Баба прощённая
Бабу растили, рядили, учили,
Бабу по печени били камчой (*),
Бабу прощали, жалели, любили,
В церковь водили с пасхальной свечой.
Баба колхозница. Баба на танке.
Баба в жару продающая квас.
Баба любовница, Баба путанка,
Баба, родившая Бога для нас.
Баба готовит, метет и стирает,
Баба растит непослушных детей,
Баба предчувствует, Баба гадает,
Баба не любит плохих новостей.
Баба нас дёргает, пилит, пытает,
Баба гуляет сама по себе.
Баба напьётся и долго страдает
По несчастливой по бабьей судьбе.
Баба (Отрывок)
Автор: Динна Перо
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) Бабу по печени били камчой - Камча представляла собой достаточно короткий кнут с рукоятью не более сорока сантиметров в длину, к которой и крепилась кожаная плеть. При этом во время плетения плети постоянно проговаривали заговоры, чтобы камча принесла владельцу удачу. Длина непосредственно плети была примерно той же, что и у рукояти, но существовали и исключения.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Мысль, что он подавляет в себе низменные побуждения ради человека, который даже не стоит этого, наполняла его существо приятной и терпеливой грустью. Однако в глубине души он досадовал и на себя и на Морозку, потому что на самом деле он желал Морозке всяческого зла и только сам не мог причинить его — из трусости и оттого, что испытывать терпеливую грусть много красивей и приятней.
Морозка чувствовал, что именно из - за этой красивости, которой нет в нём, в Морозке, Варя предпочла Мечика, считая, что в Мечике это не только внешняя красивость, а подлинная душевная красота. Вот почему, когда Морозка снова увидал Варю, он невольно попал в прежний безвыходный круг мыслей — о ней, о себе, о Мечике.
Он видел, что Варя всё время пропадает где -то ("наверно, с Мечиком!"), и долго не мог заснуть, хотя старался уверить себя, что ему всё безразлично. При каждом шорохе он осторожно приподнимал голову, всматривался в темноту: не покажутся ли две их совестливо крадущиеся фигуры?
Однажды его разбудила какая -то возня. В костре шипели мокрые валежины, и громадные тени плясали по опушке.
Окна в бараке то освещались, то гасли — кто -то чиркал спичкой. Потом из барака вышел Харченко, перекинулся словами с кем -то невидным в темноте и пошел меж костров, кого -то разыскивая.
— Кого нужно? — хрипло спросил Морозка. — Не расслышав ответа, переспросил: — Что?
— Фролов умер, — глухо сказал Харченко. Морозка туже натянул шинель и снова заснул. На рассвете Фролова похоронили, и Морозка в числе других равнодушно закапывал его в могилу. Когда седлали лошадей, обнаружилось, что исчез Пика. Его маленькая горбоносая лошадка уныло стояла под деревом, всю ночь не рассёдланная. Вид её был жалок. "Сбежал, старость, не выдержал", — подумал Морозка.
— Да ладно, не ищите, — сказал Левинсон, морщась от боли в боку, мучавшей его с утра. — Лошадь не забудьте... Нет, нет, не навьючивать!.. Начхоз где? Готово?.. По коням!.. — Он сильно вздохнул и, сморщившись опять, грузно, будто нёс в себе что -то большое и тяжёлое, отчего сам стал большим и тяжёлым, поднялся в седло. Никто не пожалел о Пике. Только Мечик с болью почувствовал утрату. Хотя в последнее время старик не вызывал в нём ничего, кроме тоски и нудных воспоминаний, всё же осталось такое ощущение, точно вместе с Пикой ушла какая -то часть его самого. Отряд двинулся вверх по крутому, изъеденному козами гребню. Холодное голубовато - серое небо стлалось над ним. Далеко внизу мерещились синие пади, и туда из - под ног катились с шумом тяжёлые валуны. Обнимала их златолистая, сухотравная тайга в осенней ждущей тишине. В жёлтом ветвистом кружеве линял седобородый изюбр, пели прохладные родники, роса держалась весь день, прозрачная и чистая и тоже желтая от листвы. А зверь ревел с самого утра тревожно, страстно, невыносимо, и чудилось в таёжном золотом увядании мощное дыхание какого -то огромного, вечно живого тела. Первым, кто почуял неладное между Морозкой и Варей, был ординарец Ефимка, посланный незадолго до обеденного отдыха к Кубраку с распоряжением: "Подтянуть хвост, чтобы кто - нибудь не откусил". Ефимка с трудом проехал по цепи, изодрал штаны о колючий кустарник и поругался с Кубраком: взводный посоветовал ему не беспокоиться о чужом хвосте, а беречь лучше свой "щербатый нос". Между прочим, Ефимка заметил, что Морозка с Варей едут далеко друг от друга и что вчера их тоже не видно было вместе. На обратном пути он, поравнявшись с Морозкой, спросил:
— Что -то, я смотрю, от жены ты бегаешь, чего вы там не поделили? Морозка, смущённо и сердито посмотрев на его сухое, желчное лицо, сказал:
— Чего не поделили? Делить нам нечего. Бросил я её...
