Он черно-белым был, ходил по лужам, почти забыв любовь, уют, тепло... Его любили? Господи, быть может, да только для других он лишь зверьё. А сердце у кота поди не камень, слеза бежит из изумрудных глаз. - Да ты промок, дружок? - вдруг спросит парень. - Идем со мной, я мерзнуть лично пас.
И кот идет опасливо, несмело, боясь, что предадут в который раз. Сегодня снились боги и омела, вчера глаза, как чистый хризопраз. Кот много жизней помнит и лелеет в душе любовь для тех, кого хранил. Но люди быть отважными не смеют, хозяин прежний, как и все, забыл. А этот паренек - совсем ребенок, взгляд чист и смел, как пьяная весна. Зовет его с собой: "Пойдем, котенок! Пей молоко, как звездный свет, до дна..."
И кот, мурлыча, трется благодарно, щека к щеке - теперь навек друзья. Парнишка беден, только сердце с даром, и музыку вложила в грудь весна. Теперь они вдвоем не одиноки, и флейты звук стал ярче, веселей. Прохожие, услышав эти звуки, вдруг вспоминают, что пришел апрель, несущий возрождение с надеждой, любовь и счастье, радость, детский смех. И тот, кто был лишь груб и слыл невеждой, вдруг понимает, что ведь жил, как зверь, не видел ни страданий, ни ошибок, был эгоистом, вором и лжецом. Играет песня уличных артистов, весна танцует с ними босиком!
Кот точно знает, магией мир дышит, едва со звезд нисходит сизый сон. Он по ночам сидит порой на крыше, беседуя о вечности с луной, мечтая о подруге синеглазой, и о котятах /его плоть и кровь!/... Мир для котов бывает слишком разным, но в их глазах всегда жива любовь! И лишь наступит солнечное утро - вновь льется песня флейты паренька. И черно-белый кот взирает мудро на мир, что внемлет чарам чудака...
(с) Наталія Гермаковська
Ярмарка в Скарборо (старинная английская баллада "Scarborough Fair" на русском)
Ночь была тихая, тёплая и наверняка звёздная, как и положено в августе, хотя звёзд, конечно же, не было видно из-за городских огней. Одуряюще пах куст роз, чуть покачивали под лёгким ветерком разноцветными головками георгины, испускал мягкий свет фонарь, охватывая жёлтым круглым пятном половину куста, чистенький тротуар и низкую кованую оградку клумбы. Я поёрзал, устраиваясь на оградке поудобнее, насколько это было возможно, вытянул ноги, пытаясь дотянуться до пятна света, и чуть не грохнулся спиной прямо в клумбу с георгинами. Да уж, отлично бы получилось: меня совсем не видно, зато слышно так, что хватит на целую ораву призраков. А если бы ещё оградка повалилась, это сошло бы за разгневанный звон цепей! Мысль о призраках мне понравилась, и я невольно усмехнулся, подумав о том, что в своих чёрных джинсах и кедах и тёмной толстовке с натянутым почти до самых глаз капюшоном я и вправду похожу на призрака. Ещё и торчу тут который час, словно подстерегая невинную душу... Строго говоря, так оно и было, и хотя я для очистки совести убеждал себя, что просто люблю этот мир и выбираюсь сюда на ночные прогулки, в глубине души осознавал, что просто стою на стрёме, ожидая непонятно чего. Действительно, кому придёт в голову выглядывать среди ночи из окна или гулять во дворе? Такими ночами люди либо сидят дома за бокалом вина и хорошим фильмом, либо гуляют где-нибудь в центре, где светло, красиво и шумно, но уж точно не болтаются во внутреннем дворе дома. По крайней мере, не здесь, этот район слишком приличный для подвыпивших компаний на детских площадках. Я потянулся, разминая затёкшую спину и снова чуть не упал. Так, это не дело, когда-нибудь я и правда упаду. Я соскочил с оградки и встал, прислонившись спиной к фонарному столбу. Жутковатое, наверное, зрелище я собой представлял, но раз уж я решил быть призраком, не стоит разрушать образ. Хотя для призрака я, пожалуй, слишком материален. То ли гоблин, то ли гном, скорее: так же прячусь от света и от людей за капюшоном. В её окне ещё горел