Вечер в степи

Вечер в степи душный, вдаль ковыльный простор убегает, купается в закатном золоте, и кажется – волны жаркие по травам бегут. Небеса низко надвинулись, посерели, лишь на горизонте алая полоска горит – а под нею марево туманное, зыбкое. Тоже золотое, как травы. Солнце скрылось почти, и последние лучи его догорают.
Костер в степи яркий – цветком дивным оранжевым, лилией огненной распускается на сухостое, поддерживать тяжело его будет, трава-то быстро сгорает, да и кустарника колючего маловато для того, чтоб всю ночь греться. А ночи в степи прохладные, уже как свечерело, так сразу ощутился озноб, земля-то мигом остывает.
Искры от огня пляшут желтыми мотыльками в синих сумерках, догорает закат, последней кровью дня плеснувшись на ковыль, а ромалэ, что у костра тенями застыли, взглядов от него оторвать не могут. И вот хриплый голос песню затягивает, тихо поначалу льется она, едва слышно, но вскоре голос этот силу набирает, звенит в синей мгле, и гитарные переборы в него вплетаются – дрожит, стонет гитара, плачет о бродяжьей свой доле. Да только иной ей не нужно.
...Хороша весна в степи – маки алой дымкой стелются, яркие они, будто пожарище разгорелось, и запахи свежести ветер несет. А потом солнце иссушит землю, выжжет цветы и травы, но пока еще радуют глаз они красками дивными, перешептываются с полынными ветрами, что нежно гладят их, убаюкивая.
Долгий путь впереди, нелегкий. Но радует он, манит, зовет за собой… в просторы дикотравные, в море колдовское степное.
Наутро путь уже таким радостным не казался – прохлада быстро ушла, день солнечный да жаркий выдался, не успели и заметь брат с сестрой, как полдень выкатил колесо светила золотого, и оно стрелами землю будто испепелить решило – так и пекло, так и жарило. Хорошо, не летом они в путь двинулись, если весна такая задалась – то что дальше? Помнила еще Рубина детство свое, и помнила, как у западных озер лето ромалэ проводили, в степи невозможно дышать было, земля иссушенная трещинами змеилась, трава сухая ноги колола, ручьи пересыхали… Но все ж любили ромалэ степь – за весенние поля яркие, ковром тканным расстилающиеся под колесами кибиток, за осенние дни, с огненными закатами и родонитовыми рассветами… да и бывало такое, что летом не слишком жгло, колесил тогда табор по раздольям желто-зеленым, гитарами бренча… Гитары – помнила Рубина – степных демонов отгоняли, покой дарили людям…
Что ее брат видел сейчас, в туманах, что укрыли ближние скалы? Степь ли раздольную, с метелками ковыля седого, с редкими островками алых маков – как кровь они – и голубых, цвета летних выцветших небес, васильков?
Или видит он табун длинногривых лошадей, по степи этой выжженной наперегонки с ветром летящих, будто стрелы, с тетивы спущенные? Или, может, шатры ромалэ разноцветные, а возле них – костры высокие? Может, слышит дальний звон бубенчиков на оглоблях? Или – гитары стон дикий, вольный, непокоренный?
А юноша распрямился, голову вскинул, плечи его даже будто шире стали, глаза засверкали. И вспомнилось, как в степи весной хорошо всегда было – яркие пожарища тюльпанов и маков, пенные волны ковыля – пушистого, нежного… ласкает он ладонь, если провести по нему, и кажется – мягче любой перины трава степная. А солнце – нежаркое еще, ласковое, греет, питает землю… и облака, как каравеллы на море, плывут, неся с собой весенние грозы.
Туманы из оврагов ползут – молочно-опаловые, дымчатые, словно из дождливой взвеси серебристой сотканы. Кусты колючие из оврагов тянутся, лозы, увитые черными крупными ягодами, стелятся по иссушенной земле, ягоды эти как бусинки из агата, блестят в сероватой дымке, пахнут сладко. Но обманчива эта сладость, знает Рубина – маленькая еще была, ступила на путь в мире духов и потянулась, несмышленыш, к красивым ягодкам. Вкусные они были – никогда она таких не ела, таяли во рту, оставляя послевкусие земляники… ее Рубина пробовала, когда с табором к северным лесам однажды приблизились, там отроги возвышались скалистые, сосны росли, ели сумрачные… болотистое место, нехорошее. Ушли оттуда ромалэ в тот же день, но дети успели ягод красненьких попробовать.
И вот эти – проклятые, на изнанке миров растущие – похожи были на землянику. Только потом животом долго Рубина маялась, жар не спадал почти три дня, Злата Огненная с ней намучилась, думали уже, все – отходит несчастная. Сыпь узорами розовыми на теле появилась, исхудала Рубина, одни кости и остались.
Но выкарабкалась.
Злата потом говорила, что сила в ней есть огромная – и сила эта с ядом помогла справиться. Вытравить его. Сжечь. Оттого и горячка была, и сыпь. Это боролась сила с ядом… и одолела.
…Эмиль услышал гитарный стон и лишь тогда понял, что уже играет, что пальцы его терзают струны, и что хриплый гортанный голос, взмывающий в высокое степное небо – это его голос. Птицей летит он к мелкому бисеру звезд, вплетаясь в их алмазные соцветия, создавая новый узор… и отступает тьма, бросившая вызов ромам, с рыком – недовольным, урчащим – тает в прохладном воздухе. И вот уже нет никого возле костра – только он, с гитарой в руках, и Рубина. Только ночь первозданная, и звезды ясные.

