Шутка - мочало, начинает заставлять всё сначала

3. Шутки бывают разные,
К месту и "несуразные".
Тонкие, грубые, плоские,
Тупые, конечно, и острые.

Шутки бывают новые,
Но старые тоже "клёвые".
Серые, тусклые, скверные,
Но ласковых больше, наверное.

                                                    О шутках (отрывок)
                                              Автор: Владимир Моисеев

Генеральша благоговела перед своим мужем.

Впрочем, ей всего более нравилось то, что он генерал, а она по нём — генеральша.

В доме у ней была своя половина, где всё время полу существования своего мужа она процветала в обществе приживалок, городских вестовщиц и фиделек (*).

В своём городке она была важным лицом. Сплетни, приглашения в крёстные и посаженые матери (**), копеечный преферанс и всеобщее уважение за её генеральство вполне вознаграждали её за домашнее стеснение.

К ней являлись городские сороки с отчётами; ей всегда и везде было первое место, — словом, она извлекла из своего генеральства всё, что могла извлечь.

Генерал во всё это не вмешивался; но зато при людях он смеялся над женою бессовестно, задавал, например, себе такие вопросы: зачем он женился на «такой просвирне»? — и никто не смел ему противоречить.

Мало - помалу его оставили все знакомые; а между тем общество было ему необходимо: он любил поболтать, поспорить, любил, чтоб перед ним всегда сидел слушатель. Он был вольнодумец и атеист старого покроя, а потому любил по трактовать и о высоких материях.

Но слушатели городка N* не жаловали высоких материй и становились всё реже и реже.

Пробовали было завести домашний вист - преферанс; но игра кончалась обыкновенно для генерала такими припадками, что генеральша и её приживалки в ужасе ставили свечки, служили молебны, гадали на бобах и на картах, раздавали калачи в остроге и с трепетом ожидали послеобеденного часа, когда опять приходилось составлять партию для виста - преферанса и принимать за каждую ошибку крики, визги, ругательства и чуть - чуть не побои.

Генерал, когда что ему не нравилось, ни перед кем не стеснялся: визжал как баба, ругался как кучер, а иногда, разорвав и разбросав по полу карты и прогнав от себя своих партнёров, даже плакал с досады и злости, и не более как из - за какого - нибудь валета, которого сбросили вместо девятки.

Наконец, по слабости зрения, ему понадобился чтец. Тут - то и явился Фома Фомич Опискин.

Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этом новом лице. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц моего рассказа. Насколько оно имеет право на внимание читателя — объяснять не стану: такой вопрос приличнее и возможнее разрешить самому читателю.

Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик из хлеба — ни более, ни менее. Откуда он взялся — покрыто мраком неизвестности.

Я, впрочем, нарочно делал справки и кое - что узнал о прежних обстоятельствах этого достопримечательного человека.

Говорили, во - первых, что он когда - то и где - то служил, где - то пострадал и уж, разумеется, «за правду».

Говорили ещё, что когда - то он занимался в Москве литературою. Мудрёного нет; грязное же невежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить помехою его литературной карьере.

Но достоверно известно только то, что ему ничего не удалось и что наконец он принуждён был поступить к генералу в качестве чтеца и мученика. Не было унижения, которого бы он не перенёс из - за куска генеральского хлеба.

Правда, впоследствии, по смерти генерала, когда сам Фома совершенно неожиданно сделался вдруг важным и чрезвычайным лицом, он не раз уверял нас всех, что, согласясь быть шутом, он великодушно пожертвовал собою дружбе; что генерал был его благодетель; что это был человек великий, непонятый и что одному ему, Фоме, доверял он сокровеннейшие тайны души своей; что, наконец, если он, Фома, и изображал собою, по генеральскому востребованию, различных зверей и иные живые картины, то единственно, чтоб развлечь и развеселить удручённого болезнями страдальца и друга.

Но уверения и толкования Фомы Фомича в этом случае подвергаются большому сомнению; а между тем тот же Фома Фомич, ещё будучи шутом, разыгрывал совершенно другую роль на дамской половине генеральского дома.

