Что у мальчиков за секреты? Вечно девочки вне игры. В небе тает тревожным эхом плач русалки со дна реки. Ах, зачем нам такая сказка? И до гроба любовь зачем? Так, меняешь семью на счастье – остаешься потом ни с чем.
Вот и точат девчонки когти, чтоб потом защищать себя. Говорили, что плоть от плоти? Значит, Ева – прамать твоя, да и каждой девчонки славной, только стали чуть-чуть смелей. Они учатся прятать раны и скрываться среди людей.
Скоро девочка станет взрослой, спрячет остренькие клыки. Да какие с русалки спросы? Разве только процент с обид и протертые ленты маски, все мечтания вмиг долой. Ах, зачем нам такая сказка, если можно прожить с собой
весь оставшийся день от лета? Полюби меня, полюби. Что у девочек за секреты? Вечно мальчики вне игры.
Свернувшись в рюкзаках, сопело лето, считало дым костров и птичьи стаи. Они сидели молча на рассвете и ждали час, когда рассвет растает.
Дожди грибные тянутся по лужам, по швам на куртках, по рукам и лицам. Влюбленных в этот день нельзя не слушать, влюбленным в дождь, наверное, приснится
вагонный хрип, и шпалы в небо к лесу, и кроличья нора, а в ней крольчата. Как хорошо вернуться в наше детство, как жаль, что лето кончится когда-то.
А может, кончилось, свернувшись в старых куртках, поближе к сердцу, потеплее в пальцах. Последний летний день довольно юркий, но и ему не хочется смеяться.
Спи, лето, спи, пока растут ребята, влюбленные в дожди и птичьи стаи. И это детство кончится когда-то, да и влюбленность детская растает.
Елена Шилина (с)
Imagine (Spanish & English Version) by John Lennon | Alex G ft Gustavo Cover
Мягкий свет фонарей рассеивал темноту ночи. В сквере было тихо и безлюдно, только слышался стрёкот сверчков в кустах и мои шаги по выложенной фигурной плиткой дорожке. Я сделал глубокий вдох, набирая полные лёгкие тёплого летнего воздуха. Отчётливо ощущался аромат роз, и я почувствовал, как губы сами собой расползаются в улыбке. За это я и любил мир по эту сторону Грани — за такое вот волшебство в мелочах и за то, что, когда его замечаешь, чувствуешь себя немного более счастливым, а ещё появляется приятное щекочущее ощущение, будто мир поделился с тобой по секрету чем-то сокровенным, что показывает далеко не каждому, а только тем, кто готов все эти волшебные мелочи замечать и любить. Я, повинуясь внезапному дурацкому порыву, запрокинул голову и подмигнул тёмно-синему ночному бархату неба. От собственного игривого настроения стало смешно, в голове заиграла весёленькая мелодия, услышанная недавно из окна кафешки, и я едва удерживался, чтобы не достать из кармана толстовки спутанные наушники и плеер и не начать пританцовывать. И начал бы, если бы аллея не свернула за угол и я бы не увидел сидящую в одиночестве на скамейке девушку.
Нет, сам факт того, что кто-то может увидеть мой приступ хорошего настроения, меня нисколько не смутил. Но при виде этой девушки я тут же замер, даже забыв, что держу в руке свисающие почти до земли наушники.
Да уж, вот чего я точно не ожидал, так это встретить здесь свою землячку.
Девушка сидела, полностью погружённая в свои мысли, и не замечала меня. Я наконец встряхнулся, запихнул наушники обратно в карман и подошёл к ней.
