"А-линия" просыпается

— Здравствуй, Алина. Меня зовут Игорь.

Психолог, который разговаривал с ней несколько минут назад, предупредил: Алине кажется, будто она собирает цветные поющие кристаллы в белом большом саду. Не думаю, что в таких садах место учителям, но и ей там теперь тоже больше не место.

— Я твой учитель.

Я старался выбирать слова попроще и строить короткие предложения. Алина сидела на кушетке, болтая ногами, и весело и спокойно смотрела сквозь меня. На ней было короткое платье, гольфы и растянутая серая кофта с чужого плеча. Видимо, сняв с неё больничный халат, медсёстрам пришлось одеть Алину в то, что нашлось в шкафу в комнате персонала.

— Алина.
Она кивнула, но не мне, а чему-то в своей голове — может быть, кристаллу, который спел ей особенно красивую песенку.
— Али-на.

Она вдруг рассмеялась, встряхнула головой и резко выпрямилась. Во взгляде проступила осмысленность, а следом за ней — растерянность. Алина обнаружила перед собой меня и сжалась, вскинула колени к груди, изо всех сил обхватив их руками, как будто защищалась. Костяшки пальцев у неё были белыми, а кисти — слегка непропорциональными, в бледно-красной сыпи; экзема оказалось одним из побочных эффектов.

— Привет. Ты как?
— Здрас…твуй…те… — выдохнула она с паузами, как будто ей не хватало воздуха сказать слово целиком.

Я сделал маленький шаг к кушетке. Алина настороженно глянула на меня из-под съехавшихся к переносице бровей; нос у неё сморщился, глаза сощурились — она стала похожа на маленькую старушку. Я повторил, невольно ей подражая:

— Я твой учитель. Меня зовут Игорь Ва-лен-ти-но-вич.
Мелькнула мысль: возможно, Ире стоило подобрать на роль наставника кого-то с более простым отчеством.

Алина разжала руки, и они упали на кушетку — совсем как у куклы. Две резиновых розовых руки. Я хотел подбежать — она наверняка ушиблась! — но успел одёрнуть себя. На инструктаже предупредили, что она пока боится любых резких движений. Даже если захочется чихнуть и кашлянуть, нельзя прикрывать рот рукой — ведь обычно в таких случаях мы подносим руку ко рту достаточно быстро.

— Не надо так, — сдержанно попросил я. — Ты можешь сделать себе больно.

Алина рассеянно улыбнулась, опустила ноги на пол и хотела встать, но, видимо, не совсем представляла, что нужно сделать. Наверное, похожее испытывают космонавты на Луне: знаешь, что хочешь шагнуть, но как это совершить?

Но всё-таки в ней говорили какие-то инстинкты, может быть, интуиция. Пока я медленно подходил к кушетке, она оперлась на выложенную кафелем стену и попыталась подняться. Ладонь скользнула по плитке, ноги не удержали, и она рухнула ко мне в руки — хорошо, успел подхватить.

Какую-то секунду Алина осознано глядела на меня снизу вверх — серыми, как кремень или голубиное крыло, — а потом снова рассмеялась, ускользнула в мир своих фантазий и даже замурлыкала что-то — видимо, песенку тех самых поющих кристаллов.

— Для первого раза достаточно, — вполголоса окликнула Ира, наш босс, которая и затеяла весь проект. Она следила за нами через прозрачное стекло и была очень напряжена: даже сквозь динамик я слышал её тяжёлое, сбивчивое дыхание. Ещё бы: это была первая встреча Алины с не-доктором, с настоящим живым человеком. Хотя, в широком смысле, я тоже был врачом — учёным-нейропсихологом…
— Что мне делать? — спросил я негромко и без выражения, чтобы не разбудить улыбавшийся своим видениям под эксперимента.
— Положи её, — подсказала Ира. — И уходи. Без резких движений.
Могла бы не повторять.

Я бережно опустил Алину на кушетку. Она была совсем лёгонькая, как будто и вправду кукла, полая внутри, но мои руки меж тем успели одеревенеть. Тёмно-коричневые реденькие волосы рассыпались по выцветшей клеёнке, кофта съехала с одного плеча, а платье оказалось не платье, а сарафан на лямках. Алина была худющая, ключица торчала так, что и порезаться можно, а кожа белая-белая — совсем не видала солнца.

— Иди уже, — устало велела Ирина, щёлкая мышкой — это было хорошо слышно через чутко налаженный микрофон. Я устроил ноги у Алины поудобней, а то одна болталась над полом, и вышел.
В коридор уже налетела целая стая: психологи с их тестами, процедурные сёстры, которым не терпелось посмотреть на результат своих трудов, фармакологи, ассистенты… Вся эта толпа в халатах была как белый шум; я попробовал протиснуться к лестничной площадке, но меня хватали за руки, совали в лицо бумажки, что-то спрашивали… Когда одна из медсестёр попыталась измерить пульс, я выдернул руку и рявкнул:

— Идите ей измеряйте! Я учитель! Не кролик!

И рванул через забитый тесный холл к лестнице. Сам не знаю, почему, но, выйдя из лаборатории, я испытал сильное раздражение, хотя Алина не сделала ничего, чтобы вызвать такое чувство. Может быть, сказалось напряжение последних недель, бесконечные анкеты, инструктажи, соглашения... Сама Алина показалась мне ласковой, тихой девочкой, может быть, даже симпатичной, если одеть её нормально, а не в эти обноски. И всё-таки было что-то, что так и подзуживало развернуться, вбежать в кабинет Иры и отказаться от этого самого странного в моей карьере проекта. Удерживал только гонорар; я не переставал удивляться Ирине, которая сумела выбить для «А-линии» не только лучшие кадры и лаборатории, но и сказочное финансирование.

