Она стояла сникнув у колодца... Смотрела вниз; ей не хотелось жить. Пришла на место до восхода солнца Покончить с жизнью: «Тошно. Так и быть!»
Плач девы слышался во всей округе, Шёл гулким эхом до пустых долин. Навзрыд скорбела о погибшем друге В беде себя не помня, Гюрсалин.
И этот плач её отец услыша, К тому колодцу сразу прибежал. Сказал, вздохнув: «Прошу, родная, тише!», А в сердце провернула боль кинжал.
Шепнула дочь: «Мне до сих пор не легче. Ну почему? И в чём его вина?!» Отец: «Не плачь, и время всё залечит...», Добавив: «Будь ты проклята, война!»
Плач дев. Избранное. Автор: Александр Политкин. В соавторстве с Евгенией Базалеевой
«Я не участвую в войне» – первая постановка, где в роли режиссёра выступил художественный руководитель театра Алексей Агранович. Спектакль выпущен к 100-летию поэта Юрия Левитанского и заявлен не как «поэтический вечер», что вполне логично и ожидаемо, а как «спектакль, где артисты разных поколений будут искать и находить точки соприкосновения настоящего и прошлого, выявлять схожие неизменные черты современного мира и мира второй половины XX века».
Спойлер: получился все же поэтический вечер, просто более красочный, современный, с использованием различных художественных приёмов.
Спектакль длится всего час, и на протяжении этого часа артисты разных поколений, от Юрия Стоянова до Никиты Кукушкина, выходят на сцену и читают стихотворения, письма или же исполняют песни на стихи поэта под живую музыку. Также в спектакль интегрированы различные видеофрагменты из документальных и художественных произведений.
Отметим, так как для кого-то это может быть важно, что в актёрском составе был заявлен Константин Райкин, но на сцене он так и не появился, а в программке был зачёркнут ручкой. Кстати, в очереди в гардероб были слышны претензии от зрителей, пришедших, видимо, на заявленного артиста. На сайте он уже не числится среди актёров, принимающих участие в постановке.
В целом спектакль не претендует на что-то великое и необычное, по крайней мере, нам так показалось. Мы даже удивились, когда прочитали новость о том, что он войдёт в репертуар театра, так как похожие спектакли-поэтические вечера обычно являются разовой акцией, приуроченной к определённой дате.
Открываю белую дверь Снежная вьюга бушует, Спускаясь, снег на землю Пируэты, в небе рисует.
Продолжает скрывать следы Прохожих немного замерзших, Продолжает свою игру Под музыку ветра слушать
Открывая белую дверь Автор: Лаура Михралиева
А когда твоих эмоций слишком много для меня, тогда я хочу поглощать их без слов, молча. Я хочу чувствовать тебя телом. Я стопроцентный кинестетик. Я хочу чувствовать ощущать, осязать. Я хочу чувствовать тебя. Я хочу твои слёзы, твою дрожь, даже твои удары. Я хочу чувствовать. И отвечать тем же. Я хочу, чтобы ты так же сильно чувствовал меня и мои реакции. Я хочу чувствовать телом. Поэтому я ненавижу телефоны. Для меня мучительно не иметь возможности прикасаться к тебе. Особенно, когда тебя накрывают эмоции, а я не могу прижать тебя к себе, слизать твои слёзы, не могу отвесить тебе пощёчину, если твои слова ранят меня, не могу принять удар от тебя, не могу обнимать и ласкать тебя, и гладить кончиками пальцев, глядя в твои глаза. Мне необходимо чувствовать телом. Я хочу чувствовать тебя всем телом. Это так прекрасно, чувствовать и выражать эмоции, не сдерживаясь. И так больно не иметь возможности прикоснуться! На расстоянии я чувствую беспомощность. Я не умею говорить. Я не могу передать свои эмоции в разговоре. Я безумно хочу прикасаться. Плакать и смеяться вместе. Чувствовать друг друга всем телом. Чувствовать, ощущать, осязать... В этом наслаждении для меня смысл жизни теперь. Ради этого наслаждения мне хочется жить. Мне хочется наслаждаться тобой бесконечно. Только ты можешь дать мне почувствовать всем телом такие сильные эмоции. Ты единственный. Я хочу тебя чувствовать. Я мечтаю тебя чувствовать. Я живу предвкушением наших встреч, наших объятий. Я хочу тебя. Я бесконечно хочу тебя...
