Ну кто придумал эти сказки? В ослиной шкуре так неловко, принцессы, верно, все несчастны: одни влюбились ненароком, в других влюбились трубочисты. Какое здесь, скажи, везенье? Из королевства сплыли принцы. Такое нынче настроенье,
что ни играть на старой сцене, ни танцевать на длинных шпильках. Актрисой сложно быть, наверно, но я к ролям своим привыкла, хотя бывает вечерами, что хочется сбежать из дома. Но жизнь принцессы – штука злая, а жизнь актрисы так знакома,
что выть никак не хватит силы. И режиссер полез в сценарий, но я просила же, просила, давайте принцев хоть оставим. Но нет, мальчишки-свинопасы и разгильдяи им на смену. Ну кто придумал эти сказки? Звонок. Пора идти на сцену.
Заметают снега - не увидишь следа, видно, птица-Айгэнн обронила перо. Вот танцует шаман, он - огонь и вода, он - белесые мхи и туман над костром, Он - изгибистый лук и его тетива, он - олениха-мать и детеныш ее, Он - летящая чайка и белый нарвал, он - и жертвенный нож и его острие. Вот танцует шаман!
Далеко-далеко, лия эхэ киннай, там, где ночь холодна, там, где льды велики, там у моря чудные живут племена - что младенцы, что взрослые, что старики. Если лето короткое греет хребет - это люди как люди: и ходят, и пьют, ловят мелкую рыбу себе на обед, обучают детей остроге да копью. Пусть не строят из камня и бревен дома - им и в хижинах спится и любится всласть...
Но проходит тепло и приходит зима, распахнувши оскалом клыкастую пасть.
И народ поутру, лия эхэ кинной, молча сходит на берег - и прыгает вниз. И в полете сжимается тело в комок, серебристым тюленем волну осенив. Так живет это племя. Пусть злится зима - нерпам все нипочем, плавай, нерпа, лоснись! А хранить их очаг остается шаман - до недолгого лета, до быстрой весны. Для того-то и нужен, вестимо, шаман - чтобы нерпы людских не забыли ходов, чтобы ветер их хижин из кож не сломал, чтоб горел и не гас огонек между льдов.
Вот танцует шаман, пока тянется ночь, пока птица-Айгэнн шьет рубаху земле. В небе вьется и пляшет ее полотно, стынут сосны в замерзшей и твердой смоле. Вот готова рубаха - оденься, земля, белым мехом наружу, свернись и усни, Вот танцует шаман, если хочешь - так глянь, но меня не кори, если станешь иным. Вот танцует шаман!
Может, я и совру, мне соврать - как мигнуть, хромоногая Молли умеет и так! Только лес свои лапы во тьму протянул, крепость жмется, как мышка под взглядом кота. Только я лишь кухарка, и суп мой остыл. Завтра наши уходят в дозор - как всегда, между скал и снегов ледяные мосты, и погибнет любой, кто ступил не туда. Острозубая смерть между скал и снегов, волки, барсы, медведи, крадущийся страх... Я нажарю котлет и нарежу морковь. А потом я пойду танцевать у костра.
Вот танцует шаман - золотистая тень, и легки его руки, и шаг невесом, Он - теченья под льдиною, перья в хвосте у летящих над тундрой охотничьих сов, Он - горячая кровь, не мешайте ему, он - лиса у норы и плывущий сазан, Этот танец хранит всех ушедших во тьму, чтоб им было куда возвратиться назад. Вот танцует шаман.
В едва приоткрытую дверь проникает свет. За дверью болтают и вкусно едят еду. И думает мальчик пяти с половиной лет: "А что если это пройдёт, то и я пройду? Но это же глупо, такого ж не может не быть. Бессонница может пройти, и пройти болезнь, а небо останется маревно-голубым. Мне просто на небо пока запретили лезть. Но я обязательно вырасту, я смогу. Я стану огромным и сильным, как великан. Куда до меня суперглавному пауку. А лучше я стану вообще как подъемный кран, чтоб строить высокие белые города. И люди в них будут красивые, все-все-все. Я людям квартиры в прекрасных домах раздам, и каждой собаке раздам я по колбасе. Собаки начнут дружелюбно вилять мне вслед, а люди начнут в своих новых домах ремонт". Так думает мальчик пяти с половиной лет. Но детство проходит, и это, увы, пройдёт.