Ну, и ещё научный интерес, конечно, удерживал. В конце концов, я первый в истории нейропсихолог, которому доведётся адаптировать пациентку после полного излечения олигофрении.
Ира, легка на помине, догнала меня у входа в чистую зону, куда не пускали пациентов.

— Пойдём поедим, — безапелляционно предложила она. Я всё ещё беспочвенно кипел, но перечить ей в малом было себе дороже.
Мы молча дошли до фудкорта персонала, так же молча набрали на подносы еды. Босс кивнула в сторону углового столика за кадкой с разлапистой пальмой. Мы сели. Она побрызгала руки санитайзером, вытянула из салата лист капусты и принялась рвать его на мелкие кусочки. Я наблюдал за ней некоторое время; это крошилово странным образом успокаивало. Потом отпил тёплый, мутный кофе.

— Ну?
— Без ну, — сквозь зубы отозвалась Ира. — Что скажешь?
— В сочетании с твоими выводами — похоже на рассеянный склероз. Честно говоря, пока сложно поверить, что она восстановится полностью.
— Она уже восстановилась полностью. — Ирина отряхнула с ладоней остатки капустного листа и посмотрела на меня устало и зло: — Не говори так, пожалуйста. Извини. Я взвинчена.

«Я заметил», — так и вертелось на языке. Хорошо, не слетело.

— Что-то идёт не по плану, и ты от меня скрываешь?
— Да нет… — вздохнула она. — Просто… Мы столько прогнозировали, и я верю моделям, но всё-таки всё это в первый раз… И Алина как бомба. Бомба замедленного действия.
— Так и есть. Замедленного. — Я кивнул, осторожно накрыл ладонью холодную, сухую и исцарапанную руку Ирины. — Не нервничай так. Всё пройдёт отлично, я тебе говорю.
Ира сдавленно, нервно хихикнула. Полезла в телефон, быстро прокрутила какой-то документ.
— Так… Смотри. Завтра она должна пробыть в здравом уме уже минут двадцать. Лучше вызвать её из грёз с утра пораньше. Сможешь приехать к шести?

Я прикинул в уме — Руся сегодня в ночь, значит, завтра придёт как раз около пяти. Позавтракаем вместе, а потом помчусь в институт.

— Да. Вполне. Значит, у меня завтра работы будет на двадцать минут?
Ира рассмеялась — уже менее напряжённо.
— Побольше. Тебе надо заполнять карточку каждого посещения. Забыл?
— Скорей, не привык. Ничего. Всё впереди.
— О да. У тебя будет куда больше двадцати одного дня, чтобы закрепить привычку.
— Ира, — я склонился к ней и слегка понизил голос. — Скажи… Как по-твоему… в смысле, не по графикам, не по прогнозу, а по-твоему. Сколько времени уйдёт на полную адаптацию?
— Ты видел модель, — пожала плечами она. Наколола на вилку половинку черри и расплющила о бортик тарелки. Семечки и сок брызнули ей на блузку.
— Я говорю не о модели. Я говорю о твоём мнении. О твоей интуиции учёного, если хочешь.
Ирина склонила голову, втянула воздух. Отправила в рот остатки черри.
— У меня нет оснований не доверять расчётам. Я думаю, всё действительно уложится в квартал. Плюс-минус несколько недель.
— Хорошо, — удовлетворённо кивнул я.
— На когда подали заявление? — проницательно усмехнулась начальница.
— Пятнадцатое декабря.
Она махнула рукой, чуть не сбив мой стакан с кофе.
— Успеете. Ладно, Игорёк, приятного аппетита. Я что-то расхотела.
Сгрузила со своего подноса коробку с бургером, встала и, глянув на широкие мужские часы, пробормотала:
— До завтра…
— До завтра, Ир, до завтра.

Глава «А-линии» дёрнула головой в знак прощания и унеслась обратно в свой кабинет — переделанную из каморки комнатку, полную газетных вырезок, распечаток кардиограмм и черновых набросков с прогнозами развития и адаптации пациентки Белозёровой А.И.

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

Александра

...Обращаешься ко мне на вы — что это такое? Сердишься? Ревнуешь? Или матушкина цензура?

Встаю среди ночи, чтобы скорее закончить работу и раньше вернуться в Москву. Есть надежда, что меня командируют вперёд всего посольства, чтобы передать некоторые государственные вести.

Знаешь, Аля… бывает, стою в роскошных парижских залах под стеклянными крышами, когда на языке уже припасена верная дипломатия, выученная лучше всякого гимназического урока, — а мысли заполняются тобой. Оттарабаниваю, что следует, улыбаюсь деловито и чопорно; успех! А мысли всё о тебе.

Сейчас пишу на берегу Сены. Мелкий летний дождь, плывёт туман. Ты ходишь на Яузу, в наше место? А на Большой Каменный? Вижу тебя в твоём голубом платье, в кружевных митенках, через локоть — корзинка, в корзине ландыши...

Зовут. Совет. Будем думать — завтра важный приём. Николай Дмитриевич вслух не говорит, но его мысли мы читаем чётко: дело идёт к ноте о прекращении дипломатических сношений. Не скоро, должно быть; но случится.

Не пиши мне «вы», Алый мой цветок. Тоскую по тебе и готов отдать любые минуты, кроме тех, что отведено мне провести с тобой, за то, чтоб сменить французские звёзды на московское лето и дворик на Малой Грузинской.

Яков Ш., секретарь при Парижском посольстве.
Париж,
Июня 29 1851 г.