Песня без слов, ночь без сна Всё в свое время, зима и весна Каждой звезде свой неба кусок Каждому морю дождя глоток Каждому яблоку место упасть Каждому вору возможность украсть Каждой собаке палку и кость И каждому волку зубы и злость
Снова за окнами белый день День вызывает меня на бой Я чувствую, закрывая глаза Весь мир идёт на меня войной
Если есть стадо, есть пастух Если есть тело, должен быть дух Если есть шаг, должен быть след Если есть тьма, должен быть свет Хочешь ли ты изменить этот мир? Сможешь ли ты принять как есть? Встать и выйти из ряда вон? Сесть на электрический стул или трон?
Снова за окнами белый день День вызывает меня на бой Я чувствую, закрывая глаза Весь мир идёт на меня войной
гр. "Кино" - Песня без слов, ночь без сна
К вечеру буря отступила и последние волны разбились о берег, укрытый щепами. С высоты небес богиня Аматерасу (*) обратила заплаканный лик на великое воинство – их праздник наполнил площади просторного императорского дворца, что массивно возвышался над островом. Император был известен, как высочайший ценитель искусства. Известные танцовщицы каждой провинции прибыли во Дворец – лучшая из них должна была получить почётный статус Первой гейши новой Империи.
Но не все наёмники беззаботно предавались веселью, не все восторгались зрелищами. Мрачнее безлунной ночи сидела Янока. «Никогда ещё мне не было так одиноко и пусто посреди шумного празднества, да и вина не пьянят так, как раньше… – С болью думала она, бросая на стол очередной пустой кубок. – Отныне радость стала чуждой моему сердцу».
С высокой террасы сам император окинул взглядом своё воинство.
– Последний из известных нам противников отступил за пределы мировых просторов – каждый риф, или островок существующей Вселенной теперь лежит под моей властью! Но, став Великим строителем Империи, я не мог воочию лицезреть незыблемые подвиги, за которые чествуют мою власть… В сегодняшнем танце желаю увидеть всю свою жизнь, дабы познать истинную радость победы.
Первой танец представляла столичная артистка. Одно лишь появление красавицы вызывало восхищение и трепет. Мир преобразился с первого же грозного жеста, и одеяния, подобные крыльям белоснежного журавля, распластались, словно поддерживая решительный полёт гейши.
Как рукой сняло хмель Яноки. Снова горизонт заслонили белые призраки. Напряжённые паруса со скрипом надвигались на её сознание. «О, будь наш флот, хотя бы подобием образа этого мастера, мы бы одержали победу, даже не вступая в бой… А Идзанами (**) - сама не распростёрла бы свои объятия из пучины моря, покрыв его обагрёнными обломками судов…».
Окончив выступление и умелым жестом развеяв образы, гейша грациозно поклонилась. Все стихли, внемля слову императора.
– Твоё искусство замысловато. – Сказал он. – Но подними очи: пред тобой несокрушимый оплот нашего Мира, моя стража непобедима, а влияние безгранично. Таким бессильным колдовством не впечатлить могучего Владыку, но можно лишь пугать глупых птиц на ячменном поле!
И пристыженная артистка поспешила удалиться.
Второй вышла танцовщица с далёкого острова, не по годам знаменитая. Едва касаясь земли, она закружилась в летучем танце. Казалось, что движения девушки удерживает лишь сила мысли, а не материя…
И новое отчаянное дежавю охватило душу Яноки: «Ах! Если бы и мой последний танец был таим же лёгким, а чувства столь же стремительными, каждая стрела в небесах стала бы предсказуемой, и пение моего экипажа не сменилось бы хрипом…».
И время вновь вернулось в свою колею. И юный мастер поклонилась, переводя дух. В наступившей тишине владыка ответствовал:
– Вижу, ты старалась на пределе сил, но подними взгляд: все богатства мира принадлежат мне! Неужели девчонка полагала, что низкий полёт её мечтаний может искусить самого императора? Если же ты хотела удивить меня, следовало выбросить прочь своё пёстрое кимоно и танцевать голой.
