Я нарушу законы материй и пустоты, Чтобы лица сошлись с тех сторон, где одни ветра. Если сюр станет смыслом, каким тогда будешь ты? Если мир станет эхом, то где отражаюсь я?
Пусть всё в первый раз, всё: и мелодика лунных струн, И Вселенные тайны (Вселенной не знать о них?) Мы бредем по следам ослепленных тенями дюн, Мы шагаем так тихо, что кажется, мир притих.
Потому что не нам написали закон и мир? Если смысла не будет, мы будем друг другу знак. Вот и тянутся к ночи от ночи штрихи-пунктир – Ты и я. Я и ты. Не тревожься о пустяках.
А я знаю, какой в этом толк и глубинный смысл? Королевишна спит, пусть ей снится хороший сон. Стоит гнать сны, когда они всё-таки родились? Пусть минует полвека – останется только дом
От богатого замка, где вечер любой в пиру, Где святые Граали возвысились на столе. За плечами останется век – и дома умрут, Очертив бледный след на потрескавшемся холме.
А я знать не хочу, что за роли сыграю я, Если будет беда – не хочу ей готовить путь. Королевишна спит, пока я напишу финал Красной тушью, похожей на кровь и чуть-чуть на ртуть.
Каждый писал о главном - листик, ручка, фломастер, может быть - и чернила. Слышишь, стучит "Ятрань" в этой ночи холодной, мартовски-опостылой, там, где "достать и плакать", там, куда хода нет. Лес прорастал из окон, духи стонали в трубах, ветер с привкусом соли рвался к тебе в роман. Каждый писал о главном, тени на антресоли тихо с тобой шептались, что же писала ты? Прерии и индейцы, славные капитаны, море, пираты, феи - все будто наяву. Злые колдуньи, эльфы, принцы, русалки, гномы - все они здесь, в тетрадке, все в ее лучшем сне. Лес прорастал из сердца, горы казались выше, ягоды были слаще, небо - аквамарин. Девочка пишет сказку. Девочка пишет миру. Хватит ли ей на это красных как кровь чернил?..
Говоря о стихах, говори обо мне, пожалуйста, Чтобы в этих стихах отражалась хоть часть тебя. Я хотела быть рядом, как будто почти в реальности, Жаль, что в эту реальность не движутся поезда.
Иногда я себя ощущаю почти Титаником – Затонувшей в руках одиночества и тоски. Что мне делать, когда бессловесной любовью ранена, Если можно любовью наречь это слово "ты"?
Когда кончится вздох, вместе с ним отойдут сомнения, И ослепший Старик увезет с собой горсть стихов. Я забыла, как звать тебя. Кажется, вдохновение? Я бросаю последнюю рукопись в связку дров.
Елена Шилина (с)
Manh Piano - ĐỘ TA KHÔNG ĐỘ NÀNG (渡我不渡她) with Lyric
Зажигаются лампы на крышах и чердаках, Вечер держит в ладонях любовь и немного страх, Что закончится всё, стоит только не захотеть. Персефона целует в макушку супруга-Смерть.
Она пишет про всё: про капель и последний лед, Про уставших людей и про то, что зима пройдет. Она пишет себя, и слова принимают суть: Уходящему руслу от времени не свернуть.
Город водит плечами под курткой и ждет весны, И весна начинается из глубины квартир. Дом озябший атлантом себя ощущает в миг, Потому что скучал, потому что он так привык:
Принимать на себя шум и топот своих жильцов. Персефона шагает вдоль окон, снимает лед, Топит снежный узор, возвращает деревьям цвет, Оставляет дворам свой весенний наказ-завет.
И уставшие люди становятся веселей. Потому что весна сочиняется из людей И слагается из суеты и счастливых лиц. Зажигаются лампы на кончиках спящих птиц.
Каждой вселенной даруется Человек, а Человеку даруют над словом власть. Если мир выписан бережно на строке, зрителю очень несложно в него упасть, стать частью этого мира (а может, всем). Миру так важно кого-то любить, без «бы».
Он полюбил Человека с больших земель, так полюбил, что от солнца и до луны.