В слегка приоткрытую дверь проскользнула ночь, присела на край подоконника и молчит. По лету расстелено синее полотно. А в спальне так тихо, что слышно мышиный чих. И звезды лежат, как рассыпанное драже. Их можно достать языком и катать во рту. И думает мальчик пятнадцати лет (уже?): "А что если это пройдёт, то и я пройду? Но это же страшно, страшнее, чем фильм "Звонок". Я пыль, я земля, прорастет сквозь меня трава. И будут ходить по траве миллионы ног, а я ещё рыжую Ленку не целовал. Она на меня и не смотрит, что очень жаль. Она любит комиксы и своего кота. Я — крылья дракона, я огненная скрижаль, нельзя меня просто так взять и стереть с листа. Да нет, это чушь, я не вижу беды в упор. Я стану учёным, известным и мировым, и, может быть, даже придумаю телепорт". Но ночь пролетит, значит, это пройдёт. Увы.
В чуть-чуть приоткрытую дверь убегает сон. Выходит курить на балкон мрачноватый тип. Сегодня посылку с курьером привёз" Озон" усталому мальчику лет сорока пяти. На свой юбилей мальчик выбрал себе бинокль. Такое случается изредка, раз в году. Он знает про кварки, бозоны и про бином, но думает: "Что если всё-таки я пройду? Ведь я же настолько давно не звонил родным, ведь я же настолько давно не ходил к врачу. Простите меня, я уже не огонь, а дым. Мне надо сказать о любви вам. А я молчу. Неужто я дальше продолжу сидеть и ждать, пока мою смятую тень не положат в гроб? Неси меня, ветер, сестрица, неси, вода". Всё это проходит. Проходит. Проходит. Про... И мальчик берет телефон вызывать такси. И шнур не порвать, как и мойровый волосок. А справа у мальчика — дерево Иггдрасиль, а слева - краснеет реки-Иордан песок. И вот, засыпая в машине, как на листве, он вдруг понимает, что правильным был маршрут. Он маленький мальчик. Он видит тот самый свет. Все будут. Все боги. И маму не заберут.
Когда он был маленьким Богом, ещё мальчишкой, его дорогая планета была огромной. Высокими были деревья, и воздух чище, и море лизало следы на песчаной кромке. И Богу легко было взять и в себя поверить, меняя цвет глаз, цвет волос и меняя лица. Ты только подумай, какие там жили звери, ты только послушай, какие там пели птицы. И сто колокольчиков разом звенели в небе, и тысяча мокрых носов утыкались в руки, когда он был маленьким Богом, my happy baby. Сигналы с далёких орбит принимала рубка, и щурился Млечный, и век проносился годом. И письма летели с зеркальной Альфа-Центавры: "Ну что там, освоил планету?" "Вполне пригодна". "И там расчудесно живётся?" "Вообще шикарно". Когда он был маленьким Богом, ещё ребёнком, в его бесконечных карманах лежало лето. И мир не нуждался в смартфонах и фотопленках. И зайцы действительно ездили без билета на спинах больших черепах, на слоновьих спинах. И вечное солнце, как будто везде Карибы. А Бог океаны и суши крутил, как спиннер. Ты только почувствуй, какими могли быть рыбы. И сотни медуз колыхались на водной глади, и сотни кораллов цвели в изумрудной взвеси. "Ну что там у нас с поясами?" "Уже наладил". "А что там с твоим человечеством?" "Я в процессе". Всё было настолько давно, что почти неправда: светло началось, а закончилось крайне дурно. Когда-нибудь Боженьку спросит, наверно, главный: "И что ты теперь будешь делать?" "Я буду думать". Когда города опустеют, и шум затихнет, и звери вернутся, а люди залягут в норы, простуженный Боже, страдающий нервным тиком, возьмётся за дело, чтоб сделать планету новой. И также усядутся птицы на подоконник. И также зальются хрустальные колокольца. Седой и дряхлеющий Бог на больничной койке опять шьёт из марли нам звёздочки и смеётся.
Резная Свирель (с)
На добраніч, діти Колискова Вечірня казка УТ 1 90 роки
Вот мой город, и городу нужен его герой. Или целому миру — масштабнее и глобальней. Но когда напоказ выворачиваем нутро, это может расценено быть как онлайн из спальни. Непонятные девочки — смесь четырех кровей, непокорные мальчики, новое поколение. "Ом намах" , и "аллах акбар", и "азохен вей". Это может вполне считаться за оскорбление. Иногда мы не носим намордников и бахил, иногда даже грешный ад называем раем. Но когда разбавляем мы кровью из вен стихи, это может звучать как последнее "умираем". Наши детские монстры стоят в тупиках углов. Вышли мы — любопытно-носатые буратины. Но когда мы теперь хотим выйти за грани слов, это может быть как нарушение карантина. Это мы — и воинственный "кусь", и сердечный "чмок". С бесконечными феньками слов, с рассеченной бровью. Это мир заболел, этот мир заражён чумой. Мы обнимем его, чтоб вновь заразить любовью.