И, всхлипнув, вторая артистка убежала прочь с помоста под оживлённый гогот толпы…
– Я поняла, в чём их ошибка! – Вдруг воскликнула Янока, поднимаясь над пирующими. – Не ведавшее страданий сердце не способно понять цену любви. Так же и душа не осознает цену жизни, не познав смерти.
И, усмирив страх, она следующей вышла на помост. Никто не посмел остановить её, ведь каждый знал, что пред ними искуснейший воин провинции. Глядя сквозь удивлённые усмешки придворных, задав каблуком ритм, она запела:
Поймай взгляд Мира, Когда разящий спектр Коснулся сердца, И твой последний замок Померк в огне заката…
Затем, она поникла, как будто в поклоне, но вдруг пропала из вида, ринувшись вперёд, и, словно дикая кошка, взлетела по отвесной стене на террасу, внезапно представ пред самим владыкой, с грохотом столкнув головами опешивших стражей. Отделявший их стол был с лёгкостью опрокинут, и император с ужасом, встретился взглядом с запёкшейся ярью минувшего сражения, казалось бы, так легко отболевшего. Мир замер в его сознании, словно застыли в воздухе яства, летящие над головами министров. И узрел он, что элитные телохранители также оцепенели, боясь дохнуть!
И, когда твёрдой рукой воин сжала рукоять вакидзаси, вся жизнь пронеслась перед глазами императора: как чужда была ему чужая боль, сколько мирных целей он откладывал на будущее, не думая о грозящем закате…
В последний же миг Янока вдруг замерла, испепеляющим роком нависнув над ним. Но беспощадный дух воина неотвратимо настиг свою цель, за пару мгновений превратив императора в седовласого старца… И последний алый луч, отразившись от лезвия, вдруг расправился всеми цветами мироздания, увлекая его зыбкое сознание в вечность… Тишина нависла над площадью. Лишь Аматерасу, не выдержав скорби, отводила горестный взор от разорённого мира, неспешно погружая дворец в бездну…
– Его Величество осознал цену жизни? – прозвучал голос Яноки, – или мне обнажить свой меч?!
Контуженная гейша Автор: Эльдар Шарбатов
(*) Аматерасу - Аматэрасу оомиками (яп. 天照大御神 Аматэрасў о̄миками, «великая священная богиня, сияющая на небе», либо «владычествующая на небе») — богиня-солнце в японской мифологии, одно из главенствующих божеств всеяпонского пантеона синто. Согласно синтоистским верованиям, прародительница японского императорского рода. Считается, что первый император Дзимму был её прапраправнуком.
(**) Идзанами - Богиня творения и смерти в синтоизме, рождённая вслед за первым поколением небесных богов, супруга бога Идзанаги. Идзанаги и Идзанами — мужское и женское божества, имеющие антропоморфный облик и обладающие способностью рождать других богов. Идзанаги и Идзанами считаются создателями Японских островов, которые возникли из капель безбрежного океана, капающих с их копья. До ухода в царство мёртвых богиня носила титул Идзанами-но микото (букв. «высокое божество»), после этого события и расторжения брака с Идзанаги — Идзанами-но ками («богиня», «дух»).
я придумаю новый язык буквы разделительные знаки я насквозь изучу глаза голубой собаки заточу писательский штык и пойду воевать за любые цвета и цветы я придумаю новый язык чтоб в нём можно было рифмовать я и ты я и ты
Новый язык Автор: Ес Соя
— Кэти, пожалуйста, давай поднимемся ко мне. Я угощу тебя чаем. Дверь оставим открытой, чтобы мы смогла уйти, когда тебе захочется. Давай?
Я выразительно посмотрела на него:
— Всё уже хорошо. Честно!
Он не двинулся с места.
— Стюарт, пожалуйста, ты можешь возвратиться к друзьям. Я теперь сама… — Нет, сначала ты зайдёшь ко мне на чашку чая. Наружная дверь закрыта, я сам видел, как ты проверила. Ты в безопасности. — Он протянул мне руку, выжидая, когда я на неё обопрусь.
Я демонстративно проигнорировала этот галантный жест, но от новой проверки пришлось отказаться.
— Ну ладно, хорошо. Пойдём.
