Можешь верить или не верить

Можешь верить или не верить, может, правда, а может, небыль.
Просто шли по дороге звери, по дороге, ведущей в небо.
Котик, мишенька и зайчатка. Вдоль дороги росла просянка, и слова у них не кончались, и болтали о разном-всяком
звери плюшевые, живые, сны и ватное одеяло.
Даже волки на них не выли, даже солнце на них смеялось.
Бесконечно тянулись числа, города поднимались, страны.
Звери шли и добром лучились, и несли в мягких лапах странность.

Был зайчатка пушистым, белым, с носом розовым и цветочным. И навстречу беда болела в каждой клеточке, в каждой точке.
К ним беда — как старуха в чёрном, выжигая остатки счастья.
"Я же смелый", — сказал зайчонок.
"Я же справлюсь", — сказал ушастый.
Словно он не зверёк, а ветер. Окна хлопали как ладоши.
И не стало беды на свете, и нигде не болело больше.

Оставляли тираны троны, поджимали шпионы жала.
Просто шли по дороге трое, и усталость от них бежала. Падал с ветки созревший жёлудь.
Звери шли и сочились мёдом: котик, зайка и медвежонок, три довольных весёлых морды.
И любовь к ним спустилась плавно на серебряном парашюте.
Косолапый сказал: "Ну ладно",
"Я же сильный", — сказал мишутка.
И взвалил её на закорки, меж лопаток согрел ей норку. Холод треснул засохшей коркой, и любви сразу стало много.

Стало столько, что не измерить, не испить, не укрыть в застенках.
Просто шли по дороге звери: мишка, заинька и котейка. Понарошечные, смешные уши, души, хвосты и лапы.
Даже зубы у них не ныли, даже дождик на них не капал, деликатно вокруг мурашил.
Просто шли по дороге сказки. А потом повстречали в страшном, пустотелом и пустоглазом навьем царстве, в голодной бездне ту, что ходит бесцветной тенью. Ту, что в окна без спроса лезет.
И мурлыкнул друзьям котейка:

"Я ведь пуговка божьих судей. Оторвусь я — пришьют и вденут. У меня же их девять, судеб. А у вас вроде как не девять".
Стала шерсть у него из меди, стал он хтонью железной сборки. И не стало на свете смерти.
Просто шли по дороге боги.
А потом ты открыл им двери. Лунный луч был дрожащ и тонок. И вошли в нашу спальню звери, и сказали, что ты — ребёнок. Очень маленький, робкий, дивный.
Вот поэтому этой ночью они смерть твою победили,
и беду твою победили,
всех-превсех они победили.
И любви теперь сколько хочешь.

Резная Свирель (с)

Otto Ström -- ‘Porcelain’

Новые миры

На карте, если сильно приглядеться (и если показать, куда глядеть), есть город чьей-то юности и детства, с оврагом в лопухах и череде.

А если от больницы ехать прямо, а возле банка повернуть левей — там будет дом, где с бабушкой и мамой в квартире номер девять жил Матвей.
Матвей играл с игрушечным эсминцем, пускал по рельсам толстый паровоз и слышал: взрослым велено стремиться, не позволять ни слабости, ни слёз, вести учёт, гулять по воскресеньям, не верить в человека-паука.
Матвей — разболтан, сказочно рассеян, витал обычно где-то в облаках.
Со столика кивал магистр Йода.
Короче, не ребенок, а беда.
Матвей подрос и убедился твёрдо, что он родился явно не туда.
Ему кричали — путь тернист и труден. Матвей купил удобную кровать. Рождаются, наверно, суперлюди, которые умеют успевать, планировать,
распределяя силы.
Просчитывать удачу наперёд.
Матвей смотрелся грустно и уныло, такого даже смерть не заберёт.
Он не был на Гоа и на Синае, не лопал ложкой красную икру.
Безжалостно опаздывал, не зная, как можно разорвать порочный круг. Компьютеры его назвали ботом, коварно убегали поезда.
Опаздывал на праздник, на работу, на собственную свадьбу опоздал.
Орал начальник, словно мандрагора, когда Матвей пытался объяснить, что он во сне упорно чинит город, натягивает призрачную нить, фиксирует тревожные звоночки, где в городе болит, зачем дыра. А это разрешают только ночью, во сне и в темпе вальса, до утра:
вокзал почти исчез — давай, живей-ка. Беги быстрей, бунтует монумент.
Поэтому всегда спешил Матвейка, всегда боялся прозевать момент. Нос по́ ветру и глаз да глаз за каждым. Стелилась ветра пыльная кошма.
Увы, хранитель опоздал однажды к началу сна. Поистине кошмар.
В висках стучало сердце, мерзкой лапой сжималось сердце в яростный комок:
ты мог его хранить, а ты растяпа. Ты мог ему помочь, а не помог.
Стоял Матвей на клавише пробела, в воронке пустоты. Не комильфо. Так разозлился на себя, что сделал дорогу, детский садик, светофор, столы в кофейнях, в переходах ветер. Заполнил щель, зазоры и провал.

