Дети играют в машинки и вертолеты, строят песочные замки и небоскребы. Тишь-благодать, с благодати снимают пробу, чтобы потом воссоздать в черно-белых пленках. В рваных сандалиях прямо на босу ногу, лица испачканы в саже, фруктовом соке. Чинит девчонка жирафам хребты и щеки, Строит мальчишка полуденные дороги. Мальчик Антошка, девчонку прозвали Кирой. В городе – тихо, уютно, по-деревенски. В стареньком радио снова крутили песни, кажется, urbi et orbi – от мира с миром.
Миру без мира – не плохо, а очень плохо, как в параллельных вселенных, планетах, странах: дети пинают невзорванные снаряды, дети, как музыку, слушают плач и грохот. Руки ободраны, содраны все костяшки, губы прокушены, смотрят глаза жестоко. Что им родители? Нет никакого толка, скажут они или просто совсем не скажут. Плачет девчонка, стирает ладонью слезы. Плакать нельзя, беззащитность – совсем не красит. Хмурится мальчик и пальцами трет запястья. Жить на войне – значит, помнить, что враг серьезен. Девочка Кира, мальчишку зовут Румата. В их Арканаре спокойствия нет в помине. Доны, гоняясь за властью, теряют имя. Люди глазеют из окон и ждут расплаты. Проклятый город, и радио... впрочем, что их. Полдень обрежет дороги, разрежет шпалы.
Миру жить в мире, ты знаешь, совсем немало. Люди живые, пока их хоть кто-то помнит. Мальчик играет с девчонкой у карусели, смотрит жираф полосатый, ушами машет: «Если есть мы – нет "мое", только наше. Наше солнце и небо, свидания на неделе».
Девочка, мальчик, и полдень блестит по шпалам. Девочка, мальчик. Без имени. Что им имя? Люди остались людьми. Остальное – мимо. Город проснулся излеченным Арканаром.
Я искал, сколько себя помню. Заглядывал под каждый лист, читал между каждой строкой. Я скитался по улицам, опережая солнечные лучи, по дорогам, слеп от фар проезжающих машин, пересёк двенадцать степей и ещё столько же рощ — и за ними я нашёл город.
Сначала был мост. Была быстрая речка шириной с мое предплечье, были коробочки маков по её берегам и щекочущие нос запахи южного ветра. Я гладил каменные перила, и, когда мои пальцы обвили стебли одуванчиков, я понял, что нашёл.
Сначала был мост. Мост был выложен разноцветными камнями, тёмными от брызг и сверкающими от лучей солнца, шаги мои были звонкими и как будто бы смелыми, всегда словно впереди меня. Я гладил каменные перила, одуванчики щекотали мою ладонь, прорастая под каждым следом от пальцев.
Я искал, сколько себя помню, и однажды нашёл город.
***
Я следила за ним с первого его вздоха, сделанного внутри моего дома. Пряталась в листве старого дуба у моста, который он перешёл, только сняв ботинки и связав их шнурки с перилами, зарывалась в кусты жасмина, умоляя их погасить своим снежным белым пламя моих волос, перебегала от дерева к дереву, подглядывала за его неловкими шагами, подслушивала сбивчивый ритм его сердцебиения, гладила оставленные им следы, вдыхала запах нежности, тянущийся за ним.
***
Я вошёл в этот город с рассветом, одновременно с утром, наперегонки с солнцем. Оно озорничало, горячо целовало то мои щеки, то переулки, где я шёл, заставляло меня краснеть от неожиданно оказанного внимания, от неожиданно пламенных губ. Я шептал ему в ответ благодарности, гладил блики его на брусчатке, воде в птичьих фонтанах и фонарных столбах, я едва слышно здоровался с городом, кивая его домам с разноцветными крышами, пушистым цветам на чужих подоконниках, протягивая руки хозяевам улиц — хитрым котам и игривым псам, — даря поцелуи коре деревьев, переживших уже не одно поколение таких, как я. Я искал очень долго, даже не зная что сам, но, когда ритм моего сердца зазвучал одновременно с сердцебиением города, я обнаружил, что впервые не хочу уходить.
***
Я наблюдала за ним, пока он наблюдал за городом. Купил в лавке Ланьяллы горячий хлеб и кофе с перцем и имбирём, сидел на каменной лестнице у площади, держал в правой руке чашку, левой незаметно поглаживал брусчатку. Рядом с ним бродили птицы и на тёплых каменных плитах грелись коты, он кормил одних сказками, пока те не начинали урчать, других — крошками хлеба и историями о южных местах, где успел побывать. Я привыкала к нему вместе с городом, вдыхала его присутствие сразу двумя парами лёгких, влюблялась одновременно двумя сердцами. Я позволила ему остаться.