«Ты в безопасности»? Странно, что он так сказал, думала я, шагая за ним по лестнице. Я отвернулась, чтобы не смотреть на собственную дверь, иначе меня было бы от неё не оттащить. Сжав зубы, я шла следом за Стюартом. Всё равно всю ночь буду бродить по квартире, проверять запоры. Всё равно заснуть не удастся.
У себя он сразу же включил свет во всех комнатах и прошёл на кухню, чтобы поставить чайник. Слева от кухни, не отгороженная стеной, размещалась просторная гостиная с двумя оконными нишами. На широких низких подоконниках стояли горшки с растениями — мне понравились их мясистые зеленые листья. Я подошла посмотреть и глянула в окно. Оттуда открывался довольно симпатичный вид на Хай-стрит; несмотря на темень, было видно, как по ней двигаются толпы беспечных горожан. А если поднять глаза, видны были крыши домов на противоположной стороне, мерцающее сияние освещённых кварталов, простирающееся до самой Темзы, а вдалеке — подмигивающие красные лампочки на крыше башни в Кэнэри-Уорфе. Немного сбоку, плоский и огромный, как летающая тарелка, переливался и сиял огнями купол. Стюарт поставил мою кружку с чаем на низкий кофейный столик и сел в кресло.
— Ну, как себя чувствуешь? — ласково спросил он. — Нормально, — соврала я, стуча зубами.
Я присела на край низенького дивана, который оказался на редкость удобным, и обхватила руками колени. Вдруг навалилась чудовищная усталость.
— А как ты будешь у себя одна? С тобой всё будет в порядке? — Конечно, — сказала я.
Он помедлил, потом отпил из моей кружки.
— Если вдруг почувствуешь, что опять начинается паника, позови меня, хорошо? Просто поднимись и постучи в дверь.
Я пару секунд переваривала это предложение. «Хорошо», — хотелось сказать мне, ведь он был прав: меня наверняка ночью настигнет дикий страх, но я прекрасно знала, что, когда это произойдёт, меня даже под дулом пистолета уже не выставишь из квартиры.
Руки уже не так тряслись, и я рискнула поднять кружку и отпить глоток чая. Странно, но Стюарт умудрился приготовить неплохой чай. Конечно, молока маловато, но в принципе вполне.
— Прости, — пробормотала я. — Не за что! Ты ведь ни в чём не виновата!
Тут слёзы закапали с новой силой, пришлось даже поставить кружку на столик. Я закрыла лицо руками. Вот сейчас он встанет с кресла, подойдёт, стиснет ладонью моё плечо. Я вся сжалась, приготовившись к шоку от нового контакта, но… ничего такого не произошло. А когда я открыла глаза, на столике лежала упаковка с бумажными носовыми платками. Я благодарно усмехнулась, взяла один и высморкалась.
— А ты знаешь, что у тебя СНД — синдром навязчивых действий?
От неожиданности я не сразу ответила:
— Спасибо, что напомнил. — Ты лечишься?
Я помотала головой:
— К чему? — Я исподлобья взглянула на него. Смотрит! Прямо не сводит с меня глаз.
Стюарт слегка пожал плечами:
— Ну как это — к чему? Хотя бы для того, чтобы обеспечить себе побольше свободного времени. — А зачем оно мне? У меня и так его полно, спасибо! — Голос мой вдруг стал скрипучим и жёстким, и я поспешила отхлебнуть ещё чая. — Извини, — сказала я через минуту, — ты тут ни при чём. Я вовсе не хотела набрасываться на тебя. — Ничего страшного, — сказал он. — Ты права, это совершенно не моё дело. Я вообще не должен был говорить об этом.
Я слабо улыбнулась:
— А ты кто, психотерапевт?
Он засмеялся, а потом кивнул:
— Что-то вроде этого. Я работаю врачом в клинике Модсли. — Врачом? — Клиническим психологом. Я работаю с пациентами, которых лечат амбулаторно, не в больницах. Вообще-то, моя специализация — хроническая депрессия, но я повидал многих пациентов с твоим диагнозом.
Прекрасно! Замечательно! Теперь ещё и он, кроме меня самой, знает, что я с приветом. Придётся съехать с квартиры, и как можно скорее.
