Из пестроты её воспоминаний

Ты меня совсем уже не помнишь
Развела нас порознь судьба
Собирая клевер придорожный
Ты давно гуляешь не одна

Скоротечно утекает время -
Кажется мне только вот вчера
С радостным, весёлым настроением
Ты меня влюблённая ждала

Счастье с тишиной не разлучимы
Много я ночей без сна провёл
Первых чувств утраченное имя
Губы повторяли день за днём

Осень забрала мою надежду
Мы с тобой сегодня далеки
Но рисуют строки как и прежде
Синие туманы и дожди

Там тепло и нет ненастной бури
Ты блистаешь юной красотой
И горячим сладким поцелуем
Обещаешь быть всегда со мной

                                               Ты меня совсем уже не помнишь... (отрывок)
                                                                     Автор: Денис Чумнов

XXII. Одно из приключений Мари Мишон ( Фрагмент )

— Вам необходимо переодеться, Рауль, — сказал Атос. — Я хочу вас представить кой - кому.
— Сегодня? — спросил юноша.
— Да, через полчаса.

Рауль поклонился.

Не столь неутомимый, как Атос, который был точно выкован из железа, Рауль гораздо охотнее выкупался бы сейчас в Сене — он столько о ней наслышался, хоть и склонен был заранее признать её хуже Луары, — а потом лечь в постель.

Но граф сказал, и он повиновался.

— Кстати, оденьтесь получше, Рауль, — сказал Атос. — Мне хочется, чтобы вы казались красивым.
— Надеюсь, граф, что дело идёт не о сватовстве, — с улыбкой сказал Рауль, — ведь вы знаете мои обязательства по отношению к Луизе.

Атос тоже улыбнулся.

— Нет, будьте покойны, хоть я и представлю вас женщине.
— Женщине? — переспросил Рауль.
— Да, и мне даже очень хотелось бы, чтобы вы полюбили её.

Рауль с некоторой тревогой взглянул на графа, но, увидев, что тот улыбается, успокоился.

— А сколько ей лет? — спросил он.
— Милый Рауль, запомните раз навсегда, — сказал Атос, — о таких вещах не спрашивают. Если вы можете угадать по лицу женщины её возраст — совершенно лишнее спрашивать об этом, если же не можете — ваш вопрос нескромен.
— Она красива?
— Шестнадцать лет тому назад она считалась не только самой красивой, но и самой очаровательной женщиной во Франции.

Эти слова совершенно успокоили Рауля.

Невероятно было, чтобы Атос собирался женить его на женщине, которая считалась красивой за год до того, как Рауль появился на свет.

Он прошёл в свою комнату и с кокетством, свойственным юности, исполняя просьбу Атоса, постарался придать себе самый изящный вид.

При его природной красоте это было совсем не трудно.

Когда он вошёл к Атосу, тот оглядел его с отеческой улыбкой, с которой в минувшие годы встречал д’Артаньяна. Только в улыбке этой было теперь гораздо больше нежности.

Прежде всего Атос посмотрел на волосы Рауля и на его руки и ноги — они говорили о благородном происхождении.

Следуя тогдашней моде, Рауль причесался на прямой пробор, и тёмные волосы локонами падали ему на плечи, обрамляя матово - бледное лицо.

Серые замшевые перчатки, одного цвета со шляпой, обрисовывали его тонкие изящные руки, а сапоги, тоже серые, как перчатки и шляпа, ловко обтягивали маленькие, как у десятилетнего ребёнка, ноги.

«Если она не будет гордиться им, — подумал Атос, — то на неё очень трудно угодить».

Было три часа пополудни — самое подходящее время для визитов.

Наши путешественники отправились по улице Гренель, свернули на улицу Розы, вышли на улицу Святого Доминика и остановились у великолепного дома, расположенного против Якобинского монастыря и украшенного гербами семьи де Люинь.

— Здесь, — сказал Атос.

Он вошёл в дом твёрдым, уверенным шагом, который сразу даёт понять привратнику, что входящий имеет на это право, поднялся на крыльцо и, обратившись к лакею в богатой ливрее, послал его узнать, может ли герцогиня де Шеврез принять графа де Ла Фер.

Через минуту лакей вернулся с ответом: хотя герцогиня и не имеет чести знать графа де Ла Фер, она просит его войти.

Атос последовал за лакеем через длинную анфиладу комнат и остановился перед закрытой дверью.