***

Взялся записать экспромт — первые ноты пришли в виноградниках в Арле. От солнца здешний круглый виноград похож на малину, мелодия получается как брызги шампанского, как зёрна в розовой мякоти. Может быть, выйдет вальс. Представляю тебя — как танцуешь у Злобиных, в их роскошной галерее, между пальм и всех этих вызолоченных, раззолоченных колон. Венгерка, и котильон, и лукавая улыбка — помнишь?..

Пишу — а и солнце не радует, и ветер не радует, Аля. Много думаю. Может быть, я слишком настойчив в своих «лондонских намереньях». Но там — моя жизнь, Алый мой цветок. И ты — моя жизнь. Мне кажется, меня разламывает, как заблудший плот на середине Сены в бурную грозу.

Ответь мне. После того твоего «выканья» не было больше ни весточки от моего Алого цветка. Здесь много прекрасных клумб — лаванда, ландыши, ирисы, лилии, вездесущие в этом году тюльпаны. Моего цветка — огненного, московского — здесь нет. Мне кажется, что далеко от тебя, как никогда — расстояние удлиняют мысли, от которых нет укрытия ни на службе, ни в доме, ни в этом душном винограднике в Арле.

Аля — Арль. Ведь и это может быть судьбою.

Расскажи мне, Аля — что ты видишь? Расскажи, что видишь вокруг себя через десять лет, через двадцать? Видишь ли меня с тобою? Я не прав, что не спрашивал тебя об этом раньше. Прости меня и прими ошибку.

Расскажи мне, милая!

Яков Ш., советник при Парижском посольстве.
Париж,
Сентября 2 1851 г.

***

У меня две новости, Алый мой цветок.

Первая — дурная, вторая, хоть тоже дурная, но дарит надежду.
Ничего не выходит с моим ранним отъездом — это ты уже и сама поняла. А как бы хотел убежать из этого кружевного Парижа и к тебе, к тебе… Как твои дела с курсами, цветок мой? Ты ведь на кройку и шитьё собиралась, помню-помню, а ничего не рассказываешь.
Финтифлюшки-кружева? Фартуки-манжеты…

Милая моя, как же хочется, чтобы перо по бумаге летело легко, чтобы тон был весел, но не обманешь тебя. Я знаю, ты между строк читать умеешь лучше всякой гадалки-цыганки.

Но о второй новости. Несмотря на то, что из Франции никак не отпускают, определилась дата общего отъезда: всё посольство через Петербург двинется в Москву 10 декабря! Мала надежда, но, может быть, к Рождеству буду дома.

Не пишешь, какой тебе привезти подарок, Алый мой цветок. Но без подарка не приеду, будь спокойна.
Аля, веришь ли, — даже по твоей матушке я соскучился. Что уж говорить о тебе. О тебе.

Все мои мысли о тебе, Аля.

Яков Ш., советник при Парижском посольстве.
Париж,
Октября 15 1851 г.

***

Александра!

Закончил вальс — ну, почти. Отправил тебе из Люберона целую коробку сухого винограда — буду рад, если уцелеет хотя бы одна ягода. Я так же буду рад, если в твоих мыслях уцелела хоть одна мысль о Яше Шитглице.
Розовая надушенная бумага, мёд, розовое масло. Грубые конверты и джут, которыми обматывают твои нежные свежие письма перед почтовым вагоном. Запахи угля, керосина и всего того, с чем рядом трясутся по шпалам континента эти драгоценные листки, исписанные твоей рукой, — вот что у меня есть!

Достаточно печали приносит разлука. Проклинаю день, когда был назначен младшим секретарём в Парижское посольство.

А больше бороться не в силах и пишу настоящее, что давит душу, звенит в ушах, дышать мешает!

Отчаявшись, писал Мочаловым. Виктор ответил — ты цела, здорова, грустна. В чём твоя дума? Догадываюсь.

Горько на сердце, страшно на сердце, как будто ужалила ядовитая змея. Проснулся сегодня ночью, в полусне натянул сапоги и пошёл. Опомнился только на Риволи, когда возница едва не зарычал на меня, полуночного гуляку.

Но я не под колёса лез, не подумай.
Вот хоть надевай сапоги и езжай к тебе — хоть даже на той самой конке, спихнув ворчуна-возничего.

Нет, не поехал. Вместо этого пишу.

Говорю тебе решительно и не отступлюсь, потому что уверен, что разгадал причину, по которой ты мне не пишешь.
В первый день, как только буду в Москве, в первый час: лечу на Малую Грузинскую. Прошу твоей руки.

Выехал бы сейчас же — но выйдет предательство отечества. А не выезжаю, и выходит предательство любви. Как быть? Кто бы знал!
Верю, что ты знаешь.

Кто он? Кто он, Александра?

Яков Ш., советник при Парижском посольстве.
Париж,
Декабря 8 1851 г.

Из писем графа Якова Шитглица своей возлюбленной Александре.
Отрывок из повести #Экспромт_в_настоящем_времени
#отрывки@technokoldyn

Сказки менестреля

Хедвика шла на рынок за земляникой и миновала уже половину пути, когда лаггард пригнал в долину густые тучи. Резкий и пыльный ветер — вестник дождя заставил её поторопиться. Придерживая локтем корзинку, подхватив юбку, она припустила к таверне, приютившейся среди холмов. Рынок раскинулся у самого «Каменного короля», и вдалеке, в тёплом преддождевом мареве, уже виднелись алые пятна палаток и серые, сшитые из мешковины крыши...

Дождь нагнал её у самой ограды: крупные, солоноватые капли застучали по земле, обращая пыльную каменную тропу в чёрный глянец.

Хедвика поскорее нырнула под черепичный навес, пригладила волосы и наконец перевела дух, глядя на тяжёлые слоистые облака, обложившие горизонт. По вересковым низинам, по пшенично-золотым полям хлестал косой дождь. А выше, в блеске и серебре молний, малиновой короной занималась ранняя чистая заря.