Стюарт допил чай и отправился на кухню. Вернувшись, он положил на столик передо мной небольшой картонный прямоугольник.
— Это что? — с опаской спросила я. — Я больше никогда не буду говорить об этом, обещаю. Но это — визитная карточка одного из моих коллег. Если ты всё -таки решишься обратиться за помощью, позвони по этому номеру и спроси его. Он у нас в больнице звезда первой величины. И специализируется как раз по навязчивым действиям.
Я поднесла к глазам визитку. «Алистер Ходж». Ниже было написано от руки «Стюарт» и номер мобильного телефона.
— Это мой номер, — сказал Стюарт. — Вдруг ночью на тебя опять накатит, позвони, я приду и посижу с тобой, если хочешь.
«Ага, прям как только, так сразу!» — мысленно огрызнулась я.
Вздрагивает огонёк лампадки, В полутёмной детской тихо, жутко, В кружевной и розовой кроватке Притаилась робкая малютка. Что там? Будто кашель домового? Там живёт он, маленький и лысый… Горе! Из-за шкафа платяного Медленно выходит злая крыса. В красноватом отблеске лампадки, Поводя колючими усами, Смотрит, есть ли девочка в кроватке, Девочка с огромными глазами. — Мама, мама! — Но у мамы гости, В кухне хохот няни Василисы, И горят от радости и злости, Словно уголёчки, глазки крысы. Страшно ждать, но встать ещё страшнее. Где он, где он, ангел светлокрылый? — Милый ангел, приходи скорее, Защити от крысы и помилуй!
Крыса Поэт: Николай Гумилёв
Алексей Алексеевич, взойдя на крыльцо старого дома, велел отбить дверь и вошёл в комнаты. Здесь всё было покрыто пылью, ветхо и полуразрушено. Казачок, идущий впереди, освещал фонарём то позолоту на стене, то сваленные в углу обломки мебели. Большая крыса перебежала комнату. Всё ценное, очевидно, было унесено из дома. Алексей Алексеевич уже хотел вернуться, но заглянул в низкое пустое зальце и на стене увидел висевший косо, большой, во весь рост, портрет молодой женщины. Казачок поднял фонарь. Полотно было подёрнуто пылью, но краски свежи, и Алексей Алексеевич разглядел дивной красоты лицо, гладко причёсанные пудреные волосы, высокие дуги бровей, маленький и страстный рот с приподнятыми уголками и светлое платье, открывавшее до половины девственную грудь. Рука, спокойно лежащая ниже груди, держала указательным и большим пальцем розу.
Алексей Алексеевич догадался, что это портрет покойной княгини Прасковьи Павловны Тулуповой, его троюродной сестры, которую он видал только будучи ребёнком. Портрет сейчас же был унесён в дом и повешен в библиотеке.
Много дней Алексей Алексеевич видел перед собой этот портрет. Читал ли книгу,- он очень любил описания путешествий по диким странам,- или делал заметки в тетради, куря трубку, или просто бродя в бисерных туфлях по навощённому паркету, Алексей Алексеевич подолгу останавливал взгляд на дивном портрете. Он понемногу наградил это изображение всеми прекрасными качествами доброты, ума и страстности. Он про себя стал называть Прасковью Павловну подругой одиноких часов и вдохновительницей своих мечтаний.
Однажды он увидел её во сне такою же, как на портрете, - неподвижной и надменной, лишь роза в её руке была живой, и он тянулся, чтобы вынуть цветок из пальцев, и не мог. Алексей Алексеевич проснулся с тревожно бьющимся сердцем и горячей головой. С этой ночи он не мог без волнения смотреть на портрет. Образ Прасковьи Павловны овладел его воображением.
Ситуация накаляется. Предстоит развитие и совершенствование в тяжёлых, критичных условиях. Войны в этих условиях нет. Проявите предельную осторожность, будьте осмотрительными и очень чуткими. Контролируйте части целого, не думайте об общем. Игра с хищным зверем, но опасности нет.
10 гексаграммы Ли (Наступление) из Книги Перемен И-Цзин.