***
Я разрешил дорогам и одной рыжей кошке вести меня, куда посчитают нужным, они возбужденно дарили мне городские легенды и правды о каждом здешнем уголке, показывали, у кого покупать самый вкусный кофе, самые сладкие фрукты, самые свежие овощи. Я едва поспевал за ними, приходилось отрываться от земли и учиться летать. Город шептал, что скоро в моем рюкзаке затрепещут крылья. Я впервые верил чьим-то словам.
Я бродил по городу, пока не закружилась голова, не задрожали колени. Рыжая глядела на меня со смехом, укоряла на своём кошачьем языке, вертелась вокруг ног, легонько щекоча хвостом, а потом сжалилась и привела ко мне солнечную площадь. Небо над ней делили на квадраты и треугольники гирлянды из фонариков и флажков, землю — яркие рисунки мелом. Я осторожно ступал босыми ногами по просветам, стараясь ничего не задеть и не стереть, неловко улыбался жителям города. Когда те оглушали меня своим светом и протягивали руки, я покрывался мурашками и нежностью. Я впервые протягивал руку в ответ.
Солнце целовало на прощание мои щеки и ресницы, покидало город долго и пьяняще. Вечер приходил свежим и упоительным, я подставлял его ветру разгоряченную шею и плечи, позволял ему щекотать тонкую кожу под тёмной рубашкой, гладить меня ледяными ладонями, прохладным дыханием жизни. Я делился с ним тайной имени и учился дышать в его ритме, его лёгкими. Я делился с ним тайной имени, взамен он учил меня путать между пальцев и в ресницах последние ленты солнечных лучей, переплетать их с нитями лунных (из такой пряжи получаются самые тёплые шарфы), сохранять последнее тепло дня в ладонях, последний свет в сплетении ветвей над сердцем. Ночь рассказала, где собирать упавшие звезды и как знакомиться с ними, чтобы они не боялись и не кололи руки, как выпутывать из чужих волос истории и плести из них сны. Я благодарил их словами и именами, которые они умоляли им подарить.
Вечер приходил сладким и головокружительным, я бродил вокруг трехэтажных домов с разноцветной черепицей, гладил их фасады и дверные проёмы, едва касаясь их пальцами, кормил красно-золотистых от солнца птиц остатками своего завтрака, рыжих кошек — сегодняшними историями. Город собирал последние клоки солнца в коробки спичек, их собирали жители и зажигали фонари. Я жмурился от всеобщего света. Пообещал научиться тоже.
Ночь проводила меня к южным границам города, подтолкнула в объятия сонного ветра, тот легонько похлопал меня по плечу и широко-широко улыбнулся. Сонный ветер был юн и восторжен, говорил торопливо и вперемешку, мне приходилось выхватывать предложения по кусочкам и связывать их лентами. Я укутывался его сказками, будто одеялами, они немного кололи загоревшую шею и гладили веснушчатые плечи. Моя первая ночь здесь походила на колдовской сон, после которого просыпаешься немного больше собой, чем засыпал. Я обнимал мой ветер и повторял, что никогда так сильно никому не верил.
Сонный ветер сочинял сны и по ночам раскидывал их в раскрытые окна, иногда, как любой юный и восторженный, путал их местами, тогда жителям снились люди, которых они никогда не знали, и места, где они никогда не бывали. Ветер смущённо улыбался и разводил руками, мол, чего только не бывает, зато не соскучишься.
***
Я встретила его на пороге рассвета, на изнанке ночи. Подкралась сзади и закрыла глаза руками, пришлось даже встать на носочки, чтобы дотянуться. Я незаметно прятала нос в его волосах, жмурясь от запаха удивительной свежести, обескураживающей нежности, пальцы сами обвили вокруг себя тёмные пряди, в коленках появилась восторженная лёгкость. Он тихонько развернулся, поцеловал меня в макушку и спрятал в своих руках.
— Так вот ты какая, весна, — говорит. — Ну, здравствуй, здравствуй. Не прячься, погляди на меня.
Я последний раз вдыхаю сладкий воздух в ямке между шеей и плечом, жмурюсь и смотрю. Здравствуй, говорю, здравствуй, как же рада, что ты пришёл, как же хорошо, что ты все-таки нашёл, без тебя было совсем невыносимо. Целую ладонь, вкладываю в неё спичечный коробок с солнечным светом. Целую ещё раз.