Как он это устроил — трудно представить неспециалисту в подобных делах. Генеральша питала к нему какое - то мистическое уважение, — за что? — неизвестно.

Мало - помалу он достиг над всей женской половиной генеральского дома удивительного влияния, отчасти похожего на влияния различных иван - яковличей и тому подобных мудрецов и прорицателей, посещаемых в сумасшедших домах иными барынями, из любительниц.

Он читал вслух душеспасительные книги, толковал с красноречивыми слезами о разных христианских добродетелях; рассказывал свою жизнь и подвиги; ходил к обедне и даже к заутрене, отчасти предсказывал будущее; особенно хорошо умел толковать сны и мастерски осуждал ближнего.

Генерал догадывался о том, что происходит в задних комнатах, и ещё беспощаднее тиранил своего приживальщика. Но мученичество Фомы доставляло ему ещё большее уважение в глазах генеральши и всех её домочадцев.

Наконец всё переменилось. Генерал умер.

                                                             из повести Фёдора Михайловича Достоевского - «Село Степанчиково и его обитатели»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) городских вестовщиц и фиделек -  Городская вестовщица - сплетница (устаревшая).
Фиделька - нарицательное имя любой комнатной собачки (франц. fidele — верный).

(**) посаженые матери - Посаженная мать — это в народном свадебном обряде у православных замужняя женщина, заменяющая родную мать. Вместе с посаженым отцом она благословляет наречённого сына или дочь перед отправлением в церковь. Также посаженая мать доставляет икону, которой благословляют молодых в церкви. После венчания она и посаженный отец в доме, где проводится свадьба, встречают новобрачных с иконами и хлебом - солью.

Руки - золото (©). Посох - серебро.

Я не забуду тебя никогда...
Ты будешь в снах моих появляться.
Пусть пробегут столетья, года...
Но я в тебя буду снова влюбляться.
Я не забуду тебя никогда...
И твоё фото на сайте в эфире...
Даже в болезни я помню всегда,
Как называл ты единственной в мире.
Я не забуду тебя никогда...
Как целовал мои хрупкие плечи...
А за спиной шумела река,
Ты был влюблён и немного застенчив.
Я не забуду тебя никогда...
И помнить буду глаза твои вечно...
Как мы смеялись с тобою всегда...
Только вот время так быстротечно.
Ты как и прежде тревожишь меня,
День ото дня я тебя вспоминаю...
От твоих строчек, как от огня,
Я загораюсь и медленно таю.
Я не забуду тебя никогда...
Если порою вдруг заскучаешь,
Ты напиши мне, как было тогда...
Было ль?.. неважно... сам понимаешь.

                                                                      Не забуду тебя...
                                                                 Автор: Лилия Райсбих

Розовый единорог

– Сергей Петрович! Серге - е - ей Пе - етро - о - ович!

Голос звучал откуда-то из преисподней, глухой и далёкий.

– Сережа - а - а! Сереженька - а - а!

Уже теплее. Сознание, вырубленное наркозом, отреагировало на ласковое детское имя и попыталось прорваться из небытия в реальность. Словно погружённое на дно болота, оно всплыло к поверхности, сделало вязкий вдох, уцепилось за корягу и начало вытаскивать из трясины ватное туловище и бесчувственные ноги.

– Сергуня - а - а!

А так звала его мама. Прямо из форточки кричала на всю вселенную: «Сергуня - а - а, домой!» Это означало, что на кухне стоит тарелка с пюре и двумя куриными котлетами, кисель с плёночкой наверху – фу, гадость! – и суфле из чёрной смородины. Всё – исключительно нежирное, диетическое, приготовленное по брошюре А. Червонского «Стол № 5. Руководство для пациентов, страдающих заболеваниями желудочно - кишечного тракта».

Да, он, Серёжа Греков, страдал этими чёртовыми заболеваниями начиная с самого рождения. И всё было зафиксировано в десяти толстенных карточках из детской поликлиники.