— Добрый вечер, — радостно поздоровался я и бесцеремонно плюхнулся рядом с ней. Она вздрогнула от неожиданности, резко обернулась ко мне и вопросительно вскинула бровь. Но уже через секунду в её глазах промелькнуло узнавание — она тоже опознала во мне существо из своего родного мира и облегчённо улыбнулась. — Добрый. Каким ветром тебя сюда занесло? — Да так... — я неожиданно смутился. — Дела. — И какие же? — Сердечные, — я вздохнул и развёл руками. И ещё до того, как она ответила, я понял, что, кажется, этот вечер мы закончим совместной пьянкой и жалобами друг другу на то, как тяжело жить, когда твой любимый человек живёт в другом мире. Ну, или без пьянки. Но эмоции землячки были видны невооружённым глазом, так что мне тут же захотелось её обнять, утешить и посочувствовать ей, хотя она даже не начала ничего говорить.
— Вот и у меня, — вздохнула девушка в тон моим мыслям. Она отбросила за спину прядь длинных каштановых волос и откинулась на спинку скамейки, запрокинув голову к небу. Я помедлил, разглядывая её лицо. Тёмные волосы, карие глаза, мягкий взгляд и исходящее от неё тепло, которое ощущалось почти физически, безошибочно выдавали в ней лесного духа. Усмехнувшись, я вытянул ноги и, как и она, уставился наверх.
— Добро пожаловать в клуб одиноких сердец, — задумчиво произнесла девушка. — Да уж, — хмыкнул я. — Тяжело быть с человеком полностью, когда солнечный свет тебя буквально убивает. Я старался говорить беззаботно, но землячка нахмурилась. Видимо, уловила проскользнувшую в моих словах грусть. — И правда, — сочувственно проговорила она. — У меня по-другому. Я могу здесь жить и даже освоилась, но...
Её слова прервались громким лаем, и к скамейке подбежал, радостно виляя хвостом, пёс, светлая шерсть которого в свете фонарей казалась золотистой. Девушка тут же вскочила, присела на корточки рядом с псом, трепля его за ухом, и заметно повеселела. Я усмехнулся: у меня уже не осталось никаких сомнений в том, что моя ночная собеседница — зелигена. Действительно, только дух животных может выглядеть настолько счастливым, общаясь с собакой! Подтверждая мою догадку, девушка обернулась ко мне и с горящими глазами выпалила: — Вот видишь! Так что мне очень даже хорошо здесь. У меня дома ещё полно животных! — Здорово, — искренне сказал я, глядя на пса, разглядывавшего меня с весёлым любопытством. — Всё хорошо, милый, — заверила пса зелигена. — Это наш друг... А кстати, как тебя зовут? — Рэш, — представился я. — Лаура, — протянула руку зелигена, и я с удовольствием пожал протянутую ладонь. — Ну что, зайдёшь в гости? — Конечно, — с готовностью отозвался я и, потрепав пса за загривок, поднялся на ноги.
Квартира Лауры была совсем недалеко от сквера, и этот путь мы прошли, непринуждённо болтая о Лауриных животных: как тяжело порой найти для них подходящий корм, как интересно ездить на другой конец города за очередной улиткой, мышкой или ёжиком и как здорово с ними потом общаться. Я, хоть и не мог в полной мере поддержать разговор, с интересом расспрашивал Лауру и слушал её воодушевлённые рассказы. И, глядя в её светящиеся от восторга и любви глаза, был ужасно рад за неё, хоть и чувство зависти к ней, так легко адаптировавшейся по эту сторону Грани, засело в груди и назойливо скреблось острыми коготками по сердцу.
— Проходи, — приглашающе махнула рукой Лаура, пропуская вперёд молнией ворвавшегося в квартиру пса и меня следом за ним. Я огляделся. Квартира была небольшая, но симпатичная и пронизанная насквозь тем же теплом, что исходило от самой Лауры. Мне сразу стало как-то спокойно и очень уютно.
Лаура показала мне комнату, где вдоль стен стояли многочисленные контейнеры с животными, дала подержать на руках ящерку и погладить бурундука, отогнала пса от контейнера с мышками, беззлобно отругав ("Вечно он к ним хочет залезть!"), с гордостью продемонстрировала крупных тараканов и ярких улиток ("Я много их купила, теперь смогу разводить!"), познакомила со змеёй и, когда я вдоволь насмотрелся на всех её многочисленных животных, пригласила на кухню. Там достала бутылку вина и два бокала, молча разлила по ним напиток, придвинула один ко мне и уселась напротив.