На границе ночи, на изнанке дня мы зажигаем фонари. Так происходит наш первый рассвет.
А осенью поспеет виноград, иссиня-чёрный как жуки в траве. Ты знаешь (все об этом говорят), что это слезы виноградных ведьм. Зачем рыдают ведьмы в тех садах? О чем же горе, жадное как спрут? Что им святая не страшна вода, что ведьмы ждут пропавшую сестру.
Когда-то, так давно и далеко, что подходящих чисел не сыскать, жила семья, и у семьи был кот. Обычная семья — отец и мать. На завтрак — мягкий хлеб и мягкий сыр, на ужин — строить планы, кто о чём. И радость в доме — двухметровый сын, хорош собой и заводной как черт. На праздниках чесались кулаки. Указы издавали короли. И винограда налитая кисть висела прямо в шаге от земли — для будущего сладкого вина. Крестьянская судьба — паши да сей. Гостила в небе полная луна — сын вышел прогуляться по росе. Устало лето, молвило — уйду, мелькать устали крылышки стрижей. Сын повстречал в родительском саду одну из виноградных ворожей, одну из этих ягодных сорок. Не удивился, слова не сказал. Но помнил — зелен ведьмин был платок, и бархатны лиловые глаза. Потом вернулся он туда ещё, потом ещё — вернуться не вопрос. Был тихий сумрак пчёлами вощён, от жарких поцелуев таял воск. Со дна тумана поднималась муть, со дна души тянуло холодком. Но — ведьма, не одобрят, не поймут. Ведь нечисть — как жениться на такой. О чем подумал он, когда сидел на узеньком крылечке в темноте? Ах, эти похитители сердец, им мало человеческих детей. У виноградных ведьм наивен взор, резные листья вплетены в косу. Решился сын, отцовский взял топор и вырубил проклятую лозу. Что делать, если молод ты, красив, настолько, что в тебя влюбился ад?
Сегодня мы собрали вёдра слив, а осенью созреет виноград. Пускай течёт по пальцам липкий сок. Как раньше, далеко и так давно. Не вспоминай про смерть, мой колосок, и пей уже холодное вино.
В этом жутком месте, куда затянуло Никиту, шел затяжной и невероятно надоедливый мелкий дождь. Вечные сумерки, темное небо, туманная морось, из-за которой вскоре промокла одежда и было тяжело дышать... Влажные, чавкающие под ногами зеленые мхи, в которые Никита проваливался иногда почти по колено, сдавленно ругаясь последними словами – и на этот странный дождливый мокрый мир, и на себя, не послушавшегося совета старой ведьмы, и на всех демонов этого и иного мира… Он был зол настолько, что подвернись ему сумеречный Охотник, расправился бы наверняка даже без помощи своих серебряных пуль. Но все же Никита радовался тяжести пистолета в кобуре, которую так и не снял, когда вернулся домой из поездки. Не успел. Казалось бы, такая мелочь – но зато теперь можно не опасаться мерзких тварей с рогатыми собачьими мордами. Вот только дождь раздражал и бесил, холодные капли стекали по шее, заползали юркими змейками под воротник, попадали в глаза, и тогда веки начинало печь так, будто Никита потер их жгучим перцем. Что же это за кислотные дожди такие и что это за проклятый лес, который все тянется и тянется, и кажется – нет ему конца и края. А вокруг странные заросли, с огромными острыми колючками – таких парень и не видел никогда. И кусты эти густели, становились все выше, оплетая собой стволы деревьев и будто пытаясь дотянуться до их толстых нижних ветвей своими тонкими сухими побегами, похожими на виноградные. Проклиная свое упрямство и старуху, которая могла бы и более конкретно и доходчиво объяснить, чем чреваты прикосновения к Элеоноре, застывшей в своем жутком трансе, Никита продирался через колючий кустарник, наплевав уже и на поиски тропинки, и на вездесущий дождь, который стал лить сильнее… Все равно эти кусты – везде, куда ни кинь взгляд, и обойти их невозможно, наверняка только в бурелом попадешь. А ему еще нужно отыскать в этой мокрой холодной мгле Элю, душа которой отправилась бродить на Ту Сторону. Но где? И как? если нет никаких ориентиров или подсказок? Если вокруг только этот бесконечный проклятый дождь и черные стволы, и острые колючки… И тьма, тьма, тьма. Настолько черная и безжизненная, что сердце готово остановиться от отчаяния и неверия в то, что все же получится выбраться