Он сделал виконту де Бражелону знак, чтобы тот подождал его здесь.

Лакей отворил дверь и доложил о графе де Ла Фер.

Герцогиня де Шеврез, о которой мы часто упоминали в нашем романе «Три мушкетёра», ни разу не имея случая вывести её на сцену, считалась ещё очень красивой женщиной.

На вид ей можно было дать не больше тридцати восьми — тридцати девяти лет, тогда как на самом деле ей уже минуло сорок пять.

У неё были всё те же чудесные белокурые волосы, живые умные глаза, которые так часто широко раскрывались, когда герцогиня вела какую - либо интригу, и которые так часто смыкала любовь, и талия тонкая, как у нимфы, так что герцогиню, если не видеть её лица, можно было принять за совсем молоденькую девушку, какой она была в то время, когда прыгала с Анной Австрийской через тюильрийский ров, лишивший в 1633 году Францию наследника престола.

В конце концов это было всё то же сумасбродное существо, умевшее придавать своим любовным приключениям такую оригинальность, что они служили почти к славе семьи.

Герцогиня сидела в небольшом будуаре, окна которого выходили в сад.

Будуар этот по тогдашней моде, которую ввела г-жа де Рамбулье, отделывая свой особняк, был обтянут голубой шёлковой материей с розоватыми цветами и золотыми листьями.

Только изрядная кокетка решилась бы в лета герцогини де Шеврез сидеть в таком будуаре.

А она даже не сидела, а полулежала на кушетке, прислонившись головою к вышитому ковру, висевшему на стене.

Опершись локтем на подушку, она держала в руке раскрытую книгу.

Когда лакей доложил о графе де Ла Фер, герцогиня слегка приподнялась и с любопытством посмотрела на дверь.

Вошёл Атос.

На нём был лиловый бархатный костюм, отделанный шнурками того же цвета с серебряными воронёными наконечниками, плащ без золотого шитья и чёрная шляпа с простым лиловым пером.

Отложной воротник его рубашки был из дорогого кружева; такие же кружева спускались на отвороты его чёрных кожаных сапог, а на боку висела шпага с великолепным эфесом, которой на улице Феру так восхищался когда-то Портос и которую Атос так ни разу и не одолжил ему.

В лице и манерах графа де Ла Фер, имя которого только что прозвучало как совершенно неизвестное для герцогини де Шеврез, было столько благородства и изящества, что она слегка привстала и предложила ему занять место возле себя.

Атос поклонился и сел. Лакей хотел было уйти, но Атос знаком удержал его.

— Я имел смелость явиться к вам в дом, герцогиня, — сказал он, — несмотря на то что мы незнакомы. Смелость моя увенчалась успехом, так как вы соблаговолили принять меня. Теперь я прошу вас уделить мне полчаса для беседы.
— Я готова исполнить вашу просьбу, граф, — с любезной улыбкой ответила герцогиня де Шеврез.
— Но это ещё не всё. Простите, я знаю и сам, что требую слишком многого. Я прошу у вас беседы без свидетелей, и мне бы не хотелось, чтобы нас прерывали.
— Меня ни для кого нет дома, — сказала герцогиня лакею. — Можете идти.

Лакей вышел.

На минуту наступило молчание. Герцогиня и её гость, с первого взгляда увидевшие, что принадлежат к одному кругу людей, спокойно смотрели друг на друга.

Герцогиня первая прервала молчание.

— Ну что же, граф? — сказала она, улыбаясь. — Разве вы не видите, с каким нетерпением я жду?
— А я, герцогиня, я смотрю и восхищаюсь, — ответил Атос.
— Извините меня, — продолжала герцогиня, — но мне хочется поскорее узнать, с кем я имею удовольствие говорить. Нет никакого сомнения, что вы бываете при дворе. Почему я никогда не встречала вас там? Может быть, вы только что вышли из Бастилии?
— Нет, герцогиня, — с улыбкой сказал Атос, — но, может быть, я стою на дороге, которая туда ведёт.
— Да? В таком случае скажите мне поскорее, кто вы, и уходите! — воскликнула герцогиня с той живостью, которая была в ней так пленительна. — Я и без того уже достаточно скомпрометировала себя, чтобы запутываться ещё больше.
— Кто я, герцогиня? Вам доложили обо мне как о графе де Ла Фер, но вы никогда не слыхали этого имени. В прежнее время я носил другое имя, которое вы, может быть, и знали, но, конечно, забыли уже.
— Всё равно, скажите его мне, граф.
— Когда-то меня звали Атосом.