— Ну, рассказывай, — приглашающе кивнула она, глядя мне в глаза.
Я вздохнул, немного повертел в руках бокал, поболтал в нём вино, сделал глоток. — Да что рассказывать, — я махнул рукой. — Она живёт здесь, а я... Ну, а я от местного солнца в камень превращаюсь. Какое уж тут "долго и счастливо"... Я долго к ней ходил, сидел под окнами, как маньяк какой-то, в итоге мы встретились и даже поговорили, а толку? Только хуже стало.
Я дёрнул уголком губ в болезненной усмешке. Говорить о Мальвине было намного сложнее, чем мне казалось. И уж точно намного сложнее, чем задвигать мысли о ней в самый дальний уголок сознания и легкомысленно наслаждаться ночной прогулкой. После того нашего разговора я запрещал себе приходить во двор её дома, потому что ничего бы из этого не вышло, а ей ни к чему думать, будто наша встреча происходила наяву. Я не собирался заставлять страдать ещё и её, вполне достаточно было одного меня с почти непрекращающейся ноющей болью в сердце.
Я снова глотнул вина и отвернулся к стене. — Ничего хорошего, в общем, — тихо закончил я. — Сочувствую, — так же тихо отозвалась Лаура и, перегнувшись через стол, накрыла мою ладонь своей. Жест был совсем простым, обычная попытка подбодрить, но мне стало немного легче. Я повернулся к ней и, глядя в её глубокие карие глаза, тряхнул головой и усмехнулся. — Ладно, переживу. Большой мальчик. Давай теперь ты рассказывай.
Лаура тут же погрустнела и откинулась на спинку своего стула, убрав руку от моей ладони. — Да, знаешь... — начала она, немного нервным жестом убирая прядь волос за ухо, — это долгая история. — У нас вся ночь впереди, — подбодрил я её.
Лаура криво усмехнулась и вздохнула. — Этот человек, — начала она, медленно и аккуратно подбирая слова, — испытывает некоторые проблемы в том, чтобы доверять людям. Однажды... так получилось, он очень сильно обжёгся. И теперь боится привязаться вообще к кому бы то ни было. Поэтому я пока жду.
Девушка побарабанила пальцами по столу. Я, видя, что она не закончила, молчал и не перебивал её.
— Он может звонить, писать, приходить в гости каждый день. А может пропасть на неопределённое время и не выходить на связь. Это связано с особенностями психики, долго объяснять, в общем, это во многом из-за того, что он травмированный и боится доверять. И поэтому с ним очень бережно и аккуратно нужно себя вести. И быть терпеливой. Столько, сколько понадобится. И я стараюсь, но это очень тяжело.
— И долго у вас... так? — спросил я. — Третий год, — отозвалась Лаура. — Ох, — вырвалось у меня. Зелигена издала смешок, в котором послышались истеричные нотки.
— Я знаю, что проще отказаться от человека, — продолжила она и вдруг решительно посмотрела мне в глаза. — Но я не откажусь. Никогда. Я это точно знаю. Я люблю его и буду ждать столько, сколько придётся. Да, это ужасно больно, и я не всегда могу с собой справиться, но я стараюсь ради него и ради того, чтобы мы были вместе и счастливы. И да, я знаю, о чём ты хочешь спросить: хоть он пока не готов и боится, но тоже меня любит. Я чувствую это, я знаю.
Я мягко улыбнулся и кивнул. Конечно, она знает. Существо, которое соткано из любви и которое создано для того, чтобы любить всё живое, уж точно способно распознать истинные человеческие чувства. Лаура любит своего человека, всем сердцем, всем существом любит, настолько, что готова отдать всю себя ради этой любви. Да что там — она уже отдала всё. Уйти из своего мира, чтобы быть с любимым человеком, дорогого стоит. А терпеливо ждать больше двух лет и не сдаваться... на это способны единицы.