Для сравнения: у одноклассника Васи Жукова такая карточка была лишь одна – тощая, как курица в продуктовом. И запись в ней красовалась единственная – «ОРЗ». ОРЗ, вашу мать! Одно ОРЗ в пятом классе!

Серёжина мама лила слёзы. О больничных талмудах сына говорила: «Моя “Война и мир”, моя “Сага о Форсайтах”, моя “Одиссея”».

Вся её жизнь прошла в очередях к кабинетам гастроэнтерологов и штудировании «Большой медицинской энциклопедии» в двадцати девяти томах.

Число печатей на маминых бесконечных больничных по уходу за ребёнком было соизмеримо с количеством навешанных на Серёжу диагнозов. Его смотрели все – от участковых врачей до светил медицины. И каждый выносил очередной вердикт, опровергающий предыдущие. Лечение, впрочем, не приносило никакого результата.

– Серый! Просыпайся!

Опаньки! На кличку «Серый» он открыл глаза, и крупная керамическая плитка на потолке, покружив в воздухе, вонзилась в живот, вызвав мучительную боль. Сознание практически выбралось из болота и хрупкой Настенькой из сказки «Морозко» дрожало на лютом холоде в ожидании чудотворного деда.

Хирургическая сестра, увидев, что пациент отреагировал на имя, наклонила над ним лицо и прямо в ухо прошептала:

– Серый, очнись!

Сергей Петрович вытаращился на неё и негнущимися губами спросил:

– Откуда знаешь, что я – Серый?

Так называла его только Мира. Именно эти слова – «Серый, очнись!» – говорила всякий раз, когда Сергей Петрович нёс мечтательную дичь.

Медсестра улыбнулась и обратилась к другому пациенту, которого только что вывезли из соседней операционной в предбанник:

– Иннокентий Иванович, просыпайтесь! … Иннокентий! … Кеша! … Кешенька!!!

Оттаявшим мозгом Сергей Петрович начал понимать тактику медработников: они в стремлении стряхнуть с больного наркоз постепенно уменьшали его имя – от напыщенно - взрослого до пушисто - детского, привычного, родного. И, как сказали бы психологи, находили «ключ, на который отзывалось подсознание».

Наконец стучащего зубами от холода Сергея Петровича укрыли вторым одеялом и на каталке повезли в палату. Оперированным животом он чувствовал каждую кочку, каждый шов, каждую песчинку на поверхности линолеума и мучительно стонал.

– Сделайте что - нибудь, больно, – молил людей в белых халатах.
– Ща придёт нарколог, всадит укол, мультики посмотришь, – пообещали те.

Через десять минут в палату действительно вкатилась тётя с небольшой тележкой и строго спросила:

– Сергей Петрович Греков?
– Да…
– Восемнадцать исполнилось?
– Да уж сорокет. Вы хотите предложить мне сигару и коньячок? – из последних сил попытался пошутить он.
– Так, хорошо, – резюмировала тётя. – Пациент в сознании.

Она резко откинула одеяло и молниеносно воткнула в плечо шприц.

– Отдыхайте. Сейчас боль утихнет. – И выкатилась со своей таратайкой прочь.

Через пару минут на белой стене перед Сергеем Петровичем вспыхнуло пламя. От него концентрическими кругами разбежались разноцветные брызги, превратились в облака и радугу, какими обычно какают розовые единороги и любимые девушки в представлении мечтательных прыщавых юнцов.

Серёжа блаженно заулыбался и отошёл в дрёму. Мучительная боль от свеже отсечённого органа стала мягкой и пристроилась рядышком на одно из переливчатых облаков.

Наркотический сон прервал хирург. Он открыл дверь одиночной палаты и нарочито весело спросил:

– Ну, как самочувствие, Сергей Петрович?
– Как будто меня прооперировали, – вяло ответил пациент.
– Хо - ро - шо! Очень хорошо! Как болевой синдром?
– После чудо - укольчика значительно лучше.
– Понятно - понятно, тримеперидин (*) – хорошая штука.

