Ключи к реальности

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Ключи к реальности » Ключи к взаимоотношениям » Чумовые истории


Чумовые истории

Сообщений 171 страница 180 из 190

171

Чай, кофе, вино

Чумовые истории

— Руку круглее, Алех. Как будто держишь яблоко. Вот так...
Учиться надо долго и вдумчиво — она всегда говорила это детям. Только с годами, только через слёзы и отвращение, через стёртые пальцы и часы за инструментом появляются мысль и любовь — разве что ученик не гений. Сашка был не гений. Но он был фантастически упёртый, амбициозный звездолов, и Клара Игоревна часто вздыхала в учительской:

— Был бы помладше, взяла б на Чайковского.

— Так сейчас бери, — не без зависти советовали коллеги.

— Мало времени, — морщилась Клара. — Не успеть подготовиться.

К зиме об этих разговорах прознал сам Саша.

— Клара Игоревна, давайте поедем на Чайковского в будущем году. Я смогу!

— Туда тренируются годами, Алех. Ты без году неделя знаком с инструментом!

Саша мрачнел, умолкал, приставал снова, но Клара была достаточно мудра, чтобы не поддаваться рыжекудрому обаянию. А в остальном всё шло отлично: они одолели элегию Металлиди и «Ариэтту» Скултэ, Санёк освоил вибрато, и звук стал удивительно живым. Однако к концу второго года жадная учёба всё же дала перегиб: стала болеть шея, пальцы стёрлись о струны, в сборнике попался неподдающийся «Танец» Бабаджаняна, и Сашка пошёл вразнос: начал прогуливать, отказывался заниматься дома.

Как-то вечером Кларе позвонила его мать — огненно-рыжая женщина с печальными глазами, — сказала, что им придётся выкупить школьный инструмент: Александр исчиркал деку чёрным маркером. Клара даже растерялась, но мать была растеряна ещё сильней: к концу разговора она почти плакала, умоляя повлиять, что-то сделать...

Клара попыталась: провела долгий разговор, после которого Саша не появлялся всю четвёртую четверть. Явился только на последний урок — угрюмый, злой, с гигантским букетом. Следом за ним шла мать.

— Клара Игоревна, мы решили, что больше не будем заниматься скрипкой, — уныло произнесла она. — Но мы вам очень благодарны, Саша говорит, вы чудесный педагог...

Ученик не глядя опустил на стол красные маргаритки в фольге. Потом всё-таки поднял глаза, зыркнул исподлобья.

— Оставьте нас на минуту, — вдруг попросила Клара. Дождалась, пока мать выйдет, и, понизив голос, сказала: — Слушай, Сашка. В ноябре конкурс Чайковского. Будем участвовать.

И он кивнул, и даже не сказал ни слова — как будто так и надо.

...У них не было ни идиллии, ни тихих вечеров за инструментом. Были крики и ссоры, такие, что прибегала директор. Саша швырял ноты, Клара хлопала дверью, выставляя его вон, но он упорно возвращался на следующий день — с наломанной сиренью, с дешёвыми шоколадками, с маргаритками или с пустыми руками и глазами в пол.

— Давайте дальше, Кларигоревна.

И они продолжали, и летнее время до её отпуска пролетело незаметно. А через три недели они встретились снова — он выросший и загорелый, она тихая и опустошённая поездкой в родной городок.

— Клара Игоревна… Что-то случилось?

— Сначала собираешь, выигрываешь, копишь… — вздохнула она. — А когда вроде бы всё есть, даже понять не успеваешь, как начинаешь терять...

Сашка ничего не спросил; сам поставил чайник, сам сходил вымыть её вечно грязные кружки.

— Пейте.

— А ты?..

— А я поиграю.

С того дня ссоры сошли на нет, да и ссориться стало некогда: до конкурса оставалось три месяца. В первом туре Санька играл двадцать четвёртый каприс Паганини и вальс-скерцо Чайковского — за бесконечными повторениями ей даже перестал сниться бывший жених. Снился теперь Алех — всегда отражение в зеркале, всегда со скрипкой, с идеальной постановкой рук, ног и спины.

...После того, как они отправили запись на заочный тур, Клара пригласила ученика в гости и всё восклицала:

— Что за манеры!

И шлёпала по рукам, вручая десертную ложку, и заставляла сидеть и есть торт как следует... Санька смеялся, они пили каркадэ из белых чашек, а из колонок неслась запись — вальс Ребикова и «Джульетта-девочка» Прокофьева, которые они выбрали для следующего концерта.

...После второго тура она поймала его за кулисами, усадила на плюшевый пыльный пуф, и, захлёбываясь, сжимая холодные, влажные от пота пальцы бормотала:

— Спина прямая, плечи расправлены, изгиб рук изящный, как у балерины, шея лебединая… Я смотрела на тебя из боковой ложи, Алех, и думала: ты ли это? Совсем кавалер, Алех… Совсем скрипач.

...После третьего тура она отпаивала его чаем в гостинице, где финалистам выделили целый этаж. Сашку била дрожь, и он всё спрашивал:

— Вторая? Ведь вторая же, Клара Игоревна?

— Вторая, Алех! Пей, отогревайся... Ещё простыть не хватало, — едва сдерживаясь, говорила она, а пузырь счастья всё надувался внутри, давил на голосовые связки, делая голос сиплым, дрожащим.

— Вторая же, да?

— Вторая. Вторая! Вторая премия, Алех! Пей...

***

Хоть Клара и говорила, что ученики её пойдут в консерваторию только через её труп, Сашка пошёл. Они разругались страшно. Он уехал, так и не получив её благословения, и год спустя не без страха стучал в знакомую дверь.

В кабинете визгливо замолкла скрипка, шаркул стул за учительским столом. Клара знакомым, летящим шагом подошла к дверям...

— Ольга Евгеньевна, чего тако… Ой! Алех! Алех… Проходи...

Она быстро свернула урок с белобрысой девочкой, с любопытством глазевшей из-под чёлки, выписала ей домашку и, напутствуя «Мизинец! Мизинец на грифе!», отпустила восвояси.

— Какая вы красивая! — вместо приветствия нервно произнёс Сашка.

Клара, смутившись, одёрнула тёмное с искрой платье.

— Сегодня играем в администрации… Сколько лет, сколько зим, Алех! Не звонил, не писал...

— Так я думал… Клара Игоревна!.. Закрыл сессию — и сразу к вам… Вы сердитесь ещё?

— Алех… — выдохнула она, пожимая его веснушчатую руку обеими своими. — Как ты там? Рассказывай!

Он некоторое время молчал, успокаиваясь, собираясь с мыслями. Провёл пальцем по лакировке скрипки, сел на привычное место у стола — неожиданно долговязый, не знающий, куда деть длиннющие ноги. Огляделся:

— Я смотрю, всё как прежде?

— Время у нас не торопится. — Клара притворила дверь, села на учительское место, украдкой глянув в зеркальную дверцу шкафа. — Тебе ли не помнить, музыке надо учиться…

— Долго и вдумчиво, — со смешком подхватил он. Наткнулся взглядом на свою грамоту за Чайковского.

— До сих пор храните?

— А как же. Такие грамоты у педагога случаются раз в карьеру.

Он покраснел.

— Я знаю, что делать, чтобы было два.

— Ну-ка, ну-ка?

— Давайте сыграем дуэтом. Я серьёзно, Клара Игоревна. Давайте. У них уже три года есть эта номинация. — У Сашки даже глаза загорелись, совсем как раньше. — Я всегда хотел играть с вами. По-настоящему играть...

— Алех, — ласково протянула она, — не чепуши. Я тебе уже и в подмётки не гожусь.

Он не стал настаивать, да и было это, наверно, скорее шуткой… Клара спросила:

— Чаю?

— А можно кофе? — мрачновато попросил он.

— Не ты ли говорил, что ненавидишь кофе и никогда его пить не будешь?

— Это я до первой сессии говорил, — разулыбался Саша. Нос сморщился, на кончик скатились крупные рыжие веснушки, как будто кинули подсолнечной шелухи.

