не забрать тебя. Не отдам тебя". Где-то в дальних краях Вселенной, как заговорщики, ищут новых младенцев космические уборщики.
— Ровно через шестнадцать лет принцесса уколет палец веретеном и умрёт! Громко провозгласила старая ведьма и, развернувшись к двери, уже на пороге, не удержалась, чтобы не добавить зловеще: Ха-ха-ха! *** — Понимаешь, внучка, — неторопливо объясняла она маленькой ведьмочке через двадцать лет, выгуливая её по осеннему парку, — мне ведь даже не пришлось ничего делать самой. Эти дуры, добрые феи, тут же перепугались, запаниковали и сами сделали за меня всю работу. Разумеется, никто из них не смог отменить моё проклятие. Ещё бы им суметь отменить то, чего вообще нет! Они его даже и обнаружить не смогли, но вместо того, чтобы пораскинуть мозгами, лишь ещё больше уверились в моей крутости. Ну и наложили на бедную девочку защитные чары, чтобы она в свои шестнадцать заснула летаргическим сном на сотню лет. Как по мне, это вполне себе достойное проклятие. И заметь, вся слава — мне. — Но ты ведь сама могла проклясть принцессу, да, бабушка? Ведь могла бы? — В принципе, да, — кивнула старая ведьма. — Но я стараюсь вообще поменьше связываться с проклятиями, и тебе не советую. Слишком дорого за них потом приходится платить. Внучка помолчала, задумчиво подбрасывая сапожком опавшие листья, и спросила: — А если бы добрая фея не стала защищать принцессу, что тогда? Прошли бы шестнадцать лет, принцесса бы не умерла, уколовшись веретеном, и всем стало бы понятно... — ...что я всех сделала? — закончила фразу ведьма и хмыкнула. — А что, это мне даже нравится. Это по-нашему, по-ведьмински. Но вообще, чтоб ты знала, не для того я затеяла всю авантюру, чтобы испортить жизнь какой-то там принцессе, с которой и знакома-то не была, и которая по малолетству ничего плохого мне ещё сделать не успела. — А для чего же? — А ты как думаешь? Ведьма остановилась и выжидательно уставилась на внучку. Внучка изо всех сил задумалась, морща лоб и грызя ноготь. — Целая страна... — наконец выдала она. — Целая страна, в которой запрещены любые прялки и веретена! А значит... — Правильно, умница! – Ведьма довольно кивнула. — Никаких ниток, никакой пряжи, никаких тканей местного производства. А значит, резкий скачок цен на текстильную продукцию, рост импорта шерсти, льна и хлопка, усиление позиций кожевенников и ещё много других интересных нюансов. Тот, кто знал о кризисе заранее, а тем более, кто сам его и устроил, может поиметь с этого дела свой небольшой гешефт!
Тебя преподносят королеве, как нечто, что сводит ее с ума. В высоком замке, что вбивается в скалу меж трех вулканов. Это вино налито самой жизнью и освящено пеплом смерти. Было закалено светом солнца и разбавлено шестью каплями звездного неба. Никому не известно, из чего делался Божественный сок, но все желают его получить, даже если это смертельный яд.
Не нужно описывать, какие блики отбрасывает твоя кровавая поверхность из-за света луны, нужно без тысячи слов описать, как тот мерцает в треснутом бокале. Королева нетерпелива, она хотела сойти с ума. Народ не терпелив, он молится королеве, просит, чтобы та облила их своей Божественной кровью, не понимая, что внутри ее тела течет красный огонь. А бокал с тобой опустошается, она дичает, а капля стекает вниз по губе и подбородку, пачкая черные и плотные одежды, что тянутся до пола. И она сходит с ума от этого вкуса вновь и вновь, желая так же узнать, кто, как и зачем преподносит ей эти убийственные дары.
Чью кровь она пьет? Ты - дикое вино, сводящее с ума. Такое теплое, но прохладное. Сладковатое, но в то же время отвратительно влажное. Пахнет лугом из тысячи цветов, вот только вперемешку со смертью и безумием. Оно одновременно прозрачно, как окрашенное, жидкое, чистейшее стекло, но так же густо, словно кровь.
Ты - дикое вино. Ты опьяняешь нашу королеву, ты убиваешь рассудок Богини, ты - зелье крови.
И ты бьешь королеву так же сильно, как и ее божественная чумная гордость, как и ее великие цели. Их вкус невозможно описать, как и причину, по который ты ей нравишься. Ненависть окружает Богиню, заставляя ту засыпать в объятьях дикого, страптивого, неописуемого вкуса, заставляя ее чувствовать нежную слабость внутри.
