Тропа сворачивает левее и исчезает в густой траве. Когда-то в сказках селились феи. Сегодня самый последний фей в плаще с надвинутым капюшоном, в коротких кожаных сапогах идёт по лесу, спешит на шорох. Цветёт полынь и чернеет гать, кричит сова, верещит полёвка. Щекочет шею колючий ворс. У фея тонкой простой бечевкой на три дороги затянут хвост. Молчат холмы, очаги остыли, дорога в прошлое далека. А фей несёт в рюкзаке бутылку и деревянного чурбака. Святой традиции сто столетий, а без традиций ты просто пыль: кому-то крылья, кому-то дети, кому-то пиво из скорлупы. У ши с людьми разговор короткий, о чем легендам болтать с людьми. Последний ши своего народа разрушит чей-то привычный мир. Фей будет нежен, заботлив, ласков, чтоб смерти не было никогда. Всегда должна продолжаться сказка, расти пшеница и течь вода. Тропа становится шире, шире, а до деревни ещё полдня. Шипит крапива, синеет ирис. Опята скачут по старым пням. Устали ноги идти по кромке, усталый путник ногам не враг. Осталась мелочь — найти ребёнка и подменить его на чурбак, глухой, бесчувственный, безголосый — ни полюбить, ни умыть росой. Таращит лето глаза стрекозьи. Ужасно жарко, и клонит в сон. А сон так сладок, тягуч, изменчив, как подогретый осенний суп. И фею снится, что он младенчик. Его хватают, его несут. Несут неправильно, даже грубо. Чужие, страшные, мамы нет. Немые лица, глаза и губы, как рыбы, плавают в вышине.
Садится солнце, гудит в затылке, дорога стелется по прямой. Фей откупоривает бутылку и поворачивает домой.
Резная Свирель (с)
Ф. Шуберт - Вечерняя серенада F. Schubert - Serenade
Неудачные дни как разбитое в кровь колено: мажь зелёнкой и йодом — в конце заживёт само. А вот если тебе неуютно в своей Вселенной, это повод решить, где твой дом и пойти домой. Ну допустим, живёт человек. Ну допустим, в мае. Выбирает рубашку, наушники, телефон. А потом с отвратительной ясностью понимает, что друг другу с планетой им как-то не комильфо.
И идёт человек, покупает себе ракету в специальном отделе ракет, или лучше нет — он ракету себе выбирает по Интернету (для чего же иначе придумали Интернет). Изучает параметры, кучу характеристик, сколько топлива ест и какой у неё пробег. Очень долго и нудно записывает на листик. И ракету доставят с восьми до пяти в четверг, и её довезут до ближайшего космодрома. Человечек запрыгнет в ракету и полетит, человечек по небу прокатится алым громом. В честь него в городах пузырями пройдут дожди, проливные дожди. Абсолют черноты неведом. Будут сахарной ватой скопления облаков, а земля в кругляше будет меньше комочка вербы, шерстяного клубочка, с которым игрался кот.
И подвесит пути — перевернутый знак вопроса— невесомое поле чудес, ледяной арык. Засосет чудака галактическим пылесосом, пустотелой соломинкой в черную пасть дыры, в ненасытную пасть глубже самой глубокой бездны, в облепиховый хаос несбывшихся детских снов. Когда все говорили ему, что он дуб и бездарь, когда все в один голос твердили — хвастун и сноб.
Через длинный тоннель льюис-кэролловской Алисой, просвистит треугольный корабль и увидит свет. Человек обнаружит, и станет ему сюрпризом, что сползло его сердце направо и чуть наверх. Да и бьётся немного сильней, барабанным стуком, лягушонком, что сдуру попал в жестяной ушат. И когда человек соберётся открыть все люки, то потянется левой рукой, а ведь он правша.