Цвели в сновидениях маки, сидели в трактирах маги в другом, незнакомом марте, где мир — колдовской витраж. Драконы и волколаки на дачах читали мангу, читал домовой Ремарка, чьи строки как патронташ. И свет превращался в крошки, и ночью кололись крошки на ситце и на рогожке. И не было зла и бед. Сидела на крыше птица, сидела под вязом кошка. И маленький самолётик летел и летел себе. На правом крыле смеялись чернильные человечки, на левом крыле — дорожный набросок карандашом. У кошки — и дом, и печка. У птицы — косой скворечник, у птицы — рассвет и Млечный, что в принципе хорошо. В лесах обитали лоси, потерянный шарф в полоску, пустая бутылка морса и банка с наклейкой "криль". А кошка в вальяжной позе лениво ловила звезды. И маленький самолётик парил себе и парил. А птица хотела яблок, и птица немного зябла. Потом наступил сентябрь резиновым каблуком. И ветер пустился в пляску и листья крутил как дьябло. И ехали в город леший, кикимора и дракон. На юг улетела птица, а кошка куда-то делась. Какое у кошки дело (стратегия, интерес)? Дразнили её котлетой, манили её сарделькой. А маленький самолётик за тучей почти исчез. Зима оказалась снежной, медвежьей такой, безбрежной, к железным коням и к пешим безжалостна и строга. На двор выходили реже упырь, мантикора, леший. Что может быть лучше лежбищ и сладкого пирога? Стекло покрывалось смальтой. Сидели на кухнях маглы и рыцари гордой Мальты (а может, ролевики). Играли в лото и в фанты, делились враньем и фактом. Но снова в сопливом марте им свет резанул виски. Достали ковши и плошки и бросились мыть окошки. А значит, ещё немножко — деревья зашелестят. Сначала вернулась птица, а после вернулась кошка, а вместе с худющей кошкой и целый отряд котят. Тащила в зубах, как знамя, таких, что прям мать честнАя. Медовых, как козинаки, как сливочный маргарин. А птица про это знала, а ты вот пока не знаешь, что самого непоседу назвали Экзюпери.
Бедный художник — худой художник. Праной питаться, конечно, круто, только в конце непременно сдохнешь (все говорят — через сорок суток). Хью ещё с лета запасся сидром. Сам надавил и разлил в стекляшки. Также валялась у Хью палитра, с виду обычная деревяшка, но если он принимал заказы, и если он рисовал портреты — в этот момент начиналась сказка. Я вам могу рассказать об этом. Разные были в квартире гости: смуглые, рыжие и седые, с вкрадчивой тенью, с широкой костью. Пахли цветами, махоркой, дыней. Разными были глаза и лица: хмуры, смешливы, юны, прекрасны. Время хотело запечатлиться — Хью наносил на палитру краски в самых причудливых сочетаньях: охру, белила, цвет медной кобры. Кисть танцевала свой нервный танец, и на холсте появлялся образ, словно изменчивый бог таланта мальчиком снова игру затеял. В ком-то увидел он шустролапа, в ком-то — мерещился огнедемон, ящер с чешуйчатой рыбьей кожей или наяда со взором травным. Людям хотелось, чтобы похоже, людям не нравилось, чтобы правда. Правда не носит парадный китель, встрёпана правда и неумыта. Только юлить не умели кисти, и не давала соврать палитра. Многим на правду смотреть противно, и, недовольно гримасу скорчив, ночью тайком они жгли картины и топорами рубили в клочья. Бедный художник — плохой художник, слава разносится пуще ветра. Стал приходить к нему только дождик, солнце и вьюга, зима и лето. Нет, Хью не бросил своё искусство, просто копилась внутри усталость, просто в душе стало как-то пусто, как-то бесцветно в ней, что ли, стало. Кончился сидр, за ним заначка, слабый бы сдался, а Хью не сдался. Всё же художник чего-то значит, пусть не из пешек и сразу в дамки, пусть не бардак — и мгновенно чисто. Можно, конечно, по венам бритвой, но по стаканам ворчали кисти, и обижалась в углу палитра, плакала сломанной детской куклой. Звезды смотрели светло и немо. Хью рисовал облака и купол, и в вышине проступало небо. Небо — живое, как шарик ртути. Ночью не спал и к утру закончил. Утром на улицы вышли люди: "Видите небо? Красиво. Очень".