свет. Читает, наверное, или фильм смотрит. Поздно уже, ложилась бы она спать. Словно отвечая моим мыслям, свет в окне тут же погас. Я не сдержал расстроенного вздоха: "сглазил", как говорится. Уходить не хотелось, хотя я и понимал, что стоять тут и дальше нет никакого смысла. Ну хотя бы ещё немного вдохнуть аромат августовской ночи - уж слишком она хорошая, чтобы просто развернуться и уйти. Дверь подъезда распахнулась, заставив вздрогнуть и поднять голову к стоящей в проёме фигуре. Она стояла молча, одной рукой придерживая дверь, а второй придерживая копну длинных вьющихся волос. Да не может быть, это кто-то другой. Чего только не привидится в полумраке. Я невольно выпрямился и подался вперёд, противореча собственным мыслям. Вгляделся, но Мальвина и не думала исчезать или превращаться в кого-то другого. - Ты чего тут стоишь? - вдруг спросила она. Надо же, какой у неё голос, неожиданно низкий и хрипловатый, не вяжущийся с изящной, аккуратной, почти кукольной внешностью. Я раньше не слышал, как она говорит, поэтому замер от неожиданности. Затем всё-таки подошёл к ней. - Так... наблюдаю, - сказать "шпионил" язык не повернулся, хотя это было больше похоже на правду. - Ты тут уже долго стоишь. И пялишься в моё окно. Ты что, маньяк? Резонный вопрос. Я стянул с головы капюшон и пожал плечами, словно предлагая ей самой решать, кто я. - Не маньяк, - заключила Мальвина, сменив меня внимательным оценивающим взглядом. - Не похож? - усмехнулся я. - Нет, похож, - возразила Мальвина. - Просто я хорошо чувствую людей. - А не совсем людей? - И их тоже, - даже если она удивилась странному вопросу, виду не подала. - Так что ты тут стоишь? - Не спится, - брякнул я и быстро спросил: - А ты? - И мне не спится, - сказала Мальвина. Внимательно посмотрела на меня, чуть склонив голову набок. А потом внезапно предложила: - Может, зайдёшь? - А можно? - Глупый вопрос, - справедливо заметила она. - Пошли, у меня вино есть. Очень хочется выпить, но не в одиночку же. Я усмехнулся и прошёл за ней в подъезд. Поднялся следом по лестнице на третий этаж и вошёл в квартиру, прикрыв за собой дверь. Мальвина сразу прошла на кухню и кивнула в сторону стола: - Садись. Я примостился на краешек стула и огляделся. Кухня оказалась как раз такой, как я себе и представлял: небольшая, симпатичная и уютная. Над диваном у обеденного стола висели фотографии в рамке. Одна из них сразу бросилась в глаза: Мальвина в розовом платье и с розовым же бантом в волосах счастливо улыбается, обнимаясь с красивой женщиной лет сорока и держа перед собой красную корочку аттестата. - Это выпускной в школе, я тут с мамой, - заметив мой интерес, прокомментировала Мальвина. Она уже откупорила бутылку вина и наполнила два бокала, придвинув один из них ко мне, а посередине поставила тарелку с крупной ароматной клубникой. Я поднял бокал. - За август? - За август, - с готовностью кивнула Мальвина; мы чокнулись и одновременно сделали глоток. Хорошее вино. Мальвина придвинула ко мне тарелку с ягодами: - Бери, они хорошие. Сегодня у бабушки в переходе купила. Я послушно взял клубничину. Действительно, неожиданно хорошие ягоды для конца лета. - Тепло сегодня, - зачем-то сказал я. - Да, - отозвалась Мальвина. - Приятно в городе. - У моря тоже сейчас хорошо, наверное. - У моря всегда хорошо. - Даже когда шторм. - Ага. Я люблю, когда волны. Сразу чувствуется величие природы. - Точно. Сила стихии, да? - Да. А ещё такая "сила" в горах чувствуется. - Особенно зимой. - Ага, хотя и летом тоже. Летом в горах здорово... Мы сидели, поддерживая такой вот неторопливый разговор ни о чём, попивая вино и отправляя в рот алые ягоды, и меня переполняло чувство уюта, правильности и какой-то сказочности происходящего. Хотя мне ли рассуждать о сказочности? Но тем не менее, всё было хрупким, немного