Хирург был странно взволнован. Синяя шапочка сбилась на левую сторону головы, из - под неё вихром торчали вспотевшие волосы.

Даже сквозь пресловутый тримеперидин Сергей Петрович заметил, что врач держался иначе, чем ДО операции. Тогда он был вальяжным, богемным, чуть отстранённым. Сейчас – прибитым и заискивающим, как нерадивый школьник у доски.

– Скажите… – замялся медик, – вы, случайно, ничего не потеряли?
– Кроме желчного пузыря, который вы, Вадим Семёныч, сами же и вырезали, ничего, – попытался улыбнуться Сергей Петрович.
– Ну да, ну да… – отозвался хирург. – А в ближайшие дни никакой пропажи в вашем доме не было?
– Да нет… – От странных вопросов пациент стал стремительно трезветь. – А что случилось?
– Ничего, ничего, – продолжал блеять Вадим Семенович. – А как именно вы себя чувствовали ДО того, как попали к нам в хирургию?
– Странный вопрос. Мою историю болезни вы вроде бы изучили. Я с детства мучаюсь болями в животе. У меня хронический панкреатит, гастрит, синдром воспалённого кишечника… – Сергей Петрович долго и нудно перечислял все поставленные диагнозы, – ну а к вам я поступил с камнем в желчном пузыре. Мне давно пытались его удалить, но каждый раз операция по разным причинам срывалась. А теперь, после очередного приступа, я попал к вам. Что чувствовал? Было невыносимо больно.
– Так - так, прекрасно, – эхом отозвался хирург.
– Ничего прекрасного в этом не вижу, – обиженно пробурчал Сергей Петрович. – Кстати, не подарите мне на память камень?
– Какой камень? Откуда вы знаете о камне? Вы его видели раньше? – Вадим Семёнович занервничал ещё больше.
– Не пугайте меня! Камень, который вы извлекли из моего желчного пузыря. Я читал в интернете, что их возвращают пациентам. А какой он из себя – это вам лучше знать. Холестериновый, пигментный… Какие у вас там ещё бывают?
– Ах да, – выдохнул врач. – Камень не верну. Я раздробил его ещё в процессе операции. Чтобы легче было вытянуть пузырь наружу, не расширяя разреза.
– Жаль. Хотел бы на него взглянуть, – отозвался Сергей Петрович. – Можно я ещё посплю? Совсем нет сил на разговоры…
– Да - да, поспите. Только через пару - тройку часов поднимайтесь с постели и идите гулять в коридор. Ходить нужно обязательно. Чтобы не было спаек.

Хирург вышел, но Сергей Петрович больше не смог заснуть.

«Мутный какой - то этот врач, – подумал он, – а говорили: не волнуйся, золотые руки! Небось накосячил в моём животе…»

От этой мысли стало совсем тоскливо. Измученный бесконечной болью, Серёжа, Серега, Сергуня, Серый надеялся, что хотя бы после операции станет легче.

Через два часа пришла сестра, помогла ему подняться и вывела в коридор. Там, как тени на кладбище, медленно переставляя ноги, ходили прооперированные.

Сергей Петрович, держась на расстоянии двух метров, пристроился за сухонькой старушкой. Она двигалась пошустрее остальных, видимо, лежала здесь давно. И, похоже, жаждала общения. Потому как в один момент притормозила и дождалась, пока белобрысый симпатичный мужчина в синем спортивном костюме не поравняется с ней.