Мир рассказал ему все: о начале дней, о воплощеньях и многоголосье снов, черных конях, самых лучших из всех коней. Как начинается небо вблизи холмов, как в этом небе рождаются облака, тенью скользящие к детским босым ногам. Были стекают по самым краям пера, лишь успевай их нанизывать на слова.
Если захочешь про лес – будет быль про лес, про старика-колдуна и кошачий глаз. Мир знает столько, что думаешь: зря полез. Мир очень любит рассказывать и сейчас снова плетет нити судеб вдоль линий рук, перекроив под счастливые времена. Тусклый, измученный станет кому-то друг, а одинокого усыновит семья.
Это так важно кого-то любить, без «бы». Вот и вселенной даруется Человек. Если он сможет понять, что расскажет мир, значит, мир будет не просто бездушный текст, а перепутье волшебно-земных дорог (ведь чудеса создают из простых вещей).
Был Человек, стал волшебный Словесный Бог, любящий мир восседал на его плече.
Если нет практики, быстро уходит опыт. А в суете можно быстро забыть про близких. Память, смешно улыбаясь, глядит из фото, держит в ладонях игрушечный самолетик, может быть, даже читает по взгляду мысли. Мысли простые, их сразу и не озвучишь. Эта обыденность действует мне на нервы. Хочется, чтобы всегда получалось лучше (мысли в скрижалях прописаны мутной тушью). Кажется, все, что стоит под чертой "во-первых", так и продолжит бросаться из первых строчек.
Старое фото с укором глядит с альбома. Деда, я знаю, что ты меня любишь очень. Деда, не надо, пожалуйста, мне пророчить. Ты возвращайся, как сможешь (а лучше скоро).
Дедушка в плаванье, так говорила мама. Много воды утекло, я все так же верю. Много воды утечет, как небесной манны. Если есть вера, все будет в порядке, правда? Слово чужое аршином привычно мерят.
Деда, а деда, я очень скучаю тоже. Старое фото глядит из альбома с грустью. Это обыденность лезет ко мне под кожу, вот почему мне невесело и тревожно. Но я почти примирилась и с ней. Допустим. Если нет практики, быстро исчезнет опыт. Я разучилась писать на бумаге письма. На подоконнике прячется самолетик, хочет взлететь, но никак не найдет пилота так же, как я не могу устаканить мысли.
Тени растерянно жмутся к листам альбома. Я все надеюсь: тоска разойдется к маю. Память меня защищает от непогоды, только не может создать ощущенье дома. Дед, возвращайся из плаванья. Я скучаю.
Так он стоит, держа в поводу коня; строки на камне — палочки, уголки. Думает: я на это ли променял жизнь свою, смыслу здравому вопреки? Что с той жар-птицы? вешай хоть фонарем, хоть уникальным чучелом в кабинет. Что с молодильных яблок? мы все умрем, в сущности, для Вселенной нас вовсе нет. Скажем, герой Горыныча одолел, пеплом развеял черное колдовство; я же дышу болотом, трясусь в седле, а для чего, скажите мне, для чего? Взоры со всех сторон: то дуплом, то пнем кажется нечисть. Кочки — десятком плах... Ехать направо, леший бы с ним, с конем? Только ведь он тут вовсе не при делах.
...Глянь: чем не повод радостно рвать баян: вам не чета! С судьбою накоротке!? Прямо поеду — буду и сыт, и пьян, лучший финал с развязкою в кабаке... Сказка не любит слишком простых вещей, выход последний: влево тропу копыть. Но потерять себя — есть ли я вообще? Как-то обидно: сплыл, не успев побыть. Камень. Распутье. Буквы всё тяжелей, давит к земле медлительности вина... Над головою — клинопись журавлей, следом и гуси выткали письмена. Ищешь следы царевен или жар-птиц, вслед за клубком волшебным бредешь во тьму — сказка должна родиться и расцвести, большего не должна она никому. Есть ли резон держаться привычных вех, выбитых кем-то неумолимых строк? Трогает он поводья и едет вверх, в новое измерение вне дорог.