нереальным, похожим на сон. Мы оба понимали, что это - один раз, поэтому не задавали никаких личных вопросов. Даже имени друг друга мы не знали, не говоря уж о том, чтобы лезть глубже в душу. Сидящая напротив девушка была для меня Мальвиной, я помогал ей скрашивать ночь, которая, видимо, была продолжением не самого удачного дня. - Я уйду до рассвета, - сказал я, когда в нашей неторопливой беседе образовалась пауза. - Хорошо, - пожала плечами Мальвина, подливая себе вина. - Боишься утра? - Не то чтобы боюсь. Просто я, скажем так, не дневное существо. Не говорить же ей, что солнце этого мира может превратить меня в камень! Мальвина кивнула, глотнула вина и неожиданно попросила: - Расскажи что-нибудь. - Сказку, что ли? - улыбнулся я. - А давай. Я люблю сказки. Я обвёл глазами комнату в поисках чего-то, с чего можно было бы начать. Сказки были моим, можно сказать, профилем, но хотелось рассказать что-то, что точно бы понравилось невероятной девушке напротив. Взгляд зацепился за лежащую на подоконнике книгу. На обложке был нарисован всадник со шпагой и самым благородным видом. На губах сама собой расползлась улыбка. Вот оно. - Дорога ровно ложилась под копыта, - начал я, - и родной замок герцога был давно оставлен позади. Его путь лежал далеко, и одному богу ведомо, что его ждёт в странствиях... Сказка плелась кружевами летней ночи, аромата роз и клубники и вкуса вина, рождая причудливое переплетение узоров звона шпаг, клятв благородных герцогов и принцев, любви прекрасных дам и блистательных побед. Мальвина слушала, широко распахнув глаза и приоткрыв рот, и словно видела наяву то, что я старательно выводил незримыми нитями в тёплом воздухе между нами. Удивительно красивая девушка с тонкой, прекрасной душой. Родись она не человеком, обязательно была бы феей. У них и сказки складывать получается, и песни. Мне сказки удавались лучше, но всё-таки грех было не сплести звенящую лютнями паутину бардовских песен, украшенную лентами мелодии флейт. Удалось как нельзя лучше, и я, вдохновлённый успехом, продолжал вплетать в сказку шум моря, краски заката и крики чаек, оживляя бесшабашных адмиралов, лихих пиратов и коварных ведьм. Напоследок дёрнул за струну арфы, пробуждая старую колыбельную. Мальвина медленно моргнула раз, второй, а на третий уже спала, склонив головку с лазоревыми локонами на грудь. Я посидел пару минут под звук затихающей колыбельной, глядя на девушку и стараясь запомнить её черты и эту ночь в мельчайших подробностях. Когда она проснётся, увидит только два бокала и пустую тарелку из-под клубники, а всё произошедшее, скорее всего, спишет на сон, о котором никому не расскажет. Затем я тихонько встал, щёлкнул пальцами, очертил перед собой круг кистью левой руки и ушёл в свой мир. А в следующую секунду кухню Мальвины осветил первый луч рассветного солнца.
Пока ты разбираешься в ужасе, что к чему — эта жизнь максимально бессмысленна, мон амур. Я бы очень хотел от добра не искать добра, но влюбился в царевну, поскольку я сам дурак. Так и кличут меня, представляешь — Иван-дурак, а особенно те, кто свалился совсем во мрак.
Так и кличут: "Сгоняй за три моря, добудь, подай, поучаствуй в бандитской разборке, быстрей сюда, а ещё очень надо жар-птицу, кольцо, коня". Я устал уставать, пожалейте же вы меня. Дуракам и героям действительно нелегко, на дворе двадцать первый век, на хрена вам конь? А царевна лицом хороша, целиком гламур. Эта жизнь бесконечно бессмысленна, мон амур.
Из каких злоключений царевну не выручал, убегал на край света, к началу ходил начал. Я почти д'Артаньян, понимаешь — один за всех. А она попросила однажды: "Найди мой смех, далеко, под замком, там, где падает солнце в щель, его в храме болотном костлявый хранит Кощей. Сколько славных отважных мужей полегло в бою. А я жду месяцами спасителя. Не смеюсь.