— Я верю, что у вас всё будет хорошо, — сказал я, приподнимая бокал будто в тосте. — Я очень рада это слышать, — серьёзно ответила Лаура. — Потому что бывают дни, когда я сама не верю. Но всё равно продолжаю ждать. — Вы, духи, все такие самоотверженные, — проговорил я. — Мне кажется, вы заслуживаете любви больше, чем кто-либо по обе стороны Грани. Лаура грустно рассмеялась. — Буду надеяться, что ты прав, — сказала она. — Потому что иначе в чём смысл?..
Мы промолчали немного. Лаура смотрела в стену, и её глубокие карие глаза были полны любви и печали. Вся она была полна любви и печали, все её нервные жесты, её мягкий голос, длинные волосы и тёплые руки. Действительно, если это существо не заслуживает счастья, то кто заслуживает?
Мысль потянула за собой вереницу других, я снова вспомнил Мальвину, и на душе стало совсем тоскливо. Хорошо, что она просто человек: может забыть о том, что видела меня, и, ни разу не вспомнив, прожить счастливую полноценную жизнь. Плохо, что Лаура — дух: такие, как она, любят один раз, на всю жизнь и всей душой, и не умеют сдаваться, даже если сдаться — проще.
Но в собственных словах я был уверен полностью: я действительно верил, что у Лауры с её любимым человеком всё будет хорошо. Такая любовь должна заслуживать награды, в этом я не сомневался ни на секунду.
Я потянулся к бутылке с вином, наполнил наши опустевшие бокалы и отсалютовал совсем было притихшей Лауре: — Расскажи про своего человека. Какой он? — Тебе действительно интересно? — зелигена недоверчиво приподняла бровь, но немного повеселела. — Ага, — подмигнув ей, кивнул я. — У нас почти полная бутылка, два одиноких несчастных сердца и целая ночь. Так что рассказывай.
Два сапога пара (Никогда не влюбляйтесь в призраков)
У Анны Леонидовны Воропановой некоторые привычки и особенности характера передавались по наследству. Её бабушка Галина Львовна была глупа как лиса, но умна как рыба. Она впитывала знания с губ любовников через уши. Можно сказать, она оттачивала ум игрой в шахматы с любовниками, где партии состояли из хитроумных ходов по обмену знаниями: она отщипывала кусочек знания у одного мужчины и потом передавала его следующему, дожидаясь ответа, а ответ выдавала за свой.
Именно таким образом она узнала настоящий рецепт печенья “Мария”, обменяв его на историю княжны Марии Александровны, супруги герцога Эдинбургского, того самого, что бороздил моря, захлебываясь ромом, и был таким буйным, что не мог жениться ни на ком, кроме русской. В честь русской княжны это печенье и было названо.
Анна Леонидовна никогда не работала в полнолуние, не имела в любовниках мужчин-близнецов, могла по родинкам прочитать прошлое и будущее человека, а во снах узнать, чем он болен, и сильнее всего была влюблена в своего прадеда. Изобретателя, лауреата технических премий, красавца с высокими скулами, выглядывающими клыками из-под плотно сжатых губ и манерно закрученными усиками. Он родился весной, когда шампанское пенится особенно сильно, а дамы меняют темные платья на светлые атласные наряды, а умер поздней осенью, облаченный в бекешу, где-то по дороге на Сумы в братской могиле.
В тот год Анне исполнилось двадцать четыре. Она разбирала альбом с фотографиями бабушки и наткнулась на снимки Александра Михайловича. Родственник будто ожил и подмигнул ей одним глазом, прищурившись, холеной рукой подкрутил ус. Анна почувствовала тепло, разлившееся в животе и груди, и резкий прилив жара к шее. Она захлопнула альбом и отложила его на полку.
