Страдания наши молочные

Был клуб наш – изба деревенская,
Скамейки – четыре в ряд,
Цветистая стайка женская
Да дюжина нас, ребят.

Гармошка – трёхрядка дряхлая
Хрипела во все меха,
Частушками эхо ахало
До первого петуха!

Потом расходились, чинные,
Скрываясь от глаз толпы,
В клетУшках трясли овчинами
И падали, как снопы...

                                            Деревенские посиделки
                                            Автор: Валентин Киреев 2

Песня "Страдание" из фильма "Свадьба с приданым"

Марья Селезнёва работала в детсадике, но у неё нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась.

– Куда я переквалифицируюсь - то? – горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года. - Легко сказать - переквалифицируйся… Что я, боров, что ли,– с боку на бок переваливаться? – Она поняла это "переквалифицируйся" как шутку, как "перевались на другой бок".

Ну, посмеялись над Марьей… И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев.

Баев всю свою жизнь проторчал в конторе – то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении,– всё кидал и кидал эти кругляшки на счётах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом.

Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперёд, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь.

Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков.

Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый… К концу-то огляделись – да он умница, этот Баев!

Смотрика, прожил себе и не охнул, и всё успел, и всё ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он – умница.

Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое – теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повёл дело к тому, что он – редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье – разговаривать.

Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днём это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден.

В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно.

Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные.

Ночи стояли дивные: луну точно на верёвке спускали сверху – такая она была близкая, большая.

Днём снежок уже подтаивал, а к ночи всё стекленело.) и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете.

В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света – топился камелёк (*). И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали.

И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами – большая и ты тоже есть в ней.

И придёт завтра день, а ты и в нем тоже есть, и что - нибудь, может, хорошее возьмёт да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться.

– Люди, они ведь как – сегодняшним днём живут,– рассуждал Баев.– А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!.. – Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щёлками – так и казалось, что он сейчас скажет: "чево?" – Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учётном деле и называется – смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом – широко жить собрался, а умишка, глядишь,на  -пятистенок едва - едва, Просадит силёнки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше – пшик. Марья согласно кивала головой.

И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь – такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный ещё на двадцать лет осмеченной жизни.

– Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице… меня тогда Неверов отвёз, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?

– Нет. Их тут перебывало…

– Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились – ему хоть это, хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришёл к нему в кабинет, говорю: "Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?" – "Ну-ка",– говорит. "У нас колхозники-то всё вытаскали?" – "Вроде всё, – говорит. – А что?" Я говорю: "Вы проверьте, проверьте – всё вытаскали?"

– Ох, тада и таскали! – вспомнила Марья. – Бывало, подоишь – и всё отнесёшь. Ребятишкам по кружке нальёшь, остальное – на молоканку. Да ведь планы-то какие были… безобразные!

– Ты вот слушай! – оживился Баев при воспоминании о давнем своём изобретательном поступке.– "Всё вытаскали-то? Или нет?" Он вызвал девку: "Принеси,– говорит,– сводки". Посмотрели: почти всё, ерунда осталась. "Ну вот,– говорит,– почти все".– "Теперь так,– это я-то ему,– давайте рассуждать: госпоставки недостаёт столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники своё почти всё вытаскали… Где молоко брать?" Он мне: "Ты, говорит,– мне мозги не… того, говори дело!  Матерщинник был несусветный. Я беру счёты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров.– Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счётах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью.– Так? Это из расчёта, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то.– Баев ещё несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних.– Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

– Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех – будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу – полежать. Отвёз.

Марья всё никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

– Да господи! – воскликнул Баев.– Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, ещё семьдесят пять литров. Ты, конечно,– как это так? А какой - нибудь такой же, вроде меня, со счётиками: давайте считать вместе… Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел… А я-в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал!

– А чего?.. Заболел, што ли?

– Как тебе сказать… Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж… Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лёг я не потому, а… как это выразиться… Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а всё думал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько всё, простынки, тумбочка возле койки… В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал – полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание моё исполняется.

                                                                                           из рассказа Василия Макаровича Шукшина - «Беседы при ясной луне»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) играли пятна света – топился камелёк - Не небольшая печка, очаг для обогревания жилища.