Ты увидел красивое здание, Достаёшь телефон, камеру наводишь, Появляется работы его расписание, Информацию о нём тоже находишь.
"РЕАЛЬНОСТЬ "- то, что нас окружает, "ДОПОЛНЕНИЕ"- то, что в неё добавляется. Для этого надо телефон или планшет, И в них фото и текст появляются.
Водителям нравится такая РЕАЛЬНОСТЬ: Стоит показать телефону деталь, Он выдаст её описание и особенность, Перед глазами появится и красивая даль
ДОПОЛНЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ (БУДУЩЕЕ) АВТОР: ВЛАДИМИР СОЛОВЬЁВ
Иван Якушкин, происходивший из дворян Смоленской губернии, с 1775 по 1781 год служил в гвардии, после чего в связи с болезнью вышел в отставку, поселился в собственном поместье в сельце Сабурове Малоархангельского уезда и зажил здесь холостяком.
Имение его, удобно расположившееся на высоком берегу небольшого ручья Тетерка, было среднее по помещичьим меркам: чуть более тысячи десятин земли. Однако имелись здесь конный, винокуренный и кирпичный заводы, мельница, маслобойня, конопляники. Из камня-известняка собственной каменоломни выстроены были Якушкиным просторные хозяйственные постройки (конюшня, скотный двор, овин, подвалы), в которых находилось постепенно прираставшее богатство отставного гвардии подпоручика.
Годы шли, исполнилось помещику 30, потом 40, 50 лет, а он все никак не мог найти себе спутницу жизни. Соседи из числа недоброжелателей шушукались за спиной: «А все ли в порядке у Ивана Андреевича по мужской части?»
Дмитрий Чиркин, участник и герой Отечественной войны 1812 года, ближайший сосед и друг, чьё поместье находилось в двух верстах в деревне Тетерье, не раз говаривал: «Иван Андреевич, жениться вам надо, иначе без наследников останетесь». Якушкин обычно отшучивался.
А с весны 1820 года среди тех же соседей-злопыхателей слух распространился: «Спутался подпоручик со своей дворовой девкой, которой недавно лишь 15 лет исполнилось. А самому-то уже 65 стукнуло. Правду говорят: «Седина в бороду — бес в ребро!»
Пытался отговорить от продолжения связи Якушкина и Чиркин, но… «Митя, помолчи! Это моя любовь — первая и, думаю, последняя. Никогда такого у меня не было», — взволнованно говорил другу Иван Андреевич.
Когда же на следующий год Прасковья Якушкину сына родила и помещик их обоих в своем доме поселил, отказались многие землевладельцы даже здороваться с нарушителем дворянских правил. Впрочем, Иван Андреевич никакого внимания на это не обратил: один за другим родились ещё два сына — Павел и Петр.
После того как Прасковья четвёртым ребенком забеременела, решился Иван Андреевич на поступок: 5 апреля 1825 года в Троицкой церкви села Липовец обвенчали его с бывшей дворовой девкой Прасковьей Фалалеевой. Отныне и жена его законная, и будущие дети могли претендовать на получение дворянства.
Через два месяца, 1 июня 1825 года, родился у Якушкиных сын Николай, но он не стал последним в семье. 3 мая 1829 года появился на свет Виктор, 17 апреля 1830 года — Семен, а 13 июня 1831 года родилась наконец-то и дочь, ее назвали Натальей. Ивану Андреевичу исполнилось тогда 76 лет, а его молодой жене минуло 26. А на следующий год глава семейства тяжело заболел и скончался, оставив Прасковью Фалалеевну вдовой с семью несовершеннолетними детьми.
Дмитрий Петрович Чиркин в беде семью не оставил. Благодаря его опекунским работам четверо рождённых в законном браке детей — Николай, Виктор, Семен и Наталья — получили дворянство. А благодаря самой Прасковье, оказавшейся умелой хозяйкой, все дети ещё и очень хорошее образование получили.
Павла Ивановича Якушкина, одного из первых собирателей русского фольклора, писателя-этнографа, узнала вся читающая Россия 60-х годов XIX века.
Виктора Ивановича Якушкина, врача-хирурга (он окончил в 1854 году Петербургскую медико-хирургическую академию), ценили все пациенты как знающего и умелого врача, а крестьяне буквально боготворили за то, что он был внимателен, безотказен и бескорыстен.
Именно Виктор Якушкин послужил Ивану Сергеевичу Тургеневу одним из прототипов его знаменитого героя — Евгения Базарова из романа «Отцы и дети».
50-летний Павел и 43-летний Виктор Якушкины умерли в одном и том же 1872 году, память о себе оставили добрую и долгую.
В январе в очередную, 185-ю, годовщину со дня рождения Павла Якушкина на его родине — в д. Тетерье Покровского района — был установлен памятный знак в честь писателя, этнографа, фольклориста.
На праздничное мероприятие к стенам сельской библиотеки, носящей имя Якушкина, собрались многие жители деревни, ученики школ Покровского района, гости из райцентра и Орла.
А ведь ничего этого не было бы, не влюбись один помещик в свою крепостную.
Как один помещик крепостную крестьянку полюбил статья Александра Полынки - газета Орловская правда
Я приду к тебе утром На веселом восходе, Или вечером хмурым, Когда день на исходе.
Или ночью глухою, Или днем долгожданным, - Ты мне двери откроешь, Встретишь взглядом желанным.
Протяну тебе руки, Не запнусь на пороге. Ах вы, злые разлуки!.. Ах вы, дали-дороги… Сколько вас, непрошеных, Исплаканных, исхоженных, - А вы все не кончаетесь, В тугой клубок свиваетесь.
Мне бы ниточку путеводную Через осень эту холодную, Чтобы весны цвели за зимами, Чтоб найти дорогу к любимому.
Дорога к любимому Автор: Валентина Яценко Журавлёва
Я обычно ездила в Швецию через Таллинн. Эстония закрыла границу. Я получила визу номер два. Визу номер один получил молодой интересный журналист. В шесть утра народ высадили из поезда на Нарве. Продержали два часа в автобусе под вооруженной охраной. Чуть не опоздала на паром.
Через полгода эстонцы упростили систему.
Шесть утра. Нарва. Весь поезд ринулся за визами. Остановка – полчаса. Столпотворение. Хаос. Чиновник, с несчастным лицом, производит обмен валюты. Длинная очередь. Кто-то не успел. В том числе и я. Поезд ушёл. Альтернатива - медленная электричка через двенадцать часов. Таксисты предлагают свои услуги – триста долларов до Таллинна. Пересчитала обменянную валюту. Не хватает, и много. Подошла к окошку чиновника с вопросом. По его лицу прошёл тик. Отдал без звука. Мне нужно встретить моего шведского мужа с парома во время.