Герцогиня взглянула на него удивлёнными, широко раскрытыми глазами.

Было очевидно, что это имя не вполне изгладилось у неё из памяти, хотя и затерялось среди старых воспоминаний.

— Атос? — сказала она. — Постойте…

Она приложила обе руки ко лбу как бы для того, чтобы задержать на мгновение множество мелькающих мыслей и разобраться в их сверкающем и пёстром рое.

— Не помочь ли вам, герцогиня? — с улыбкой спросил Атос.

                                                                                                                              из романа Александра Дюма - «Двадцать лет спустя»

... а жизнь подогнала ... Консерву

Нету клёва на реке, поплавки дыбом.
Не берёт наживку карп, не идёт судак.
На безрыбье, говорят, даже рак — рыба.
Но до первого леща рыбой будет рак.

Растянули бредень, вдруг попадёт окунь.
Окунь вкусен и мясист, он деликатес.
А раки рвут клешнями сеть: «Пусть уйдёт! Бог с ним!
Наша речка, наш рыбак, пусть он нас и съест».

И вот на зорьке ясной,
невзирая на каприз погоды,
На берегу и в лодках
протирают рыбаки свои очки.
Но мутят раки воду,
не давая рыбе ходу, ходу.
И без наживки сами, сами
лезут, лезут, лезут на крючки.

Леску бросило внатяг — не зевай, парень.
Подсеки, авось, сидит щука на блесне.
Он подсёк, а это рак миру себя дарит.
На безрыбье он сазан и нет его вкусней.

                                                                              Рыбалка (отрывок)
                                                                        Автор: Александр Розенбаум

*
Говорят, что когда-то заключённые, бежавшие из северных лагерей, брали с собой консервы.
Эти консервы не надо было тащить в заплечных мешках. Они бежали рядом сами.
Очень удобно, очень.
Когда в бескрайней тайге нечем было поживиться, консерву съедали.
Консерва до последнего не догадывалась о том, что её участь - быть съеденной. И взяли-то её с собой только для этого.
Консерва просто бежала со всеми на волю.

* * * * *
Жутко? Ну да.
Ну что ж, всё как в жизни.
А у вас есть консервы?
Есть. Почти у каждого в жизни была такая консерва. Вскрыть, если наступит голод. Сожрать. Выкинуть пустую баночку.
И бежать дальше.
И каждый, наверняка, хоть раз в жизни был консервой сам.

* * * * *
Вот Сашка. Живёт с Аней. Она два года ждёт его с работы, готовит ему жрать и делает массаж перед сном. Она смотрит на него тепло. Думает, когда же...
Хочет ребёнка.
Он всё ещё надеется вернуться к бывшей жене, которая ушла от него три года назад.
Аня всё это время бежит рядом и не знает, что она просто консерва.

* * * * *
Вот Лёшка. Он полтора года ждёт.
Ждёт, пока Маринка ему позвонит.
И хотя бы предложит выпить вместе кофе. О большем ему даже мечтать страшно.
Она звонит иногда раз в месяц, иногда в два.
И тогда он седлает свою субару и три с половиной часа мчится по жутким дорогам. Мчится в другой город. В котором живёт Марина.
Она может выйти и встретить его, а может и просто отморозиться. Да, она, конечно же, знает, что ему ехать к ней три с половиной часа.
В те моменты, когда ему всё же удаётся её увидеть, она плачется ему в жилетку.
Её снова бросил женатый любовник. Он бросает Марину с периодичностью раз в месяц. Иногда в два.
Потом он, конечно же, возвращается.

Иногда возвращается за те три с половиной часа, которые Лёшка мчится к Марине.
Именно поэтому Марина иногда просто не берёт трубку, когда Лёшка приезжает.

Лёшка спал с ней всего два раза, полтора года назад. Он тогда уже решил, что она ему нужна. Сильно - сильно. С первой ночи. Так бывает. Когда всё остальное без этого человека как бы теряет смысл.

Поэтому он берёт трубку, когда она звонит. Он ни черта не может с этим сделать.

И так тоже бывает.

Марина, наверняка, понимает, что вряд ли к ней будут мчать из другого города три с половиной часа исключительно из дружеских чувств.