— Бро - осил!.. — Ефимка несколько минут молча и хмуро глядел куда -то вбок, точно раздумывая, подходит ли теперь это слово, если в прежних отношениях между Морозкой и Варей тоже не было прочной семейной связи.
— Ну что ж — и так бывает, — сказал он наконец, тоись, я говорю, как кому повезёт... Но - о, кобылка!.. — Он жестко подхлестнул лошадку, и Морозка, проводив глазами его суконную рубаху, видел, как он докладывал что -то Левинсону, потом поехал рядом с ним. "Эх, жистянка... н-ну!.." — подумал Морозка с каким-то, из последних сил, отчаянием, и ему стало очень грустно оттого, что сам он будто скован чем -то и не может так же беспечно разъезжать по цепи или разговаривать с соседом.
"Хорошо им — едет себе, и никаких, — думал он с завистью. — А с чего им тужить на самом деле? Хотя б Левинсону?.. Человек во власти, всякий к нему с почётом — что хочу, то и делаю... Можно жить". И, не предполагая, что у Левинсона болит простуженный бок, что Левинсон несёт в себе ответственность за смерть Фролова, что голова его оценена и раньше всех может расстаться с телом, Морозка думал о том, какие всё - таки живут на свете здоровые, спокойные и обеспеченные люди и как ему самому решительно не везёт в жизни.
Все те запутанные, надоедливые мысли, которые впервые родились в нём, когда он жарким июльским днем возвращался из госпиталя и кудрявые косари любовались его уверенной кавалерийской посадкой, те мысли, которые с особенной силой овладели им, когда он ехал по опустевшему полю после ссоры с Мечиком и одинокая бесприютная ворона сидела на покривившемся стогу, — все эти мысли приобрели теперь небывалую мучительную яркость и остроту. Морозка чувствовал себя обманутым в прежней своей жизни и снова видел вокруг себя только ложь и обман. Он не сомневался больше в том, что вся его жизнь от самых пелёнок, вся эта тяжёлая бессмысленная гульба и работа, кровь и пот, которые он пролил, и даже всё его "беспечное" озорство — это не радость, нет, а беспросветный каторжный труд, которого никто не оценил и не оценит.
Он с неведомой ему — грустной, усталой, почти старческой — злобой думал о том, что ему уже двадцать семь лет, и ни одной минуты из прожитого нельзя вернуть, чтобы прожить её по-иному, а впереди тоже не видно ничего хорошего, и он, может быть, очень скоро погибнет от пули, не нужный никому, как умер Фролов, о котором никто не пожалел. Морозке казалось теперь, что он всю жизнь всеми силами старался попасть на ту, казавшуюся ему прямой, ясной и правильной, дорогу, по которой шли такие люди, как Левинсон, Бакланов, Дубов (и даже Ефимка, казалось, ехал теперь по той же дороге), но кто -то упорно мешал ему в этом. И так как он никогда не мог подумать, что этот враг сидит в нём самом, ему особенно приятно и горько было думать о том, что он страдает из - за подлости людей — таких, как Мечик, в первую голову. После обеда, когда он поил в ключе жеребца, к нему с таинственным видом подошёл тот самый бойкий кудрявый парень, который когда -то украл у него жестяную кружку.
— Что я скажу тебе, а что я тебе скажу... — забормотал он мигающей скороговоркой. — Вот, язви её в копыта, в копыта, право слово, Варьку -то, Варьку... У меня, брат, нюух по этой части!..
— Что?.. По какой части? — грубо спросил Морозка, подняв голову.
— Насчет баб, очень я баб понимаю, — пояснил парень, немного смутившись. — Хоть и нет ещё ничего, нет ничего, да меня, брат, не проведёшь — нет брат, не проведёшь... Глазами она за им так и ширяет, так и ширяет.
— А он что? — возбуждённо краснея, спросил Морозка, поняв, что речь идет о Мечике, и забыв, что он должен делать вид, что будто ничего не знает.
— А что ж он? Он ничего... — сказал парень каким -то неискренним, оглядывающимся голосом, точно все, о чём он говорил, не важно было по существу, а понадобилось ему только для того, чтобы загладить перед Морозкой старые свои грехи.
— Ну и хрен с ними! Моё какое дело? — Морозка фыркнул. — Может, и ты с ней спал — я почем знаю, добавил он с презрением и обидой.
— Вот тебе!.. Да я ведь...
— Пошёл, пошёл к федькиной матери!.. — внезапно раздражаясь, закричал Морозка. — На кой ты загнулся с нюхом своим. Пошёл, н-ну!.. — И он вдруг с силой ударил парня ногой по заду. Мишка, испуганный его резким движением, рванулся в сторону и, попав подогнутыми задними ногами в воду, так и застыл, наставив на людей уши.
из романа Александра Фадеева «Разгром». Глава XII. «Пути - дороги» (Отрывок)