Серый зимний день. Выхожу на трассу, неуверенно поднимаю руку. На мне шуба до пят, лайковые сапожки на тонких шпильках. Голову греет собственный скальп – волосы до пояса. Останавливается «Мерседес» цвета морской волны – хозяин – русский бизнесмен, интересный как Штирлиц.
- В направлении Таллинна – говорю я.
Он провёз меня отрезок дороги, а дальше не по пути. Стою опять на трассе. Кругом снежные поля и тишина. Следующий отрезок дороги проехала на раздолбанном микроавтобусе с развесёлыми русскими шабашниками. Опять пустая трасса. Снега налево. Снега направо. Далеко на горизонте, какие- то дома. Представила, как пойду по мёрзлому, вскопанному полю на шпильках. Сделала шаг и отказалась от идеи.
Вот на горизонте показался «Ситроен», маленький, новенький, чистенький. И хозяин такой же – молодой эстонец, начинающий предприниматель, рассудительный, спокойный. На заправочной станции нашёл мне новых попутчиков – муж и жена – оба полу эстонцы, полурусские, хуторяне – люди, живущие в своём уютном, гармоничном мире. Никогда таких не встречала. Очень тёплое, светлое чувство осталось после них.
Следующие попутчики – два бандита, занятые деловым разговором. Я заснула на заднем сидении, и они чуть про меня не забыли Опять ожидание на пустой трассе и страх, что тут я и замёрзну.
Последний отрезок до города я проехала на громадном, как корабль, грузовике. Рыжий голландец дальнобойщик молчал, искоса поглядывая на меня – напряжённое чувство.
Но вот наконец город. Где же я буду искать в нём любимого мужа.?! Можно , конечно, ходить с мегафоном по городу. В гостинице «Таллин», в гардеробе одного бара я увидела его рюкзак. Никогда так не радовалась встрече с мужем. С удивлением обнаружила, что моя поездка автостопом заняла всего полтора часа.
Склонилась ива у реки, Застыла над водою, Как будто девушка стихи, Читает над волною.
Бежит вода у ног струёй, Под солнцем льётся злато, Хрустальной лентой голубой, Течёт река куда-то.
Играет ветер, воле рад, Хлеба качая вяло, А в вышине прищурив взгляд, Садится солнце алло.
Вот меркнет золото у нив, За лесом солнце село, И очертания размыв, Слило в единстве смело.
Склонилась ива у реки (Избранное) Автор: Михаил Жовнерчук
— Канада осталась лояльна, — заметил Микс. — Вижу, что мне ещё о многом надо вам pассказать. Я пpинимал участие в испано-амеpиканской войне, в восстании боксеpов, в филиппинском мятеже, а также в войне буpов. Я pасскажу о них позже.
Ни в одном из этих сpажений Микс не участвовал, да и какая, чёpт возьми, pазница? Во всяком случае, он бы непpеменно повоевал, если бы ему пpедставилась такая возможность. Он дезеpтиpовал из кавалеpии США, где по втоpому pазу отбывал контpакт, потому что ему хотелось попасть на пеpедовую, а пpоклятые штабники не пустили его.
— Паpу pаз нас бpали в плен pабовладельцы, когда мы высаживались на беpег, хотя внешне он казался вполне миpным. Нам везло, и мы убегали, но однажды настал час, когда из всей нашей пеpвоначальной гpуппы остался я один, остальные либо сами оставили нас, потому что им надоело скитаться, либо были убиты. Мою пpелестную египтяночку, дочь фаpаона… её, увы, тоже убили!
В действительности Миpиам была дочеpью какого-то каиpского лавочника и pодилась в восемнадцатом веке. Но Микс был ковбоем, а ковбои всегда любили слегка пpивpать. Ну, может, чуть больше. Во всяком случае, можно сказать — если обpазно выpажаться, — что она была дочеpью фаpаона. А в этом миpе, как и в пpедыдущем, значение имели не сами факты, а то, что люди подавали за факты.
— Может, я встpечусь с ней когда-нибудь, — пpоизнёс Микс. — И с дpугими тоже. Ведь их с таким же успехом могли вновь воскpесить где-нибудь в низовьях или веpховьях Pеки. Помолчав, он пpодолжил: — Но вот что стpанно. Сpеди тех миллионов, а может, миллиаpдов лиц, котоpые я видел во вpемя плавания, я не увидел ни одного знакомого мне по Земле.
— Я тут как-то познакомился с одним философом, котоpый подсчитал, что вдоль Pеки может pазместиться по меньшей меpе тpидцать пять миллиаpдов человек, — сказал Стаффоpд.
Микс кивнул:
— Ничего удивительного. Но можно подумать, что за пять лет лишь один… что ж, когда-нибудь этому всё pавно суждено случиться. Итак, я постpоил свое последнее судно год назад за пять тысяч миль отсюда и набpал новую команду. Поначалу у нас всё шло как по маслу, пока мы не остановились у одного скалистого остpовка, чтобы поесть. Какое-то вpемя мы не пользовались своими вёдpами, так как слышали, что люди здесь чpезвычайно злобные. Но нам надоело питаться одной лишь pыбой, бамбуковыми побегами и желудевым хлебом из наших запасов. К тому же у нас кончились сигаpеты, а что до выпивки, так мы уже счет дням потеpяли, когда пили в последний pаз. Мы тосковали без этих пpелестей жизни. Поэтому мы pискнули сойти на беpег и пpопали. Нас пpивели пpямо к местной шишке, самому Кpамеpу жиpному, уpодливому субъекту из Геpмании пятнадцатого века.
Как и большинство чокнутых — пpошу пpощения, если сpеди вас есть такие, — он не пpимиpился с фактом, что этот миp ничего общего не имеет с той загpобной жизнью, котоpую он себе пpедставлял. На Земле он был важной птицей — священником и инквизитоpом. Он сжёг на костpе после пыток чёpт знает сколько мужчин, женщин и детей к вящей славе Господней.
Сидевший подле Микса Иешуа что-то пpобоpмотал, и Микс на минуту умолк. Он вовсе не был увеpен, что в своём pассказе не зашел слишком далеко.