– Новенький? – оценила она наметанным взглядом.
– Новенький, – кивнул Сергей Петрович.
– Кто оперировал? – поинтересовалась старушка.
– Вадим Казаченко.
– Повезло! – причмокнула бабуля. – Крутой чувак. Руки – золото. Говорят, после него заживает всё как на собаке. И денег не просит. А меня – Воронков. Я вот уже неделю лежу, сепсис был.
– Выздоравливайте!
– И ты, милок, не болей! Лицо твоё мне знакомо. По телику не выступал?
– Выступал.
– Актёр какой?
– Нет, писатель.
                                               из романа в жанре магического реализма российской писательницы Кати Качур - «Желчный Ангел»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) – Понятно - понятно, тримеперидин – хорошая штука - «Тримеперидин» (также известен как «Промедол») — наркотический анальгетик, который относится к фармакологической группе опиоидных наркотических анальгетиков. В медицинской практике используется как болеутоляющее средство при сильных травмах, разных заболеваниях, для обезболивания при родовой деятельности, при подготовке к хирургическому вмешательству и в послеоперационном периоде. Некоторые показания к применению: язва желудка и двенадцатиперстной кишки, стенокардия, инфаркт миокарда, кишечные, печёночные и почечные колики, дискинетические запоры и другие заболевания, при которых болевой синдром связан со спазмами гладкой мускулатуры внутренних органов и кровеносных сосудов. Выпускается в форме таблеток для внутреннего приёма, раствора для инъекций и ингаляций.  Важно помнить, что «Тримеперидин» опасен при бесконтрольном приёме, имеет множество побочных проявлений и может вызывать жизненно угрожающие последствия. Препарат отпускается по рецепту лечащего врача.

На ощупь по  руководящей нити (©)

Что тебе ещё рассказать, мон Ами?!?
- Весеннее тепло накрыло город
Такими долгожданными волнами ... -
Так, что я теперь опускаю ворот,
Отказываюсь от привычного головного убора .
Хочу пройтись пешком (не на авто′) - на легке′!
Коты вновь влюблены′, ожи′ла бродячья собачья свора,
И в дымном мареве чаи′нки птиц вдалеке...

Что ж ещё тебе поВЕДАть - расСКАЗать-то, мон Ами?!?
Ненапрасно ожиданье весенне - летнего сезона:
Скоро ветер зашепчет олиственными кронами,
Островками изумрудными забрызжет зелень газонов!!!

                                                                                                    Что тебе ещё рассказать...?!? (отрывок)
                                                                                                                         Автор: Воробей Белый

Глава III ( Фрагмент )

В нашу хирургическую клинику поступила женщина лет под пятьдесят с большою опухолью в левой стороне живота.

Куратором к этой больной был назначен я.

На обязанности студента - куратора лежит исследовать данного ему больного, определить его болезнь и следить за её течением; когда больного демонстрируют студентам, куратор излагает перед аудиторией историю его болезни, сообщает, что он нашёл у него при исследовании, и высказывает свой диагноз; после этого профессор указывает куратору на его промахи и недосмотры, подробно исследует больного и ставит своё распознавание.

Опухоль у моей больной занимала всю левую половину живота, от подреберья до подвздошной кости.

Что это была за опухоль, из какого органа она исходила?

Ни расспрос больной, ни исследование её не давали на это никаких хоть сколько - нибудь ясных указаний; с совершенно одинаковою вероятностью можно было предположить кистому яичника, саркому забрюшинных желёз, эхинококк селезёнки, гидронефроз, рак поджелудочной железы.

Я рылся во всевозможных руководствах и вот что находил в них:
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

С гидронефрозом очень легко смешать эхинококк почки: мы много раз видели также мягкие саркоматозные опухоли почек, относительно которых мы были уверены, что имели дело с гидронефрозом («Частная хирургия» Тильманса).

Рак почки нередко принимался за брюшинные опухоли желёз, опухоли яичника, селёзенки, большие подпоясничные нарывы и т. п. (Штрюмпель)

При кистах яичника встречаются очень неприятные диагностические ошибки… Дифференциальное распознавание кисты яичника от гидронефроза оказывается наиболее опасным подводным камнем, так как гидронефроз, если он велик, представляет при наружном исследовании совершенно такую же картину; поэтому подобного рода диагностические ошибки очень не редки («Гинекология» Шредера)

Клинические симптомы рака поджелудочной железы почти никогда не бывают настолько ясны, чтоб можно было поставить диагноз (Штрюмпель)
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Скептически и враждебно настроенный к медицине, я с презрительной улыбкой перечитывал эти признания в её бессилии и неумелости.