Она рассеянно улыбнулась, отвела от лица прилипшую прядь и вошла в таверну. Дождю следовало дать время поутихнуть, а уставшим ногам — отдохнуть. Она шагала зыбкой песчаной тропой от самого Йона, утомилась и, радуясь внезапному дождю, уже предвкушала миску тушёного картофеля с овощами и чашку горячего сладкого шоколада.

В «Каменном короле» было тихо и пустынно: в обычные дни обеденный зал оживал лишь к ночи. Но дождь обещал хозяину скорую прибыль: застигнутые ливнем путники вот-вот доберутся до крыльца и набьются внутрь, а какой приют в таверне без еды, песен и доброй кружки грушевого сидра?

В просторном и сумрачном зале пахло розмарином, жареным карпом, кислым вином и хмелем. Под потолком притаились деревянные фигурки грифонов и химер, а широкие массивные столы украшала резьба в виде голов грвецев, разинувших свои пасти в ожидании угощений. Посетителей было не больше десятка: трое мужчин у стойки, юноша с плетёным коробом за спиной и лепёшкой в руках и бородатые купцы за круглым столом — ударив по рукам, они мрачно праздновали тёмную сделку.

Хедвика прошла к узкой скамейке у пыльного окна. Сквозь стёкла частого переплёта было видно, как от деревни к таверне спешат промокшие странники. Она провела пальцем по липкому витражу, размышляя, что сделала бы, будь в её рукаве не только четыре медяка, но и пригоршня-другая каменной пыли. Может быть, прекратила бы дождь — такой ливень побьёт пшеницу и виноград, намочит солому на крыше хлева и размоет дорогу к маслобойне и мельнице. А громадные цветники, картофельные поля и наливные чернорецные лозы превратит в бурые гряды, по которым несутся стремительные реки лаггардова дождя… Да, будь у неё каменная пыль, она прекратила бы дождь. А может, просто ушла бы с виноградников, позабыв обо всех заботах.

Водрузив на тёмный, изъеденный червём стол блюдо с горячим картофелем и бледно-розовым крутобоким редисом, Хедвика принялась за еду. Но не успела она обмакнуть редис в крохотную розетку с мёдом, как на скамью напротив ловко и бесцеремонно скользнул юноша в тёмном плаще с переливчатым зелёным кантом.
«Или не юноша», — с любопытством подумала Хедвика, приглядываясь к горячему, густому мареву каменной магии вокруг незнакомца. — «Кто это?»

— Доброе утро, леди, — склонив голову, приветствовал её незнакомец. Были в этом приветствии и хитрый прищур, и самодовольство, и усмешка. Хедвика одёрнула залатанные рукава и отпрянула, скрестив на груди руки. Незнакомец оскалился — сверкнули в улыбке ровные, блестящие, что белая смородина, зубы, полыхнули серебристые глаза. Он откинул капюшон, и Хедвика заметила в его волосах пряди инея.
«Вовсе не юноша».

— Маг выискался, — нарочно глядя в сторону, процедила она. — Думаешь, над каждым насмехаться можешь, коли каменной пыли полная сума?

— Девицы с виноградников — странные существа. Вроде бы знают только корыто, да коромысло, да бочки в погребе, а погляди — раскрыла мой секрет, не успел я и глазом моргнуть. Как ваше имя, виноградная леди?
— Кто это вам сказал, что я с виноградников?
— Такая дерзкая и в таких лохмотьях. Глаза что блюдца, а на блюде мятый картофель, потому что на рыбу медяков в дырявом кармане не достаёт. Откуда, как не с Йона?

Хедвика, покраснев, безотчётно оглядела свой наряд. Холщовое платье в пол, фартук — хоть и целый, а застиранный, в разводах едкого травяного сока. Сказала бы, что накидку нарочно выбирала подлиннее — скрыть бахрому на подоле и заплаты на локтях — да соврала бы: не так уж много у неё было накидок, чтоб выбирать.

— Кутаешься ты в свои латаные рукавчики, как воробушек в пёрышки, — усмехнулся серебристоглазый. — Что, совсем туго нынче у виноделов дела? Хотя о чём говорить, такие дожди…
Он отстегнул аграф в виде барбарисовой кисти и сбросил камлотовый плащ. Под ним оказалась тёмная рубашка с лесным узором: и зелень, и синь, и чернь… «Словно рыцарь с запада», — с восхищением глядя на дорогую ткань, подумала Хедвика. Но вслух бросила:
— Небось сам их и насылаешь!

Зал тем временем оживлялся: подтянулись сельчане с окрестных деревень, пахари с ячменных полей, молодые ведьмы из редколесья да и горожане с самого Грозогорья — все мокрые, что мыши. Пёстрая толпа рассаживалась за столами, шумела у стойки, гомонила, хохотала и словно чего-то ждала.
— Меня ждут, — будто прочитав её мысли, подмигнул незнакомец. — Я ведь Сердце-Камень.
— Всё ты врёшь, — скривилась Хедвика, впрочем, не слишком уверенно. — Будь ты Сердце-Камень, были бы при тебе и менестрели, и скрипачи...
— Я сам себе менестрель. Скрипач мне не нужен. А вот лютник…
— Эй! Леди и господа! Жители Грозогорья и окрестья! — раскатился по влажному, тёплому воздуху бас хозяина. — Рад представить: неуловимый и сладкоголосый скальд Сердце-Камень! Северные баллады, суровые саги, драконьи сказки — для вас! Усаживайтесь, сушитесь, заказывайте яства. Сидр и медовуха, истории и менестрели — всё для вас в таверне Каменного Короля!