Десять минут спустя маленький отряд выехал на улицу Добрых Ребят, обогнув театр, построенный кардиналом Ришелье для первого представления «Мирам»; теперь здесь, по воле кардинала Мазарини, предпочитавшего литературе музыку, шли первые во Франции оперные спектакли.
Все в городе свидетельствовало о народном волнении. Многочисленные толпы двигались по улицам, и, вопреки тому, что говорил д’Артаньян, люди останавливались и смотрели на солдат дерзко и с угрозой. По всему видно было, что у горожан обычное добродушие сменилось более воинственным настроением. Время от времени со стороны рынка доносился гул голосов. На улице Сен-Дени стреляли из ружей, и по временам где-то внезапно и неизвестно для чего, единственно по прихоти толпы, начинали бить в колокол.
Д’Артаньян ехал с беззаботностью человека, для которого такие пустяки ничего не значат. Если толпа загораживала дорогу, он направлял на неё своего коня, даже не крикнув «берегись!»; и, как бы понимая, с каким человеком она имеет дело, толпа расступалась и давала всадникам дорогу. Кардинал завидовал этому спокойствию; и хотя оно объяснялось, по его мнению, только привычкой к опасностям, он чувствовал к офицеру, под начальством которого вдруг очутился, то невольное уважение, в котором благоразумие не может отказать беспечной смелости.
Когда они приблизились к посту у заставы Сержантов, их окликнул часовой:
— Кто идёт?
Д’Артаньян отозвался и, спросив у кардинала пароль, подъехал к караулу. Пароль был: Людовик и Рокруа.
После обмена условными словами д’Артаньян спросил, не лейтенант ли Коменж командует караулом.
Часовой указал ему на офицера, который стоя разговаривал с каким-то всадником, положив руку на шею лошади. Это был тот, кого искал д’Артаньян.
— Господин де Коменж здесь, — сказал д’Артаньян, вернувшись к кардиналу.
Мазарини подъехал к нему, между тем как д’Артаньян из скромности остался в стороне; по манере, с какой оба офицера, пеший и конный, сняли свои шляпы, он видел, что они узнали кардинала.
— Браво, Гито, — сказал кардинал всаднику, — я вижу, что, несмотря на свои шестьдесят четыре года, вы по-прежнему бдительны и преданны. Что вы говорили этому молодому человеку?
— Монсеньор, — отвечал Гито, — я говорил ему, что мы переживаем странные времена и что сегодняшний день очень напоминает дни Лиги, о которой я столько наслышался в молодости. Знаете, сегодня на улицах Сен-Дени и Сен-Мартен речь шла не более не менее, как о баррикадах! — И что же ответил вам Коменж, мой дорогой Гито? — Монсеньор, — сказал Коменж, — я ответил, что для Лиги им кой-чего недостает, и немалого, — а именно герцога Гиза; да такие вещи и не повторяются. — Это верно, но зато они готовят Фронду, как они выражаются, — заметил Гито. — Что такое Фронда? — спросил Мазарини. — Они так называют свою партию, монсеньор. — Откуда это название? — Кажется, несколько дней тому назад советник Башомон сказал в парламенте, что все мятежники похожи на парижских школьников, которые сидят по канавам с пращой и швыряют камнями; чуть завидят полицейского — разбегаются, но как только он пройдёт, опять принимаются за прежнее. Они подхватили это слово и стали называть себя фрондёрами, как брюссельские оборванцы зовут себя гёзами. За эти два дня все стало «по-фрондёрски» — булки, шляпы, перчатки, муфты, веера; да вот послушайте сами.
Действительно, в эту самую минуту распахнулось какое-то окно, в него высунулся мужчина и запел:
— Наглец, — проворчал Гито. — Монсеньор, — сказал Коменж, который из-за полученных побоев был в дурном настроении и искал случая в отместку за свою шишку нанести рану, — разрешите послать пулю этому бездельнику, чтобы научить его не петь в другой раз так фальшиво?
И он уже протянул руку к кобуре на дядюшкином седле.
— Нет, нет! — воскликнул Мазарини. — Diavol, мой милый друг, вы всё дело испортите, а оно пока идёт чудесно. Я знаю всех ваших французов, от первого до последнего: поют, — значит, будут платить. Во времена Лиги, о которой вспоминал сейчас Гито, распевали только мессы, ну и было очень плохо. Едем, Гито, едем, посмотрим, так ли хорош караул у Трёхсот Слепых, как у заставы Сержантов.