— Ну, кофе так кофе, — кивнула Клара и, шелестя юбками, грациозно прошла к шкафчику.

Пока она возилась с зёрнами, Саша вытащил из кармана тёмную шоколадку. Клара одобрительно цокнула, отломила кусочек и окунула в чашку.

— Вот это, — наставительно сказала она, — и есть горячий шоколад. Горький шоколад в крепком кофе. Остальное — ерунда.

Вдруг предложила:

— Хочешь, погадаем?

И отточенным жестом перевернула сначала его, потом свою чашку.

— Что тут у нас… Ссора с начальством?.. Ну, это педсовет по двоечникам. Слёзы и молодость — видимо, от ценника у косметолога…

Сашка хрюкнул.

— А у тебя что?.. Большие горизонты… Сложные хлопоты…

— Это сбор бумажек на творческую стипендию.

— Казённый дом…

— Общага, ясное дело.

— Большая любовь.

Сашка покраснел ещё пуще и спрятал лицо за чашкой. Пробормотал:

— Хорошо бы.

— Что, есть варианты? — усмехнулась она.

— Да… — гулко, в чашку пробубнил Саша.

— Как зовут хоть?

— Наташа…

— Хорошее имя.

— Ага…

***

Стоял цветущий душистый май, когда она встретила их около музыкалки — шагали впереди, хохоча, держась за руки.

— А вон то, боковое на третьем этаже видишь? — услышала она. — Это кабинет Клары Игоревны. Это она меня…

—...заставила скрипкой заниматься, — весело закивала Наташа.

— Да… В десятом я хотел бросить, но она заставила. Своими методами…

— Санечка, ты тыщу раз рассказывал…

Клара, ощутив одновременно досаду и гордость, ускорила шаг, чтобы слышать получше. Но парочка, как назло, замолчала, предавшись самому естественному занятию влюблённых. А на следующий день он притащил эту Наташу к ней — Клара вошла в кабинет и с порога угодила в крепкие Сашкины объятия. А когда рыжая шевелюра немного сместилась, под слова «Ната, это и есть Клара Игоревна, как же давно я хотел вас познакомить!» увидела наконец и саму Наташу. Она и правда была хороша: чёрные локоны, зелёные глазищи, худенькая, стройная...

— Здравствуйте, здравствуйте… Алех, как неожиданно... — замялась Клара, оправляя старую юбку. Даже не накрасилась сегодня, как нарочно.

Наташа разулыбалась:

— Здравствуйте, Клара Игоревна! Саша о вас говорит то и дело. Спасибо вам, что наставили его на путь, так сказать… Иначе мы с ним и не встретились бы…

— Я даже не думал, что буду по вам так скучать, — совершенно обезоруживающе заявил Сашка, протягивая букет тюльпанов. — А Ната на композиторском, мы на концерте познакомились... Нат, сыграй свою весеннюю элегию, а? Пожалуйста!

Клара, в собственном кабинете ставшая зрителем, послушно подала Наташе скрипку.

— Нет, нет, — с жалостью покачала головой та. — Я играю на фортепиано… Можно?..

«А Саша так хотел в дуэтную номинацию Чайковского», — вспомнила Клара и, вздохнув, кивнула.

Наташа подняла крышку, села, расправила пышную юбку и на секунду застыла, занеся руки над клавишами. А потом из-под её пальцев проклюнулась музыка — потянулась тонким стебельком, струйкой дыма, разрослась в слабый весенний аромат, наполнила кабинет, выплеснулась в открытую форточку, поплыла по городу, по всему миру… Клара забылась, глядя на Сашу, который рассеянно, мягко постукивал по столу на сильную долю.

Когда Наташа закончила, Клара несколько секунд сидела в растерянности. Потом встряхнулась, отгоняя наваждение. Севшим голосом спросила:

— Молодёжь, кофе?..

***

Шевеля губами, щёлкая пальцами, Саша стоял у окна в её крохотной кухне. Клара, надев очки, читала программу грядущего сольного концерта.

— Решил всё-таки играть Чакону? Смело...

Он обернулся к ней, нахмурился, словно потеряв нить. Махнул рукой. Выдохнул сквозь зубы совсем не к месту:

— Мы расстались.

— Да я уж догадалась… — Клара подошла к окну, дёрнула ручку; перед грозой царила спёртая духота, хотелось впустить в квартиру хоть немного воздуха. — Давно?

— Неделю назад. — Саша отбросил со лба отросшую чёлку, повернулся к ней, с отчаянием спросил: — Что я делал не так? Клара Игоревна?

— Мать как-то сказала мне прекрасную фразу: не обсуждай чужих детей и чужие отношения. Так что, Алех, прости, совета не дам.

Он обхватил себя руками, уставился в пасмурное небо. Ветер за окном раскачивал тонкие, облетевшие веточки берёз.

На ученика было жалко смотреть: блестящий выпускник, перспективный скрипач, член жюри Янкелевича, «Левиафана»… В конце концов, молодой, красивый, а поди ж ты — девушка бросила, и всё: в глазах — тоска, глухая, как самая холодная речка...

— Алех, — мягко попросила Клара, кладя руку ему на плечо. — Не надо. Не надо так убиваться.

— Но если нет… если ничего больше нет, — прошептал он. — Нет утешения...

— Нет утешения в ином — ищи его в музыке.

Саша полез в карман, вытащил телефон. Потыкал. Кухню затопила ласковая мелодия.

— Я слушаю каждый день. Постоянно. Но это — не утешение.

— Какое ж это утешение! — хмыкнула Клара, узнавая «Весеннюю элегию». — Это только растравливание ран...

Она отошла от окна, подтащила к шкафу табурет. Взобравшись, принялась рыться на верхней полке.

— Клара Игоревна! Осторожней! Осторожнее!

Он подбежал, бестолково махая руками, замер, обхватил ладонями воздух вокруг неё.

— Куда вы полезли?..

— Сейчас… — бормотала она, перебирая пачки макарон. — Сейчас…

Наконец ногти звякнули о стекло, она рывком выхватила из-за баррикады пакетов бутылку, покачнулась, но всё-таки устояла на табуретке.

— Оп-ля!

— Клара Игоревна!

— Вина, Алех? Это, конечно, тоже не утешение, но всё же...

Сашка залился краской.

— Вы же… учительница…

— Что, до сих пор веришь в непогрешимость учителей? — рассмеялась она.

Сашка мялся, а Клара так и стояла на табуретке, глядя сверху вниз. Оказывается, на макушке волосы у него были не рыжие, а тёмные, почти коричневые...

Она потопталась, соображая, как бы слезть, опустила бутылку на разделочный стол и хотела присесть, чтобы потом соскочить на пол, но Саша опередил — протянул руку.

— Аккуратней, Клара Игоревна…

Она оперлась на его крепкую, с рельефными венами руку и спрыгнула на пол. Пасмурный сумрак прорезала молния — неестественно белой полосой на секунду легла на Сашино лицо.

— Правда, бокалами не обзавелась, — виновато сказала Клара. — Из кружек. Ничего?

— Ничего, — буркнул он.

Она достала старые белые чашки, штопор. В кухне всё ещё играла «Элегия».

— Сможешь открыть?

Сашка неумело взялся за бутылку, вогнал в пробку штопор.

— Отойдите лучше…

Пробка выскочила. «Элегия» подошла к кульминации.

— Сейчас осень, — прошептала она. — Это весенняя. Выключи. Не к месту…

Выключил. В кухне стало неестественно тихо — всё замерло перед грозой. И наконец, далеко-далеко за домами, где-то за городом раскатился гром. А потом пошёл дождь — без прелюдии, мощными тугими струями, и сразу запахло палыми листьями, асфальтом, скорой глубокой осенью.

Клара разлила вино, протянула Саше.

— За что пьём? Тост за тобой.

— За музыку? — неуверенно спросил он.

— За музыкантов. За скрипачей, — ответила она, поднимая чашку. — За то, чтобы играть самозабвенно…

— Играть самолётиком, — подхватил Саша. — Чтоб мизинец дотягивался до нот…

— Чтобы смычок был, как дыхание, — кивнула она.