— Вот так названьице, — пробормотал серебристоглазый, выбираясь из-за стола. — Так вот, милая. Скрипач мне без надобности. А вот лютня сегодня пришлась бы кстати. Поможешь?

И, не успела она оглянуться, как незнакомец, назвавшийся Сердце-Камнем, схватил её за руку и повлек за собой к очагу. — Заодно и высохнешь!
— Но я не умею играть на лютне! — воскликнула она, тщетно силясь перекрыть нарастающий гул, улюлюканье и смех. Не слушая, он вскочил на край длинной лавки и приложил руку к груди:
— Леди и господа! Сегодня я не один!

Под хохот и шумные рукоплескания Хедвика едва не поскользнулась в луже кислого липкого эля.

— О-опс! Держитесь, моя леди! К очагу! — И он повлёк её за собой дальше и дальше, под свист толпы, крики хозяина и гулкий грохот самого Каменного Короля. От очага уже отодвигали лавки, оттесняли зрителей, подбрасывали в алое чрево шипящие поленья.
— И, милая моя, вот уж не ври, — ловко шагая по лавке, с лукавой улыбкой оглянулся через плечо Сердце-Камень, — вот уж не ври, что на лютне не играешь. Такая мастерица, как ты, во всех семи землях ещё только одна — племянница правителя.
— Нет и не было у меня лютни! Не умею! — крикнула Хедвика. — Что я тебе сыграю? Я и песен твоих не знаю, врун!
— Шумно! Не слышу! — смеясь, воскликнул он и спрыгнул со скамьи. Подхватил её под руки и потащил к каменному кругу у очага. — А лютня твоя — вон она!
И указал за спину. С ужасом и восторгом от близости настоящей магии Хедвика оглянулась и увидела за своим плечом тёмный футляр плотной ткани. По форме — точно для лютни.
— Сыграем рил !
И грянули скрипки, флейты и дудки, запели жалейки, серебряные шары со звоном раскатились по полу, а в воздухе повисли искры и звёзды. Запахло травяным сбитнем, опасным летом.
— Угощаю! — крикнул хозяин таверны и опрокинул на соломенный пол огромный гудящий чан. Под брызги, под плеск и хохот Сердце-Камень выхватил другую лютню, прищёлкнул по дереву и ударил по тонким струнам:

Сколько бы ты ни видал земель,
Самый отменный готовят хмель
Там, где янтарная карамель
Бурной течёт рекой!
Где ты бывал? В золотых краях?
Где ты русалок видал и прях?
Ну-ка, сыграем, душа моя,
Ну-ка, долой покой!

Долго не утихал народ — просили песен ещё и ещё.
Сам хозяин подносил певцам оловянные чаши с медовухой. Пальцы Хедвики, не ведая, как, летали по струнам, улыбка не сходила с лица, и двигалась она, точно марионетка, в такт песням Сердце-Камня. Грустные сказки сменялись весёлым воем, витые баллады сбивались на присказки, а сердце колотилось так, что едва приходилось дышать: после покоя сумеречных виноградников, после тишины лесных угодий наконец-то окутывало, оглушало её настоящее, живое колдовство.

— Ну, милая, нравится? — спросил, сверкая полынными глазами, менестрель. — Довольна?
— А как же, — отдышавшись, смеялась Хедвика, да только и смех был словно не по своей воле, словно наворожённый.
— Пойдём отдохнём, виноградная лоза. Эй, леди, господа, дайте передышки! А ты, Каменный Король, принеси-ка нам еды, да послаще. Отдохнём — ждите новых песен! Дождю длиться долго, а Сердце-Камень
не подточить! Э-хэй!

А покуда они устроились за точёным рябиновым столом у окна, народ пустился в пляс. Звёзды в воздухе смешались с пылью и соломой, запылали факелы, засияли под каменным потолком светлячки. Бородатый развесёлый хозяин таверны подошёл, покачиваясь под тяжестью подноса, выгрузил яства на стол, лихо сдвинул колпак на густых пшеничных космах:

— Сударь! Сударыня! За счёт заведения! Каменный Король угощает!
Изголодавшаяся Хедвика, у которой с утра во рту ничего кроме давешнего картофеля не было, потянулась к тарелке с сырами, к плошке с орехами, но не успела и кусочка на вилку наколоть, как тонкая, смуглая рука лютника перехватила её запястье:
— Подожди, милая. Успеешь насытиться. Вот на это посмотри.
Огляделся по сторонам и вытащил из-за пазухи полотняной мешочек, в каких лесные колдуны носят руны. Встряхнул — деревянно-каменно перестукнуло внутри, будто и вправду руны, — развязал кожаный шнурок и высыпал в пустую пиалу пригоршню ягод.

Крупная, светло-жёлтая, зернистая малина, ласково-золотая облепиха, розовая клюква — бока упругие, в росистых каплях, словно только что сорвана. А под ними брусника, черешня, голубика, смородина… От блюдца шёл одуряющий аромат — но не того тихого леса, в каком Хедвика блуждала у виноградников, а другого — тёмного, сказочного, что гостям не рад, а лишь колдунам подчиняется.
— Винограда нет, уж прости. Да он тебе и без того поперёк души, пожалуй. Выбирай, милая. В благодарность за помощь.
— Ягодами благодаришь? — усмехнулась Хедвика, протягивая руку к манящей клюкве. И вновь не дотянулась: лютник перехватил её пальцы и прошептал:
— Навсегда запомни: ягоду тронешь — магию потеряешь. В том их ягодное волшебство, что нетронутыми растут — ни рукой, ни мыслью. Не думай ни о чём. Отпусти мысли! Ну?