Крымский вечер пропитан ароматом жасмина, Сад дворца утопает в дыхании приторных роз, Гиацинтов цветки притаились под пенье хучира (*), Жаркий день отдыхает от горестных девичьих слёз. Звуки скрипки пробрались опять в его мрачную душу, Разливая по сердцу любовный и жгучий бальзам... Над гаремом, как прежде, сгущаются чёрные тучи Женских ссор и интриг и, сердца разрывающих драм.
Хан сидит на подушках уютной дворцовой беседки, Взгляд суров и потуплен, из трубки клубится дымок, Шлейф аира с фиалкой и примесью сладкого вереска, Растворяясь, сплетаются в нежный дурманящий смог.
Его сердце страдает и бьётся в сетях египтянки, Стать невольницей ей повелела злодейка-судьба. Но отвергнув любовь ненасытного властного хана, Мусульманку ждёт плеть и скупая в гареме еда.
В этот вечер он жаждёт любовных мелодий Востока, Чтоб она извиваясь, касалась Девлета бедром, Ожерельем к груди разлетались бы капельки пота И чтоб, все это не было сладостным сказочным сном. Суета во дворце, стон наложницы слышится чётко, И её чуть живую бросают к ногам на ковёр. По плечам растрепались упрямые дивные локоны, А в глазах господина всё тот же холодный укор.
Слёзы гарема (Отрывок) Автор: Ирина Ханум
(*) хучира - или Бызанчи, струнные смычковые музыкальные инструменты. Древний смычковый четырёхструнный инструмент с длинным грифом без ладов и выпуклым корпусом. Имеет родство с китайской скрипкой эрху.
Известие об окончании войны застало Михаила, когда он лежал в госпитале. Его, изрешечённого осколками, доставили сюда из медсанбата, прямо с передовой. Врачи долго бились за жизнь бойца, делая операцию за операцией. Возле него на тумбочке, лежала уже небольшая кучка осколков, извлечённых из разных частей тела. Вроде бы пора и на поправку пойти, но силы почему-то к нему не возвращались, да ещё из дома пришли плохие известия. Сестра писала, что Глаша, жена его, сильно болеет, давно не встаёт с постели. Ребятишек приходится кормить ей, а ведь у неё самой трое:
- Помрёт, наверное, твоя Глафира, не жилец она на этом свете.
Читал эти письма Михаил, и на душе становилось так паршиво, хоть вешайся. Не помощник он сейчас семье, пусть даже и выпишут из госпиталя. Что он может, весь израненный, без сил, за ним самим уход нужен, пока очухается.
- О чём опять задумался, Миша? – подошла заступившая на смену дежурная сестра Настя. - Да о своём всё, о семье. Не нужен я им сейчас, только в тягость буду. Скоро выписать должны, а ехать домой не могу, им самим есть нечего, а тут ещё я, нахлебник, лишний рот. - А ты Миша, поживи пока у меня, всё равно я одна, муж погиб, детей завести не успели. Поставлю тебя на ноги, тогда и уедешь домой – предложила Настя. - Да как-то неудобно это, что люди подумают – заупрямился Михаил. - Люди поймут, война вон, сколько судеб перекалечила, да ты не думай об этом, я же не женить тебя на себе собираюсь, вот окрепнешь тогда и поезжай домой – настаивала Настя.
Через неделю Михаила выписали. Ходил он ещё плохо, и Настя, наняв машину, перевезла его к себе. Она жила в небольшом домике недалеко от госпиталя. Настя поселила Михаила в спальне, а сама устроилась в другой комнатке на сундуке. Дни потекли размеренно и спокойно. Потихоньку к Михаилу возвращались силы, он уже свободно ходил по двору, и пытался было колоть дрова, но Настя пресекла эти попытки:
- Слаб ещё, дровами заниматься, если не можешь сидеть без дела, найди работу полегче.
Вскоре, как-то само собой случилось, они начали жить как муж с женой. Михаил понял, что полюбил Настю всей душой, за её спокойный, кроткий нрав, за доброту и терпение. Она не была красавицей, но исходящая от неё какая-то неведомая сила, словно магнитом притягивала Михаила. Он уже просто не мыслил жизни без этой женщины. Вскоре пришло очередное письмо от его сестры:
- Миша, дела совсем плохи, Глаша твоя вот-вот отдаст Богу душу, что я буду с ребятишками делать, сил моих больше нет. Приезжай, какой есть, может ещё успеешь жену похоронить. Михаил не стал скрывать от Насти содержание письма. Они просидели всю ночь без сна, думая как быть дальше. Настя, глядя как мучается Михаил, всё решила сама: - Вижу, как ты мучаешься Миша, ехать тебе надо, дети ведь у тебя там, поднимать их надо. А обо мне не беспокойся, поболит душа и всё забудется, пройдёт со временем.
Но Михаил сказал, как отрезал:
- Поедешь со мной, что бы там не случилось, без тебя не будет мне жизни, полюбил я тебя!
Собирались они недолго, Настя продала свой домик. На вопрос Михаила, зачем она это сделала, коротко ответила:
- Нам же надо на что-то жить, пока ты сможешь работать.
Посёлок, где жила семья Михаила, встретил их солнечным, тёплым днём, но на душе у них было какая-то тревога, ожидание чего-то непредсказуемого. Вот и родное крыльцо. Из дома вылетели четверо ребятишек и бросились к отцу, но увидев рядом с ним незнакомую женщину, остановились:
- Батя, а это кто? - Я вам потом всё объясню – коротко ответил Михаил, обнимая и целуя сыновей, даже не замечая, что по щекам побежали ручьи – ну, идёмте в дом, подарки смотреть будем, а женщину эту, Настей зовут, знакомьтесь.
Ребятня посмотрели на гостью, но ничего не сказали и молча подались в дом.
- Ничего Настя, всё уладится, ты только верь мне – глядя ей в лицо уверил Михаил. - Да, Миша – только и смогла сказать оробевшая женщина.
В доме царил беспорядок, пахло плесенью и нестиранным бельём. В соседней комнате, кутаясь в лоскутное одеяло, лежала бледная худая женщина. Она безразличным взглядом окинула мужа, скользнула по Насте и отвернулась к стене.
- Глаша, ты что, не узнала меня? – тихо спросил её Михаил. - Да она давно не разговаривает и не узнаёт никого – объяснил отцу старший сын. - А что врачи-то говорят? – Поинтересовалась Настя. - Ничего они не говорят, уже и приходить перестали – в дверях стояла немолодая женщина – ну, здравствуй, что ли братишка, с приездом – и, обняв, чмокнула Михаила в щёку. - Вижу, не один приехал, ну да что уж говорить, живой к живому тянется, как звать то? - Анастасия – Михаил её к сестре – знакомься, это Лизавета, единственная родственница моя, сестрёнка. - Очень приятно – еле слышно произнесла Настя – мне Миша много о вас рассказывал.