— За то, — поднеся чашку к губам, произнёс Саша, — чтобы менять динамику прямо на ноте. За то, чтобы вибрато сглаживало звук. За терпение… за… длинные ноты. За паузы. За учёбу музыке. За учителей музыки, Клара Игоревна. За вас.

Он сделал глоток, закашлялся, и она бросилась хлопать его по спине. Саша перехватил её руку, стараясь выровнять дыхание:

— Всё в порядке… Не надо… Клара… Игоревна…

Потянулся к ней.

Она сжала ладонь, сжала губы.

— Алех. Не надо резких движений… Не делай того, о чём пожале…

— Вы говорили так о консерватории. Я не жалею, — прошептал он.

Поднёс к губам её руку, осторожно разжал холодные пальцы.

— Руку круглее, — шепнула она заворожённо. — Как будто яблоко держишь...

— Как будто — птицу, — поправил он, закрыл глаза и поцеловал костяшку на указательном пальце.

Оторвавшись, сглотнул и ещё долго не открывал глаз. Негромко, как-то безнадёжно сказал — то ли спросил, то ли поставил в известность:

— Я зайду завтра?..

— Слушай, Сашка, — пытаясь отдышаться, непослушными губами проговорила она. — В ноябре конкурс Чайковского. Будем участвовать. Вместе...

И он кивнул, и даже не сказал ни слова — как будто так и надо.

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

172

Голубая луна. Голубая...

Чумовые истории

0

173

Игра (не) стоит свеч

Чумовые истории

Сегодня обо мне знают только близкие. Завтра — узнают миллионы. А встреча с Судьбой походила на свидание в кафе.

Говорят, Стивен Кинг вбил в стену гвоздь и нанизывал на него отказы издательств. Смахивая и смахивая влево фотографии в Тиндере, я тоже подумывал о таком гвозде — пока не увидел девушку, страшно похожую на Сашу. Рука дрогнула, и фото ушло вправо. Она написала мне почти сразу: встретимся? И вот я в стеклянном кафе в Москва Сити, с чашкой чая, сотней поражений за плечами и перспективами мутными, как молочный улун.

— Артур?

Она и вправду так походила на мою первую любовь, что прежде, чем я успел сообразить, вырвалось:

— Саша?..

Девушка покачала головой, скользнула на диван, уставилась на меня зеленовато-жёлтыми, ореховыми глазами.

— Не Саша. Судьба.

Какое, однако имя.

— Это не имя, — сказала Судьба. — Это профессия.

Я дежурно усмехнулся шуточке, открыл рот… и сам не понял, как вывалил девушке, которую видел впервые в жизни, все свои косяки. Увольнение, недавний развод, отчаяние от вечных писательских неудач...

Судьба слушала, не перебивая, только иронично качала головой. Когда я упомянул об очередном отказе издательства, она откинулась на спинку дивана, скрестила руки и спросила:

— А знаешь, в чём твоя проблема?

— И в чём?

От неожиданности вопрос прозвучал довольно грубо, но Судьбу это не смутило. Она с улыбкой произнесла:

— Тебе просто не суждено.

Я растерянно молчал, ожидая продолжения.

— Я тебя читаю регулярно. Вижу, как ты растёшь, вижу, как потихоньку отступаешь от принципа не писать чернуху. Не можешь найти своего читателя и строчишь, что хавают — побольше пошлости, поменьше смысла.

Судьба отпила из своей чашки. Я всё ещё не понимал, к чему она ведёт, размышлял только: кто она такая? Очумелая фанатка? Да у меня и нормальных-то фанов толком нет...

— В чём-то ты и прав, скатываясь в тупые рассказы, — так хоть что-то получишь. Но! — Судьба воздела палец. — Славы тебе не видать. Не будет ни миллионных гонораров, ни толпы издателей под дверью. Я тебе так скажу: ты даже своей книги не издашь, твой потолок — рассказы в серийных сборниках.

Я даже не думал, что несколько слов могут так сильно разозлить. Меня бросило в жар; сам того не замечая, я подался вперёд, гневно спросил:

— И что ты предлагаешь? Мне перестать пытаться? Бросить то, что мне нравится?

— Я тебе предлагаю сделку. Ты умрёшь через три недели, но за это время получишь всё, о чём только мог мечтать, — на писательской ниве.

— Это какой-то розыгрыш? Меня снимает скрытая камера? Мама, привет! — попытался пошутить я.

— Это не розыгрыш, — холодно перебила Судьба. — Но ты спрашивай, если есть вопросы. Если интересно, как ты умрёшь, — это будет быстро. И не больно.

— Умру? В смысле? Ты кто вообще?

— Я же сказала. — По тону было видно: она начинает выходить из себя. — Я Судьба. Предлагаю сделку. Решай быстрей!

— Тебе это зачем?

Она закатила глаза, фыркнула.

— Работу по психологии пишу. Ну?

— Ну… давай, — хмыкнул я, ожидая старинного пергамента, подписи кровью, прочей бутафории. А Судьба улыбнулась и пропала, как будто её и не было. Даже подушки на диванчике стояли, как прежде.

И что это было?

Я сказал себе: галлюцинация. В последнее время такое случалось: чем больше выдумываешь сюжетов, тем правдивей они кажутся. Захлопнул ноутбук, в два глотка допил остывший улун, вышел на улицу. Снаружи было свежо, на удивление звёздно — не помню, когда видел в Москве звёзды в последний раз. Нырнул в метро и поехал в свою однушку на краю света.

Телефон завибрировал, когда я уже входил в подъезд.

— Приветик! Это Тёма. Прости, что поздно. Слушай, поможешь завтра на литфесте? Напарник заболел, мне нужен кто-то, чтоб продавать мерч. Ты же вроде пишешь? Вот, заодно обзаведёшься связями…

Тёме я завидовал чёрной завистью — у него вышло уже несколько сборников. Но… Чем чёрт не шутит. Я вспомнил недавнюю собеседницу. А вдруг фестиваль — тоже Судьба?

— Во сколько?

***

С утра небо затянуло, падал мелкий снег. Ни о славе, ни о смерти не думалось — хотелось только спать. Но спать было некогда: мерч улетал со скоростью света. В перерыв, когда народ схлынул на круглый стол с редакторами, я сводил баланс. Пересчитывал в третий раз, когда услышал из-за дверей свою фамилию.

— ...так и пробиваются в литературу. Вот Артур Иванов присылал рассказы на «Оскон» несколько лет подряд, имя примелькалось. Организаторы заметили сюжет, подходящий для новой серии, с Артуром уже связались… Его тут нет, кстати? Артур? Артур Иванов?

Я чуть не выронил калькулятор и помчался в зал.

***

Звонки раздавались весь день. Я разрывался. Всё это походило на нереальность, на стремительно сбывшуюся мечту. Знаете, как у Шаламова в «Колымских рассказах»: не веришь — прими за сказку? Вот так и у меня. Типография. Корректура. Оформление. Юристы. Первый серьёзный контракт — три рассказа в эстовском сборнике «Южная ночь»...

Я не успевал отвечать на электронные письма, забивать в адресную книгу номера. От адреналина колотило; всё развивалось слишком быстро. К ночи я держал в руках сигнальный экземпляр.

— Так не бывает, — одними губами повторял и повторял я, глядя в потолок, кончиками пальцев поглаживая глянцевую обложку.

За спиной раздался смешок.

— Для Судьбы невозможного нет.

Я резко обернулся. Вестибюль Выхино пустовал, по лавкам сидело лишь несколько поздних пассажиров. А она шла ко мне от колонны — в первую секунду я подумал, что это Судьба, но... Не такая красивая, не такая идеальная, взъерошенная, в джинсах и старенькой потёртой куртке…

Это было слишком после всего случившегося сегодня. Судьба ведь обещала успех лишь на ниве писательства. Но...