Мэб Королева-Фей (с)

Берта

Сколько прошло времени? Час, сутки, вечность? Может, и две вечности, можно поставить сколько угодно вечностей одну за другой, но если решить, что их не существует, они перестанут существовать — все дело в человеческой фантазии. И во временном ускорении. Порой время подталкивает человека в спину, заставляя его ускорять шаг и не озираться по сторонам. Порой оно растягивается для того, чтобы дать человеку разглядеть морщины вокруг глаз собеседника, не спавшего несколько дней, потому что дома больной ребенок; рассмотреть трещинки на искусанных губах, обкусанные ногти и мозоли на пальцах, барабанящих по обшарпанной ручке кресла; забить легкие пылью, укрывавшею мебель и потревоженной неосторожным движением. Время позволяет многое, но только в границах допустимого. Как и кошачий бог. В этом они до невозможного схожи. Может, кошачий бог и есть время?

Почему ей снова мерещится кошачий чуть надменный взгляд, грациозно выгнутая спина, длинные уши, слишком длинные, чтобы быть реальными?

В памяти не осталось робинзоновских зарубок о времени, когда жизнь Берты и ее дядюшки разделяли бы животные.

Ни молчаливых рыбок, с укором смотрящих из-за стеклянных стен аквариумов.

Ни птиц, приветствующих радостным гомоном утро — когда с клетки снимают покрывало.

Ни собак, ластящихся к хозяину.

Ни кошек, на которых у дядюшки всегда была аллергия: стоило кошачьим появиться у него на горизонте, со страдальческим видом он подносил к носу и слезящимся глазам клетчатый платок.

А, может, он просто не умеет любить животных?

Может, вся его любовь распространяется на их дом, на нее — Берту, на ее родителей, связь с которыми оборвалась много лет назад, но место в сердце осталось невытесненным?

Может, он не знает, как любить, и потому до сих пор одинок?

Ко всему можно привыкнуть: к аллергии, к шуму, чрезмерной ласковости.

И к одиночеству.

Оно похоже на фотоальбом: сдержанно счастливая пара, держащая друг друга за руки; к двоим присоединяется третий — поначалу он удивленно разглядывает незнакомый, но родной мир, состоящий из двух пар глаз, двух пар ласковых рук, двух голосов, который он не может понять; он растет и знакомится с миром, который остается по-прежнему и даже больше родным; он становится самостоятельнее и совершает новое открытие — мир не кратен двум, и этот мир не всегда ласков; он взрослеет и отдаляется от начального мира, привыкая к собственной самостоятельности и наслаждаясь ею. Страницы фотоальбома мелькают перед глазами. Встречи, расставания, снова встречи. Рождение нового мира. И снова встречи, и снова расставания. Спустя еще много страниц он возвращается к начальному миру, замечая, как в потускневших глазах загорается внутренний свет, как изможденные руки по-прежнему ласково гладят по щекам и треплют по волосам, как сухие, потрескавшиеся губы расползаются в улыбке. Он начинает понимать, что изначально вложено в слово счастье. Мир кратен двум, и это абсолютно точно. А еще мир кратен трем, и это тоже не подлежит сомнению. Еще несколько страниц, и первичный мир рушится, остается одна пара глаз, одна пара рук, один голос. Он цепляется за половину мира, но ему ее не хватает. Он продолжает цепляться, пока и вторая половина не исчезает, оставляя на снимке его одного, даже в окружении своей семьи, своих друзей.