И впервые за долгие месяцы улыбнётся, и шагнет в зазеркалье, как в реку на "раз-два-три". Он увидит четыре луны и четыре солнца, и небесное море, густое, как маргарин. И мурчащих веселых зверей с серебристой шерстью, что резвятся в траве на летающих берегах. Скандинавские руны, египетские ушебти, мавританские песни, ореховая нуга, говорящие камни. Подует лазурный ветер. И смешной человек сам как ветер, почти на треть: "Это всё на твоей, нелюбимой тобой, планете. Ничего не потеряно, просто учись смотреть. В оба глаза смотри, в оба сердца и в обе смерти. Перламутровый жемчуг ловцы достают со дна".
Странник скоро вернётся домой на своей ракете, только больше уже не случится одним из нас.
Ночь кладёт на ресницы затмение круглой лужей, музыкальные темы становятся на репит. Лунный заяц является тем, кому очень нужен. Лунный заяц является тем, кто опять не спит. По кометной кривой, разлетевшейся на осколки, по обломкам минут, из которых сошьют века, воют, скалятся острым блестящие луноволки. Бесконечно бегут, а не могут догнать никак. Небо держит удар, облака застревают в горле. Словно жирный карась за вертлявой стальной блесной, лунный заяц всегда возвращается в старый город. Сами люди покинули город давным-давно. Ни теней, ни души, только сумрак густой, дегтярный. Пахнет веником, сливой и ёлкой, парит, печёт. Что-то манит морковкой зайчонка, магнитом тянет. На проспекте Коперника ждёт его звёздочет. Ночь рисует на коже мехенди узорной сажей, а русальи пророчицы вилами по воде. Когда мир опустел, астроном не заметил даже. Астроном чаще смотрит на звезды, не на людей. В колпаке он смешон, но колпак — непростая шапка. Это знак принадлежности к гильдии молчунов. Заяц дёргает розовым носом, встаёт на лапки и настойчиво, но осторожно стучит в окно. Как пират, недовольный добычей, стучит по бочке. Звёздочет открывает не сразу, а погодя. Очень много кошмаров здесь шляется поздней ночью, да и мало ли что они все от него хотят. Ночь течёт по облезлым обоям, дымится чаем. Дом взрывается светом, который пришёл извне. Заяц с хрустом грызёт кочан, черно-бел, как Чаплин. Звездочет изучает пятно на его спине. Замирая от радости, трепета и восторга (бес в ребро, а в колючую бороду седина), говорит: "А теперь расскажи об уютных норках, о немокрых морях. Ну и как там вообще луна?" Заяц смотрит тревожными клюквами и кивает. Он настолько малыш, что способна вместить ладонь. Расплываются стены, передняя, боковая. Тают лестницы, двери, проёмы и целый дом. И когда-нибудь в глаз телескопа другой учёный разглядит (но сначала подумает, что ослеп), как идёт по Луне астроном, а в руке зайчонок, и зубастые призраки-волки бегут след в след.
Летом все уезжают на дачу: полоть траву, собирать колорадских жуков или просто жить. У забора в кустах свил гнездо соловей-певун. Мы сидим на ступеньках, одетые как бомжи. И вода у нас только из шланга — бери да лей, холоднющая, с тиной, но самое то в жару. Всё равно хорошо. Это наш персональный лес. И деревья, огромные яблони, "я есть Грут". Жаль, рассказ не про нас, а точней, не совсем про нас. Пять рабочих-сурочьих — работа-диван-балкон. Как, наверное, все обожаем гулять по снам, возвращаемся, правда, с трудом, и не целиком.
У нас общий приятель. В наследство достался дом, федеральную трассу построили, дом снесли. Я узнала вчера, представляешь, он стал шутом, бросил в банке престижную должность, уехал в Клин. Говорит, захотелось, а вовсе не по нужде. Он немного того, с детства рос как в степи сорняк. А теперь по больницам он ходит смешить детей, и штаны у него разноцветные, и колпак. Научился жонглировать, ловко, одной рукой, и показывать фокусы, и рисовать усы. И вообще, не поверишь, какой-то совсем другой. "Улыбнулись, детишечки, дружно сказали "сыыыр".