Я как будто даже был доволен тем, что не могу ориентироваться в моём случае: моя ли вина, что наша, с позволения сказать, наука не даёт мне для этого никакой надёжной руководящей нити?

У моей больной опухоль живота — вот всё, что я могу сказать, если хочу отнестись к делу сколько - нибудь добросовестно; вырабатывать же из себя шарлатана я не имею никакого желания и не стану «уверенно» объявлять, что имею дело с гидронефрозом, зная, что это легко может оказаться и саркомой, и эхинококком, и чем угодно.

Пришло время демонстрировать мою больную. Её внесли на носилках в аудиторию. Меня вызвали к ней. Я прочёл анамнез больной и изложил, что нашёл у ней при исследовании.

— Какой же ваш диагноз? — спросил профессор.
— Не знаю, — ответил я, насупившись.
— Ну, приблизительно?

Я молча пожал плечами.

— Случай, положим, действительно, не из лёгких, — сказал профессор и приступил сам к расспросу больной.

Сначала он предоставил самой больной рассказать об её болезни.

Для меня её рассказ послужил основою всему моему исследованию; профессор же придал этому рассказу очень мало значения.

Выслушав больную, он стал тщательно и подробно расспрашивать её о состоянии её здоровья до настоящей болезни, о начале заболевания, о всех отправлениях больной в течение болезни; и уж от одного этого умелого расспроса картина получилась совершенно другая, чем у меня: перед нами развернулся не ряд бессвязных симптомов, а совокупная жизнь больного организма во всех его отличиях от здорового.

После этого профессор перешёл к исследованию больной: он обратил наше внимание на консистенцию опухоли, на то, смещается ли она при дыхании больной, находится ли в связи с маткою, какое положение она занимает относительно нисходящей толстой кишки и т. д., и т. д.

Наконец профессор приступил к выводам.

Он шёл к ним медленно и осторожно, как слепой, идущий по обрывистой горной тропинке, ни одного самого мелкого признака он не оставил без строгого и внимательного обсуждения; чтоб объяснить какой - нибудь ничтожный симптом, на который я и внимания-то не обратил, он ставил вверх дном весь огромный арсенал анатомии, физиологии и патологии; он сам шёл навстречу всем противоречиям и неясностям и отходил от них, лишь добившись полного их объяснения…

И в конце концов, когда, сопоставив добытые данные, профессор пришёл к диагнозу: «рак - мозговик левой почки», — то это само собою вытекло из всего предыдущего.

Я слушал, поражённый и восхищенный; такими жалкими и ребяческими казались мне теперь и моё исследование и весь мой скептицизм!..

Спутанная и неясная картина, в которой, по-моему, было невозможно разобраться, стала совершенно ясной и понятной.

И это было достигнуто на основании таких ничтожных данных, что смешно было подумать…

                                                                                                            из биографической повести Викентия Вересаева - «Записки врача»

.. а также, неоднократно, рекомендовал лечение подорожником

А здоровье? Уж не наше ль
Славно крепостью стальной?
Но скорее немца кашель
Схватишь, друг любезный мой.
Здесь и русская натура
Не защита, трынь - трава!
Уж у нас архитектура
Летних зданий такова!
Словно доски из постели,
Наши стены толщиной,
И в стенах такие щели,
Что пролезешь с головой.
Дует в спину, дует в плечи,
Хоть закутавшись сиди, -
Беспощадно гаснут свечи
И последний жар в груди.

                                                     А здоровье? Уж не наше ль... (отрывок)
                                                                  Автор: Николай Некрасов

VII ( Фрагмент )

В 1886 году бухарестский профессор Петреску предложил лечить крупозное воспаление лёгких большими (раз в десять больше принятых) дозами наперстянки (*).