Доподлинно известно, что мы наследуем от предков не только цвет глаз, расположение родинок, толщину губ и форму носа, но и характер, талант, предрасположенность, желания и даже привычки, например, любовь к тонкому слою сливочного масла, намазанного на хрустящий хлеб, или привычка дремать в полдень.
Анна же не только унаследовала многочисленные таланты и пороки своих прародителей, но и умение различать, кому они принадлежат. Так она наверняка знала, что любовь к рыжебородым мужчинам и английскому луковому супу достались ей от сестры бабки — Александры Львовны, но Анна не позволяла этим желаниям брать над собой верх, потому что человек состоит из желаний, а желания — это именно то, что может даже покойника вытянуть с того света.
В тот год Осенние Деды наступали медленно, они принесли первый снег ,перемешанный с дождем, и острый северный ветер. Вороны появлялись у окна, чтобы склевать поздние яблоки китайки, ярко-красные на фоне черных ветвей, припорошенных снегом. Короткие дни уступали место длинным ночам, ночам наполненным волшебством, и теперь она особенно остро чувствовала это. Его присутствие. Она поняла, что он рядом, и что она интересна ему ровно также как и он ей. Ведь Александр Михайлович умер в самом расцвете сил, и хотя он всю жизнь был верен своей жене — наполовину немке, которая скончалась раньше него, он забрал в могилу все нереализованные желания и не созданные устройства.
Духи бесплотны, они утратили мешок из кожи, костей и мышц и даже сознание. Но сила их воспоминаний и желаний живет так долго ,словно она впечатана в пространство.
Духи привязаны к своим домам, сундукам, вещам, платьям и ботинкам, домашним животным, единственным свидетелям их мертвого состояния, безделушкам, постелям, сохранившим следы любовной страсти, к людям, с которыми они чувствовали что-то ранящее и глубокое, будь то испепеляющая страсть, нежная любовь или слепая обида, словом, они привязаны ко всему тому же, к чему и живые.
Анна металась, меняла любовников как перчатки, они водили её в рестораны, покупали белое вино, рислинг или совиньон блан, биодинамическое вино из лучших виноградников, растущих на коровьем роге, опрыскиваемых отваром из одуванчиковых листьев на седьмой день лунных суток, вино, впитавшее в себя во время выдержки в погребах десятую симфонию Шостаковича и остатки лунного месяца. Они водили её в театры, на вечерние прогулки по набережной от Юсуповского дворца до Исаакиевской площади, но она жила как в чаду, боясь, как бы любовники не заметили ,что теперь их трое.
В главную ночь Осенних Дедов, она предупредительно погасила электричество, зажгла восемь белых и восемь розовых свечей, и обойдя по часовой стрелке большой солнечный круг три раза, как это делали её предки больше двух тысяч лет, обратилась к духам с вопросом о суженом. Ответ показался ей в мутном зеркале воды, разрезанном криком из глубины горла. Лицо приобрело черты покойного родственника.
После той ночи стало совершенно ясно: зверь вырвался из клетки, он больше не жил в её плоти, подогреваемый желаниями, теперь он жил так как она и хотела -рядом с ней. Александр Михайлович стал нетерпим. Ревновал, прогонял гостей дребезжанием стекол и скрипом паркета, по вечерам усаживался в большое кожаное кресло и требовал кофе с молоком, по утрам - чтения газет и финского масла, намазанного на тонкий ломтик бездрожжевого хлеба. Анна Леонидовна потакала всем желаниям возлюбленного, пока они не стали такими тяжелыми, что упали из головы через шею прямиком в живот. Тогда ровно в полдень она взяла старую коричневую сумку, с которой ходила за покупками, вышла из дома, оставив гостя в кресле с сигарой, дошла до самого лучшего европейского ресторана около Таврического сада, заказала луковый суп (да, порой вызывать покойника легче заказав его любимое блюдо) и слёзно созналась во всём той самой сестре бабки, которая предпочитала рыжебородых мужчин, и та, в обмен на обещание наконец-то найти достойного жениха и родить дочь, открыла ей тайну обряда по отправлению духов в потусторонний мир.