Этот фотоальбом для дядюшки, как и для Берты, пролистан до конца. Поспешно, сумбурно, не показав и доли страниц. Дядюшка наверняка бы сказал, что все еще впереди. Но заглядывать в будущее не хочется: кто знает, что ждет в нем. Оптимизм и вера в лучшее, конечно, хороши, но бросаться с головой в омут, не проверив его глубину — слишком самонадеянно даже для отъявленных смельчаков.

Что ты на это скажешь, а, кошачий бог?

Берта знает, что ей не ответят: зачем божеству снисходить до ответа?

Она снова изучает взглядом комнату, в которую ее любезно, подталкивая в спину, проводил Даска. Она, кажется, изучила ее до мельчайших подробностей. Если ее разбудить посреди ночи и попросить набросать план комнаты, она спросонья отметит не только расположение дивана, кресел и стеллажей возле комода, но и лосиные рога, закрепленные над дверью, потертый ковер на стене, как у бабушки в деревне над кроватью, мраморного фавна, бесконечно долго разглядывающего потолок с парой хрустальных люстр. О чем задумался фавн, запрокинув голову? Берта копирует позу получеловека и внимательно смотрит на лампы, но ответа в них не находит.

Будь Берта сыщиком, как Шерлок, или компаньоном — каждый порядочный литературный сыщик должен держать при себе друга, чтобы было перед кем блеснуть эрудицией, — она бы набросала на плане и сейф, спрятанный в книжном шкафу, и по полустертым кнопкам угадала бы и код от сейфа. Но Берта не сыщик. Она всего лишь искусствовед, по привычке обращающий внимание больше на старинные вещи, нежели чем на скелеты в шкафах, хотя и среди скелетов нередко попадаются антикварные кости.

Но и те, и другие способны многое рассказать о своем хозяине и о его прошлом. И если в будущее заглянуть в большей степени невозможно, то прошлое, чаще всего, гораздо более открыто человеческим возможностям.

Менестрель С-Гитарой (с)

Нечистики

— Ишь, расселись тут! Со вчерашнего вечера ещё и за холодную воду не брались!

Кто дым из печной трубы взвесит? Или мне не должно знать, сколько тепла зря на небо уходит?! Верёвок из речного песка и не подумали свить, а чем же мне прикажете мешки завязывать? Зерна в пшеничных колосьях не сосчитали, как я узнаю, сколько в этом году урожая на ниве будет?! Бочки, кадки да ушаты — все пустые... Пойдёте к реке — чтоб непременно решетом черпали, я иной воды не люблю! А в сенях долго ещё темно будет?! Сегодня же наловить света с месяца!

А пока месяц не взошел, живо в овраг! Изготовите мне сорок вёрст верёвки песчаной. А как управитесь, принимайтесь весить дым! Охота мне узнать, кто больше всех в селе дров сжигает. Ну, а потом... Возьмете сита и ступайте принесите воды из Ворсклы в Псёл, а то никак он мелеть начал, народ в Сорочинцах недоволен, пожалуй, будет. Ничего, что ходить далеко, зато дело полезное!

И помните: не успеете исполнить всё, заряжу рушницу колючками чертополоховыми... Дальшую свою долю знаете?

Малые чертенята только носами шмыгали — вот разошелся почем зря! И вовсе не со вчера, а только одну-единственную минутку они просидели за печью, забавляясь картами да покуривая люльку —добрую думку...

— Но прежде чтоб полы вымели во всём доме, стены побелили, посуду перемыли, сапоги вычистили, пошили двадцать сорочек, пять штанов, семь жупанов, три кунтуша и из чистого шёлка кушак. Постель свежую постелили чтоб, подушки взбили, все простыни и наволочки накрахмалили. Скатерть вышили чтобы и дюжину рушников. Хлеба чтоб напекли, масла наколотили, груши собрали и узвара наварили. Обед чтобы сготовили и вечерю заодно — я голодным ходить не стану! Лазню протопили чтоб докрасна, и помните — я старых веников не выношу, так что вяжите свежие! Да не забудьте ряску с пруда прибрать, а то уж зеленый сделался. Уразумели?!

Испуганные не на шутку, нечистые быстро-быстро закивали. Рука у их пана тяжелая: стукнет раз — и полетишь в пекло... А чертовой братии там не так уж хорошо и живется!