Большеглазое лысое войско стерильных нор забывает про страх, про лекарства, про мам и пап. Смастерил из куска поролона с резинкой нос, а ещё утверждает — волшебный его колпак. Ну не то чтобы очень волшебный, но непростой. Он умеет нашептывать сказочки и стишки, превращаться в комету и звездным махать хвостом, может даже сбежать, и лови его у реки, и лови его след в ярких зонтиках сентября, в паутине, в троллейбусе, в зайчиках на воде. Но добряк в шутовском колпаке — он вдвойне добряк, а злодей, нацепивший колпак — всё равно злодей.
Наш знакомый скупает игрушки и пузыри, надувные шары, самокаты, листы для нот. Мне хотелось бы знать, что сейчас у него внутри, почему-то мне кажется — там не всегда смешно. Летом город стремится на дачу: полить цветы, отдохнуть на природе в ладошках у гамака. Этот мир существует, пока в нём живут шуты, заурядные маги в невидимых колпаках.
Море приносит на берег чудные вещи: гладкие камушки, панцири мелких крабов. Солнце склоняется в сон, золотой и вещий: сон про цветы, астероиды, баобабы.
Дочь рыбака возле пристани ловит рыбу, дочь рыбака заплетает в косу цунами. Город улыбок раскинулся над обрывом синими крышами, глиняными домами.
Дочь рыбака день за днем проверяет снасти. Ей с малолетства привили любовь к порядку. Ловится рыба надежды и рыба счастья. Море морщинится, море кудрявит прядки.
Море шипит недовольной сиамской кошкой. Бродят по улицам города тени сказок и беспокойно заглядывают в окошки: вдруг горожанам для снов не плеснули красок,
вдруг у кого-то мигрень или зубы ныли, или внутри у кого недостаток лета. Сны в белом городе тоже всегда цветные, дочь рыбака позаботилась и об этом.
Соль на губах, поцелуйный загар на коже. Море таскает ракушки, кораллы, ветры. Дочь рыбака поутру раздаёт прохожим рыбу приятных сюрпризов и рыбу веры,
радость огромных китов и дельфиньи танцы. Ливень весёлой водой мостовые моет. Город улыбок не может не улыбаться, я не могу для тебя не писать о море.
Море поёт, словно тенор в стенах "Ла Скала", словно египетский жрец на ладонях Нила. Люди берут эту рыбу и отпускают, чтобы хороших эмоций на всех хватило.
Иосиф — смотритель в старинном замке. У замка — река, на реке — тарзанка. Сюда не иссякнет поток туристов — потрогать, поахать и поглазеть. Иосиф разыгрывает спектакль с рассказом про крылышки и тентакли, про то, как стреляла со стен баллиста, про то, как русалка попалась в сеть.
Туристы хотят про принцесс и пикси, Иосиф мечтает с утра напиться. Приятель уволился со словами: "пошли бы все далеко в закат". Замену прислать обещали завтра. Иосиф придумал механозавра. Он варит ночами его в сарае (такой специальный есть агрегат).
Жужжит генератор, сверкают искры, смотритель всё делает очень быстро. И скоро забьётся стальное сердце, завьется в колечки железный хвост. Часы говорят, что пора на службу, и бедный Иосиф идёт по лужам, кляня непогоду, китайцев, немцев, и всякое разное волшебство.
В сарае лежат чертежи и схемы, Иосиф грустит как носатый хемуль. "Возьмите билет. Банкомат в отеле. Уймите ребёнка. Не ваш? А чей?" По бархатным залам снуют туристы: "А Вы в этом замке встречали призрак? И правда, что прежний его владелец лет сто как обходится без ключей?
И нет в колдовстве ему больше равных?" Иосиф серьёзен:" "Конечно, правда. Пойдёмте, я вас провожу до склепа, не трогайте гроб, положите меч". А после несётся домой с работы. Смотрителю нравятся автоботы. Мурлыкает вечер, смеётся небо, и ветер касается щёк и плеч.