Побыв ещё немного, Лизавета, убегая домой пригласила:
- Приходите вечером, посидим, погутарим о жизни.
Следующий день начался с наведения порядка в доме. Всё мешавшее было вынесено на улицу, на просушку, и Настя чуть ли не до вечера скоблила полы, стирала и вешала бельё, готовила кушать. Ребятня поглядывали на неё враждебно, и даже не пытались помочь. Михаил ушёл в поисках работы, и появился ближе к вечеру, довольный:
Мастером на завод берут, завтра уже надо выходить в смену.
И потекли будни как вода в спокойной реке, однообразные и незаметные. Настя в первые дни сбегала в больницу, узнала у врачей, что за болезнь у Глаши, и взялась её лечить. Она твёрдо решила поставить её на ноги, и первое что сделала, это помыла её, переодела во всё чистое и сменила постельное бельё. Пришла Лизавета:
- И чего ты с ней маешься, не жилец она на этом свете, бесполезно её лечить, всё равно уже не очухается. - Посмотрим – коротко ответила Настя – я же всё-таки имею какое-то отношение к медицине, вот и Мишу выходила, даст Бог, и Глашу на ноги поставлю. - Ох, Божья душа – вздохнула Лизавета – а как поднимется Глашка, куда ты потом? - Там видно будет – спокойно глянула ей в глаза Настя – окажусь лишней – уйду.
А Глафира и правда, потихоньку начала поправляться. На щеках, пока ещё впалых, появился слабый румянец, глаза приобрели осмысленное выражение. А на днях, она попыталась даже что-то сказать. Ребятня тоже привыкли к Насте и уже не глядели на неё как на чужую, но пока никак не называли. Но это не беспокоило её, тяжело было смотреть, как мучается Михаил, глядя на выздоравливающую жену. Его видимо тоже терзал вопрос: что же будет дальше, как жить при двух жёнах? Так прошёл год. Глафира начала разговаривать и подниматься, теперь за столом собиралась вся большая семья. В один из воскресных дней, когда Михаил, раздевшись до пояса, колол дрова, к нему подошла Настя:
- Миша, нам надо с тобой поговорить, давай, куда-нибудь отойдём.
Михаил отложил топор:
- О чём ты, Настя хочешь поговорить, я догадываюсь, ну пойдём, пройдёмся.
Они пришли на берег реки и сели на обрывчике.
- Мне пора уходить, Миша – тихо промолвила Настя, отвернув от него лицо – Глаша поправилась, теперь я здесь лишняя, она ведь твоя законная жена, а я кто, приживалка? - К тебе что, плохо здесь относятся? – Нахмурился Михаил – или гонят из дома? - Пока нет, но не стоит этого дожидаться, лучше уйти по-хорошему – на глазах у Насти показались слёзы. - А ты обо мне подумала, как я без тебя жить буду, ведь Глашка мне давно уже как бы и не жена вовсе. Да и не глупая она баба, поймёт, поди, что к чему.
На том и закончился их разговор, оставивший какую-то недосказанность и чувство вины у обоих. Когда Глаша совсем поправилась и могла уже сама вести домашнее хозяйство, Настя твёрдо решила уйти из жизни этой семьи:
- Они меня поймут, а Миша, Миша как-нибудь переживёт это, и всё у них с Глашей будет хорошо.
Утром, проводив Мишу на работу, Настя взяла приготовленный заранее небольшой узелок с бельишком и, незаметно выскользнув на улицу, чуть ли не бегом кинулась в сторону станции. Вечером с работы пришёл Михаил. Едва переступив порог, понял, что-то произошло – вся семья тихо сидела за столом, глядя на него виноватыми глазами.
- Что случилось? – Он оглядел всех – а где Настя? - Пропала она, видно следом за тобой ушла – объяснила Глаша – мы её сегодня даже и не видели. Михаил молча разделся и ушёл в свою комнату. Там он упал на кровать и завыл в подушку:
- Настя, Настя, что же ты наделала, переломала жизнь и мне и себе.
Он даже представить себе не мог, куда она ушла, ведь жилья у неё нет, денег нет, и родственников у неё тоже нет.
- Миша иди, покушай, всё уже на столе – тронула его за плечо Глаша. - Уйди, тошно мне, жизни без неё нет, ведь она меня с того света вытащила, да и тебя тоже. Мы ей жизнью обязаны.
Глаша молча вышла из комнаты. Она и сама полюбила как сестру, эту простую, трудолюбивую женщину, не думая даже о том, что та отняла у неё мужа. Главное, что Настя сохранила отца для её детей, которым он, ох, как нужен! Михаил стал замкнутым, злым, ни с кем не разговаривал. Приходя с работы, молча ел и уходил в своё комнату. Он оброс щетиной, похудел, под глазами появились синие круги. Глафира потихоньку, исподволь, вызнала у него, где работала Настя, в каком госпитале. Однажды, вернувшись с работы, он не обнаружил дома жены и младшего сына:
- Ребятишки, куда мать с Сенькой делись? – Спросил он у оставшихся дома. - Мамка ничего не сказала, она собралась, взяла Сеньку и куда-то прямо с утра ушла – доложили испуганные пацаны. - Час от часу не легче – сплюнул Михаил – теперь и эта в бега подалась, что мне одному теперь с вами делать?
Ребятня только молча таращили на него глаза, полные слёз. Глафира недолго искала госпиталь, в котором когда-то лежал Михаил. Она подошла к дежурной медсестре и узнала, что Настя, вернувшись, устроилась сюда санитаркой, и живёт здесь же, в небольшой комнатке под лестницей. Она очень удивилась, увидев Глашу на пороге своего жилища:
- Что случилось, почему ты здесь?
Вместо ответа Глафира упала перед ней на колени:
- Настенька, милая, прости ты меня, если чем-то обидела, почему ушла, не сказав ни слова? За тобой я приехала, по своей воле, Миша даже не знает, что я здесь, ведь ты для меня как сестра родная стала. А Миша, он ведь твой, нет у нас с ним уже ничего, только дети и связывают. - Что ты Глашенька, вставай, садись-ка на топчан поговорим, чаем вас напою, с дороги поди, голодные?