«Что это он?..» — подумала так и сама не заметила, как забылась, словно вниз по реке унеслась. Лодка плывёт, скрипят вёсла, а по берегам, по самой воде, стелются еловые лапы. Ухают совы, и первые звёзды в пасмурном небе узоры чертят…

Очнулась, вздрогнула — грудь вздымается, будто и вправду в лодке только что мчалась.

Глянула — а в пиале уже ни ягоды. Вместо них протягивает ей лютник витой браслет: на тонкой серебряной цепочке каменная малина, продолговатая облепиха, резные листья из лучистого малахита. Легли камни в ладонь тугой тяжестью, и вдруг — что-то откликнулось в сердце, тревожно встрепенулось.

— Твой синий шар отзывается. Погоди, не буди его, сам в своё время от сна отойдёт… А пока айда танцевать!

Что за дивный браслет, что за синий шар? Хедвика растерянно укрыла в ладони цветные камешки, но сжать боялась, словно живые ягоды держала, а не ледяную гальку. Да только не успела оглянуться, как браслет скользнул в широкий рукав, а сама уже закружилась, понеслась с менестрелем в дыму и чаду, под топот и смех. Пылал очаг, плыли по воздуху блики, разливался весёлый рил, и мир вокруг словно пёстрой каруселью вёл её по всем семи землям…

А потом враз стихла музыка, остановилось всё, кроме заполошного перестука на сердце, застыло пламя. Поклонился тот, кто назвался Сердцем-Камень, прищёлкнул пальцами — и исчез. А по всей таверне брызнули из огня серые искры, каменная пыль, магия высшей пробы. Толпа охнула, дрогнула, стукнула секунда — и бросились все, не разбирая дороги, к очагу, к крохам колдовства.

Хедвика сама не знала, как вывернулась из свары, выскочила на крыльцо, бросилась под певучие струи. Дождь потеплел, по лицу, по рукам и за шиворот потекли мягкие водяные змеи. Одна под браслет забралась — там и свернулась среди каменных ягод. А те блеснули колдовской пылью — мол, знай, Хедвика, какое богатство тебе на руку выпало, — и поутих блеск.

Оглянулась на таверну — из трубы дым, из дверей шум — и вспомнила, что корзину свою у стола оставила. Но на что ей корзина, на что ей теперь на рынок за ягодами идти, коли у неё на запястье теперь ягод — целый лес купить хватит?

Тряхнула мокрыми прядями, расплескала вокруг брызги и отправилась мокрой тропой в Грозогорье, что сияло белым заревом на горе. Говорят, на площади Искр мастерских по камню — не счесть. А мастера хоть и неохотно подмастерьев берут, а толковую, красивую и при каменной пыли вряд ли упустят. Уж как-нибудь да устроится.

Ну, в Грозогорье!

А ты, менестрель, лгун, обманщик самый необыкновенный, — спасибо тебе! Никакой ты не Сердце-Камень, сердцем чувствую. Да только впервые в жизни промокшее платье не лесной сквозняк сушит, не пламя очага, а ветер магии.

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

Розовый будуар

— Аля, — восклицает старик. — Аля!
Ася открывает глаза, моргает, не понимая, что и где.
— Алечка!
Больница? Пять лет? Птица Симург?
Розовый будуар? Бабка? Сколько лет прошло? Который год?..

На пороге мнётся высокий, статный дедок: тёмно-зелёный мундир «французского» покроя с вишнёвым воротником, растерянные карие глаза, седые волосы ниже ушей, трость с янтарным набалдашником... Что ещё за господин?

Ася мотает головой. Эк её закинуло в прошлое! Она и сама плохо помнила ту первую встречу с бабушкой… Только вот где они теперь — и она, и бабка?

Оглядывает руки, ощупывает лицо. Вроде взрослая.

Старик на пороге наконец решается и шагает внутрь. Быстро движется наискосок, прямо к Асиному замку из подушек, покрывал и балдахина, наступая на рассыпанные вещички, флакончики и кружева.

— Наконец-то! Здесь! Когда, когда вернулась? Я уж думал, ты навсегда там… Алечка! Алечка!

Руки у седого господина трясутся, его всего потряхивает крупной дрожью. По лицу, сменяя друг друга, пролетаю тени недоверия, испуга, радости. Наконец их сменяет смутная улыбка.

— Аля! — с трепетом повторяет дедок, нерешительно протягивая к ней руку в серой перчатке.

— Я Ася! — говорит Ася, и голос у неё писклявый и высокий — привет из прошлого! Господин вздрагивает, щурится, достаёт из нагрудного кармашка пенсне. Пристально разглядывает её сквозь выпуклую линзу.

— Ася, — тихо, удивлённо проговаривает он и всё-таки подходит ближе. — Ася? Вы кто?

— Ася, — повторяет Ася, натягивая покрывало до самого лица. Краем сознания отмечает, что материальность при ней — по крайней мере, не парит над кроватью, а сидит на ней. И чувствует в пальцах мягкий ворсистый мех.

Ася силится вспомнить, во что одета, и понять, можно ли прямо сейчас соскочить с постели и пойти искать бабку, или папку, или хотя бы что-то. Полусон-полуявь про циклопа и больницу… Какие-то хронофрагменты… Всё перепуталось в голове.

Она красноречиво шуршит одеялом. Господин галантно отворачивается и представляется:

— Консул за рубежом Министерства иностранных дел, граф Яков Велимович.

— Брюс, что ли? — ахает Ася.

— Нет, нет, просто тёзка, — отмахивается граф. — А вы кто, барышня? Как оказались в Алином будуаре?

— Аля — это кто? — медленно соображая, спрашивает Ася и сама себе отвечает: — Аля — это, наверное, Александра Лыжина, бабушка моя?