Меня в цирк отводили — мне там было жаль зверей, жалко тех, кто упал на банановой кожуре. Никогда не любила кривляния на балах, и пугали меня искривленные зеркала. Сторожат мои сны белый голубь и серый волк. Ничего меня, Ваня, не радует, ничего: ни икра, ни цветы, ни вино, ни китайский шелк". Разве мог отказать я царевне? И я пошёл.
Я не чуял земли под собой, только соль во рту. Эта ночь была самая длинная ночь в году. В эту ночь поменялись эпохи, и навсегда стёрлись горы, и выросли новые города, пересохли молочные реки — сплошной овраг. Как уже говорилось, наверно, я сам дурак. Видел правду чужую, распятую на кресте, видел бедных лягушек со стрелами в животе, видел деточек смерти, играющих в сенокос. Наконец на рассвете добрался, сумел, дополз. Ведь таким дурачкам не знакомы ни страх, ни боль. Вот и замок Кощея: "Привет, суповой набор".
У Кощея лежит злато-серебро в сундуках, у Кощея глаза как у уличного щенка, словно вечность накрыла его с головой волной, он нырнул, а под толщей действительно только дно. Ни затейливых рыбок, ни звёзд, ни морских ежей. Даже стыдно такого просить, да пришёл уже, и царевнина радость ценней в миллионы раз. "Да зачем мне чужое имущество. Забирай. Я давно разучился смеяться, потерян нюх. На дороге попалась трещотка, и вот храню".
Эта жизнь бесконечно бессмысленна, мон ами, но я шёл по дороге домой, и смеялся мир голосами и музыкой, ветер и птичий гам. Я принёс с собой счастье и бросил к её ногам, озверев от разлуки, от холода околев. Улыбнулась царевна впервые за много лет. Дуракам и героям действительно нелегко, я не стал ей ни лучшим другом, ни женихом, не позволено мне с хохотушкой делить кровать. Я пишу, дорогая игнорит мои слова. Но когда отвечает: "Прости, занята другим", в каждой букве отчётливо слышится "Помоги".
Здравствуй, Алекс, крапивинский мальчик с другой земли, я скучаю, держусь как могу, и вообще кремень. Ночью в тихую гавань врываются корабли. Ты их любишь, я помню. Ещё ненавидишь смерть, и поэтому я запрещаю тебе хандрить, хотя знаю — опять не послушаешь. Ты упрям. У нас ливень, дырявые крыши и пузыри. И когда у нас ночь, у тебя за окном заря. У тебя за окном маяки из косы торчат, поднимают цилиндры хранители маяков. Слышишь, Алекс, мы все из породы морских волчат, не получится, как ни старайся, из нас волков. У тебя месяцами то шторм в голове, то штиль, в водосточной трубе завывает подводный царь, и цветёт акварельная сакура (ну почти). Ведь красиво же, очень красиво, не отрицай. Сочинять океанские сказки — сплошной восторг, но фантазия часто хромает как глупый гусь. Мой придуманный мир, твой далёкий Владивосток. Интересно, когда-нибудь всё-таки доберусь? Посмотреть на мосты, уходящие в облака, взять в "чифаньке" китайской лапши и попасть впросак, погорланить Высоцкого, Янку и Шевчука, мимоходом подумав: "Вот нам бы так написать". Знаешь, Алекс, чужая боль — не чужая боль, хотя мне ли тебе объяснять, дорогой эмпат. Раз родился с пергаментной кожей, тогда изволь принимать эту данность спокойно. Твоя тропа — это место, где в небе летает воздушный змей, где поют о любви многочисленные коты. Ты гораздо прекраснее, сказочней и смелей, чем считают другие, ай ладно, считаешь ты. Твой блистательный бриг, максофраевский мой трамвай уже вышли из точек на карте, плывут в туман. Обязательно встретимся, Алекс, не забывай — ты на той стороне, ты как ветер. И ждешь письма.