Но это её консерва.

Вскрыть, если наступит голод. Сожрать. Выкинуть пустую баночку. И бежать дальше.

Впрочем, она ведь тоже консерва.

Для человека, который пользует её пять лет, заслоняя собой лучшие Маринкины годы, говорит о любви, но всё никак не уходит от жены...

                                                                                                                                                                                       Консервы (отрывок)
                                                                                                                                                                                  Автор: Наталья Баркеева

( кадр из фильма «Мария» 2024 )

Сон к дорожному костюму

- Что ты вспомнишь перед смертью?

- Как меня ты целовала.
Губы робкие сухие
Ты к губам моим прижала.
Ты глаза свои закрыла, доверяясь моей власти,
Счастье в губы мне вложила,
Ты была кусочком счастья…

- Что ты вспомнишь после смерти?

- Как меня ты целовала.
Слезы жгучие свои ты
На лицо моё роняла.
Мой холодный лоб покрыла
Поцелуями страданья,
В этот самый миг ты знала, что вся жизнь твоя – прощанье.

- Что ты вспомнишь перед жизнью?

- Как меня ты целовала.
Счастье, радости и горе
Ты со мною разделяла.
Жизней сто пережила ты,
Чтобы заново родиться,
Чтобы встретить меня снова,
Снова в поцелуе слиться…

                                                                 Что ты вспомнишь?..
                                                                     Автор: Светлана 72

Дедушка лежал, сложив на животе и сцепив одну с другой большие исхудалые руки с коричневой кожей и резко выступающими наружу костяшками.

Весь белый, с белыми волосами, неподвижный и благообразный, он теперь более, чем когда - либо, походил на святого старца, готовящегося к праведной кончине.

Его бледно - серые, выцветшие глаза были упорно устремлены в широкое венецианское окно, где на густой осенней синеве неба медленно раскачивалась, вся озарённая солнцем, золотая круглая верхушка липы.

Даже здесь, в душной, пропитанной тяжёлым запахом комнате, чувствовалось, что там, за окном, стоит бодрый и холодный осенний день, сияет яркое, но негреющее солнце и тянет крепким ароматом увядающего листа.

Стаканыч, сидя на кровати по-турецки, раскладывал на одеяле старыми, почерневшими и распухшими от времени картами один из самых длинных своих пасьянсов — «двенадцать спящих дев», который он, из уважения к его сложности и числовому наименованию, раскладывал только по двунадесятым праздникам.

Вид у Стаканыча был сосредоточенный.

Он то подымал вверх брови, морща дряблую кожу на лбу в длинные, волнообразные складки, то опускал их вниз и сдвигал вместе, отчего над переносьем появлялась короткая, прямая, озабоченная морщинка.

Когда же он муслил во рту палец, чтобы взять с колоды карту, от которой пахло стекольной замазкой, и в то же время задумчиво пробегал прищуренными глазами пасьянс, то его губы круглились, как будто он собирался свистать.

— Иван Степаныч, поди-ка, братец, ко мне,— позвал вдруг дедушка своим тонким старческим голосом.
— А? Ты меня, что ли, дедушка? — обернулся суфлёр.

— Поди, говорю, на минуточку. Поговорить хочу.
— Сейчас, сейчас, дедушка, дай только ряд докончу. Ну, вот и вся недолга.

Стаканыч перешёл на кровать дедушки и уселся у него в ногах.

Старик опять посмотрел в окно на густое, синее, спокойное небо, потом пошевелил сложенными на животе пальцами и длинно вздохнул.

— Ну что, дедушка, скажешь? — осторожно спросил Стаканыч, слегка похлопывая старика по большой ступне, которая горбом выпячивалась под одеялом.
— Вот что, Стаканыч...— дедушка перевёл глаза на суфлёра, но глядел на него так равнодушно, как будто бы разглядывал что-то сквозь него.— Вот какую я тебе историю скажу. Видел я сегодня во сне Машутку, свою внучку... Есть, брат, у меня такая внучка в Ростове - на - Дону, Марьей её зовут. Она портниха...

— Портниха? — озабоченно спросил Стаканыч. — Портних видеть — не знаю, что значит. А вот иголку с ниткой или вообще шить что - нибудь — это непременно к дороге...
— К дороге, так к дороге. Оно так, пожалуй, и выходит, что к дальней дороге... Но очень бы мне хотелось её ещё раз повидать перед тем, как закончу земные гастроли.