Темнеет. Восток обнимает запад. Горой оживает механозавр. Встаёт на четыре колонны-лапы, ворочает увальной головой. Смотритель немножечко пьян и весел, мир требует танцев, безумств и песен. Иосиф отметил победу граппой, зефиром, орешками и халвой.
Стучатся в стекло золотые осы. Начальство волнуется: "Где Иосиф?" Висят гобелены и пыльный батик, плющом и цветами увит балкон. Счастливый, улыбчивый, при параде, по улице едет изобретатель — на шее повязан атласный бантик. Скребет мостовую механоконь.
Туристы довольны, коллеги рады: садовники, грумы и поварята. Но снизу доносится детский лепет, качается лодочкой на волнах: "Вы можете сделать механоптицу? Она необычна, она мне снится. И чтобы летала она по лету, И чтобы удобной была спина".
Иосиф — смотритель в старинном замке. У замка — сады, а в садах — фазаны. По жёлтым дорожкам гуляет детство, наивное, тонкое как лоза. Иосиф спешит через лес и стройку из рухляди делать механосойку. И что это, если не чародейство, и что это, если не чудеса.
На седой голове Алтая летний снег никогда не тает. Холода накрывают дали окаймлением вороным. Там камлают и причитают, там роятся чужие тайны. Но есть две стороны медали, как и две стороны луны. Говорят, горы любят сильных, говорят, что сердца из ситца чинят девушки из деревни, где от радуг пестры луга. И одна из них так красива, словно небо её носило, как отцы дочерей катают на могучих больших руках. Её песни — плоды черемух, соловьи с ней давно знакомы. И шаман, что раскаты грома вызывает, когда жара, был как мальчик в неё влюблённым, безответно и непреклонно. А вокруг зеленели сосны да кудрявилась мошкара. Старый кам куковал в избушке. Деревянная колотушка, перья филина, словно уши, украшали его убор. Говорили, что он умеет превращаться в козла и в змея (может, врали как сивый мерин — не проверили до сих пор). А беда не стучится в двери, она тучным приходит зверем, она злобным приходит вепрем, по рассвету скользит как тень. Говорили — не замечали у девчонки внутри печали. Косы длинные, гребень частый. А потом заболел отец. Мама плакала и молила: "Как бы я тебя ни растила, отправляйся к тому аилу, где живёт умудренный кам. Попроси у него подмоги. К сожалению, мы не боги. Были б боги — не знали б боли и ходили б по облакам". Но шаман молчалив и грозен. Восемь раз повторила просьбу: "Исцели, защити, не брось нас, окури горьким дымом дом". И явился шаман на зорьке с бубном в странных чудных узорах, с крепким посохом, волчьим взором, с длинной мшистою бородой. Жёг солому и можжевельник, только руки заиндевели, словно вдруг налетели ветры, подтолкнули и повели. Говорил: "Приготовьте бочку, да в неё посадите дочку, и чтоб обруч тугой и прочный. Не гневите богов земли. Потому что она красива, словно небо её носило. Пока вы тут сидите сиднем, как невспаханная межа, не дадут молока коровы, мир не морок, не станет новым. Я такое промолвлю слово, только всё-таки вам решать". Восемь дней горевали люди, тяжело горевали, люто. Не нашлось ни одной минуты, чтобы в юртах не бился плач. Поплыла по воде девица. Не утопленница, а птица, одинока и светлолица, без гнездовья и без крыла. Каждой жертве не слыть напрасной. Рыбачок уже кинул снасти (ведь какая, помилуй, сказка, если места в ней нет любви), Думал — клюнет большая рыба, будет ужин горячим, рыхлым. Эхо в скалах бродило рыком и срывалось на тонкий визг. На седой голове Алтая летний снег никогда не тает. Там настолько вся жизнь простая, что рисуют на бересте. Был шалаш, и рыбак был бедным, всё богатство — грузило с бреднем. Народился потом наследник. Нянькал внука старик-отец. Здесь морали не больше прочих. Но когда тебя сунут в бочку, может, это намёк, звоночек или шанс испытать судьбу? Ты свернешься ежовым клубнем, станешь жестким, колючим, грубым, но тебя кто-нибудь полюбит. Или выловит. Кто-нибудь.