Солнце плавает в небе ленивым уроборосом, солнце тоже до одури сдулось и задолбалось. Исполнитель Желаний читает людские просьбы: "одной маленькой девочке очень нужна собака". Исполнитель Желаний звонит в свою тех поддержку, ему надо точней, в мутных водах не видно брода (разве можно позволить себе обмануть надежды?): "укажите окраску, параметры и породу". На другом конце трубки агент тяжело вздыхает, зарывается носом в бумаги, сосредоточась: "Ничего не пойму, да, по-моему, хоть какая. В бланк-заказе — нужна собака. И всё. И точка. Набери через час, если это тебе удобно, хотя стой, погоди, здесь пометочка мелким шрифтом: пусть собака окажется славной, лохматой, доброй, самой лучшей собакой, и чтоб не боялась лифта. И пускай будут уши, и лапы, и хвост как бонус". Исполнитель Желаний решает, что безнадега. Исполнитель глядит на часы — равнодушный Хронос говорит: скоро кончится смена, еще немного.
Выходные обрушились резко, внезапно, валом: гости, дача, река, шашлыки, костерок, рыбалка. Выходные похожи на блесточки карнавала. "Одной маленькой девочке очень нужна собака". Эта мысль не давала покоя с утра в субботу, в воскресенье слегка, в понедельник вообще исчезла, словно где-то в дурной голове открутился болтик, а другой, тоже важный, удачно пришёлся к месту. Кто-то деду просил направление в санаторий, кто застрял на вонючем шоссе с опустевшим баком. Хорошо, не отклеился стикер на мониторе: "одной маленькой девочке сильно нужна собака". Ни хомяк, ни пингвин королевский, ни лев, ни кобра, потому что у девочки грусть с октября до марта.
Исполнитель Желаний себе представляет образ: холку, уши, торчащие домиком, и лохматость. Представляет в малейших подробностях и деталях: и заливистый лай, и глаза, и собачью верность. Волшебство происходит, а вовсе не прилетает. Заурядное чудо без танцев и фейерверков. И оно заключается в том, что на Чёрном море, вероятно, в квартире у девочки (ну, конечно) появляется толстый щенок с добродушной мордой, появляется как средь зимы в январе подснежник. А откуда щенок? Ну вот взял с потолка и взялся. Подарили, купили, нашли —вариантов куча. Шерстяной колобок, крохотулечная козявка. Самый верный щенок, самый преданный, самый лучший. Может, сверху действительно дёргают нас за нити, но зато награждают немыслимыми зверями. Для любого Желанья находится Исполнитель, только трудно следить, чтобы стикеры не терялись. Исполнитель сидит в кабинете, как муха в банке, ест овсянку на завтрак и сладкую простоквашу. И бежит по дороге уже не щенок — собака. Ушки домиком, тем же, естественно, что и раньше.
Земля рассыпает зерна: "Пятёрка", ломбард, аптека. Идёт по земле Лисенок, похожий на человека. Идет при честнОм народе: метро, переход, Макдональдс. Всё есть у Лисенка вроде, но нет у Лисенка дома. Есть мама, друзья, квартира — нора угловатой формы. Поставлены, словно в тире, глазастые светофоры. Лежат на балконах лыжи, играют таджики в квиддич. А хвост невозможно рыжий, но он никому не виден. И если реальность кем-то сколупнута как извёстка, Лисенок шагает в кедах, шагает, поёт про звезды. Лисенок поёт о птицах Венеры, Сатурна, Марса, и мех его серебрится, и розовым пахнет маслом. Встают сквозняки на цыпки, закаты танцуют шелест. Идёт по планете цифр пришелец или ушелец, идёт далеко ли, близко, до звёздного королевства. И лес подпевает Лису, и Лис подпевает лесу. И кажется, жизнь — по силам. Бегут по воде мурашки, бегут облака по сини, кудрявые как барашки. У жизни — свои вопросы, экзамены и зачёты. Сигналит холодный космос: "Неплохо быть прирученным, сложнее быть приручившим". Лес ухает и морочит. Летит по страницам книжным бессмертный французский лётчик. Лес старый, дремучий, добрый, он гладит зверька по шерстке. И Лис говорит: "Я дома", и Принц говорит: "Нашёлся".
Я скажу тебе код от подъезда, пароли, явки. Иногда не работает лифт, но обычно да. В сером доме живут колдуны, ведуны и мавки, и в подвале упырь. Кроме этого, есть чердак.
Очень милые люди и нелюди. Ты не бойся: вместо крови скорее они предпочтут бальзам. Серый дом на распутье имеет такое свойство — в самых разных местах появляться и исчезать.
Его крыша горит на закате огнём и медью, по распахнутым окнам гадают как по Таро. В сером доме живут лешаки, пауки и ведьмы. У антенны дракон. Кроме этого, есть пристрой.