из чащи. Но нельзя, нельзя отчаиваться, и нельзя останавливаться. Нужно просто идти куда глаза глядят, оставляя клочки ткани на колючках, раня острыми иглами кожу рук, не замечая уже этих свербящих порезов, не замечая крови и боли. Потому что нет боли, нет чувств. Есть только этот дождь и лес. И ласковые капли на лице, и тихая песня ливня, который будто пытается успокоить человека, бредущего в неизвестность. Голые деревья, вспарывающие черное небо над головой своими острыми ветками-стилетами, тянулись к Никите и надрывно скрипели. То и дело из земли толстыми белесыми змеями выстреливали корни, пытаясь схватить за ноги и не то утянуть под землю, не то спеленать и навеки оставить среди прошлогодних папоротников и влажных мхов. - Ненавижу дождь, ненавижу этот проклятый чертов лес, ненавижу, мать его, эти чертовы приключения в заднице мира! - выругался детектив, настороженно замерев среди колючих ветвей с почерневшими высохшими ягодами, похожими на крупный шиповник. Неподалеку послышался вой – будто стая волков зашлась в жалобном плаче. Как там нужно вести себя с дикими животными? Притворись мертвым? Не шевелись и не дергайся? Не двигайся и не бойся, иначе они почувствуют твой страх? Паника привлекает зверя, твой ужас – пища для него, твой адреналин они учуют издалека… Вспомнилось, как в детстве Никиту окружила стая бродячих собак. Штук двадцать, не меньше. Тогда тоже шел дождь – мелкий, надоедливый, лишь изредка усиливающийся и превращающийся в ливень. Дождь, вторые сутки шелестящий по сухой листве, крышам домов и отбивающий скучную надоедливую дробь по подоконнику… превративший дороги в непролазные грязевые потеки, а мир – в сплошную серую картину акварелью, на которую вылили воды и размазали, смыли все краски, смешали в непонятную кляксу. Никита всегда боялся собак, и из зарослей колючего кустарника жуткого потустороннего леса, где выли оборотни или мертвые звери, детектив, закрыв глаза, перенесся на узкую деревенскую улочку, где маленький мальчик стоял и плакал на перекинутых через большой грязевой поток досках, выронив зонт и деньги, которые дала ему бабушка на хлеб. А вокруг рычали и скалились огромные лохматые псы. А собачки поменьше с противным визгом носились вокруг мальчишки, но не трогали – только тявкали, будто шакалы Шерхана, о котором Никита читал утром, представляя себя смелым Маугли. Но никакой же он герой, он просто обычный мальчишка, который до дрожи в коленках испугался стаи собак, которую местные привыкли разгонять одним грозным окриком. Кто-то уже пытался жаловаться на бездомных псов, кто-то их подкармливал, кто-то – просто не обращал внимания, вот и бегала стая на окраине поселка, где раскинулся большой район с деревянными двухэтажными бараками и спрятанными среди садов небольшими домиками. Не герой, говорите? Никита вспомнил, как выступил против шакалов и Шерхана смелый Маугли, и в нем родилась злость – на себя и свой позорный страх. Вот оно, подумал мальчик и широко раскрыл глаза, ловя ртом дождевые капли и чувствуя, как холодный дождь бодрит его и делится своей первобытной силой. Вот оно – спасение от страха. Просто нужно представить себе, что ты сейчас находишься не здесь. Тебя нет. И страха твоего нет. И эти псы – они поймут, что ты исчез, растаял в этом дожде, тебя смыло им в огромный ручей, что течет за магазином и оттуда – в речку. И страх твой смыло и растворило, уничтожило этими потоками, льющимися с серых небес. И ты – вовсе не Никита, мальчишка десяти лет, а гроза джунглей – Маугли, который рос волками и ничего не боится! Нет его, слышишь, стая трусливых псов? Нет мальчишки, нет его страха, есть только эта улица со старыми вишнями и высохшей черемухой, есть грязь и дождь, что скрыл собой Никиту. Есть смелый и сильный Маугли. И он поверил, что дождь и правда спрятал за своей волшебной завесой, и что никто-никто, особенно этот черный страшный пес, стоящий впереди всех остальных, не сможет больше найти и искусать Никиту. И собаки замолчали. Удивительно, но они замолчали и через пару минут, покружив вокруг промокшего мальчишки, замершего на досках стойким оловянным