— Саш. — Губы почти забыли, как произносится это имя. Я испугался, что она не услышит, не заметит, уйдёт… Но она шла прямо на меня, так знакомо хмурясь, так знакомо касаясь языком уголка губы — всегда делала так, когда волновалась. — Сашка…

Подошла вплотную, зажмурилась. Так и стояла передо мной, опустив руки, тоненькая, как осенний листок. Я осторожно взял её за плечи, не веря, что настоящая. Но она была настоящая, тёплая, живая, я чувствовал, как она слегка покачнулась под моими руками.

— Сашенька…

Она наконец открыла глаза. Я подумал, что сейчас убежит. Эта встреча — случайность. Какое право я имею держать её за плечи, ловить холодные, мокрые пальцы...

— Ты… как…

Мы не виделись три года; не было дня, чтобы я не думал о ней. Совсем такая, какой я помнил. Только такая уставшая… и заплаканная…

Саша что-то говорила, но я так растерялся, что никак не мог уловить суть. Только слушал, как музыку, знакомый голос.

— Прости, — выдохнул, когда она замолчала. — Я… ты настоящая? Ты не чудишься мне, Саш?

Она наконец рассмеялась, переплела свои пальцы с моими.

— Я нашла вчера твоё письмо. В книжке, которую ты дарил. «Война и меч», помнишь? Представляешь, столько прошло времени… А я нашла только вчера. И подумала… Так пожалела… Всё это время жалела и постоянно тебя вспоминала. Прочитала и подумала…

Она набрала воздуху, глянула на меня.

— А что, если… ещё не поздно…

Я молчал, боялся заговорить — боялся, что голос задрожит. Притянул её к себе, зарылся в мокрые от дождя волосы. Прошептал:

— Не поздно.

***

Проснулся от звонка. Вчерашнее показалось сном.

Сашка повернулась, пробормотала:

— Что такое?..

Звонил вчерашний редактор, Каргополов — просил согласовать время презентации. С чего бы согласовывать со мной? Я всего-то соавтор. Но оказалось, речь не о «Южной ночи».

— Я о вашем романе «Позор луны». Поскольку вещь философская, нужно договориться о послесловии с кем-то из публицистов…

«Позор луны» отвергали одиннадцать раз. И вот… пришёл час, видимо.

Пока Сашка пила кофе, я пытался разгрести почту. Оказывается, накануне в сети выложили ознакомительный фрагмент «Позора». Ну-ка, ну-ка...

— Ёшкин ж кот!

Кружка с грохотом покатилась по столу.

— Что случилось? Артур?..

— Да так… читаю комментарии… Их тут просто море...

— Ты всё ещё пишешь, да?

— Д-да.

Я так и не рассказал ей ничего... А новый день завертелся ещё стремительней предыдущего.

Редакция. Офис. Типография. Они разговаривали со мной, как со звездой. Когда после работы приехала Сашка, и я сказал, что это ко мне, её встретили чуть ли не с почестями.

— Я и не знала, что у тебя такой успех, — шепнула она, когда, мало веря в происходящее, я подписал контракт на перевод, и мы спускались в стеклянном лифте. — Я всегда в тебя верила.. Заглядывала к тебе на страницу. Читала… Но, видимо, как-то пропустила взлёт...

Лифт остановился. Сашка сжала мою руку, наклонилась к уху — её волосы защекотали щёку.

— Так много стараний не могли пройти даром.

Среди ночи я проснулся один, во тьме, не чувствуя тела. В ушах стучало: три недели. Но ещё не прошло три недели! Я схватился за то, что было вокруг, — что-то плотное, скользкое, ледяное…

— Артур?..

Вспыхнул свет. Саша стояла в дверях. Я сжимал в кулаках простынь.

— Ты что?.. Кошмар?..

— Сон. Сон...

...Дни шли под знаком нарастающего успеха. Мир разворачивался передо мной по спирали; я снял нормальную квартиру, сменил ноутбук, мы каждый день ужинали в ресторанах… Каждый день с самого утра я был на ногах: носился по презентациям, встречался с соавторами и переводчиками, обсуждал, соглашался, отвергал... А в перерывах — бегал по частным клиникам, выискивая хронические болезни.

Всё слилось в сверкающую череду; я мчался на сверхзвуковой, запоминая лишь немногие, самые острые моменты. Кто-то трясёт мне руку... Спрашивают, как удобнее получить гонорар. Предлагают каких-то финансистов. Вот ослепительный софит, студия, моё фото на обложку… Полёт в Питер на презентацию «Позора луны». Сашина холодная рука, грохочущие под подошвами крыши… Катер под разводным мостом. Створки сходятся над головой, защёлкивая меня в пустоте питерской ночи, массивные, безнадёжные, нависают, как сама смерть... Я смотрю в зеленовато-чёрное небо и никак не могу поверить, что всё это может кончиться. Совсем скоро.

К началу третьей недели я разрывался между Сашей и славой. Каргополов, естественно и легко ставший близким другом, просил выслать всё, что есть, даже самое раннее. Из черновиков сформировали отдельный, иллюстрированный сборник в твёрдой обложке, на бумаге люкс-крем... В понедельник готовили шумную презентацию в Томске...

Очередной звонок застал меня в холле клиники.

— Каргополов на проводе. Ты где сейчас? Руки в ноги, и мчи на Тургеневский, через полчаса питчинг по «Черновым сказкам»!

У меня разболелась голова. Кофе, поданный администратором, горчил. Пальцы немели, и в ушах шумело от усталости.

— Артур? Речь об экранизации, подъезжай, как сможешь...

— Скиньте результаты на почту, — бросил я администратору и выбежал на улицу. Упал в салон такси, боясь, что опоздаю, что не хватит времени, что уже подступает смерть…

На полпути позвонила Саша.

— Артур?.. У меня новость… Надо увидеться...

— Где ты? Я на питчинг, скоро буду на Тургеневском. Где тебя забрать?

Молчание. Только частое, судорожное дыхание в трубке.

— Саша?

Я, холодея, вцепился в телефон.

— Саш?..

— Артур… Я беременна...

— Я… а… как? Ты?

Несколько секунд ловил ртом воздух, никак не получалось вдохнуть. Таксист оглянулся, спросил, всё ли в порядке. В смысле — всё ли в порядке? В смысле, она беременна?!

Жена ушла от меня, потому что не могла забеременеть. Потому что я бесплоден.

— Саш! Саша! — забормотал я в трубку. — Ты тут? Тут ещё? Сашка! Это точно? Точно?!

Вместо питчинга я поехал в банк, открыл счёт на её имя, положил туда всё, что было. Если меня действительно не станет, им будет на что жить.

А вечером, после охов и вздохов, взволнованная Сашка одолела меня вопросами: почему такой нервный? что стряслось? разве не рад?.. Во сне Судьба смеялась её голосом: для меня ничего невозможного… уже скоро, Артур… Уже скоро!

Тянуть больше некуда. Я решил рассказать Саше обо всём. Следующим вечером, в том же самом кафе.

Когда я пришёл, она уже сидела за нашим столиком. Обернулась ко мне навстречу — такая красивая... идеальная... слишком идеальная...

— Не узнал? — ухмыльнулась Судьба, наконец сбрасывая разительное сходство с Сашей. — А я пришла напомнить. Обсудить заодно, как ты умрёшь. Инфаркт устроит?

Она закинула ногу на ногу, похлопала по столу.

— Садись. Сейчас кофе принесут.

Я сел, чувствуя, что ещё чуть-чуть — и перестанут держать ноги.

— Вот ещё что хотела спросить. Ты прожил эти три недели. Получил всё, чего хотел. Так? Я всё сделала, ничего не упустила?

Машинально кивнул. Судьба тоже мелко закивала.

— Угум… Теперь скажи: стоило того? Прожить вот так три недели и умереть? Стоило?

Я молчал. Не знал, что ответить. Жизнь наладилась так, что жить бы да жить. Я достиг, испытал всё, чего хотел, я поднялся над миллиардами, влачащими мышиное существование ноунеймов. Отчаянно, до чёрных точек перед глазами не хотелось это бросать. Не верилось. Ну кто верит в собственную смерть?!