Это всё люди выдумали, будто чёрту в пекле лучше всего. Брехня это!

На распутье дорог, где так хорошо справлять свадьбы, катать расписные яйца, играть, забавляться, плясать и быть друг другу рыла — вот раздолье!.. Реки да озёра ещё беспятых приманивают что твоего кота — глечик со сметаной, особливо в омутах им хорошо. По болотам, где самая топь, привольно: перехожих пугать, в трясину заманивать, а уж если пьяненький попадется, тогда и вовсе потеха! В оврагах хорошо... А в лесах и того лучше — сколько людей завести в чащобу можно! На опушке же лесной очень нравится им собиратся, чтоб рады устраивать.

Что человек своими руками выстроит, тоже годится: баня, мельница, кузня... Хата старая, заброшенная, страсть как хороша! Но годится и новая, в которой люди обитают, если там частенько жинка кроет бранью чоловика или же напротив, муж горлопанит на супружницу, если чубятся беспрестанно свекрухи с невестками, если мамка или батько поколачивают безвинно детей, если братья и сёстры забывают о родстве и принимаются паскудить один другому, ну а ежели не утихают в доме попойки и драки, то прямая дорога чертям в такое жилище, поселятся на чердаке, в печи, по углам, в погребе или под столом — не вытуришь! Однако же нередко и у добрых людей, живущих мирно и складно, может появится рогатый гость: в посудине какой с водою спрячется (оттого всё, куда вода наливается, надобно обязательно чем-нибудь прикрыть) или же в дымаре засядет.

Живут беспятые и на часовнях, и только звонарь может прогнать их, когда зазвонит в колокола. Больше всего по нраву им те часовни, что на погосте... Ещё любят они очень поселятся в скиртах сена, где им привольно пережидать холодную пору. Потому-то говорят, что зарывшись в сено и побыв в нём, можно ведовству научится. Очень любят нечистики бузинные кусты и старые, высохшие деревья! Оттого в народе присказка есть "Закохався, як чорт у суху грушу" или "Вподобав, як чорт суху вербу". .
Ну, а самые злые из этого товариства водятся под землею. Там у них жилища свои выстроены. Попасть туда можно иной раз через пещеру, а иной — ступишь на кучу листьев или веток, или же на камень, и провалишься, угодишь...

Только если чёрт уж шибко лихой, тогда ему другого места, кроме пекла, нет. А вот почему...

Сказывают, в седую древность, когда ещё люди не знали имени Христа, а чтили многих разных богов, была жаркая битва между бесовой породой и добрым богом Чуром, хранителем домашнего очага, заступником семьи и стражником рода. И по сей день, хоть и сменилась наша вера, можно услышать, как кто-то вскрикнет "Цур тобі, Пек!". Это оттого, что Чур помогает людям в беде и обороняет их от всякого зла, а его неудавшийся, скверный брат Пек — напротив, сеет по земле раздоры и напасти, делает так, чтоб проливалась кровь и разгоралась вражда. Только и боится Пек, что одного Чура. А ещё страшится его бесовская вся сила и разная нежить, потому как: хочешь одержать над таковыми верх или унести, коли надо, от них ноги — тут поможет обыкновенная межа в любом поле. Больно уж страшится этот народ межи да и вообще любой границы, и это не иначе как по той причине, что Чур — стражник, воплощением его служит межа.

А пекло — это огненное царство злого Пека, где кровавыми горловинами соединяются меж собой двенадцать ярусов, на которых мучаются грешные души. Вот туда-то и загнал Чур чертову компанию. А те, что сумели спрятатся — остались на земле... Нет, не хочется им в Пеково царство!

Ну, да по правде говоря, чертенята, что к пану Шиманьскому были приставлены уже давно — с той ещё поры, как только сделался он характерником, совсем ещё мальцы были. Большого зла не умели они делать: ума не хватало. Разве что детей, девчат да старых баб пугать, или пьянчуг подле шинка поджидать, чтобы прокатиться, или на овцах и свиньях ездить, или воровать что-нибудь, или ветер поднимать, или с дороги кого сбить...