солдатиком, разбежались в разные стороны, утратив к Никите интерес. И сейчас, слушая волчий вой, детектив тоже пытался поверить, что его здесь нет, что дождь делает его сильным и неуязвимым, что дождь прячет его и его запах ото всех существ этого проклятого мира, что дождь - не враг ему. Он помощник и друг. Он спасет. Укроет. И может – вернет Элю, которая тоже блуждает сейчас среди холодных потоков воды по черной чаще, ставшей приютом для чудищ и монстров всех самых страшных сказок. Вой стих. Ласковые капли дождя стекали по лицу, будто гладили кожу, будто пытались успокоить, и на миг Никите даже померещилось во мраке сотканное из струй человеческое лицо. Дух дождя улыбнулся ему и рассыпался сотней алмазных брызг, часть из которых попали на одежду и кожу Никиты, засветившись во мгле яркими блестящими искрами. Словно дождь снова решил помочь маленькому мальчику, испугавшемуся псов. И сверкающие брызги соткались в серебристую нить, которая свернулась в клубок, который медленно покатился вперед. Кусты раздвигались с его пути, папоротники ложились во мхи, и получалась светящаяся узкая тропинка, по которой могли пройти и несколько человек рядом. Никита бросился догонять волшебный клубок, больше не испытывая страха и благодаря за это дождь иного мира.
Пока дорогам дарим мы осанну, считая комариные укусы, выходят в поле феи Лугнасада — цветочные венки, простые бусы. Блестящие глаза их цвета сливы и детства с пузырьками лимонада. И надо жить, и надо быть счастливым. Не очень получается, но надо. Чем дальше в лес, тем волки интересней (не пей, малыш, из козьего копыта). Танцуются слова, поются песни о чем-то настоящем и забытом. Доели звезды месяц дынной коркой, лизнули крыши, шмыгнули за тучи. Неси меня, лиса, за реки-горы, чем дальше в сказку, тем и сказка круче. Взбивает листья ветродуйный шейкер, кричат стрижи, и скоро время жатвы. А в городе на «М» живёт волшебник, естественно, великий и ужасный. Волшебникам положен меч и замок, колонны и ковровые дорожки, пещеры, гримуары и сезамы. Пока в распоряженьи только кошка, точнее, кот. Слегка осоловелый от ловли мошек, шерстяных клубочков, способен превращаться в человека, способен точно, но не очень хочет. Но если что, то он готов решиться за молоко или пакетик «Шебы». И через день гадают сослуживцы: сегодня кто он — кот или волшебник? Один раз в год мурчалая усатость не может дрыхнуть блинчиком в сметане. Выходят в август феи Лугнасада, несут корзинки с рыжими котами. Шаги у фей спокойны и негромки, туманны, как дыханье на морозе. И где-то далеко, у самой кромки, их ждёт волшебник. И смеётся осень.
Под мостом у реки жил упрямый сердитый Тролль, он закутывал шею шарфами, но жутко мерз. Не пальто – решето, значит, снова гостила моль. А до бабьего лета успеет отмерзнуть нос. Да и лето почти что не греет его совсем, знать, обиделось и накрутило себе на ус, что отныне за мост ни ногой, ни рукой, ничем. "Ничего-ничего, потеплеет и разберусь. Ишь, придумала! Женщина, что с нее нынче взять? Да и кофе почти что закончился, плохо, чай".
А плохого характера Троллю не занимать. Но попробуй плохое кому-нибудь да отдай. Он пытался, ребенок, сорвал полосатый шарф, и старуха грозила клюкой прям ему в лицо. Он узнал, что он вор, и бездельник, и просто хам, но гораздо больней слыть невеждой и подлецом. Капля к капле, и чаша наполнена до краев. Тролль устал, одичал, поселился под старый мост. Ловит рыбу в реке, гладит крохотных воробьев. Пташки видят и знают: характер его не прост. То он зол и упрям и сверкает глазами в мир, то он ласков и нежен, но с теми, кто добрый сам. А еще он подхватывал каждую из ангин, и тогда он смотрел в облака и всегда молчал.
Вот и снова болеет, и кажется, тяжело, ни варенья, ни кофе, и некому принести. Тролль вздыхает и молча выглядывает в окно, Бабье Лето готовится листья в венки вплести. И глядит не на листья, а смотрит ему в глаза. Тролль краснеет: больной и лохматый, бери пиши. Лето бросит венок, принимает его вода, собирает венок – улыбаются малыши. Смотрит Лето на Тролля, и тает на листьях крон. "Ну дурак я, наверное. Дикий, простой дурак".