Громко тикали стилизованные под старину часы. Стоило того или нет? Да одна встреча с Сашей стоила всего. Но…

Судьба склонила голову; короткие чёрные волосы коснулись плеча. Она вздохнула и грустно произнесла:

— Время вышло. Если бы ты ответил «нет», я бы разрешила тебе оставить всё.

Не знаю, что стало у меня с лицом. Внутри полыхнула ярость. Я хотел вскочить, я по-настоящему захотел её ударить. Но тело сковало, я не мог пошевелиться, не мог даже отвести от неё глаз. Судьба облокотилась на стол, глянула на меня поверх сплетённых пальцев.

— Ну и кислая у тебя мина… Ладно. Артур-Артур… Нравятся мне твои рассказы. Пусть будет последний шанс. Слушай: если захочешь — будешь жить. Но ты вернёшься на три недели назад, и у тебя больше никогда не будет успеха. Ни писательского, никакого, никогда. Будешь жить, помня, что всё это было, что всё это было так возможно. Зная, что этого не будет никогда. Ни контрактов. Ни денег. Ни славы. Ни...

— Артур!

По проходу между столиков бежала Сашка — раскрасневшаяся, взъерошенная, в расстёгнутом пальто.

— Привет… Прости… Простояли в пробке...

Она кинула сумку на соседний стул, запыхавшись, села рядом. Судьбы она не замечала.

— Так что? — барабаня пальцами по кожаному подлокотнику, торопила та. — Согласен?

Я прижал Сашу к себе, крепко, близко-близко. Вдохнул запах её волос.

— Да.

Судьба исчезла, как не бывало. Даже подушки на диване стояли, как прежде. Сашка тоже исчезла — только на ладонях осталось её тепло.

Я вдохнул. Медленно выдохнул. Пододвинул ноутбук, напрягся, выжимая из памяти всё. А дальше… Воспоминания приходили быстрее, чем я успевал записывать; печатал судорожно, не заботясь о знаках; быстрее… Быстрее... Восстановить как можно больше.

Вечер пятого. Звонок от Тёмы. Утро шестого. Литфестиваль. Организаторы «Оскона», Каргополов. Типография на Курской, офис на Павелецкой, код двери — ноль пятнадцать... Вечер шестого. Контракт, три тысячи экземпляров... Седьмое. «Позор луны», правки сигнального экземпляра, встреча по оформлению... Письмо из «Сириуса»... Восьмое…

Я записал всё, что смог вспомнить, намереваясь в точности повторить. Всё, что случилось в эти три недели. Если это произошло один раз, произойдёт и ещё — мало ли что сказала Судьба!

Осталось главное.

Я вынул телефон, набрал номер. Я помнил его наизусть, вот только, чтобы набрать, понадобилось целых три года. Три года и три недели.

Вызов. Гудки. Голос.

— Алло. Саша?..

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

174

Жена инженера

Чумовые истории

Во времена Александра II инженеров уважали, но и требовали с них жёстко: тот, кто построил мост, должен был стоять под ним во время прохождения первого поезда. Рухнет мост — инженеру конец.

~

— Брэдбери говорил, все люди — механизмы радости.
— Из какого века?
— Двадцатый.
— Снова был в будущем? А если бы в пустоту?!
— В будущем нет пустот, Анна. Пустоты — только под мостами…
— Когда назначили испытания?
— Послезавтра. Давай спать...

Анна тушит лампу, сбрасывает платье и ложится рядом. В свете уличных масляных фонарей вспыхивает и гаснет серебристая кисть халата.

***

В последние недели стройки спать приходилось два-три часа, и теперь, когда мост готов, Альберт спит целыми сутками. Анна не уходит: сидит рядом, вяжет при свете стеклянной, привезённой из Петербурга лампы, и пишет письма матери и кузинам. В пять вечера отлучается в хлебную лавку, и Альберт просыпается от густого хлебного аромата. Он любит ржаные поджаристые булки с мелкими зёрнами, она — горячие багеты с цукатами и изюмом; но в средневековом Париже таких не пекут, и она лакомится простыми лепёшками, посыпанными маком. Иногда печёт хлеб сама — но в последнее время забросила домашнее хозяйство, и горшки и миски неровной башней нависают над облупленной печью. Мелкий паук с красной спинкой уже обвесил их прозрачной блестящей нитью.

Если прищуриться паутина напоминает часовую башню Вестминстерского дворца. Анна усмехается совпадению: Огастес Пьюджин всегда был архитектурным кумиром Альберта.

— Познакомься с ним, — не раз предлагала она мужу. — Не обязательно говорить, что ты из будущего.

— Потом. Потом, — отмахивался Альберт, целовал её и возвращался к своим чертежам.

***

— Я достала для тебя кое-что, — говорит Анна, явившись с последним ударом полуночи. Скользит взглядом по панели кабины, отмечая жёлтый огонёк — вечером снова забыли обнулить. С силой дёргает рычаг, смотрит, как минуты юркой ящеркой убегают в прошлое, и улыбается мужу: — Чудодейственная вещица.

Альберт, не отрываясь от бумаг, взмахивает рукой, разбрызгивая с автоматического пера чернила.

— Психостимулятор, — продолжает Анна. — Ты слишком много работаешь, мало спишь.

Альберт поднимается, покачиваясь. Молча берёт из её рук флакончик и кидает в раскрытую форточку. В ту пору из окон уже несётся весна, и ливни сирени занавешивают кабинет лучше всяких штор.

— Зачем, Аннет? Не нужно. Что мне теперь нужно — так это ясный ум и терпенье, терпенье… Как стальной трос — вот такое!

Он обхватывает осиную талию Анны; она тихо смеётся: ей не хочется раздражать мужа громким звуком.

***

Угол в кабинете отгорожен плотной портьерой. Испытания послезавтра, и тянуть больше нельзя — Анна входит туда, словно в Каменный театр на Театральной площади: с трепетом, прибрав волосы, оправив платье. Только пахнет внутри не театром, а мастерской: олифой, маслом, опилками и разогретым железом.

Нижней скруглённой площадкой кабина врастает в пол, а куполом упирается в потолок — в некрашеные доски с пригоршнями мха вместо шпаклёвки.

Анна кладёт руку на резиновую рукоятку, нажимает — дверца плавно отходит в сторону. Кабина вибрирует — на этой неделе Альберт перегрузил её путешествиями. В среду он за один день побывал на солеваренном заводе восемнадцатого века, а после — в Египте эпохи гиксосов: пытался усовершенствовать градирни по принципу полого деревянного колеса. Разлёт во времени был — почти четыре тысячи лет, кабина трещала и лязгала, и Анна всю ночь просидела рядом со свечой, кисточкой и плошкой масла: смазывала сочленения и протирала влажной салфеткой стёкла, кнопки и рычажки.

И радовалась тому, что Альберту всё ещё не удалось проложить путь в будущее. Только спонтанные вспышки, рискованные вылазки вникуда, в пустоту.

«В будущем нет пустот, Анна» — звенит в ушах голос мужа.

Сегодня кабина сдержанна: вибрация успокаивается от лёгкого касания, скрип мгновенно сходит на нет. «Чувствует», — думает Анна, заходя внутрь. Тепло от прежнего перемещения ещё не улеглось, по углам забилась цементная пыль, а в щёлке между панелей застряла соломинка луговой овсяницы. Анна переламывает её, трёт в пальцах: сочится свежий, весенний запах, солнечный и спокойный.

Кнопок она касается, словно клавиш. Маршрут известный: триста лет вперёд от Парижа, двадцать назад — от Петербурга. Анна терпит секунду стискивающей виски боли — и открывает глаза уже в другом времени.

Она добирается до двухэтажного коттеджа грязно-рыжего кирпича. Стук — и гремящая какофония из-за двери: лай, детский смех, треск и грохот. Анна горько улыбается, привычно размышляя: может ли быть такой дом у них, с Альбертом? Или навсегда — только квартира в темноте переулков средневекового Парижа, обставленная по моде императорского Петербурга, пропахшая «химическим» духом?.. Альберт не терпит проводить эксперименты за закрытой дверью, и запахи из лаборатории с видом на виноградник Мовуазен гуляют по всему дому...