В ночь на Самайн Анна провела обряд. Абсолютно выжатая сопротивлением возлюбленного ,его гневом и нежеланием покидать мир живых, тяжестью обряда и собственной сердечной болью, она лежала в ванне и вздрагивала от каждого скрипа. Раздался дверной звонок. Анна осторожно оделась, на цыпочках подошла к двери.
Но в дверной глазок увидела не призрак, а хирурга Александровской больницы, за которым охотилась всю прошедшую весну, потомственного врача Даниила Сергеевича Знаменского с букетом белых роз.
— Ты опоздал.
— Прости, я был занят.
Он принёс снег на воротнике пальто, запах Невы, больницы и белых роз.
— Проходи.
Анна взяла цветы и нажала на выключатель. Перед ним предстала женщина, которую он никогда не видел: худая, бледная, с запавшими глазами, ртом, закапанным воском и безумным взглядом.
— Что случилось? Ты больна?
— Не знаю. Кажется, у меня болит живот.
Живот –это жизнь. Жизнь начинается с живота и им же заканчивается. Она начинается приливом оргазма, распускающимся как цветок, колыбелью утробы c питательной пуповиной. Жизнь эгоцентрична, и пуп- самое ярое тому подтверждение, первый- остается от материнской утробы, другой, второй (после инициации) можно отыскать в животе, чаще всего ниже правого подреберья, в районе печени. Живот –маленькая вселенная со своими плотностями, и нигде страх нигде не прячется с таким удовольствием, как в животе.
Он положил её на постель и теплой мягкой рукой пропальпировал живот, начиная снизу, с левой паховой области, поднимаясь против часовой стрелки наверх. “здесь болит?” — бормотал он, “а здесь?”.
— Здесь, -она указала на пуп.
— Ничего нет. Живот мягкий. В конце концов, как говорил наш профессор, все испорченные нервы клубятся в животе. Расскажи, что произошло?
Тогда Анна Леонидовна поставила перед хирургом бутылку Гленморанджи и два стакана, налила виски до краев, не разбавляя содовой или льдом, и рассказала за три с половиной часа историю от своего рождения в ночь на весеннее равноденствие до влюбленности в покойного изобретателя. Пришлось ей сообщить и о разговоре с покойной теткой, данном обещании выйти замуж как можно скорее и родить наследницу. Даниил Сергеевич не дрогнувшей рукой поставил стакан на стол и закурил.
— Ну что ж. Обещания нужно выполнять.
С этими словами он развязал три узла на халате Анны, не выпуская из рук сигареты. С той ночи они стали жить вместе в его огромной квартире на Чайковского: потомственный хирург и ведьма-целительница. Были они ровно два сапога пара. Никогда не ссорились, но ни разу не уступили друг другу. В то время как один занимался любовью — другой лечил пациента, и наоборот, если один из них лечил пациента, то другой скорее всего занимался любовью, потому что любовь и врачевательство было их общей страстью. И если в последнем они никогда не сходились, когда один кричал — “отрезать”, вторая настаивала на излечении, первое удавалось на славу, и постель на зависть друзьям и соседям, долго путешествовала по квартире, останавливаясь то в кухне, то в гостинной, то в ванной для гостей. Они поженились через год, без пышных торжеств, в медовый месяц уехали в серый Эдинбург, где промокли насквозь, пили виски и бродили по кладбищам и военным музеям.
И только однажды она вздрогнула, почувствовав острое желание съесть ломтик бородинского хлеба с маслом, но опустив внимание в живот, в самый пуп, поняла, что беременна, и никак иначе, а двойней. Александра и Лидия родились с разницей в четырнадцать минут, одна -второго марта, другая- третьего, что и предрешило их судьбу. Александра стала прекрасным хирургом, Лидия- продолжила дело матери, и когда одна кричала- “отрезать”, вторая всё ещё вынашивала надежду, что приживется...