И, махнув Коменжу рукой, он подъехал к д’Артаньяну, который снова занял место во главе своего маленького отряда. Следом за ним ехали кардинал и Гито, а немного поодаль остальные.
— Это правда, — проворчал Коменж, глядя вслед удаляющемуся кардиналу. — Я и забыл: платить да платить, больше ему ничего не надо.
Двадцать лет спустя Twenty Years After II. Ночной дозор (Отрывок) Автор: Александр Дюма
Лишь зажигает вечер звёзды, В передней раздаётся звон. И собирается у Любы Ново моднейший люкс-салон. Поговорив чуток про моды, Про то, что мужики "уроды", Про то, что кто-то позабыт, Про то, что заедает быт. Потом с поэтом поболтаем, В альбомчик писанем стишки. От тонкой лести их растаем, Раздарим колкость и смешки. Но это всё, лишь атрибуты И золотая мишура. Но вот приходит дорогая И откровенная пора. Поём мы вновь романсы, песни. Поёт душа, душа поёт! Итак все чудны, интересны, Так сердце просится в полёт.
Люкс-салон (Избранное) Автор: Любовь Иванова
Самолёт, выполняющий рейс в Таиланд, вырулил на взлётную полосу лондонского аэропорта Хитроу. Эммануэль была впервые в британской столице. Запах новой кожи, плотно устоявшийся в автомобиле, освещение, так непохожее на парижское, – вот и всё, что она могла узнать и почувствовать за несколько часов, проведённых в Лондоне. Она не понимала, что говорил ей улыбающийся человек, провожавший её к самолёту, но это её ничуть не беспокоило. Сердце её, правда, билось немножко сильнее, чем обычно, но не из страха – естественное волнение чужестранца в незнакомой стране. Постепенно это волнение переходит в какую-то эйфорию, ей начинает всё нравиться: и голубая униформа персонала, и ритуал проверки перед турникетом. Так всё и надо, чтобы ей было хорошо и покойно в том мире, который на двенадцать часов полёта станет её миром: миром с правилами, отличающимися от привычных, правилами более строгими, но, может быть, потому и более волнующими. А эта крылатая архитектура металла, отделившая её от прозрачного полудня раннего английского лета!
Место Эммануэль оказывается сразу же за перегородкой: здесь взгляд пассажира упирается прямо в стенку. Экая важность! Эммануэль только бы отдаться покою этого глубокого кресла, погрузиться в него, ощутить затылком эластичность обивки и вытянуть поудобнее свои прекрасные длинные ноги – ноги сирены.
Она ещё не успела устроиться, а около уже стоял стюард: показывает, как лёгким нажатием рычага кресло превращается в спальное ложе. А потом запорхали руки стюардессы, устраивающей на полках багаж пассажиров. Здесь же и лёгкая, из кожи молочного цвета сумка Эммануэль – всё, что она взяла с собой в кабину: она не собиралась ни переодеваться во время полёта, ни писать, даже читать ей не хотелось. Стюардесса лепечет по-французски, и последние небольшие затруднения Лондона теперь исчезают…
Девушка наклоняется к Эммануэль: соломенные локоны англичанки ещё более подчеркивают смоль волос француженки. Обе они одеты почти одинаково: на каждой юбка -оттоманка и белая блузка. Однако угадываемый под блузкой англичанки лифчик лишал её силуэт той легкомысленной свободы, по которой можно было легко понять, что Эммануэль обходится без этой принадлежности женского туалета. И если правила компании строго предписывали первой наглухо застегнутый воротник, то корсаж второй был достаточно широко распахнут, и внимательный наблюдатель, заглянув туда, мог получить полное представление о том, как выглядит грудь юной француженки.
Эммануэль понравилось, что стюардесса молода и что глаза её, так же как и глаза Эммануэль, были окружены россыпью мелких, едва заметных солнечных веснушек.
– Салон, – услышала она пояснения, – последний в самолёте, ближе всех к хвосту. Здесь немного больше трясёт, но (в голосе стюардессы зазвучала гордость) в салонах «люкс» пассажирам «Ликорна» обеспечен полный комфорт – в туристском классе нет ни такого простора вокруг, ни таких мягких кресел, ни занавесок, обеспечивающих полную изолированность от соседей.