На пороге её встречает старый архитектор в кожаной жилетке, в чёрных брюках и брошью в виде скрюченной щуки. Он хочет выставить Анну, не слушая объяснений, но эта история слишком знакома, чтобы отступать. Она проскальзывает внутрь, кивает супруге Ивана Ивановича и вынимает из кармана зелёный томик величиной с ладонь. Протягивает Ивану Ивановичу и уже даже не замечает, как вспыхивают его глаза: приелось за столько-то лет.

Старый архитектор запирает дверь, навешивает цепочку и щёлкает потайным замком. Волнуясь, спрашивает:

— От кого вы?

— Имею честь передать расчёты Устада Ахмада Лахаури.

Это имя выверено временем: Анна перепробовала десятки прочих архитекторов — современников Ивана Ивановича. Но он попался только на создателя Тадж-Махала. Тень величия успешно скрыла даже то, что Лахаури жил гораздо позже и Анна никак не могла передать от него какую-либо посылку...

— Кем вы у него работаете? Чертёжница? Переписчица?

Анна вздрагивает: ни разу в прежние её приходы он не задавал этого вопроса. Механически разжимает губы:

— Чертёжницей.

Мысли мечутся, как искры по проводам: в чём дело? Что сбилось? Почему он ведёт себя иначе, чем прежде? А ещё — и вправду, кем она работает? Нигде не устроена, хозяйство в Петербурге брошено на Марусю, детей у них нет. Кем же она у него работает? В какой-то книге Анна читала, что есть такая профессия — жена лётчика. Ну а она — жена инженера...

— Что вы хотите взамен? — старик-архитектор вскидывает глаза от содержания, смотрит на Анну полную секунду и снова углубляется в книгу.

Анна подаёт ему папку с чертежами готового моста.

— Проверить, выстоит ли.

Иван Иванович долго сидит, запершись в кабинете. Возвращается через час. Анна ждёт привычного кивка, ухмылки и завистливо-уважительного «Крепкая работа!». Но разбирает только кряхтение и старческий кашель.

— Поездом будут проверять?

— Конечно!

— Не пускай своего начальника.

Ниточки обрываются. Срывается голос:

— Не выдержит?

— Да может и выдержит, — скрипит старик, толкая ей в руки разлохмаченную папку. — В интервал доверия попадает. Но близко к краю. Кто-то пустил бы, я бы — никогда.

На негнущихся ногах Анна выходит в мартовский холод. Вытаскивает обратный ключ — стеклянный шар размером с грецкий орех. Сдавливает, глотая слёзы, и под хруст стекла уносится в средневековый Париж.

***

Квартира встречает её духотой и сумраком.

— Альберт? — зовёт она, скидывая промокшие туфли.

Муж сидит за печатной машинкой, привезённой из Петербурга; каретка добегает до конца строчки и весело звенит. Он поднимает голову, встаёт, потягивается.

— Здравствуй, путешественница. Опять? — кривится Альберт, когда жена протягивает ему папку с расчётами. — Зачем?

— Посмотри, — отвечает она; голос звенит, как натянутая металлическая струна.

Альберт вздыхает, но покорно срезает узелок и достаёт заляпанные зелёными чернилами схемы. Усаживается, и…

Анна замирает; они женаты девятнадцать лет, но она никогда не сумеет глядеть на это спокойно.

Пальцы, зажавшие карандаш, летают над клавишами калькуляторов, над рычажками расчётных машин, — Альберт похож на идеальный механизм, на механического насекомое, собранное искусным мастером из серебряных спиц.

В такие минуты Анне не отогнать восхищения — и страха. Ей кажется, муж вот-вот расправит металлические крылья и уплывёт от неё в звенящие небеса, полные цифр, шифров и чертежей мистических машин.

Но Альберт не улетает. Он откидывается в кресле, поднимает руки над бумагами, словно говоря: всё! — и оборачивается к ней.

— Ну? — Анну выпускает на волю страх, который держала в себе с самого рыжего дома, и он затапливает её с головой, окутывая крутой волной паники. — Ну?!

— Всё в порядке, — улыбается Альберт. — Тебе не о чём тревожиться.

Анна опускается в кресло, горбится и подпирает лоб рукой. Так бывает всегда, когда муж заканчивает работу и проверяет устойчивость по расчётным схемам. «Половина победы», называет это Анна. «Твоё спокойствие», — говорит Альберт.

И всё-таки — старый архитектор никогда прежде не говорил «Близко к краю».

Она засыпает беспокойной, но наутро мужа вновь встречает запах свежего, горячего хлеба и хрустящих пирожков с капустой — маленьких, как рыбки, слепленных из тёмной муки, с золотистыми защипами на боках.

И всё-таки — что-то не так.

Днём ей не сидится, не шьётся, не вяжется. В кои-то веки Анна берётся за стряпню, но овощи выскальзывают из рук, тыква пригорает, мясо не пропекается, она бросает горшки и убегает на балкон: думать, курить, ждать мужа.

Испытания завтра. Когда Альберт уходит в лавку за бумагой, Анна бросает взгляд на панель кабины — настроено на Петербург, а в бархатном гнёздышке на банкетке у стены — коробка с пригоршней стеклянных орехов, ключей на возвращение в Париж.

Сама она не бывала в Петербурге уже давно — муж говорит, что прячет в Париже кабину, но порой Анне кажется, что он прячет её, Анну — в глуши между лоз винограда и сирени, требуя обнулять каждый прожитый в прошлом день.

Она вздыхает, раскуривает трубку. Кольца дыма плывут над холодными зимними виноградниками, скрючившими свои лозы, словно пальцы дряхлых ведьм.

Утром снова курит.

«Можно сломать кабину», — вдруг думает Анна, и мысль поражает её своей простотой и крамольностью.

Сломать кабину — и Альберт не попадёт в Петербург. Сломать кабину — и они больше никогда не уедут из этого зловонного Парижа, полного призраков, кладбищ и суеверий. Останутся навсегда в оплетённом лозами доме, зажатом между пекарней и фонарной мастерской.

Она не даёт себе времени сомневаться; знает: стоит задуматься, и мысли одолеют.

Анна стряхивает пепел прямо в ведьминский виноградник и бежит в кабинет. Застывает на пороге: в углу скинуты его сапоги. Значит, муж вернулся.

Прижимает руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце. Заглядывает внутрь.

Альберт спит на скрипучем диване, с головой накрывшись овчинным пледом; он не шевелится, не храпит, и можно подумать, что под пледом — неживой манекен. Анна крадётся к кабине, отводит портьеру. Ныряет внутрь и мягко задвигает стеклянную дверь.

В решающий момент рука замирает, но лишь на секунду; пальцы уверенно перебегают от одной клавиши к другой, с нужными интервалами касаются мелких матовых кнопок. В первый вечер в средневековом Париже — после того, как Альберт уничтожил кабину, собранную в Петербурге, и забрал оттуда все ключи, — он заставил её вызубрить «Код невозврата». На случай, если кто-то обнаружит кабину в его отсутствие.

Завершив комбинацию, Анна чувствует, как ломит запястья. Облегчения почему-то нет. Интуиция, чьи звоночки Анна слышит ясней, чем цокот каретки в конце строки, молчит, затаившись. Мир словно готовит Анне сюрприз, намекнуть о котором можно только молчанием.

Молчанием.

«Оно кажется таким резким от того, что смолкло жужжание кабины», — соображает она. Жужжание, которое было фоном и лейтмотивом их жизни в последние девятнадцать лет.

Анна выходит в комнату и смотрит на мужа. Ей кажется, что плед ритмично вздымается и опадает от его дыхания, но это обман: подойдя ближе, она видит: овчина неподвижна.

«Может быть, он проснулся и просто лежит», — проносится в голове. Её ошпаривает мысль: что, если он всё слышал? И что она скажет ему — зачем она сломала кабину?

Но если он всё слышал — почему не остановил?

— Альберт? — неуверенно зовёт Анна, и голос звучит высоко и испуганно, как будто она девчонка, провинившаяся перед отцом. — Альберт?