Ксения Фрида
Вероника Долина "Эта книга пропахла твоим табаком"
Я спала вечным камнем на самом краю земли, В серенадах русалочьих песен на гладких боках Об отважных корсарах, сумевших уйти от петли, и Летучих Голландцах, идущих на всех парусах.
Только ветер шепнул, что я неземных кровей, Обнажил балладами, серый сорвав покров. Стала когтем дракона, ключом от семи дверей, Что светлее зарева звонко-стальных клинков.
Я спала свечой в паутине старых дворцов, Где доспехи героев — в морщинах безжалостной ржи. Гобеленами выцветших дней вздыхает альков, Белизной — изваяния, сумраком — миражи.
Только ночь напророчила — мне суждено гореть, Как драконье пламя, шелком пурпурных роз. И разрезала небо огненно-алая плеть, Обагряя зрачки бесстрастно-холодных звезд.
Я спала лепреконовым золотом в недрах холмов. Акварельные сны пила родниковых фей. На обломках радуг забыто-прекрасных миров Меня кто-то забыл или спрятал, как свой трофей.
Но кричало небо, что мне суждено летать, Чешуей дракона взорвать орнамент земли. И медовыми каплями вереска засиять, На шершавых крыльях, чтоб к солнцу поднять смогли.
И я стала огненным ветром из древних легенд Воедино собрав воплощенья увиденных снов. Если сказки о небе, может, они о тебе? Даже если они о драконах, они - про любовь.
Она знала, что у неё родятся близнецы. Мальчик и девочка, они вырастут худыми и тонкими, и возьмут большую часть себя от родни мужа. Она знала это с того момента, как с губ слетело тихое "да". Муж ещё верил, сохранял мечту о кардинально перемене, абсолютной свободе от проклятого города. Она же не могла позволить себе обманываться, за мечту придётся заплатить дорогую цену - вечную борьбу с судьбой, оплетеной лоза и - красной, зелёной и чёрной. Своё трезвомыслие женщина превращалась в орудие. Да, она не обладает живостью старшей сестры или хрупкостью кузины. Зато у неё талант к плетению сложнейших интриг, здоровый румянец на выразительных скулах и прямая спина. Она не позволит себе появиться на людях с распущенными волосами или небрежным пучком, от шпильки до носка туфель его третья жена будет безупречна. И любой слух скатиться с неё не замарав.
Она долго выбирала имя, сразу решив - никаких деревьев. Их семье это приносит только беды. Посмотрите на старших - упрямые, неуживчивые, твёрдые и жадные девицы. Одна кичится своим распутством, другая - безумием. Конечно, в этом вина не только имён, но лучше не рисковать. Её дочь будет ласковой, нежной, настоящей леди, которая не повысит голоса и не поднимет глаз, пока взрослые обсуждают свои дела. Её дочь будет хрупкой. Никаких скачек на конях по полям, никаких "мужских" профессий. Она была готова смириться с легкомыслием, но не с самоуправством. Ей нужно было безопасное имя. Имя обещающие тихую, достойную жизнь. Девочку назвали Вайолет.
Судьба тихо хихикнула, поминая присказку про омут.
Перья падают в дождь и ложатся ко мне на плечи, Осень знает всю правду о мыслях моих к тебе. Я мечтала ночами о призрачной нашей встрече. И рождались стихи с очертаниями в строке
Чуждых лиц, чуждых слов. Ничего не должно тревожить. Каждый стук, каждый шаг отзывался тоской в груди. Если мысли сдирать – обязательно вместе с кожей. Даже если желать, невозможно других винить.
Мне хотелось остаться, поверить, тебе поверить. Небо дышит вокзалом, идут поезда домой. Для непризрачной встречи вагон открывает двери. Если осень встречать обязательно – то со мной.