Солнце сидит на лавках, пачкает щеки детей в карамельной вате.
Ходит по штрассе Берлина прозрачный Кафка, ищет на улицах девочку в сером платье. Жарят сосиски на гриле, алеют угли. Толпы дают обалдевшим воришкам фору. Хочет вернуть призрак Кафки ребёнку куклу, старую куколку с личиком из фарфора.
Кафка отлично запомнил прохладный вечер, возле трактира взрывалась цветами ваза. Вышел, небрежно накинув пиджак на плечи, думал писатель: "Бедный мой Грегор Замза. Надо придумать историй повеселее и поэпичней, скажем, про подвиг ратный".
Прибыль считали кондитер и бакалейщик, кредит стремился к дебету, и обратно. Били часы на башнях, и было лето, так романтично, возвышенно и красиво. Били копытами кони на постаментах, всадников-рыцарей птицы вконец бесили.
Не был писатель женат, он вообще был бука. Толстые бюргеры спорили о погоде. Плакала девочка, что потерялась кукла, девочка в сереньком платье и красной кофте. Словно к пустыне подкрался ледовый полюс, горькие детские слезы текли фонтаном.
"Я её видел. Кукла садилась в поезд с кукольной шляпной коробкой и чемоданом. Кукла велела не плакать и ждать известий: нежных бумажных посланий в больших конвертах. Разве кому-то не хочется путешествий в разные страны и разные части света?"
Странно — враньё иногда милосердней истин. Ветер менялся, дождь молотил по крыше. Кафка сидел за столом, сочиняя письма, всё-таки письма сами себя не пишут.
Кукла писала: "На море сегодня волны. Я изучаю латынь и хожу на вёслах. У капитана живёт трёхсотлетний ворон. Очень скучаю. Скоро поеду в Осло". Кукла писала: "Я забиралась в горы, лучше туда не соваться без подготовки. Ела пломбир, у меня заболело горло, даже забавно — голос смешной и тонкий". Кукла писала: "Звёздочки светят тускло. Я возвращаюсь. Меня укачало в трюме".
Кафка купил напоследок девчонке куклу (нет, та же самая), а через год он умер.
Август ночами кидает неспящим счастье, пахнет как самая жгучая в мире пряность. Бродит по парку Берлина печальный мастер. Кукла нашлась. Девочка потерялась. Девочка стала серьёзной степенной фрау, сетка морщин разрослась как грибной мицелий.
Если бы честные мы говорили правду, если б упорные мы достигали цели, стала бы жизнь бесценней, а мы прекрасней, стал бы к нам чуточку ближе небесный купол? Город ликует, у города скоро праздник. Кто-то хранит послания детских кукол, жёлтые, ломкие, хрусткие, словно чипсы. Бисерный почерк, застывший в чернильном танце.
"Всё получилось, слышишь, всё получилось". Хлопает призрак в ладоши и улетает.
Ты не был на ярмарке гномов? Там такая особая красота. Под ёлкой рядами стоят шатры, стрекочут цикады, горят костры. Торговки с цукатов сгоняют ос. Гном едет, мурлычет себе под нос:
"Мои ездовые ежи шипят, когда надеваю я плащ до пят. Когда надеваю цветной колпак, в Ирландии эль наливает пак. Везите, везите меня, ежи туда, где колдунья печёт коржи, где тихо, где лихо, где воздух свеж, где лешенька чешет когтями плешь, пока светлячковый горит фонарь, пока освещает тропу луна. Звенят колокольчики на ветвях, танцует весёлый гопак мертвяк от чёрного озера до межи. Бегите, бегите, мои ежи".