— Что кончу? — переспросил Стаканыч, приставив ладонь рупором к уху.
— Абер глупости... ничего.— У дедушки было любимое словцо «абер», которое он без нужды совал в свою речь.— Потом глядел я все на небо. Осень теперь, Стаканыч, и воздух на дворе, как вино... Прежде, бывало, в такие ядреные дни всё куда-то тянуло... на месте не усидишь... Бывало, нюхаешь, нюхаешь воздух, да ни с того ни с сего и закатишь из Ярославля в Одессу.

— Из Вологды в Керчь,— подсказал Стаканыч, вспомнив, по суфлёрской привычке, слова из старой пьесы.
— Чушь! — с усилием поморщился дедушка.— Абер... я думал, что прошло уж это у меня. Но как сегодня с утра поглядел туда,— дедушка медленно перевёл глаза на окно,— так и стал собираться. Выражаясь высоким штилем, вижу, что моё земное турне окончено. Но... всё равно.

— Что за мысли, дедушка! — рассудительным баском перебил Стаканыч и развёл руки с растопыренными пальцами.— Просто напустил ты на себя мехлюзию. Ещё на наши могилки песком посыплешь.

— Не-ет, брат... Вижу, что довольно. Поиграл пятаком, да и за щеку, как говорили у нас в Орле уличные мальчишки. Абер ты постой, Стаканыч, не егози,— остановил он рукой суфлёра.— Мне, брат, это всё равно...

— И не боишься, дедушка? — спросил вдруг неожиданно для самого себя с жадным любопытством Стаканыч.
— Ни чуточки. Наплевать!.. Гнусно мы с тобой, братец, Нашу жизнь прошлёпали! Это вот плохо... А бояться — чего же? «Таков наш жребий, всех живущих,— умирать». Ты не думай, Стаканыч, и тебе недолго ждать своей очереди.

Дедушка говорил эти страшные слова со своими обычными передышками, таким слабым и безучастным голосом, с таким равнодушным выражением усталых, запавших глаз, что казалось, будто внутри его говорила старая, испорченная машина.

— Так-то вот, Стаканыч. Рождение человека — случайность, а смерть — закон. Но ты был всё - таки добрый малый и самый замечательный из суфлёров, каких я только встречал в своей большой и дурацкой жизни. Знакомы мы с тобой без малого лет сто, и никогда ты не был против меня жуликом. Поэтому я хочу тебе сделать презент. Возьми, брат, себе на память портсигар... вот он на столике... бери, бери, не стесняйся... Портсигар хороший, черепаховый... теперь таких больше не делают. Антик. Была на нём даже золотая монограмма, абер украли где-то, а то, может быть, я и сам её потерял или того... как его... продал. Возьми, Стаканыч.

— Спасибо, дедушка... Только напрасно ты всё это...
— Ну, ну, ну, чего там!.. В нём ещё лежит мундштук пенковый. И мундштук возьми. Хороший мундштук, обкуренный...

Стаканыч вынул мундштук, повертел его и вздохнул.

                                                                                                                                 -- из рассказа Александра Куприна - «На покое»

Чем закончится дело

Я в чемпионы записался –
«блины» с натугою тягал!
Но к штанге год не прикасался,
Ну а сегодня в руки взял.

Вот поднатужился и поднял –
Аж засвербело что-то в попе!
Так я улучшил прошлогодний
Рекорд рекордов! В фотошопе…

                                                              Автор: Философский Саксаул

В магазине возле церкви стояла большая очередь.

Люди стояли за хлебом, ну и по мелочам, каждый за своим: кому нужны макароны, кому селёдка, кому сахар, а кому ещё и водка.

Хлеба в селе не было уже два дня, поэтому народ терпеливо стоял и ждал своей очереди, чтобы купить две буханки хлеба, больше в одни руки не продавали.

Хлеб конечно уже не тот, что раньше, он теперь наполовину из кукурузной муки, поэтому и на вид, не серый, а жёлтый, но главное, что он есть, его в магазины периодически привозят.

Одно время хлеба в магазинах по неделе не было, и люди уже было начали печь свой домашний хлеб, на чём свет стоит ругая Хрущёва, который довёл страну до такого состояния.

А по телевизору рассказывали о небывалых урожаях кукурузы, о присвоении за это новым передовикам званий Героев Социалистического Труда, о том, что через двадцать лет страна будет жить при коммунизме, и ни слова о том, что в этой стране не хватает хлеба.