Вот этого никак дозволять им было нельзя! Не то заиграются, а потом и пакости побольше начнутся: утащат, к примеру, одежку с тяжело больного, да и подкинут здоровому, и вот глядишь: а уже парубок, который ещё недавно подкову голыми руками согнуть мог или молодица румяная, что протрудившись целый день на ниве или в саду, под вечер ещё танцевать могла, зачахли, почернели, встать не нашли силы, а потом и дух испустили... Или найдут такие озорники гребень с оставшимися на нём волосами, отнесут какой-нибудь ведьме (а ведьм, как вы знаете, у нас водится такая пропасть, как под Рождество снега выпадает!), а она и рада чёрные чары наводить, человека портить.

Зовутся эти малые нечистики - курдушами. Имеются они при всяком, кто ворожбитом станет, или знахарем, или ведьмой, ну или вот тем же характерником. Нужна им непременно какая-нибудь работа. Да потруднее, потому как с обычною справляются они скорее самого проворного наймыта! Кажется, не успел загадать сделать дело, а они уж с выполненым бегут. И новое требуют. Оставишь без работы — уцепятся, как тот репей до собаки, и тут уже берегись: со свету сживут! Словом, если даже не надобно ничего в самом деле, всё равно придумай, чем эту беду занять.

Менестрель С-Гитарой (с)

Измерения

Алик выбил пальцами уже выученную наизусть комбинацию клавиш, не задумываясь. Завороженно понаблюдал, как из измерения в измерение перемещается Ллавела: стройное гибкое тело, которое не портят даже деревянный и металлический протезы; короткий джинсовый комбинезон; светлые волосы, собранные в низкий хвост. Наблюдать за Лавой вообще — удовольствие, такая она изящная... как дельфин или русалка. И движения — плавные, гибкие... Как рыба в воде, в общем. Только вместо воды — измерения.
— Лава, мне нужна твоя помощь. Тут такое было, не поверишь!
Алик пояснил: ему снилась Вероника Соболевская, хотела поговорить. Что-то очень важное. Ллавела просчитала в уме — Вероника, писательница, ее сказки сравнивают с творчеством Андерсена.
— Интересная женщина. Только при чем тут я?
В голосе Лавы — ревнивые нотки. По-хозяйски заваривает себе кофе (как же она по-домашнему мило и уютно смотрится на его, Алика, кухне! и как ей идут розовые тапочки в виде зайчат!)
В голове Алика вертятся воспоминания: их очередной живой разговор с Ллавелой завершился тем, что они вместе сидели на диване и разговаривали. Потом Алику вдруг очень захотелось пощекотать ее пятки — и он поразился, какие они беззащитно-мягкие. Как у младенца... Потом долго массировал ступни уставшей девушки... наблюдал, как она, задремавшая, улыбается во сне... кутал пледом. Это был первый случай, когда Лава ночевала у него.
На следующий же день Алик купил ей тапочки — самые мягкие и пушистые из всех, что были в магазине. Ллавела потом удивилась:
— Почему розовые?
А Алик улыбнулся:
— А почему не розовые?
Они одновременно рассмеялись.

Ллавела выбила по столу музыкальную дробь тонкими изящными пальцами, выточенными из дерева:
— Ты не ответил. Я тут при чем?
— Лава, советоваться лучше со знатоками. А тебе будет проще ее понять. Вы же обе женщины!
Лава не стала возражать, только предупредила:
— Ты знаешь, я плохо схожусь с людьми. И как нам троим встретиться?
Алик рассмеялся:
— Ллавела, это же просто! Я напишу текст, который переместит меня между измерениями. А ты путешествуешь между ними. Просто следуй за мной!
На том и порешили.