На пороге шаги, Бабье Лето заходит в дом, ставит банку с клубничным вареньем и виноград, пожимает плечами и варит фруктовый чай. Тролль глядит ей в лицо: "Ты прости. Я упрям, сердит. Хочешь верь, хочешь нет, только я по тебе скучал. Может, мир?" Лето жмет ему руку: "Да без обид".
Под мостом старый дом, в доме Лето и славный Тролль. Он такой же упрямый, но, знаешь, он стал добрей. По утрам он выходит кормить воробьев во двор, а под осень он учит, как делать венки, детей.
Если встретишь его, передай ему мой привет, ну и баночку кофе, конечно же, передай. А пока добрый Тролль охраняет мосты от бед, значит, будет и лето, и кофе, и сладкий чай.
В темноту завернусь как в бархат, словно рядом любимый кот. Здесь ночные играют карты, пока полночь лениво бьёт. Ночь решает свои задачи, на дорожках кривой луны ведьмы, ангелы — все иначе, переливчаты и пьяны. Колдовским очертившись кругом всё безудержно, всё всерьёз. Ночь бывает врагом и другом, нежен, вкрадчив ее гипноз. Ночь — она и орёл, и решка. С чем ныряешь в свой старый сон? После дня и устал, и грешен. Ужас — попросту отражен.
Бьется небо в телескопы и раскидывает звезды, небу очень, очень плохо, но помочь, наверно, поздно: темно-синие ладони исцарапаны железом, небо плачет, небу больно. Ничего нам не известно: кто живет на цефеидах, кто окрасил небо в красный. Но немножечко обидно, что и здесь нам жить опасно. Значит, нужно делать карты, звездолет достать с ракетой. Мы сбежим отсюда тайно, как растает в красном лето.
Елена Шилина (с)
Most Beautiful Music Ever: "Everdream" by Epic Soul Factory
Уходят тёмные века, сменилось много поколений. За что же сказки упрекать? Кто ими в детстве не болеет? Да и потом они стоят в любом шкафу на пыльной полке. Немножко ложь, немножко яд – листай от корки и до корки, надейся вызволить принцесс из лап драконьих в полнолунье, сиди на пряничном крыльце и вспоминай колдунью злую, за справедливостью шагай и за умом с девчонкой Элли. Смотри, вон мальчик, это Кай, он верен Снежной Королеве, а в замке Синей Бороды опять ужасное творится… Цветные сказок лоскуты летят по комнате, как птицы, и, как намокшая листва, ложатся каждому под ноги. Какие странные слова, какие разные итоги! Уходят тёмные века, но сказки никуда не делись, не поднимается рука убить последнего Злодея.
Шерил Фэнн (с)
Колыбельная - песня из фильма "Долгая дорога в дюнах"
Город — он живой, он спит и дышит, он корабль каменного флота. Рос мальчишка, и летели с крыши эскадрильи белых самолётов, сложенных из клеток и линеек, скроенных из слов и двоеточий. И ловили ангелов на небе острые тетрадные листочки. Ангелов там не было, по факту. Было солнце и цветы акаций. Приходилось собирать с асфальта маленьких пилотов-камикадзе. Оловянных маршалов безногих. Самолёты застревали в ветках, самолётов было очень много, в ход пошли журналы и салфетки.
Город — он рассказанная тайна. Лучше всех секрет хранят игрушки. Кто-то должен выбиться из стаи, кто-то должен правила нарушить. Сны коварно расставляли сети, попадались в них дома-нарвалы. "Сокол" — самолётик двести третий (потому что так его назвали). Он родился из газетной утки, типографских рубрик и сенсаций, но когда парил свободно утром, то решил, что он не должен сдаться. Просто надо крыльями похлопать. Над домами собирались тучи. Поначалу получалось плохо, но потом всё лучше, лучше, лучше. Соколу понравилось учиться, и летать понравилось, поверьте. Самолётик превратился в птицу, самую красивую на свете, с буквами и датами на перьях. Город украшал себя калиной, запасался к осени терпеньем. Бывший самолёт прибился к клину. Клин летел на юг, поближе к джунглям, и подальше от хандры и хляби.
Город — новобранец на дежурстве, а они посты не оставляли. Город любит дождь и барабашек, фей фонарных, водосточных джиннов. Мальчик запускает с крыш бумажки, превращая в птиц людские жизни.