— В этом году она ещё не Лыжина, да и не бабушка, думаю, — покашливая, хохочет Яков Велимович. — А вот чуток попозж…

— Э! Вы, выходит, мой дед? — Ася выпучивает глаза на старичка и аж выпрямляет спину, чтоб быть под стать этому сухощавому, с военной выправкой графу.

— Барышня, головка нужна не только шляпку носить, — строго отвечает Яков Велимович. В глазах, впрочем, сверкают весёлые искорки. — Яков Велимович Шитглиц я. Есть у вас в родне такие?

— Нет…

— А были б, если б Алечка моя, ваша, как вы говорите, бабушка, согласилась принять моё предложение руки и сердца.

Граф хмурится. Ася задумывается, надо ли извиняться за бабушку. Решает, что нет. Вместо этого произносит:

— Свобода выбора.

— Ну-ну. Вы-то по своему ли выбору тут оказались, барышня Анастасия?

— Да… Наверное.

Ася вспоминает последние минуты в собственной гостиной, бабкины глаза, какие-то хронофрагменты, Антона...

— Антон! — вскрикивает она, заново накрытая произошедшим. Сползает с кровати, таща за собой покрывало. — Антон!..

— Не шляпку носить! — сердито повторяет смущённый и сбитый с толку граф. — Яков Велимович. Не Антон.

— Антон — это другой… Это не вы, — путано поясняет Ася. — Я его… хронофрагментом… Антон…

Граф шагает к туалетному столику, выдвигает резной ящик под зеркалом; грохочет и звенит там чем-то стеклянным. Ведёт он себя не то чтобы как хозяин, но как человек, который бывает в Алечкином будуаре нередко.

Ну даёт бабка!

Ася всё ревёт, утирая мокрое лицо рукавами. До чего странно смотрится её серенький свитерок среди бархатных портьер, парчовых банкеток и громадных ваз с сухоцветами, расписанных аистами и соломенными шляпками…

Яков Велимович суёт ей в руки что-то маленькое, вроде стопочки, из каких пьют водку. Пахнет оттуда тоже спиртом и чем-то ещё, резким, острым.

— На. Бабушке твоей помогало, может, и тебе поможет, — говорит граф. — Ну-ка, залпом!

Ася опрокидывает стопку, утирает рот, тупо глядит вперёд, в щёлочку между штор. В ней виден свинцово-апельсиновый зимний закат и низенькие крыши. Некоторое время в комнате тихо; только ветер шуршит лёгкой шёлковой шалью на спинке кресла.

— Ну? Подуспокоилась? — спрашивает граф.

Ася кивает. Молчит. Яков выжидает. Наконец не выдерживает:

— Ну, барышня Анастасия, расскажешь всё-таки?

— О чём рассказать? — Ася вздрагивает и икает. Яков даёт ей ещё воды из пузатого рельефного графина и усаживается в кресло.

— О бабушке свой расскажи, барышня. Об Але. Я ведь не видел её вживую с тех пор, как этот Лыжин с ней помолвился. А как она призраком сюда прилетела, так нос от меня воротит…

— А что о ней рассказывать. Я ж её не знала живой тоже, — говорит Ася почти умиротворённо. — Это потом, когда мне лет пять, было, она взяла и явилась. Я думала, это после наркоза… Мне какую-то операцию делали, что-то связанное с головой. У меня в детстве постоянно голова болела… Привезли в больницу, прооперировали и оставили на реабилитацию. Так страшно было одной… Особенно вечером, в пустой палате. Постоянно кошмары снились. А как-то ночью открываю глаза — а там бабка. Сидит на кровати. И всё, с тех пор постоянно со мной летает. Ну, не постоянно, а так, когда захочет… Подбивает меня на авантюры.

— Да-да, это Алечка умеет, — бормочет граф.

— Заставила меня папку эту дурацкую забрать из дома… И вся эта кутерьма, кутерьма понеслась… А потом Антон…
Несмотря на стопочку, Ася опять рыдает.

— Что за Антон такой? — деловито спрашивает граф.

— Патрульный… солдат… Я его убила! — всхлипывает Ася.

— У меня праправнука тоже Антоном назвали, — кивает Яков Велимович, нимало не впечатлённый Асиным признанием. — Говорил назвать Андреем, но кто меня слушал…

— Как вы так говорили? С небес шептали? — невежливо перебивает Ася.

— Ну можно и так сказать. — Старый граф, чем-то вдруг взволнованный, закладывает руки за спину и начинает расхаживать, вышагивая по будуару, словно цапля. — А расскажи-ка про Антона ещё. Ну-ка, ну-ка…

— Я его убила…

— Да это я слышал уже. Барышня-убийца, голубка, хватит рыдать, говори!

— А бабка улизнула в моё время… — не обращая внимания, продолжает сопливить Ася.

— А то ты не догадывалась, что она этого и хочет!

— Чево?!

— Таво!

А граф, оказывается, умеет дразниться!

— Все, кто тут сидит, хотят улизнуть.

— Тут — это где? — уточняет Ася, обводя зарёванными глазами душно-розовый будуар.

— Это тут. В своём, так сказать, времени. В своём собственном настоящем.

«В городке, что я выдумал и заселил человеками…» — навязчиво-перефразированно крутится в Асиной голове.

— Но все, конечно, стремятся в будущее, — продолжает граф. — Посмотреть, как там потомки, как там жизнь. Ну а главное, ещё пожить. Ещё! Ты девочка, тебе не понять. А бабушка твоя, Алечка, всегда была с искоркой. Вот как она ловко с хронофрагментами придумала…

— Что?.. — шепчет Ася. Пальцы суетливо и яростно выщипывают покрывало независимо от хозяйки.

— Подкинула тебе папку — мы ведь всей старой компанией наблюдали… Почти кинематограф, только вживую…

— Бабка… подкинула хронофрагменты?.. Зачем?