В Новый год они любят взрывать во дворе шутихи. А в квартире под номером сто девяносто пять, как моя голова, совершенно пустой и тихой, живёт добрый волшебник с седой бородой до пят.
Он алхимик и маг, он заветное знает слово. Ходит взад и вперёд, подметая плащом полы. На плаще из парчи шёлком вышиты звезды, совы, скандинавские руны, скрещенные две стрелы.
У него остроносые туфли из мягкой шерсти, и брелок на ключах в виде жёлтого кенгуру. Но однажды, чаёк попивая, решил волшебник, что ему обязательно нужен какой-то друг,
ученик, подмастерье, кому передать в наследство эти старые пыльные книги из разных стран, эти кипы альбомов, в которых хранится детство, из фарфора кофейник и вилки из серебра,
и засушенный дивный цветок, что лежит в конверте, мандрагоровый корень, небьющееся стекло. Но волшебники часто немножечко интроверты, но оно и понятно — чего языком молоть.
И волшебник решил: сотворю я такую штуку, что не смог бы увидеть во сне даже серый дом. Дом ругался, смеялся, кокетничал и мяукал, маг руками из воздуха делал себе фантом,
придавал очертания телу, лицу. Задача оказалась весьма не из лёгких, чудак плясал и немного подглядывал в зеркало, как иначе: сказки смотрят на мир через наши с тобой глаза.
А когда маг работу закончил с кошмарным чувством, что последние силы покинут его сейчас, он подумал: а вдруг и фантомам бывает грустно? Хорошо так подумал старик и придумал нас.
Я скажу тебе улицу, шифры, число ступенек, разделивших на дольки пространство, на "от" и "до". Отыщи мне в укромном местечке цветные феньки, много разных сокровищ припрятал коварный дом.
И не верь, что любая иллюзия ненадежна, если в это поверить — мы тоже не навсегда. В сером доме живут великаны и бабки-ёжки, а в мансарде — кентавр, кроме этого, есть чердак.
Если бы в это утро Макс не ушёл из дома, всё было б по-другому. В принципе, мысль такая голову посещала, но потерялась, к счастью в куче похожих мыслей. Выгнулась над лугами радуга коромыслом. Если бы Макс уткнулся в скачанный сериальчик, было бы всё иначе.
Мальчик отметил тридцать, мальчик успел родиться, вырасти и жениться. И развестись успешно без дележа квартиры, маленькой, как надежда, что впереди — дорога, день как медовый пряник, мир как клубничный йогурт. Если бы в это утро Макс постирал бы шорты, может, и не пошёл бы.
Люди чинили крыши, люди носили каски. Шорты остались в краске, но, попрощавшись с кружкой, мальчик пошёл в наружность, мальчик пошёл по лужам кролик к удаву в пасть, но это довольно странно, это небезопасно — без перспектив на завтра взять и пойти на запад, взяв с собой только паспорт.
Просто пойти на запах лета, а запад это очень условный вектор. Город в кроссовках хлюпал, город расставил мумий в ярких гавайских юбках, город жил в ритме "форте", и стрекотали громко дикие светофоры. Если бы не увидел Макс за стеклом геккона — вышло бы по-другому.
Макс бы тогда у Мака встретил бы друга детства, он бы не отвертелся. Друг бы припомнил случай, вспомнить который стыдно. Макс бы чесал в затылке. Макс поругал бы шефа, после бы стало скучно, и разболелась шея. Если бы с этим другом Макс не играл в команчей, было бы всё иначе.
Друг повернул направо, Макс повернул налево. Хьюстон, у нас проблемы. Хьюстон, у нас тут лето снова проходит мимо пьяненьким кабальеро. Мальчик отметил тридцать. Город кидался шумом, город клевали птицы. Через четыре стройки, через четыре кошки мальчик нашёл заброшку.
Серые, мать их, блоки, ржавая арматура, окна пусты и звОнки. Ветер терзает постер. Музыка из колонки, что-то из девяностых плохонько, но играет. Серый безликий призрак, Страж Городских Окраин, не человек, а клякса смотрит в упор на Макса: "Я, — говорит, — заждался.
