Колыбельная для леса
Мы были настолько несхожи, насколько это вообще возможно. Он был без пяти минут женатым и без десяти минут дипломированным палеонтологом, сторонником зож и — внезапно — металлистом. Я — шестнадцатилетней forever alone с ядовито-зелеными волосами, обожающей вино, кофе, сигареты и совиный режим, а из музыки — тоже довольно неожиданно — старенький русский рок: Машинку, Аквариум, ДДТ.
Познакомились мы на каком-то выезде на природу, меня отпустили с лучшей подругой, а он жил в соседней палатке с нами. Мы с подругой в первый же день прозвали нового знакомого Фанатиком — больно уж увлеченно он говорил об ископаемых скелетах, метале и раздельном питании.
Всю свою недолгую на тот момент жизнь я упрямо влюблялась в гитаристов, поэтому, когда это чудо природы взяло в руки мою старенькую фанерку — я насторожилась. Но подборка песен мне не зашла, а когда он, сжалившись, решил сыграть мою любимую "Ветер" ДДТ — это оказался последний гвоздь в крышку гроба моей так и не родившейся влюбленности. Ибо песни Шевчука, исполняемые металлистами — это почти как песни Цоя в исполнении попсовых певичек.
Но кое-что общее у нас, как ни странно, нашлось.
Растения. Мы оба были от них совершенно без ума.
Он — потому что ботаника была его первой специальностью, до палеонтологии, и страсть сохранилась. Идя по полю, он называл каждую травиночку по имени. Латинскому, разумеется. Иногда казалось, что сейчас вызовет дьявола, но обошлось.
Я — потому что шаманизм и сказки про фэйри.
Однако этой точки пересечения было явно недостаточно, чтобы завязалось более-менее длительное общение. Логично предположить, что мы должны были быстро потерять друг друга из виду. В принципе, так оно и произошло. Но перед этим успела произойти история, которую я и хочу вам рассказать.
Дело было осенью. То самое время, когда, засыпая, не угадаешь, что увидишь поутру — моросящий дождь или солнце, туман или снег.
В то утро я проснулась с твердым намерением отправиться в лес, даже если снаружи будет землетрясение, извержение вулкана и цунами одновременно. Потому что в шестнадцать все вышеперечисленное кажется сущим пустяком по сравнению с в очередной раз разбитым сердцем.
А лес был лучшим из известных мне лекарств от этого, увы, несмертельного недуга.
Но мне повезло. За окном заманчиво светило солнышко, а когда я вышла, оказалось так тепло, светло и радостно, что на полпути к лесу я уже забыла о первоначальной цели своей вылазки.
И тут-то я и столкнулась нос к носу с Фанатиком. Точнее, нос к пупку примерно, учитывая разницу в росте.
— Ты куда это? — спросила я, удивленно разглядывая гитару за его плечом. — Белочкам играть, что ли?
— Разве что твоим белочкам, — неодобрительно сказал Фанатик, косясь на коварно высунувшуюся из рюкзака бутылочку вина, про которую я совершенно забыла примерно в тот же момент, что и про разбитое сердце.
— Да ну какие могут быть белочки с бутылки вина, — фыркнула я. — И вообще, я пить не собираюсь.
— Ага, вместо утяжелителей, наверное, таскаешь, — хмыкнул он, но дальше развивать тему не стал.
— Но правда, зачем гитара? Из дома выгнали, идешь в лес петь? Или что? Или это секрет? — не унималась я.
— Ну ты же тоже в лес идешь? Придем, увидишь. Вообще-то, конечно, я обычно с собой никого не беру — но тебя, кажется, можно.
За оставшиеся десять минут, что мы шли по полю до леса, а потом - по расшитой золотой листвой тропинке меж хрустально-тонких берез, я уже навоображала себе тайное общество в не менее тайных пещерах. Так что была порядком разочарована, когда Фанатик свернул с тропинки на неприметную полянку, выстланную изумрудным мхом, и сказал: "Ну вот, пришли".
Однако — уселась на поваленное бревно, по щиколотку утонув в мягком мху, наблюдая, как он расчехляет гитару, подстраивает струны. Тут я вспомнила, как он играет, и мрачно подумала, что надо было найти повод свалить по пути. А теперь же слушать придется.
И тут он заиграл.