Алик закрыл глаза, прислушиваясь. Лаву он не видел, но чувствовал. Вероника, взволнованная, подошла к нему. Ллавелу она как будто не заметила.
— Спасибо, что услышали меня. Мне многое нужно вам рассказать.
Алик приосанился:
— Я слушаю.
(Ну видел же, не мог не видеть, что Вероника явно не настроена на заигрывания!)
Вероника несколько секунд молчала, будто собираясь с мыслями, потом выпалила, словно бросаясь в омут с головой:
— Это по поводу моей смерти.
Алик замер:
— В смысле найти и наказать убийцу?
— Не совсем так. Я знаю, кто это. Но убивали не меня.
— Это как?
Ника выдохнула:
— Давайте по порядку. Вам когда-нибудь казалось, что в вас периодически вселяется другая душа? Не для того, чтобы управлять — просто проверяет, как вы тут, всё ли хорошо?
Алик и Ллавела синхронно покачали головами.
— А мне — да. Я только потом поняла, что мне не кажется. Я запоминаю чувства этой несчастной девушки, но не могу пообщаться с ней лично. Просто ее чувства настолько совпадают с моими... я даже одно время думала, что она — это я.
Ллавела кивнула:
— Так понятнее. А кто она?
— Ее зовут Юфрозина. У нее было трое детей... и они все погибли в младенчестве. Два сына и доченька... Юленок.
Вероника закрывает лицо руками:
— Моя дочь, Юля — это реинкарнация дочки Юфрозины. У нее могла быть дочка, но не успела родиться... простите... В общем, Юфрозина привязана к дочери. Как и я.
— Это Юфрозина вас убила?!
— Нет. Она добрая и не желает мне зла. Просто иногда как будто живет моей жизнью... то есть жила. Мне это не вредило. Но в далеком прошлом — прошлом Юфрозины — остался ее возлюбленный. Он не смирился с ее смертью, искал ее... И его посланец нашел Юфрозину, точнее — ее душу. Она в тот момент была в моем теле. Он пытался уговорить ее... то есть меня... вернуться... это было так больно... в общем, у меня случился разрыв сердца.
— Страшная история.
— Да.
— Но чем вам помочь?
— Как это ни странно, я прошу не за себя. Помогите Юфрозине. Я не знаю, где ее душа сейчас. Но ей очень плохо, я чувствую.
— Это странно — просить за человека, из-за которого вы погибли.
— Не из-за нее. Она не желала мне смерти. Я просто понимаю ее чувства. Вы представляете, что это такое — потерять ребенка?!
Ника почти кричит. По ее щекам текут слезы.
Ллавела подходит и обнимает ее. Ника полубессознательно хватается за нее. Обе почти сломленные. Но не сдавшиеся. Одна на протезах, другая — почти исчезнувшая.
— А расскажите про Юфрозину.
— Я мало про нее знаю. Только помню, как она умерла. Утопилась в пруду... вода в тот день была очень холодная.
Вероника ежится, будто этот смертный холод все еще преследует ее.
— Вас связывает дочка, верно?
Ника жмурится и распахивает глаза, сжимает кулаки, борясь с собой:
— Не только. Еще... она очень любила своего Лацко. И в моем прошлом был человек с таким именем.
— Вы...
— Я его любила.
— Кем он был?
— Студентом. Таким же, как и я. Мы вместе поступили на филфак. Вместе гуляли по улицам, ели мороженое... Лацко катал меня на мотоцикле. На этом мотоцикле он и разбился.
— Мне очень жаль.
— И мне тоже. Его бабушка была венгеркой. Она звала его Лацко, а ему нравилось это имя. У него были синие глаза. Кстати, это он подарил мне первую кружевную шаль. Это была для него реликвия... бабушка вязала. У него родители рано погибли... тоже авария.
Ника закрывает лицо руками:
— После его смерти моя жизнь потеряла всякий смысл. Только воспоминания и остались. Мой муж... он знал эту историю и принял меня. Он очень меня любил. Он тогда тоже был студентом, но с параллельного потока. Я хотела сделать его счастливым... жить для него... у нас была счастливая семья, как бы странно это ни звучало. Но я продолжала любить Лацко, хоть и пыталась забыть его... Знаете, я даже его лицо уже неотчетливо вижу... как будто на полустертой фотографии... но глаза никогда не забуду.
Вероника плачет:
— Я знаю, наверняка вы меня осудите... и будете правы... я сама уже себя наказала... только помогите Юфрозине, пожалуйста. Перепишите ее историю... вы же можете.
— А почему вы сами не?
Вероника разводит руками:
— В том мире... или измерении, где я существую, нет писчих материалов. А в нашем — не успела. Говорю же, я не сразу поняла, что происходит. Я думала, что Юфрозина — это я.
— Ника, а как же вы? Вашу историю переписать можно?
Вероника грустно улыбается в ответ:
— Не думаю. Я пыталась, и у меня не вышло. В принципе, такое существование лучше, чем ничего — я хотя бы вижу Юленьку. Она у меня очень нежная девочка — хрупкая и ранимая. И защищаться совсем не умеет. Знаете, она родилась недоношенной — все врачи мне твердили, что она не выживет. Ей в этом мире очень тяжело приходится. Жаль, не могу обнять ее... или помочь советом.
— А вы знаете, как найти Юфрозину?
— Нет... После моей смерти (то есть смерти моего тела) я ее больше не видела.

Менестрель С-Гитарой (с)