Ночевать Глаша осталась у Насти в каморке. Утром, получив увольнение, Настя собирала свои нехитрые пожитки – уговорила её всё-таки Глаша. Вечером, когда Михаил как обычно лежал у себя в комнате, во дворе послышались громкие возгласы. Кричал старший сын:
- Папка, папка, иди быстрей, смотри, кто идёт!
Михаил как был полураздетый, выскочил во двор. По улице, в сторону его дома шли, взявшись за руки две женщины с ребёнком, а из соседних дворов выглядывали, выходили люди, обсуждая и с интересом рассматривая эту странную пару – две жены одного мужчины. Но тем, было глубоко безразлично чьё-то мнение – они были счастливы по-своему. Каждая.
Мой господин, смените гнев на нежность, шёлковую нежность. И стан мой, трепетно раздев, целуйте...Это неизбежность.
Ласкайте страстью робость губ, в объятья душу заключите. Пусть дрожь по телу...наглость рук. Пусть будет всё, Вы не "молчите".
Скажите взглядом карих глаз, как сильно Вы меня хотите. Мой господин, не надо фраз... Вы просто так...меня любите.
МОЙ ГОСПОДИН... Автор: Ольга Борина
Мотор, обгоняя конные экипажи, быстро двигался по улицам Петербурга. От громких звуков его клаксона шарахались в сторону лошади. Абдулла и в автомобиле сидел, как на коне во время парадного выезда: прямая спина, гордо поднятая неподвижная голова. Правда, внутренне он сейчас слегка морщился: ему не очень нравились поручения, связанные с женщинами хозяина. Суровый, самолюбивый воин, он считал эти поручения унижающими его достоинство. Но что поделаешь: его блестяще начатая и до сих пор также продолжающаяся карьера целиком зависела от Алимхана.
Шофёр остановил мотор у подъезда красивого дома на Невском. Дверь квартиры на втором этаже Абдулле открыла хорошенькая горничная, вся в кружевах, рюшках и оборочках. Пропуская «красивого офицера», она «случайно» прикоснулась к нему мягкой грудью и, улыбнувшись, побежала доложить хозяйке.
Абдулла спокойно стоял в прихожей, ждал. Через минуту, не больше, из внутренних покоев появилась стройная и, казалось, совсем еще юная женщина – таким нежным и чистым было её лицо.
Взглянув на нее, Абдулла замер: перед ним стояла та самая женщина, которую он когда-то увидел на станции Бологое и чей образ до сих пор носил в своём сердце. Нет, это, конечно же, была другая женщина, но у неё был тот же овал лица, те же огромные фиалковые глаза, та же ласковая, чуть дразнящая улыбка.
Она протянула ему красивую, с узкой ладонью руку и неожиданно низким, чуть хриплым, но мелодичным голосом произнесла:
– Здравствуйте!.. Я Александра Дмитриевна. Для друзей – Сашенька.
Она кокетливо пришепетывала, и «Сашенька» в ее устах прозвучало как «Сафенька».
Абдулла двумя пальцами чуть сжал её ладонь – в его лапище ее рука утонула бы почти до локтя – и глухо пробормотал свое имя.
На улице Абдулла, опустив глаза, распахнул перед Сашенькой дверцу и помог ей взобраться на высокую ступеньку авто.
Как потом выяснилось, он тоже понравился Сашеньке с первой встречи. Ей льстило, как этот суровый, гордый мужчина с мягкими движениями могучего тела смущался от одной только ее улыбки и краска проступала на его красивом смуглом лице.
…Обгоняя конные экипажи, они катили по главной улице города. Абдулла сидел впереди, рядом с шофёром, всё ещё напряженный и поэтому молчаливый. Сашенька склонилась к нему, почти коснувшись губами его уха. Абдулла вдохнул тонкий аромат её духов, но, выросший в пустыне и привыкший различать множество запахов, он почувствовал также и нежный, волнующий аромат её кожи
– Скажите, Абдулла, у вас женщины ходят в чадрах? – улыбнувшись, спросила она. – В чадрах, – вздохнул Абдулла, множество раз отвечавший на этот вопрос. – Это ужасно! – воскликнула Сашенька. – Идти по улице и не видеть лиц женщин… Зачем же тогда на улицу выходить! – Что поделаешь – таков закон нашей религии. – Но ведь можно ужасно ошибиться!..
Абдулла понял, что Сашенька кокетничает с ним, и от этого улеглась его напряженность. Осталось только приятное волнение. Он слегка повернулся к ней, чуть не коснувшись усами её пухлых губ, и, улыбнувшись, сказал:
– Нет, ошибиться невозможно. Красавица и под чадрой красавица. Это сразу понятно. – Не понимаю… – Сашенька широко открыла свои и без того огромные глаза. – Ведь не видно ни глаз, ни губ, ни улыбки… – перечислила она самое лучшее в своём лице.
Абдулла взглянул в ее бездонные фиалковые глаза и, не удержавшись, пылко ответил:
– А если вы, госпожа Сашенька, наденете чадру разве можно ошибиться?! – О-о-о!.. – проворковала польщённая женщина. – Лучшего комплимента я давно не слыхивала! Вы опасный человек, Абдулла! – Я – опасный?! – подыгрывая ей, «удивился» Абдулла. – Помилуйте – я всего-навсего слуга вашего господина!
Сашенька, перестав улыбаться, замолчала, в задумчивости тихо произнесла:
– Да, да… господин… мой господин… – Погодя поинтересовалась. – Ну и что сейчас поделывает Алик? – Алик? – переспросил Абдулла, не поняв, о ком она говорит, но потом сообразил, что так она называет Алимхана, правителя Бухары и всей территории до самого Каспия. – Ждёт вас, – коротко ответил он, больше не оборачиваясь и глядя прямо перед собой.
Проводив Сашеньку до кабинета Алимхана, Абдулла прикрыл за ней дверь, а сам сел напротив, не спуская с двери глаз, – минуты тянулись бесконечно долго. Он ругал себя за то, что сидит здесь, но всё же не уходил – острые коготки ревности потихоньку впивались в сердце.
Наконец дверь распахнулась, вышла смеющаяся Сашенька, следом появился Алимхан, тоже весёлый. Абдулла вскочил со стула, опустил глаза, но краем глаза следил за ними.
– А Абдулла будет не против? – весело спросила Сашенька у Алимхана. – Думаю, он будет только рад, – ответил тот, целуя женщине на прощание руку.
…Абдулла вёз Сашеньку обратно той же улицей. Она была все такой же многолюдной, полной пролёток и фланирующих людей; витрины магазинов ярко светились.