По его многолетним наблюдениям, смертность при таком лечении с 20 – 30 % понижалась до 3 %, болезнь обрывалась и исчезала, «как по мановению волшебного жезла».

Доклад Петреску о его способе, сделанный им в Парижской медицинской академии, обратил на себя общее внимание, — сообщенные им результаты действительно были поразительны.

Способ стали применять другие врачи — и в большинстве случаев остались им очень довольны.

Я заведовал в то время палатою, где лежали больные крупозною пневмонией.

Прельщённый упомянутыми сообщениями, я, с согласия старшего ординатора, решил испробовать способ Петреску.

Только что перед этим я прочёл в «Больничной газете Боткина» статью д-ра Рехтзамера об этом способе.

Хотя он и находил надежды Петреску несколько преувеличенными, но не отрицал, что некоторые из его больных выздоровели именно только благодаря примененному им способу Петреску; по мнению автора, способ этот можно бы рекомендовать как последнее средство в тяжёлых случаях у алкоголиков и стариков.

«Ни в одном из моих случаев, — прибавлял д-р Рехтзамер, — я не мог констатировать смерти больного в зависимости от отравления наперстянкой».

В мою палату был положен на второй день болезни старик - штукатур; всё его правое лёгкое было поражено сплошь; он дышал очень часто, стонал и метался; жена его сообщила, что он с детства сильно пьёт.

Случай был подходящий, и я назначил больному наперстянку по Петреску.

Подписывая свой рецепт, я невольно остановился, — так поразил он меня своей необычностью. На нём стояло:

Rp. Int. Digitalisex 8,0 (!): 200,0
DS. Через час (!) по столовой ложке.

Это значит: настой двухсот граммов воды на восьми граммах наперстянки, а восклицательные знаки, по требованию закона, предназначены для аптекаря: высшее количество листьев наперстянки, которое можно в течение суток без вреда дать человеку, определяется в 0,6 грамма; так вот, восклицательные знаки и уведомляют аптекаря, что, прописав мою чудовищную дозу, я не описался, а действовал вполне сознательно…

Я перечитывал свой рецепт, — и эти восклицательные знаки смотрели на меня задорно и вызывающе, словно говорили:

«Да, давать человеку больше шести десятых грамма наперстянки нельзя, если не хочешь отравить его, — а ты назначаешь количество в тринадцать раз более дозволенного!»

Я вышел из больницы, а восклицательные знаки моего рецепта неотступно стояли перед моими глазами.

Мне вспоминались слова д-ра Рехтзамера:

«Ни в одном из моих случаев я не мог констатировать смерти больного в зависимости от отравления наперстянкой».

— Ну, а если на мою долю выпадет печальная необходимость «констатировать смерть от отравления наперстянкой», — наперстянкой, выписывая которую я сам ставил такие красноречивые восклицательные знаки?

На следующий день больному стало хуже; он тупо смотрел на меня потускневшими глазами, кончик его носа посинел, пульс был по-прежнему частый, и появились перебои.

Отчего это всё, — от наперстянки или несмотря на неё?

У больного сердце было слабое, и явления могли обусловливаться естественным процессом, с которым наперстянка ещё не успела справиться.

«А если это от наперстянки?» — мелькнула у меня мысль.

Я подавил в себе эту мысль: ведь уж многие испытывали способ и нашли, что он действует хорошо. Я снова выписал больному наперстянку.

Через два дня старик умер при всё усиливающейся сердечной слабости и оглушении.

У ворот больницы я встретил его жену; она шла из покойницкой, низко надвинув платок на опухшие глаза, и что-то глухо говорила себе под нос.

Со смутным чувством стыда и страха перечитывал я скорбный лист умершего: подробное изо дня в день описание течения всё ухудшающейся болезни, рецепты, усеянные восклицательными знаками, и в конце — лаконическая приписка дежурного врача:

«В два часа ночи больной скончался»…

Мне было странно, — в каком бреду действовал я, назначая своё лечение, непроверенное, дерзкое?