Когда исчезает гном за горой, по следу за первым спешит второй:
"Расправь свои крылья, мой верный крыс. Уж мы-то устроим им всем сюрприз. Змеиная шкурка и жабий сыр покруче зажаренной колбасы. Пока на бутыли осел туман, пока на болоте цветёт дурман, беги без оглядки вперёд, вперёд туда, где гадалка о смерти врет. Паук многоногий плетет гамак, в груди распускается красный мак, факиры глотают в себя огонь. Лети, словно птица, усатый конь".
Когда и его растворил закат, вдали появился их третий брат:
"Скачи, мой бельчонок, пушистый хвост. Пора восстанавливать статус-кво. Когда надеваю я свой сюртук, я слышу в окно осторожный стук. Когда из кисета беру табак, скелеты поют о любви в гробах. Кедровых орехов полна сума, медовых преданий полны дома. Пока разболелся у ведьмы зуб, пока егеря сторожат лису, а ей снится летняя мышь в норе, скачи, о, великий грызун, скорей. На строгой диете грустит упырь, круги хороводят в траве грибы. По древним дубам, по замшелым пням на день урожая неси меня".
Когда гном скрывается за углом, заводит шарманку четвёртый гном:
"Развей по дорогам, как пыль, тоску, мой прыткий каштановый полоскун. Когда зашиваю я свой кафтан, играет на дудке лукавый фавн, целует в кленовые губы Джек босых и хохочущих ворожей. Мигают рассветные огоньки, играют подземники в городки. Беги, мой сердитый енот, в зарю, где прячется маленький листобрюх*, где молится спичечный богомол на небо, старинное как комод. Пока всем русалкам хватает нот, пока всем собакам хватает ног, и чистых рубашек хватает мне - я буду сидеть на твоей спине".
Енот жуёт яблоко *омномном*. И вот появляется пятый гном.
"Ползи, мой медлительный сонный уль проворнее зверя, быстрее пуль, как будто живая в тебе вода. Улиткино масло хочу продать, оно от рахита должно помочь. Продам и куплю желудёвый скотч, и пару поношенных башмаков, и пару стоячих воротников, брючата с завязками у колен. Вернусь и посватаюсь к Мэри Эн. О, рыжая, рыжая Мэри Эн. Когда ты скучаешь, рыдает энт. Пока рыбаков распугал лагрит**, чьи лапы холодные, как угри, ползи на край света, моя душа, да так, чтобы ветер свистел в ушах".
Улитка пыхтит, переводит дух. Осталось сказать про последних двух, а то, я боюсь, догорят костры.
"Подстилку в лесу разрывает срыть. Давай же, жена, поднажми, жена, а то они праздник начнут без нас. Ну что ты, раззява, открыла рот, следи за давлением, вдруг рванет. Когда надеваю я свой цилиндр, рождается крошечный цеппелин. Пока мои гоглы лежат в чехле, нутро набивает железный лев. Я знаю, что жутко болит спина, но нужно, жена, соберись, жена. Мне тоже, представь себе, колет бок, и ноги гудят, но желтеет дрок, как будто орава смешных цыплят. Котёл без присмотра не оставляй, когда доберемся. Кругом обман, вообще, подбирушек**** там просто тьма, такие липучие, меньше тли. Не ной, дорогая, уже пришли".
Про ярмарку всякое говорят. Ты не был на ярмарке гномов? Зря.
——— *Листобрюх — крупная гусеница, которая мимикрует под кучу листьев. **Лагрит — жабоподобный жук размером с кошку. Живёт в камышах, ест рыбу и лягушек. Иногда пугает рыбаков. ***Срыть — непонятное нечто, которое разрывает в лесу подстилку. Вроде кабан, не оставляет следов. *** Подбирушки — мелкие духи, ворующие беспечно оставленные вещи.