В очереди появился поддатый мужичок.

Небольшого роста, невзрачный, кривоногий, явно пришедший прежде всего за водкой, а потом уже за хлебом.

Он немного постоял в конце очереди, но перспектива простоять в ней часа три, его явно не устраивала, и он начал упрашивать людей пропустить его без очереди.

— Люди добрые, пропустите меня без очереди, я только бутылку водки возьму.
— Много вас, таких умных, — отвечали люди. — Прошлый раз один такой умник попросился без очереди коробок спичек купить, а когда его пропустили, то купил ещё и две буханки хлеба. А тем, которые стояли в очереди, хлеба не хватило. Сегодня тоже всем не хватит, так что стой молча и жди своей очереди, никто тебя не пропустит.
— Да не буду я две буханки покупать, — упрашивал дальше мужик, — я только одну возьму.
— Ну вот, — возмутилась очередь, — просился только водку взять, а сам ещё и хлеб хочет купить.

Пока продавщица, довольно толстая и уже не совсем молодая женщина, не спеша отпускала товар покупателям, пьяненький мужичок слонялся вдоль очереди и ко всем приставал.

— Что ты на меня так смотришь? — привязался он к какому-то мужику. — Деньги хочешь у меня вытащить? Думаешь, что я пьян? Ну попробуй у меня деньги вырвать!
— Иди отсюда, пока в морду не получил, — ответил мужик.
— Ууу, какая красотка, — подошёл он к молодой, стоящей в очереди девушке, — дайка я тебя обниму. Ты небось ещё не знаешь мужской ласки?

Девушка покраснела и спряталась от него за более пожилых женщин, а мужичок продолжал приставать к женщинам.

— Пойдём со мной, красавица, — обратился он к женщине средних лет, — я подарю тебе такое счастье, что ты и мужа бросишь, ради меня.
— Что же ты к жене не идёшь? Или она тебя вместе с твоим счастьем из дома выгнала? Что ты можешь дать? Алкаш! — отшила его женщина.

Ошарашенный таким отпором мужичок некоторое время стоял молча, а потом обратил внимание на продавщицу.

— Ух, какая фигура, какая грудь! Как раз мой размер, я таких люблю.

Он подошёл в начало очереди и стал жадно рассматривать продавщицу.

— Ну просто красавица! А какая жопа? Прямо сейчас бы трахнул.
— Все вы, мужики, герои на словах, а как доходит до дела, так сразу в кусты, только вас и видели. Вас сразу как будто ветром сдувает, — ответила ему продавщица.
— Вот приходи ко мне сегодня вечером, увидишь, на что способны настоящие мужики, — бахвалился мужичок.
— Хвастаешь! Ведь как дойдёт до дела, то сразу смоешься?
— Да я хоть сейчас, — продолжал куражиться мужичок.

По лицу продавщицы было видно, что он, со своей болтовней, надоел ей до чёртиков.

— А действительно, чего нам ждать до вечера? — заулыбалась она.
— Люди добрые, — обратилась она к очереди, — подождете минут десять, пока он меня трахнет?
— Конечно подождём, — дружно ответили в очереди, предвкушая необычное развлечение.

Продавщица, улыбаясь во весь рот, подняла столешницу прилавка и открыла дверку.

— Давай, заходи. За десять минут управишься? Только не затягивай, а то люди ждут.
— Ну ты чего застыл? Не томи людей. Видишь, все хотят знать, чем дело закончиться. Или уже передумал?

В магазине стоял гомерический хохот, люди аж за животы держались, а мужичок стоял весь красный как рак, хватал ртом воздух, очумелыми глазами смотрел на продавщицу, и не мог ничего сказать.

Куда и хмель девался.

— Онемел от счастья, что ли? — продолжала издеваться над ним продавщица.

Так и не сказав больше ни слова, мужичок развернулся, и ушёл из магазина.

— Хвастун! — крикнула ему вдогонку продавщица.

Над финалом этого представления хохотали потом все жители села, когда им рассказывали эту историю.

А к мужичку, до конца его жизни, прилипла кличка — Хвастун.

                                                                                                                                   Хвастун из цикла "Непридуманные истории"
                                                                                                                                        Автор: Владимир Иванович Шлома

( кадр из фильма «Семь стариков и одна девушка» 1968 )