Я не сразу это заметила. Просто вздохнул прозрачный октябрьский ветер, качнул листву, и она зазвенела. Ей откликнулась птица. Стало слышно журчание лесного ручья, который мы перешли пару минут назад.
И, сколько ни пытаюсь вспомнить — не могу понять, в какой момент началась музыка. И из-за этого кажется, что она была всегда, просто в другой форме. Наверное, так оно и есть.
А теперь музыка, что всегда была в мире, проявилась. И как же она была прекрасна. В ней был весь мир, весь лес, каждое дерево и каждая травинка, и я, и зачарованный музыкант.
И вот тут, я, конечно, влюбилась бы — но та я, которая слушала эту музыку, не могла влюбиться — потому что уже была влюблена — в весь мир сразу.
А лес отзывался на мелодию, лес пел вместе с ней, листья вздымались и опадали в такт мотиву, птицы высвистывали скрипичные и духовые партии, ветер добавлял перкуссию и маракасы.
И я тоже пела — не голосом, разумеется — мне, что говорится, медведь на ухо наступил, — но всем своим существом — я вся была Музыкой, я звучала, и, боже мой, как же это было хорошо.
А потом мелодия пошла на спад, незаметно замедляясь, и вместе с ней стих ветер, листья застыли, словно бабочки, пойманные в янтаре, даже птицы умолкли. И был покой и тишина, звучащая тишина, умиротворяющая и вечная.
Кажется, я уснула, или, точнее, впала в транс, потому что я видела, как солнце прокатывается над поляной из края в край, прячется среди деревьев, а потом и вовсе уходит за горизонт, и рыжий день сменяют синие сумерки. И все это время звучала музыка, ставшая тишиной, остановившая время.
Было совсем темно, когда Фанатик потряс меня за плечо. Я попыталась что-то спросить, но он прикрыл мне рот ладонью, предостерегающе покачал головой, и повел обратно, к выходу из леса.
— Прости, что сразу не объяснил ничего, — сказал Фанатик, когда половина поля осталась позади. — Но глупо было бы будить лес, после того, как целый день его усыпляли.
— Усыпляли, значит.
— Да. Осенью кто-то обязательно должен петь лесу колыбельные. А по весне — будить.
— И давно ты так?
— Как сказать. Пару лет. И всегда.
Я кивнула. Сегодня я поняла, как такое возможно.
— А теперь будешь ты, — сказал он.
— Чего? В смысле? Как? Почему я? Почему не ты? — все эти вопросы пронеслись в голове, но озвучить я ни один не успела.
— Я уезжаю. Следующей осенью меня здесь уже не будет. Я всё волновался, кто же будет петь лесу колыбельные вместо меня. А тут ты. Не случайно же мы с тобой сегодня столкнулись.
— Совершенно случайно! Потому что я-то ни петь, ни играть не умею!
— Умеешь, еще как умеешь. Ведь сегодня ты пела. Пусть это не та песня, которую можно воспринять человеческим слухом — лес услышит, будь уверена.
***
— Бабушка, бабушка! Уже утро! — наклоняется надо мной осенне-золотистая головка младшей внучки.
— Уже? Сколько время?
— Время шесть часов пятьдесят четыре минуты, пятнадцатое октября две тысячи семьдесят первого года, — говорит омерзительно-одушевленный голос умного дома.
— Ты просила разбудить тебя на рассвете! Солнце встанет через три минуты! — гордо добавляет Верочка.
— Спасибо, солнечная моя. Только сама-то зачем вскочила? Попросила бы дом меня разбудить, и делов-то.
— Да ладно, мне не сложно, — внучка вертится рядом, пока я собираюсь. — Ты же не любишь Алису. А мне с тобой опять нельзя, да?
Верочка заглядывает мне в глаза, а я вспоминаю, что сказал мне на прошлой неделе лес. "Спой мне последнюю колыбельную, пожалуйста". Врачи, конечно, говорят, что проживу еще минимум лет десять, но лесу-то лучше знать.
— Ну пойдем. Только сестре не говори, обидится.
— А что мы будем делать?
— Придем, увидишь, - улыбаюсь я и молчу, пока мы идем по полю, стреляющему в небо шишечками кровохлебки, и сворачиваем на тропинку, петляющую меж хрустальных берез.
Домик на крыше (с)