– Знаете, Абдулла, я, наверное, соглашусь на предложение Алимхана… – улыбнулась Сашенька, когда Абдулла, подавая ей руку, помогал выбраться из мотора. – Какое? – невольно вырвалось у Абдуллы; ни с кем другим он бы не позволил себе такого любопытства.
Сашенька улыбкой отметила его порыв и, помолчав, весело сказала:
– Посетить ваши края.
Она упорхнула к своему подъезду и скрылась в лёгком тумане, ореолом светящемся вокруг фонарей.
У Абдуллы забилось сердце – он действительно обрадовался.
Вскоре они покинули Петербург и выехали в Бухару. В дороге Алимхан придумал Сашеньке ещё одно имя и стал называть её по-восточному – Ханум.
из книги Р. Ибрагимбекова и В. Ежова - Белое солнце пустыни
Лунный свет на снегу, И снег голубеет... Я любить не смогу... И мне ветер повеет, И мне ветер расскажет, Как ты далеко... И пусть кто мне прикажет! - Но забыть нелегко Наши встречи весною И солнечный свет!.. ...Мы расстались зимою. И уже много лет Первый снег выпадает - Прихожу я сюда... Здесь никто не встречает... Так проходят года...
Ты забыл меня, верно... Я забыть не могу. Словно память, наверно, Лунный свет на снегу...
Лунный свет на снегу... Автор: Первая Светлана
Чёрт...Снова мысли об Андрее закрадываются в мозг. Нет! Нет! Прошу, уходите! Не хочу. Не хочу думать о нём! Я сажусь на лавку возле ели, достаю пачку сигарет и закуриваю. Я смотрю на падающий снег в свете фонарей и в этот момент понимаю, как мне одиноко ,больно, пусто и тоскливо без него! Отчаянно я ломаю сигарету пальцами..
Холодно. Я начинаю замерзать...
Слёзы...не выдержала. Да, лучше здесь поплакать, чтоб никто не видел. Достаю другую сигарету...
Она падает. Следующую... Пытаюсь подкурить...зажигалка не горит...газ кончился.
Вдруг чья-то рука сзади подкуривает мне спичками...Я затягиваюсь. "Спасибо"! -говорю в ответ.
Стоп, кто же это?
Это тот парень, который следил за мной от самого дома.
Немножко страшно...
Он присел рядом со мной и улыбнулся .
Я удивлённо смотрела на него.
"У тебя пепел на губах!"-заметил он.
Я вытерла губы рукой.
"А вы вообще кто ?"-поинтересовалась я.
"Я ? Ангел!"-ответил он.
"Ага. Я тогда Мадонна!"-усмехнулась я.
"Смотри туда!"-он показал на небо, на котором огнём вдруг вспыхнуло моё имя
Я ужаснулась!
Затем он расстегнул свою куртку , и я увидела два белых крыла.
Я смотрела на него, и слёзы сами катились по моему лицу.
Он обнял меня, и я ещё долго плакала, уткнувшись в его плечо.
Затем он поднял мою голову, вытер слёзы, взял за руку и сказал:
"Не говори ничего. Я всё знаю! Я чувствую твою боль и обиду и твоё желание быть с ним. Я всё знаю!
Послушай, если ты хочешь быть с ним, то борись! У тебя всё получится! Я знаю что ты сильная!"Бороться? Но как? Я устала...Я не знаю как!!! Я не нужна ему!!! Он бросил меня! Как мне бороться? Мне больно и я так больше не могу. Я не знаю, что мне делать!"
Ангел встал, улыбнулся и сказал:
"Ты знаешь как. Верь! Смотри на небо!"-он указал рукой вверх.
На небе не было ничего, кроме одной луны.
Я повернулась, но Ангела уже не было! Испуганно я начала его искать, звать его. И в небе увидела золотой след и его силуэт. Я закричала:"Нет, Ангел не улетай! Пожалуйста, побудь еще со мной, - я упала на колени и в слезах прокричала ,- Пожалуйста, не оставляй меня! Прошу тебя!..." Вдалеке я услышала тихий голос: "Если я останусь с тобой, то ты опоздаешь к своему счастью!"
И я, сама не зная почему, побежала домой, быстрее и быстрее. Ноги не слушались, упала. Снег. Холод. Но я бежала. Я уже завернула во двор, когда увидела машину Андрея, в которую он садился. И крикнула: " Андрей!". Он повернулся и улыбнулся, точно также как Ангел. Так же нежно.
Андрей взял меня за руки и сказал:
"Привет! Я уже собирался уезжать. Дома никого. Ты где была?"
Я лишь улыбнулась и сказала:
"У тебя пепел на губах!"
У тебя пепел на губах... Автор: Рассказы и истории взахлёб
Дух это как раз то, что передаётся по наследству безо всяких завещаний, заверений и условий. Кроме одного. Дух этот любим и требуется. И наследник сам растёт к этому духу. Чаще всего это дух свободы, дух раскрепощения и, разумеется, дух любви. Наше творчество всегда узнаваемо либо в подражании, либо в новаторстве
Дух передаваемый Автор: Алексей Орлов (Спб)
Под глазами все время зияли тёмные круги, что просто кричало о том, что у меня проблемы с почками. Давление стало скачкообразно повышаться от привычных 120 на 80 до 170 на 100. При этом высокого давления я не чувствовал. Чуть-чуть громче шумело в голове. От давления начал принимать максонидин и коринфар ретард. Зуд проявлялся всё чаще и чаще, сода и активированный уголь уже не помогали, впрочем, как и мази. На фоне интоксикации иногда подташнивало и мутило. Снизился уровень гемоглобина в крови, от этого постоянно чествовалась слабость. Слабость иногда была такая, что вещи просто падали из рук. Сильно снизилась координация движений. Ходил и запинался. Было такое ощущение, что постарел лет на двадцать или тридцать.
И вот, наконец, количество суточного диуреза стало снижаться, и появились отёки. Когда лежишь, отекает лицо и становишься похожим на сына китайского пчеловода, а кода долго сидишь, ходишь, появляются ножки Винни Пуха. Вода как будто гуляла внутри меня. Причем когда проводишь в положении лежа несколько часов, становилось трудно дышать и давило на грудь. Как уже потом объяснили мне врачи, это излишняя в организме жидкость скапливалась в лёгких. Поэтому иногда я спал сидя в кресле.