Иногда мне мечтается: страх превратится в дым, если выключить и телевизор, и интернет. И тогда в целом мире останемся я и ты, и ещё человечек с пропеллером на спине. Улыбнется: "Малыш, пустяковина, ерунда. Ты такой, потому что ты взрослый и ешь с ножа". А сто тыщ миллионов никто за меня не даст, за меня не дадут даже ломаного гроша. Да, всё время призывно ночами смотрю в окно. У меня воспаление глупости и отит. Но теперь вот я, старый дурак, осознал одно: а ты знаешь, родная, он больше не прилетит. С круглой кнопкой на пузе, в нелепых смешных штанах. Реактивный, как шмель, неожиданный как циклон. Я глазею в стекло, понимая — давно весна. И так солнечно в этой наружности, так светло.
У меня есть собака, но я был бы рад щенку, как упитанный в меру мужчина варенью рад. А ты знаешь, что он научил меня языку, на котором поют-убаюкивают ветра, о котором не в зуб составители словарей. В нем гортанный восток, юго-западные слова, заполярные льды, одуванчики и апрель. И гудит голова, колокольная голова, абсолютно пустая, как мой бесприютный дом. Облака белым морем, и дом — корабельный трюм. Я с тобой говорю о любви краснозёмным ртом, чернозёмной изнанкой о горестях говорю, и нисколько не вырос, словив окаянный глюк. Если мне разрешат телевизор и интернет, то шаров на последние деньги себе куплю, продадут мне шаров за блестящую горсть монет. Я впущу в них зеленые двери и сквозняки, потому что стоят на пороге в чужом нигде мои полные солнца облезлые башмаки, чья-то сменка на случай хождения по воде.
Ты же помнишь тот день, день, с которого все пришло
Ты же помнишь тот день, день, с которого все пришло. Дождь картинно-осенний, умытые лапы львов, И до нитки промокшие птицы глядят в стекло. Город вешает небо на плечи из облаков. Смуглокожие дети торопятся на трамвай, Златоглазые взрослые в офис идут пешком И мечтают: закончится осень, и сразу май, А за маем – молочное море и дедов дом, Золотые пески и трава, ну почти что с них, Виноградные лозы, тропинки к самой воде. В том предчувствии лета останется для двоих Столько времени, что и представить нельзя себе. А пока все свободное время уходит в пасть Вечно алчущим офисам-рыбам, в дожди и смог. Как голодному крошек от хлеба не сосчитать, Так и осень теряется в счете людских тревог. Город утром смотрел, как в домах раздавался гул, Как плелись на работу и школу, кляня звонок, Как скрипучая ручка выписывала прогул. Люди тонут под небом, по людям пропустят ток Из забот и обид, из осенней тоски и сна. Прячут девушки лица под красным, как Марс, зонтом, Хмуро дышат дождем двое юношей из окна. И один из них – ты. А потом, ну а что потом? Ты мечтал о ракете, что прямо с Земли и в Марс, Там, где алое небо и травы до головы. Ты мечтаешь об этом, наверное, и сейчас, Но работа, работа... нет времени для мечты. Я смотрела в тебя, ты похож на мою родню: Смуглокожую, золото в радужке, медь в косе. Если мы невозможно, но схожи, то не пойму, Почему мы на Марсе, а вы – на своей Земле? Так постройте ракету! Есть знания, силы есть. Будет май, бесконечный, пока нам не надоест, Будет столько рассветов, что их нереально счесть. Там такое же море и осени вовсе нет... А потом были кофе, беседы за полночь в день, Сонный город, и сонные люди, и сонный дождь. Осень въелась под кожу, ей имя, наверно, «Лень». Только сон по ночам меня резал, как острый нож. Мне хотелось сорваться и сгинуть в слепой тиши, Мне хотелось исчезнуть, сбежать, улететь домой. А потом я смотрела, как ты на укор молчишь, Понимая: дом мой – только если и ты со мной. Ты же помнишь тот день, день, с которого все пришло, Отражение в стеклах и капли дождя в стекле. Мне не снится мой Марс темно-красный совсем давно. Смуглокожие оба мечтаем под май в росе.