Здесь не будет высокопарных отсылок к мифам. Говорить о таком, что в степи городить штакетник. Глеб купил в переходе детёныша гиппогрифа, с перебитым крылом и худющего, как скелетик. Новостные пестрели ленты: противный вирус, надевайте защитные маски, скупайте гречку. А у Глеба одна забота - быстрей бы вырос, чтобы к лету птенец полетел над шоссе и речкой, чтоб ему улыбались дети, мурчали кошки, заплетались венки, и лежал мягкий хлеб в корзинах, чтоб парил в облаках оперившийся конекоршун, и глаза его были похожи на апельсины. Новостные твердили ленты: пока всё в норме. Отменялись концерты, и паника нагнеталась. А настойчивый Глеб запасался червячным кормом, и поил малыша из пипетки водою талой. И стоял гиппогриф, и качался на тонких ножках. Пару чашек разбил, а потом разодрал клеёнку. Желторотый ещё, уморительный, но хороший. Ну досадно, ну когти, ну в чём обвинять ребёнка? Новостные аукались ленты: погибель близко, мойте руки, и будьте прям все ко всему готовы. Глеб отнёс на помойку свой плазменный телевизор. Гиппогрифы вообще не выносят плохого слова. Гиппогрифы ужасно балдеют, когда их гладят, нежно чешут за ушком, дают рафинад с ладони. И естественно, Глебу не думалось о награде, в нем обычная жалость случайно пустила корни. "Берегитесь, друзья", - новостные вопили ленты, - не ходите гулять, аве мудрому карантину". А любимый питомец однажды согнет колени, и махнет головой — мол, давай залезай на спину, унесет изумленного Глеба в большое небо, в чудо-юдо-страну, где ни времени нет, ни боли. И вот в этот момент не найдется счастливей Глеба. Я сейчас не шучу. Завести гиппогрифа, что ли?
Резная Свирель (с)
Гарри летает на гиппогрифе. Гарри Поттер и узник Азкабана. 2004
Доходит Настасья до капища бывших чувств, встречают саамы её на горе и чудь. "Зачем, — говорят, — ты, кулёма, сюда пришла, в грязи башмаки, в волосёнках — янтарь-смола. Несёшь ли дары — свежий хлеб, серебристых щук?" А им отвечает Настасья: "Себя ищу, найду, и тогда я сама себе сдамся в плен. Я видела сон про две тысячи красных лент. Я видела жабры форелей и окуней, но что может быть этих крашеных лент красней". Смеются шаманы: "Да сколько здесь вас таких, душа у тебя — ручейка, а слова — реки. Спи мягкими мхами, черничины ешь с куста, а девичью слабость ты духам отдай, оставь". И вяжет на дерево ленту Настасья вкрест — то слабость её, забирай, окаянный лес.
Становится Настя печальнее, но сильней. Доходит Настасья до круга больших камней. Доходит Настасья до дома больших кругов, измолотых скал и истаявших ледников. Спирально петля завивается — лабиринт, кулёма с камнями и духами говорит. "А я, — говорит, — как велели, спала во мхах. Дышала земля — не кузнец раздувал меха. Я видела сон — даже черт мне теперь не брат —про сотню платков, что чернее, чем вдовий плат, чернее, чем мрачные смутные времена. И камни ей шепчут: "Доверь свою память нам. Мы — мрамор слоёный, блестящий от слез гранит. Мы всё сохраним, мы действительно сохраним, но ты не вернёшься, никто не вернулся в срок". И Настя на камень горючий кладёт платок— держи эти мысли в цвет воронова крыла. И дальше идёт, постоянна и весела.
Доходит Настасья до храма погибших солнц и думает: "Странный я видела нынче сон. Летела по небушку стая простых рубах, пусты рукава их, намокшая ткань груба. Я видела раньше заснеженных журавлей, но вот никогда не встречала рубах белей. Настасья с обрыва шагает в дверной проём, и вторят ей стены, целованные огнём — последняя точка на карте, рубеж, приют: "Как мы тебя ждали, так даже родных не ждут. Оставь свою веру под сводами, не скрывай". Становится камушком глупая голова, лесными тропинками руки и две ноги, и нет больше Насти. Есть камень и часть тайги.