Стыдиться ли тех привилегий, которые предоставлены Эммануэль в числе других пассажиров салона «люкс»? Конечно же, нет, но от избытка внимания Эммануэль начала испытывать почти физическую тяжесть.
А стюардесса уже расхваливала прелести туалетных салонов:
– Как только закончится набор высоты, пассажиры могут пользоваться ими. Они многочисленны, расположены в разных отсеках корабля. Если вы ищете общения, к вашим услугам два бара, вы можете побродить по всем закоулкам самолёта. Если же вы нелюдимы, то можно и никого не видеть, кроме тех трех пассажиров, которые разделяют с вами вашу кабину. Может быть, вы хотите что-нибудь почитать?
– Благодарю, – отвечает Эммануэль. – Вы очень любезны, но мне что-то не хочется.
Она думала, о чём бы спросить, чтобы доставить удовольствие очаровательной хозяйке. Поинтересоваться самолётом? С какой скоростью он летит?
– Примерно тысяча километров в час. И может находиться в воздухе шесть часов без посадки.
Значит, с одной промежуточной посадкой полёт Эммануэль займёт менее полу суток. Но – разные часовые пояса – она прибудет в Бангкок только завтра утром, в девять утра по тамошнему времени. В общем, ей ничем другим не придётся заниматься, как только пообедать, заснуть и проснуться.
Числом по имени я - двадцать два, С делами управляюсь я едва: Могу всю ночь над книгами сидеть, В колоде карт все тайны разглядеть. Я шить люблю, и это хорошо, Крестьянкой дачу я пашу ещё, Вяжу легко крючком, на круглых спицах, И это всё - в руке моей синица.
Журавль в синем небе высоко, Но без него прожить мне нелегко: Щебечет мне на птичьем языке, Что нужно написать в моём стихе, Журавль в небе очень близок мне, Хоть не синица он в моей руке, Но без него ни дня мне не прожить И ни одной беды не пережить, Ни одного стиха не написать, Лети себе, но прилетай опять..
Синица и журавль Автор: Наталья Анвип
"Лучший в России живописец"- так сказал о своём бывшем ученике Илья Репин. Лучший? Тогда почему этот художник в России известен так мало? А ведь уже первые ученические работы Николая Фешина («Христос» и два пейзажа), появившиеся в 19О1 г. вызвали интерес у широкой публики и получили отклик в прессе: «В каждом мазке смелых и богатых, ещё не высохших красок, сквозит смелость таланта».
За картину «Портрет неизвестной» («Дама в лиловом») Фешин, студент Петербургской Академии художеств, получает золотую медаль на Международной выставке в Мюнхене. Далее… Его конкурсная программная работа «Капустница» приносит ему звание художника и пенсионерскую поездку за границу. И картина стоит того. Сюжет прост: перед зрителями развёрнута колоритная сцена ежегодной заготовки капусты на зиму.
В центре — перед сидящей полной женщиной — роскошная груда кочанов свежей капусты. Слева, чуть ближе к зрителю, стоит в профиль женщина с кочаном в одной руке и ножом в другой. Прислушайтесь… Ещё миг, и раздастся хруст разрезанного кочана. Напротив неё — парнишка, ловко срезающий с кочерыжки последние листья. И они падают,… падают под его ножом. Справа, показана сцена рубки капусты в большом корыте. И тут же девушка с подносом в руках и питьём на нём.
Художник делает акцент на ярких сочных светло - зелёных пятнах; а размашисто написанная груда капусты становится «колоритной доминантой картины», выплёскивает на зрителя праздничное настроение.
С 1910г. и вплоть до начала Первой мировой войны работы Николая Фешина украшали международные выставки в Мюнхене, Питсбурге (США), Амстердаме, Риме и Венеции.
После революции 1917 г. художник всеми силами пытался вписаться в новую художественную и культурную среду.
Пытался… долго пытался.… Не получилось.
Художник, судьба которого предопределена Богом. Николай Фешин. Глазами дилетантки. (Отрывок)
 (с)")