Я, — говорит, — неправда, ты, — говорит, — неправда. Дело в кривой оправе. Милый мой, славный мальчик, знаешь, в чём незадача: всё здесь — и одуванчик, грузчики и чинуши, дворники и певуньи — всё это существует, если стоит у грани, полный вороньим граем, дух городских окраин.
И недовольный голубь, и на афише голум, и магазин приколов — ты не успел бы ахнуть: город исчез бы завтра. Так заступай на вахту". Улицы мотыльковы, радостны и спокойны, солнечны и знакомы. Если бы этим утром Макс не ушёл из дома, было б всё по-другому.
Мне снился сон: они явились в дом, чумные дни в костюмах химзащиты, сказали нам — язычники, суниты, да хоть буддисты — мы вас заберём. Мы рассмеялись прямо им в лицо: "Кишка тонка. Мы — солнечные дети. И каждый окрылен, и каждый светел. За нами орды ангельских истцов. Они помогут нам не заблудиться на половине в сумрачном лесу. Нам всё равно — провинция, столица. Мы держим всю планету на весу. Мы будем жить, поскольку мы должны, и мониторить цены на лимоны. Наш мир такой прекрасный и огромный. И заяц скачет по спине луны. И кот лежит в груди и на груди. Мы будем жить, и также ждать субботы. Ведь в этом заключается работа: не предавать, не гаснуть и светить". А где-то строят замки из песка, и в маленьком дворе скрипят качели. И город наслаждается апрелем с лиловыми цветами на висках. Ржавеют терминаторы в полях, не просят ни одежды, ни зарплаты. И если мы не выдержим, когда-то нас продадут. По курсу имбиря.
Небесная пряха плетет себе две косы, и солнечный мед тонким пальцем берет из сот. Чуть выше домов, обречённых на недосып, живёт, наживает добра наш речной народ. И если захочешь, легко можешь нас найти: налево, направо, по кругу, потом спроси. Там сразу таверна, на вывеске — странный тип, на завтрак похлебка, а к ужину караси. Попробуй в гостях задержаться на пару дней, на пару недель, а на месяц — вообще лафа. Вы слишком, бедняги, оторваны от корней. Да я не учу тебя жить, это просто факт. Рыбачь, наслаждайся природой, лови волну, пускай корабли из газет в кругосветный рейд. Когда наконец-то почувствуешь — отдохнул, тебе обязательно встретится дед Андрей. Он мастер рассказывать байки для городских, присядет на новые уши и ну брехать, что нимфа была, и что был у неё жених, влюблённый в речную по самые потроха. Свинцовые тучи гнездились на склонах гор, кормили дождливых птенцов. Издавая гул, небесный кузнец раздувал на закате горн, а нимфа в закат танцевала на берегу. Глаза её были зелеными как трава, красивыми были, манящими как магнит. Уже приготовили свадебный каравай, да свадьбу невеста удумала отменить. И писк полевого мышонка, и пёсий лай, и камни на дне, и рыбёх золотую медь лелеяла нимфа, хранила и берегла. И пела им песни. Пока не пришёл медведь. Слетали Морфеи с намоленных алтарей, тихонечко дули на веки на всех сторон. Ходил по лесам самый сильный из всех зверей, ходил вперевалку большой, косолапый сон. И горы, и лес, и пылающий небосвод почти идентичными были, один в один, с местами, где жил беззаботно речной народ. А мишка искал, и, конечно, не находил, того, кто споёт ему песню, баюльный плач, играй, тростниковая флейта, стальной варган. Шерстинка к шерстинке — ночь чёрная как зола, золинка к золинке — колышется океан, что тысячу лет разделяет речных людей с медвежьим народом. Вожак одинок и дик. Приснится ужасный кошмар — подари воде, приснится огромный медведь — прикоснись к груди и пой, укачай его сердце как малыша. И нимфа запела о старых богах земли. Посыпались мелкие звёздочки из ковша, сорвался с протянутой ветки кленовый лист и лёг медвежонку на грудь, унимая боль: "Усни без печали и страха, далёкий друг". Небесная пряха ладонями ловит моль, проевшую в небе озоновую дыру. Нарви камышей, развлекайся, корми угрей. Настанет сентябрь, и закончится твой поход. Тебе обязательно встретится дед Андрей. Не спрашивай деда, кто нимфе был женихом.