Положили в стационар. Неделю капали по вене лазикс – мощное мочегонное. Отёки ушли, но в целом общее состояние улучшилось не намного. «Чудес не бывает» - сказал нефролог в отделении гемодиализа – «почки уже скоро откажут совсем, но пугаться не надо, и это ещё не конец. Нужно определиться какой вид искусственной почки будем использовать – перитонеальный или машинный гемодиализ. От этого зависит, какие подготовительные действия нам необходимо выполнить». «А как насчёт того, что бы донорскую почку приделать?» - поинтересовался я. «До донорской почки нужно ещё дожить, донорская потом, если ситуация позволит а сейчас гемодиализ» - заключила врач. «А как то можно без диализа?» - задал вопрос. «Можно, но не долго, а потом вы лежите, а все вокруг вас стоят с цветами грустные» - отрезал медик. Ситуация как у Остапа Бендера - сейчас стулья, а потом деньги и только в таком порядке! ...
Напрашивается вопрос, какая разница между перитониальным и машинным диализом и в чём заключается подготовка? Перитониальный диализ. Прямо в брюшную полость хирурги вводят постоянный, пластиковый катетер, подшивают его к телу. При перитониальном диализе раствор, называемый диализатом, фильтрует отходы в животе, а затем сливается в мешок для сбора. Раствор через катетер попадает в брюшную полость, и там остаётся на определённое время. Отходы в крови проходят от кровеносных сосудов в брюшной подкладке и попадают в раствор. После выдержки, раствор и отходы сливаются в мешок для сбора, который затем опорожняют. Процедуру залива и слива диализатора необходимо выполнять ежедневно, а иногда даже несколько раз в день. Это сильно ограничивает мобильность человека в целом. Но главной проблемой является наличие постоянного катетера в животе.
Данное инородное тело при ненадлежащем за ним уходе, нарушений правил гигиены, по сути дела являются воротами для микробов в организм. Частым осложнением при перитониальном методе диализа является перитонит. Иногда развитие перитонита переходит в заражение крови и человек умирает. Брюшной катетер нельзя мочить, поэтому можно забыть про купание, бассейны и походы в баню. При перитониальном диализе не желательны запоры, нагрузки на область живота. Теперь машинный диализ. При машинном диализе кровь забирается из организма, фильтруется машиной, а затем возвращается в организм. Такая процедура проводится 3 раза в неделю по 4 часа в специальном гемодиализном центре. Такие центры есть во всех крупных городах и крупных районных центрах. Кровь забирается при помощи разовых иголок катетеров из фистулы на руке пациента. Фистула это искусственно созданное соустье артерии и вены, они «сшиваются» хирургическим путём — в итоге кровь движется по сообщению между веной и артерией, минуя капиллярную сеть. Естественно, поток крови увеличивается, вена набухает – что даёт возможность быстро перекачивать кровь. Именно создание фистулы и является основным этапом подготовки к машинному гемодиализу.
Перспектива вечно торчащего из живота катетера и мысль о перитоните заставила меня умолять докторов направить меня на машинный диализ. Во-первых, и купайся сколько влезешь, во-вторых, и времени свободного больше. Это безопаснее с точки зрения гигиены и септики т.к. в гемодиализных центрах, где стоят машины искусственной почки, за этим следят на высшем уровне. Доктора согласились. В связи с этим меня направили на предварительную консультацию в отделение сосудистой хирургии с целью проведения операции по формированию фистулы. Операция по формированию фистулы считается несложной, если сосуды достаточно развиты и нет сопутствующих заболеваний, то она продлится минут 40. Операция проводится, как правило, под местной анестезией...
За каждую полноценную процедуру с меня сливают от двух до трёх литров жидкости. Теряя резко вес, организм пытается восполнить его и уже на диализе сильно хочется есть. Многие пациенты нашего диализного центра берут с собой на диализ лёгкий перекус – булочки, сушки, сухари. Но после диализа всё равно необходимо полноценно поесть. Фистула со временем сформировалась окончательно, вены на руке увеличились, а кисть руки стала часто неметь. Это фистула оттягивала на себя весь кроваток и обкрадывала капилляры. Кисть руки приходится часто мазать прогревающими мазями и интенсивно массировать. Иногда держать в горячей воде – это улучшает кроваток в капиллярах. Первые полгода организм привыкал к гемодиализу. Во время процедуры часто болела голова - кетарол внутривенно. С потерей жидкости не редко резко падало давление. Спасал кофеин внутривенно. Сама процедура гемодиализа вымывает из организма и полезные вещества. Например, кальций. Что бы кости ни стали хрупкими приходится постоянно принимать кальций в таблетках.
Как «накрываются» почки. История болезни. Исход нефропатии глазами пациента (Отрывок) Автор: Серая лапка
Я твоё зеркало, мужчина! гладь стекла! Когда разбил - осколками взлетела. Когда расплавил- на пол утекла. Когда болел, в оправе я мутнела.
Во мне нет своего! Я - Я только ты!!! Твоё дыхание и взглядов отражение!!! Во мне твои побои и цветы, Насмешки и немое восхищение!!!
Какой ты есть - такая же и я. Но если ты пустой увидишь раму, То значит: вновь не склеил ты меня В одну свою оскольчатую рану.
ЗЕРКАЛО МУЖЧИНЫ Автор: Якунина Екатерина
Два господина сидели в небрежно убранной квартире в Петербурге, на одной из больших улиц. Одному было около тридцати пяти, а другому около сорока пяти лет.
Первый был Борис Павлович Райский, второй — Иван Иванович Аянов.
У Бориса Павловича была живая, чрезвычайно подвижная физиономия. С первого взгляда он казался моложе своих лет: большой белый лоб блистал свежестью, глаза менялись, то загорались мыслию, чувством, весёлостью, то задумывались мечтательно, и тогда казались молодыми, почти юношескими. Иногда же смотрели они зрело, устало, скучно и обличали возраст своего хозяина. Около глаз собирались даже три лёгкие морщины, эти неизгладимые знаки времени и опыта. Гладкие чёрные волосы падали на затылок и на уши, а в висках серебрилось несколько белых волос. Щёки, так же, как и лоб, около глаз и рта сохранили ещё молодые цвета, но у висков и около подбородка цвет был изжелта - смугловатый.
Вообще легко можно было угадать по лицу ту пору жизни, когда совершилась уже борьба молодости со зрелостью, когда человек перешёл на вторую половину жизни, когда каждый прожитой опыт, чувство, болезнь оставляют след. Только рот его сохранял, в неуловимой игре тонких губ и в улыбке, молодое, свежее, иногда почти детское выражение.