Трепеща, она подходит к дивану вплотную и заносит руку, чтобы сдёрнуть плед.
Плед летит в сторону, и жена инженера не может сдержать вскрика. На диване — несколько крупных мягких свёртков, и выложены они так удачно, что напоминают человеческую фигуру. Дрожащими руками Анна разматывает первый, громоздкий узел. В ладони стекает гладкая материя цвета молодой листвы. Перебирая кружево, она почему-то вспоминает запах уксусного альдегида. В свёртке оказываются платье, веер и перчатки до локтя.

Во втором тюрбане амазонка — светло-сиреневый, как сумерки, жакет и юбка до пола.

В остальных свёртках снова одежда. Анна перебирает груды тряпок дрожащими пальцами — и наконец добирается до записки, спрятанной среди атласа, шёлка и мехов.

«Пишу на случай, если ты вдруг найдёшь это до моего возвращения. Как ты могла догадаться, я в Петербурге. Тебе нечего тревожиться, раз всё проверил твой любимый Иван Иванович. Испытания по моей просьбе перенесли — поезд поедет не вечером, а в обед, так что к вечеру я буду с тобой. А чтобы ты не грустила, ещё в прошлый раз накупил тебе тряпочек (присоветовали твои здешние подружки, Анна Аркадьевна и Дарья Александровна). Очень надеюсь, что что-то да придётся тебе по вкусу. Не грусти без меня. К вечеру буду!»

Анна отрывается от письма и смотрит в стену. За кронами клубится смутная синева, но Анна видит синеву другую — петербургскую. Сейчас там ранняя весна, но небо не в синь, а в мутное серебро, и силуэт построенного мужем моста на этом фоне похож на острые кости чудовища.

Анна, как наяву, видит под мостом две крошечные точки — главный инженер и его помощник. Издалека, разрывая прозрачный пар над рекой, свистит поезд. Он летит, словно воет зверь, и Анна затыкает уши от рёва.

Когда поезд наползает брюхом на мост, она закрывает глаза и падает на колени, зарываясь ладонями в гору тряпья. Грохот колёс длится и длится, он сотрясает всё её нутро, и каждая клеточка ходит ходуном, не находя себе места.

Наконец гул стихает.

Тишина.

Ни свиста, ни крика. Значит, мост выдержал. Всё хорошо… Всё хорошо…

Страх медленно отпускает Анну из цепких когтей, так медленно, что на секунду она успевает забыть, что кабина больше не работает. Секунду она думает: надо встать, надо прибрать комнаты к приходу мужа, надо прибрать себя и приготовить для Альберта что-то домашнее, простое, но своими руками…

Но взгляд упирается в умолкшие, тёмные стёкла, и она вспоминает, что муж не вернётся. Мост выдержал, и Альберт жив. Но теперь навсегда в Петербурге, а она заперта в Париже, за двести восемьдесят лет до его рождения. Ей не перезапустить, не починить кабину — никогда.

Она опускается на пол и запускает длинные белые пальцы в растрёпанные волосы. Кажется, кто-то предупреждал её: так и будет. Ты помогаешь ему создать величайший шедевр — а затем губишь своими руками...

Кто-то предупреждал её: так и бывает с жёнами инженеров.

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

175

Аптекарь

Чумовые истории

«Мыло, духи, яды, напитки, масло».

Читай как хочешь: духи́ или ду́хи. Табличка висит на обшарпанных зелёных дверях аптеки больше десятка лет: петербуржский снегодождь слизывает чешуйки краски, дверь топорщится опилками и вылезшей из щелей обивки порыжевшей ватой.

ЗоЖу живёт в комнатке при аптеке, давно закрытой для обыкновенных посетителей. Внутри навалены топчаны и пуфы, темно от вполовину заколоченных окон и пахнет дёгтем, карболкой и валерианой — стойким больничным духом.

Аптекарь ведёт босой пяткой по масляным разводам, виртуозно пробираясь по лабиринту коробок, залепленных стикерами «Хрупко!» и наклейками с угрожающей эмблемой химоружия. Никакого химоружия, разумеется, в них нет. Есть нечто куда более неприглядное.

ЗоЖу протягивает руку и подцепляет ногтем стопку визиток — картонных квадратиков три на три, подписанных чернильной кардиограммой «ЗоЖу». На столе у окна их дожидается свежая партия масел: вспрыгнув на длинную лавку, ЗоЖу допечатывает на стареньком ноутбуке инструкции и крепит ярлычки к флаконам, тихонько чирикая сквозь зубы: точь-в-точь тёмная птица на жёрдочке.

Закончив, аптекарь с ухмылкой запускает руку в коробку с заготовками для мыла: скользкие шарики и кубики шершаво ласкают ладонь, дрожат и плавятся, как живые. После этого рука пахнет розмарином, рябиной и розой: «мыльные» заказы нынче исключительно дамские.

***

К полудню запахи карболки и валерианы перекрывает кофейный аромат: ЗоЖу черпачком разливает пахнущую арабикой жижу по крохотным банкам с притёртыми крышками.

Комната тонет в древесно-изумрудном сумраке. Кофемолка жадно впитывает жар ладоней: от тёплого металла пахнет кофейной пенкой, крошкой, оболочкой зерна, частичками шелухи — самого нежного, что не утонуло в пучине гущи. Перчинка, горчинка, земляника, земля, соль, ржаной хлеб, дым обжарки…

ЗоЖу цедит запах, поры на крыльях носа расширяются. Он, сгорбившись, склоняется на ящичком с травами и роется в нём скрюченными пальцами, становясь похожим на старого коршуна, злобного карлика, болотного-травяного тролля-колдуна.

В первую банку, в карюю жижу, падает, булькая, листок любистка. Во вторую ныряет бутон гвоздики. В третью — стручок ванили, следом анис, тмин, жгучий перец… Крышки плотно садятся на горлышки, ярлычки обвиваются вокруг банок джутовыми удавками, и вот уже деревянный ящик, разбитый на шестнадцать ячеек, наполнен ядовитыми образцами. Аптекарь крадётся к дверям, ощипывает вату и укладывает вокруг стеклянных «кофе́ек» жухлыми жёлтыми облаками.

Ящик отравляется в квадратную термосумку, в каких курьеры разносят пиццу и осетинские пироги, ЗоЖу надевает фуражку с эмблемой жирного треугольного кусочка с круглыми пятнами салями и золотистыми нитями плавленого сыра, и, приоткрыв дверь, покосившись налево, а затем направо, ныряет в петербужское ненастье.

Краем глаза он замечает широкий, тускло блеснувший нож, вогнанный по рукоятку в полусгнивший деревянный столб рядом с крыльцом. Аптекарь рассматривает намалёванное на лезвии послание, берётся двумя пальцами за рукоять, примеривается, раскачивая и резким движением вырывает и отшвыривает нож в небытие.

Усмехается: глупая попытка. До него не добраться.

***

Первая точка сбыта — в трёх улицах от аптеки. Вдоль по набережной Обводного, Рыбинская, Боровая, Расстанная и вот уже дворик Лиговского со ржавым почтовым ящиком, некогда синим, ныне почерневшим от времени.

Скрипя дверцей, ЗоЖу открывает этот скворечник для писем и извещений. Пахнет оттуда просроченной осенью: плесенью и тленом, позапрошлогодними листьями и влажной землёй. Аптекарь свивает из припасённых газет сухое гнездо и укладывает туда три «кофейки». Их заберут часов через пять, самое позднее — к ночи. Со дна почтового ящика аптекарь забирает плотный коричневый конверт, адресованный «Г-ну ЗоЖу».

В следующую точку он едет трамваем, в три пересадки: торговый центр «Акцент», длинный и узкий, как бетонная змея, приютился на стыке Петербурга и Ленинградской области; миновав анфиладу залов, стёкол и зеркал, ЗоЖу останавливается у длинного ряда касс продуктового магазина.