— Откуда ж тебе знать, как с ними обращаться? Аля надеялась, ты заваришь кашу и попросишь её помощи. Только с согласия, с просьбы живых мы, призраки, можем попасть к вам. А она желала, ох как желала убраться отсюда, особенно с некоторых пор…

— С каких?..

Будуар плывёт, и Ася чувствует, как ко лбу поднимается знакомая горячая головная боль, вечные спутники которой — видения. Так-то и появилась в первый раз бабка… И не случайно, оказывается...

— С тех самых, как в пух и прах проигралась в мушку. Её тут теснили, барышня Анастасия, вот она и придумала этот план с фрагментарным временем. На мой вкус, вычурно, но в этом вся Алечка...

— Так вы ухлёстываете за ней? — наконец соображает Ася, ещё не в силах осознать, во что вляпалась по бабкиной милости.

— Та конешно, — с нарочитым акцентом смеётся граф. — А вы, гляжу, совсем, милочка, растеряны... Пойдёмте в чайную. Голодны? Ну ещё бы, в вашей Москве с питанием не так славно, как в наши времена.
Ася растерянно кивает.

***

В чайной тепло и сумрачно, пахнет лимоном, вареньем и мармеладом. На круглом столике кипит томпаковый самовар, чашки, ложечки и ложки хрустальные, на блюдцах конфеты, пастила, желе, орехи, апельсины и яблоки дольками. У Аси разбегаются глаза и подкатывает слюна.

— Нет-нет, давайте с чего посытнее, барышня. — Яков Велимович берёт Асю под локоть и ведёт ко второму столу. На накрахмаленной скатерти икра и сыр тонкими лепестками, красными на просвет, рассыпчатый паштет, рыба и окорок.

— Ну, Анастасия, чаю? Мы, москвичи, всё больше по чайку. Это Петербург кофеём пробавляется. А то, может быть, сотерн, лафит, коньяк?
— Ты ещё будешь мою внучку спаивать? — раздаётся вдруг откуда-то с пола, и из-под ковра выныривает свежая и весёлая версия Аси, тёмненькая, веснушчатая, кудрявая, с прищуром и мелкой родинкой под губой.

— А...Аля?

Яков Велимович теряет голос, Ася бухается на колени, ловит руками бабку, но та смеётся — таким молодым, таким светлым смехом, что Ася вздрагивает, впервые видя приближенную копию себя со стороны, а Яков проваливается на два века назад, в кривые московские улочки, в запахи пудры, иланг-иланга и флёрдоранжа, кофе и оранжада, открытых возков, легчайшего собольего меха, занесённого снегом, и бесконечной удали и молодой удачи…

— Аля...

Лыжины, раскрыв рты, глядят на графа. Та, что Ася, стоит на коленях, та, что Аля, сидит на ковре.

— Давно я тебя не видала. Здравствуй, Яша, — наконец обретает голос та, что старше, одёргивая непривычно короткую юбку. Сглатывает, теребит манжеты и отворачивается к внучке: — С Антоном твоим я всё поправлю, хватить переживать. И так совсем мигренями замучилась.

Бабка говорит что-то ещё. Граф не сводит с неё глаз. Ася думает: какого это — видеть свою возлюбленную снова молодой? Может быть, как раз в том возрасте, в котором она отказала?..

— А остальное как, ба? В Москве? Солдаты, карточки… Как это поправить? — с усилием вспоминает она.

— Как-как… Папку сжечь, и с концами. Не переживай. Алисе дала знать уже, что с тобой всё в порядке.

— Как? Я двое суток с родителями связаться не могла!

— Пути надо знать, милая. Вы там с интернетом совсем обленились, почтой письмо послать не умеете.

«Почта!» — охает про себя Ася и снова пытается поймать бабкину руку, но та хохочет, ускользает. «Как-то не по-настоящему она смеётся… не по хорошему…»

— Ба! Я хочу обратно! Антон…

— Всё с Антоном твоим в порядке. Папку сегодня вечером изничтожу на Никитском в мансарде. Чтоб больше никаких проклятий по женской линии. А будут тебе плести, что это я её подкинула, — не верь. Это всё цыганка нагадала ещё в осьмнадцатом веке матушке моей. С тех пор маемся. Ну, бывай, Асенька!

— Бабушка!

— Аля!

Пустота.

***

Яков жмурится, тяжело опускается за стол. Тянет к себе графин лафита, машет рукой, отодвигает.

— Как была лиса, горазда на чудеса, так и осталась.

Граф хлопает ладонью по розовой бархатной скатерти и отодвигается, давая место Асе. Она присаживается на край, не веря бабкиным словам, самой себе не веря, не веря тому, где, с кем, как очутилась. Сама того не замечая, снова задрёмывает: вот сидела за чайным столиком, вот оказалась среди взбитых, накрахмаленных, кружевных подушек. Пахнет от них лавандой и яблочным мылом.

Откуда-то издалека доносится ласковая, тоскливая мелодия. И Ася отчаянно цепляется за явь (хотя какая ж это явь!), лишь бы послушать ещё этой звонкой музыки, похожей на пыльные крылья бабочек.

Ноты срываются и падают в росистую траву, как спелые, крупные, зернистые ягоды малины. «Малиновый вальс», — думает Ася, и так ей становится хорошо и спокойно, и дневные приключения, старые газеты, чёрный грузовик, и лепнина у потолка гостиной, и молодеющая бабка — всё успокаивается, отходит на задний план, меркнет позади малиновой музыки.

— Это «Алин вальс», — негромко говорит Яков Велимович. — Спите, барышня.

Ася спит.

Читать полностью: https://litnet.com/ru/book/ekspromt-v-nastoyashchem-v..