Райский одет был в домашнее серенькое пальто, сидел с ногами на диване.
Иван Иванович был, напротив, в чёрном фраке. Белые перчатки и шляпа лежали около него на столе. У него лицо отличалось спокойствием или скорее равнодушным ожиданием ко всему, что может около него происходить. Смышлёный взгляд, неглупые губы, смугло - желтоватый цвет лица, красиво подстриженные, с сильной проседью, волосы на голове и бакенбардах, умеренные движения, сдержанная речь и безукоризненный костюм — вот его наружный портрет.
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. "Пожил человек, знает жизнь и людей",скажет о нём наблюдатель, и если не отнесёт его к разряду особенных, высших натур, то ещё менее к разряду натур наивных.
Это был представитель большинства уроженцев универсального Петербурга и вместе то, что называют светским человеком. Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света, то есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть и служба, и свои дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами. Он — так себе: ни характер, ни бесхарактерность, ни знание, ни невежество, ни убеждение, ни скептицизм.
Незнание или отсутствие убеждения облечено у него в форму какого-то легкого, поверхностного всеотрицания: он относился во всему небрежно, ни перед чем искренне не склоняясь, ничему глубоко не веря и ни к чему особенно не пристращаясь . Немного насмешлив, скептичен, равнодушен и ровен в сношениях со всеми, не даря никого постоянной и глубокой дружбой, но и не преследуя никого настойчивой враждой.
Он родился, учился, вырос и дожил до старости в Петербурге, не выезжая далее Лахты и Ораниенбаума с одной, Токсова и Средней Рогатки с другой стороны. От этого в нём отражались, как солнце в капле, весь петербургский мир, вся петербургская практичность, нравы, тон, природа, служба — эта вторая петербургская природа, и более ничего.
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий. кроме тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нём полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Он равнодушно смотрел сорок лет сряду, как с каждой весной отплывали за границу битком набитые пароходы, уезжали внутрь России дилижансы, впоследствии вагоны, — как двигались толпы людей "с наивным настроением" дышать другим воздухом, освежаться, искать впечатлений и развлечений.
Никогда не чувствовал он подобной потребности, да и в других не признавал её, а глядел на них, на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением в лице и взглядом, говорившим: Пусть - де их себе, а я не поеду.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всём, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пьесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне. Знал генеалогию, состояние дел и имений и скандалёзную хронику каждого большого дома столицы; знал всякую минуту, что делается в администрации, о переменах, повышениях, наградах — знал и сплетни городские: словом, знал хорошо свой мир.
Утро уходило у него на мыканье по свету, то есть по гостиным, отчасти на дела и службу,- вечер нередко он начинал спектаклем, а кончал всегда картами в английском клубе или у знакомых, а знакомы ему были все.
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен к ошибкам других, никогда не сердился, а глядел на ошибку с таким же приличием, как на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
Строевую службу он прошёл хорошо, протерши лямку около пятнадцати лет в канцеляриях, в должностях исполнителя чужих проектов. Он тонко угадывал мысль начальника, разделял его взгляд на дело и ловко излагал на бумаге разные проекты. Менялся начальник, а с ним и взгляд, и проект — Аянов работал так же умно и ловко и с новым начальником, над новым проектом — и докладные записки его нравились всем министрам, при которых он служил.
Теперь он состоял при одном из них по особым поручениям. По утрам являлся к нему в кабинет, потом к жене его в гостиную и действительно исполнял некоторые её поручения, а по вечерам в положенные дни непременно составлял партию, с кем попросят. У него был довольно крупный чин и оклад — и никакого дела.
Если позволено проникать в чужую душу, то в душе Ивана Ивановича не было никакого мрака, никаких тайн, ничего загадочного впереди, и сами макбетовские ведьмы затруднились бы обольстить его каким-нибудь более блестящим жребием или отнять у него тот, к которому он шествовал так сознательно и достойно. Повыситься из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и неусыпные труды, как по службе, так и в картах, — в тайные советники, и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов — а там волнуйся себе человеческий океан, меняйся век, лети в пучину судьба народов, царств, — всё пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар не остановит течение его жизни.
Поэзия не страсть, а власть, И потерявший чувство власти Бесплодно мучается страстью, Не претворяя эту страсть.
Меня стремятся в землю вжать. Я изнемог. Гнетёт усталость. Власть волновать, казнить, прощать Неужто ты со мной рассталась?
Поэзия не страсть, а власть... Поэт: Наум Коржавин
Существовала удобная и назидательная школьная схема, где всё начиналось с пытливого, наблюдательного мальчика: он мучил взрослых вопросами, читал тайком научные книги, задавался великой проблемой и носился с ней с неслыханным упорством («Гений — это непрестанный труд»). Никто не верил в его идею, но «разочарования и неудачи не могли сломить его». Предыдущие корифеи опровергали, критиковали и не признавали его, а он искал новых доказательств, пока наконец на голову его не падало яблоко («Случай идёт навстречу тому, кто его ищет»), и гениальная догадка осеняла его лавровым венком.
Он сам становился корифеем и восхищал современников и последующие поколения своей скромностью, бескорыстием, позволял себе чудачества, презирал славу, играл на скрипке…
Самое забавное, что находились корифеи, которые добровольно укладывались в эту схему. Они действительно были упорны, одержимы единой страстью, подобно Кеплеру, годами неуклонно шли к задуманной цели. Зато другие… Другие, легкомысленно шутя, совершали находки на любых дорогах.
Паскаль в шестнадцать лет написал выдающийся трактат о конических сечениях, а Дарвин выпустил свое «Происхождение видов» в пятьдесят лет. Галилей — один из лучших итальянских писателей, создатель итальянской прозы; великий индийский математик, выдающийся математик современности Романуджан — полуграмотный. Они появляются передо мной такие разные — благочестивый настоятель монастыря Георг Мендель и страстный республиканец, оратор Эварист Галуа…
Много позже я уяснил себе: гениальность — это как раз то, что не укладывается ни в какие правила.
Но тогда я свято верил словам Томаса Юнга: «Всякий человек может сделать то, что делают другие». Тем более что Юнг с легкостью доказывал это своей жизнью: захотел — и стал ходить в цирке Фанкони по канату, захотел — и стал давать концерты на скрипке; он расшифровывал египетские иероглифы, занимался историей; трудно сказать, что было для него главным — создание волновой теории света или, например, музыка. Казалось, он и впрямь в любой области мог стать одинаково великим.
из книги Даниила Гранина - Размышления перед портретом, которого нет