Может быть, старик всё равно бы умер, но могу ли я поручиться, что смерть вызвана не тем чудовищным количеством сильно действующей наперстянки, которое я ввёл в его кровь?

И это в то время, когда для борьбы с болезнью и без того требовались все силы организма…

Вскоре я прочёл во «Враче» статью д-ра Рубеля, который, тщательно разобрав свои собственные опыты, опыты Петреску, его учеников и сторонников, неопровержимо доказал, что «способ Петреску причиняет во многих случаях явный, иногда даже угрожающий жизни вред, и можно только посоветовать возможно скорее предать его полному забвению».

Я решил применять впредь на своих больных только средства, уже достаточно проверенные и несомненные.

Чем больше я теперь знакомился с текущей медицинской литературою, тем все больше утверждался в своём решении. Передо мною раскрылось нечто ужасающее.

Каждый номер врачебной газеты содержал в себе сообщение о десятках новых средств, и так из недели в неделю, из месяца в месяц; это был какой-то громадный, бешеный, бесконечный поток, при взгляде на который разбегались глаза: новые лекарства, новые дозы, новые способы введения их, новые операции, и тут же — десятки и сотни… загубленных человеческих здоровий и жизней.

Одни из нововведений, как пузыри пены на потоке, вскакивали и тотчас же лопались, оставляя за собой один - другой труп.

Проф. Меринг, заставляя животных вдыхать пентал, нашёл, что вещество это представляет собою очень хорошее усыпляющее средство.

После этого д-р Голлендер испытал пентал на своих больных и получил блестящие результаты.

На съезде естествоиспытателей и врачей в Галле, в сентябре 1891 года, он дал о пентале самый восторженный отзыв.

«В настоящее время, — заявил Голлендер, — пентал по верности действия и по поразительно хорошему самочувствию после наркоза представляет наилучшее обезболивающее для кратковременных операций: он не производит дурных последствий, и применение его не представляет никакой опасности; он не оказывает никакого вредного действия ни на сердце, ни на дыхание…»

Широкою рукою стали испытывать пентал.

Через полгода д-р Геглер сообщил, что у одного крепкого мужчины пентал вызвал одышку с синюхою и в заключение остановку дыхания; его удалось спасти только благодаря принятым энергичным мерам оживления.

Через два месяца после этого в Ольмюце умерла от вдыхания пентала дама, у которой собирались выдернуть зуб.

Около этого же времени «Английский зубоврачебный журнал» сообщил, что после вдыхания десяти капель пентала умерла 33-летняя женщина, страдавшая зубной болью.

У д-ра Зика умерли от пентала двое — здоровый, крепкий мужчина и молодая девушка с поражением тазобедренного сустава, но в остальном крепкая и здоровая…

Прошло всего полтора года после сообщения Голлендера.

На съезде немецких хирургов профессор Гурльт выступил с докладом о сравнительной смертности при различных обезболивающих средствах.

Опираясь на громадный статистический материал, он показал, что в то время, как эфир, закись азота, бромистый этил и хлороформ дают одну смерть на тысячи и десятки тысяч случаев, пентал дает одну смертность на 199 случаев.

«От наркоза пенталом, — вполне основательно заключил профессор Гурльт, — по имеющимся до сих пор данным, следует прямо предостеречь».

И пентал бесследно исчез из практики…

А кто не помнит победного шествия и позорного крушения коховского туберкулина?

Тысячам туберкулёзных широкою рукою впрыскивался этот прославленный туберкулин, и через два года выяснилось с несомненностью, что он ничего не приносит, кроме вреда.

Такова была история тех из предлагавшихся новых средств, которые по испытании оказывались негодными.

Судьба других новых средств была иная; они выходили из испытания окрепшими и признанными, с точно установленными показаниями и противопоказаниями; и всё - таки путь их шёл через те же загубленные здоровья и жизни людей.

                                                                                                                                              из книги Викентия Вересаева - «Записки врача»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) дозами наперстянки  - Наперстянка, или Дигиталис. — род травянистых растений, входящий в семейство Подорожниковые.