Наутро город даже не заметил, что ночью просто не существовал, от первой гайки до последней сваи, от башни до собачьей конуры.
Живёт Матвей, спешит, не успевает, закручивает новые миры.

Резная Свирель (с)

Alex Bayly -- ‘Distance’

Праздник

Закройте двери. Уже получше. Зашторьте окна, включите бра.
Повестка дня — вопиющий случай, и мы должны его разобрать.
Давайте сразу предпримем меры, пока не поздно, решим, как быть. У нас же праздник. Клим слишком серый, он выбивается из толпы.
Он цвета пепла и цвета лужи, проблема страшная налицо. А вдруг Клим станет неверным мужем, дрянным коллегой, плохим отцом? Примеров тысячи, миллионы. Примеров тьма, вспоминать вломы. Потом покатится по наклонной, а виноваты, конечно, мы. Предупреждали? Предупреждали. Послушай нас, — убеждали, — Клим.
Хотя, с другой стороны медали, мы с вами сделали, что могли.
Костюмы сшили, и что — из марли? Морковь зато из папье-маше. К благоразумию мы взывали, и даже к совести. И к душе. К душе — особенно Иванова. И Вы, Петров? Хорошо, вдвоём.
Во вторник надо собраться снова, ещё родителей позовём.

И разговор продолжался долго. А Клим дремал, ему снился лес.
Пришёл на праздник в костюме волка и всё испортил. Такой наглец.

Резная Свирель (с)

Just Do It - Houses On The Hill

Один мой знакомый

Один мой знакомый, играющий на гитаре, частенько на полном серьёзе мне говорил:
что радость — она окрыляет, тревоги старят,
а музыка — то, что живёт глубоко внутри.
С начала рождений, с курсора и с абсолюта, на дне, в облаках и на звёздной горе костей,
из музыки выросли боги, цветы и люди.
И не было в мире прекраснее тех людей,
таких настоящих, весёлых и непокорных.
И взгляды их были остры, как подводный риф.
Так мне говорил человек, в чьей душе — аккорды, канаты нейлоновых струн, деревянный гриф.

А как его звали? Наверное, как-то звали.
Я помню, что он обожал очень крепкий чай без сахара, чёрный. Смеялся, что инфернальный,
боялся обидеть кого-нибудь сгоряча.
С такими надёжно остылым тревожным утром, с такими нестрашно запрыгнуть в пустой вагон.
Есть люди, которые блюз, и они уютны.
Есть люди, которые джаз, и они огонь.
Есть люди-симфонии, оперы, люди-кантри.
Так он говорил, примеряя себя к ладам.
А кем же он был? Да, по-моему, музыкантом, хотя разве это профессия?
Это дар,
учение, исповедь, что-то ещё такое, чего я не зная, не ведая, берегу.
Деревья под снегом поют, фонари и кони, но их иногда заглушает машинный гул.

Один мой знакомый уехал к морям и пальмам — есть сладкие финики, темный инжир и нут.
Лежу, закрывая глаза, тишиной слепая,
хватаюсь за небо и верую в тишину,
плывучая, простоволосая как дриада.
Храни же меня, сохрани же в любых мирах.
Один мой приятель — косуха и медиатор — сквозь все расстояния велит мне не умирать.
А где он теперь?
Он при храме ли, при ашраме, в портовой таверне, в блескучем цветном бистро?
От времени, он говорил, заживают шрамы —
и снежная птица роняет в ладонь перо.
Живи — я живу и учусь быть светлей и проще, из слов безуспешно ваяю доспех и щит.
Но слышу, как он пересёк городскую площадь,
и каждый вмурованный камень в меня звучит.

Резная Свирель (с)

I Am Better Off (Acoustic Version) - Wildson