Излучая доброжелательность и лёгкую растерянность, ЗоЖу ставит свою сумку у ног и начинает копаться в ней, якобы в поисках кошелька или телефона. В рукав прыгает одна, другая, третья баночка с ядом, и он, приоткрыв крохотную дверцу сбоку, аккуратно вкладывает их в ящик для пожертвований. Затем приподнимает его — ящик совсем лёгкий, щель под ним тёмная и пыльная, — и вытягивает оттуда два плоских конверта; один — с чёрной виньеткой, от второго пахнет духами «Лемонграсс» — заказ от знакомой мадемуазель с Матисова острова.

Третья точка — офис на Невском. ЗоЖу проникает на верхний этаж по пропуску обслуживающего персонала, выворачивает наизнанку серую куртку, снимает фуражку и низко наклоняет голову — образцовый грузчик. Коридор стелется зелёной лентой ковра, стилизованного под газон; мелькает проплешина у лифтов, грязные следы у лестницы, засохшие пятна чая около кухни. Вот наконец и невысокий стеклянный стол с таким же зелёным, как ковёр, ящиком для использованных батареек. Аптекарь снимает крышку, вкладывает внутрь пять баночек и маскирует их горкой батареек, венчая её испорченным адаптером на перетёртом белом шнуре.

Крышка с мягким щелком встаёт на место, в карман на рукаве прячется клочок бумаги с очередным заказом, и ЗоЖу с чистой совестью покидает офис.

Солнца по-прежнему нет, но ветер разогнал тёмные глухие тучи, и в небе — пелерина несмелых молодых облаков, которые сулят разве что слабой моросью. ЗоЖу напяливает кепку, перехватывает поудобней полегчавшую сумку и, позабыв вывернуть куртку, насвистывая, отправляется домой.

***

За три часа спешного пешего хода он замечает три хвоста — сбрасывать их приходится, петляя по переулкам. Пару раз аптекарь пережидает за мусорными баками, ещё одного преследователя оставляет в проходном дворе и наконец выходит знакомую улицу.

«Мыло, духи, яды, напитки, масло» — встречает его табличка.

Дверь, как и всегда, щетинится съехавшей мокрой стружкой и добродушно цепляет по плечу ошмётком краски. ЗоЖу принюхивается: всё в норме, да только ступени поскрипывают незнакомой, рваной мелодией регтайма.

Аптекарь ставит сумку, наклоняется, внимательно осматривает каждую доску. Под четвёртой прощупывается что-то твёрдое: после непродолжительной борьбы со старым деревом он извлекает на свет алый кругляш сургучной печати; щурясь, разглядывает нацарапанные на сургуче руны, сплёвывает и, не разуваясь, наполняет водой белую глиняную миску.

Надевает латексные перчатки и, тщательно следя, чтобы ни крошки не упало мимо, крошит печать в широкую посудину. Вода с шипением поглощает алое крошево, аптекарь добавляет несколько капель глицерина, шепчет отвод и, выждав четырнадцать положенных секунд, швыряет миску за порог, не заботясь более ни о судьбе сосуда, ни о сургуче, ни о второй за день попытке сглаза — нужно признать, достаточно дилетантской.

***

ЗоЖу ужинает бутербродами размером с монету в два пенни, с начинкой из яйца с майонезом и лосося. Запивает обыкновенным кофе и пальцами, выпачканными в майонезе, перелистывает свежие заказы. Два конверта из «Акцента» действительно оказываются просьбами от леди: «мыло обольщения» и масло от бессонницы — смачивать виски́. С маслом всё ясно, а вот насчёт мыла придётся уточнить: кого именно собралась обольщать мадам? Если ей нужна обыкновенная любовь, это несложно: унция ключевой воды, две капли розового масла, любисток и ландышевый сок, и осторожней с мятой, иначе будет ревновать. Но, возможно, даме требуется нечто более волнующее…

На клочке бумаги из офиса — просьба добыть и доставить четверть грамма рицина. Лобовой заказ. Как интересно.

Последним ЗоЖу открывает плотный конверт, найденный в почтовом ящике. Внутри подложка из серебристой фольги, в ней — ещё один конверт, маленький и пухлый, в углу несколько завитков, кажущихся смутно знакомыми; судя по блеску и запаху, нарисованы ароматической гелевой ручкой. Аптекарь вскрывает конверт, наискось прорезая перочинным ножом. На стеклянной столешнице вырастает крохотная белая горка рассыпчатого, отливающего розовыми порошка.

ЗоЖу зажимает нос, но вдох уже сделан: розовая «Медленная смерть» попала в лёгкие. В том, что это именно она, аптекарь уверен.
Комната вертится перед глазами; пляшут, раздваиваясь, чёрные завитки.

Преодолевая стремительно заволакивающую сознание пелену, аптекарь думает о том, что нож в столбе и заговорённый сургуч усыпили бдительность; но каяться поздно. Остаётся искать…
Просить «коллег» по ремеслу? Невозможно: стоит довериться, и вместо антидота ему дадут катализатор. Попытаться изготовить противоядие самому? Придётся.

Одним глотком загоняя панику на задворки сознания, аптекарь сгребает порошок в герметичный контейнер и прячет в чулан. Проводить анализ не нужно: первые симптомы налицо — слегка кружится голова и страшное чувство голода…

Он заглатывает два последних «двухпенсовика», приканчивает мраморный сыр и рыбу; кофе выливает в раковину: пить нельзя. Чем больше жидкости будет в организме, тем быстрее его доконает «Медленная смерть». Остатки тёмной гущи причудливо изгибаются, уползая в сток: в глазах снова встают округлые чёрные узоры, увиденные на конверте с ядом. Предчувствие услужливо царапает память.

Где, где я мог зацепить этот антрацитовый ажур?

Отбросив конверты, аптекарь встаёт к столу, отодвигает печатную машинку и ноутбук, отставляет в сторону чернильницу и, расчистив место для работы, накрывает его прорезиненной скатертью. Дамские мелочи подождут; время серьёзной работы. Яд разносит по венам смерть и адреналин.

Час спустя ЗоЖу делает звонок в интернет-зверинец. Ещё час спустя в дверь стучит курьер. Аптекарь забирает переносную клетку в форме куба, накрытую тёмной тканью; стоит курьеру исчезнуть, как обитатель клетки начинает истошно орать.

ЗоЖу сдёргивает тёмный чехол: радужный попугай с перевесом в красный щёлкает клювом и трясёт крыльями, совсем как боевой петух. Не дожидаясь, пока птица оклемается, он суёт ей под клюв открытый контейнер. Попугай чихает.

— Теперь ты заражён, дружище, — каркает ЗоЖу и возвращается к столу. Через минуту попугай, хлебнувший из поилки первую версию антидота, спит. ЗоЖу внимательно наблюдает за экстренно приобретённым питомцем, лузгая семечки и заедая их халвой и жареным мясом.

Надолго его не хватает: ждать результата нужно несколько часов, и, справившись с семечками и мясом, аптекарь принимается нервно расхаживать из угла в угол. Шибающий в нос запах валерианы, всегда такой приятный и сумрачный, вызывает тошноту. Чтобы занять себя хоть чем-то, он вытаскивает из груды бумаг в углу стола «дамский» конверт. Что там ей нужно?

Надеюсь, это не очередная отрава.

Зрение очевидно падает с каждым часом, и всё-таки не заметить чёрную виньетку на белизне почтовой бумаги невозможно.

Зожу вздрагивает, будто в рукав заползла королевская кобра. Ему кажется, он видит белые испарения яда, поднимающиеся от конверта.

Внутри — шершавый, вызывающе-пурпурный лист. Тёмно-синим выведена крикливая жалоба:

«Господин ЗоЖу! Заказанное у вас мыло «Молодильное яблоко» имеет совершенно возмутительный эффект. Вместо того, чтобы омолодить кожу, оно дестабилизировало мой возраст: уже второй день я просыпаюсь с лицом глубокой старухи, а к утру становлюсь девочкой. Но стоит уснуть — и я вновь развалина! Требую выплатить компенсацию и исправить действие мыла».

На минуту аптекарь забывает о гложущем голоде и спящем попугае. Какой интересный, однако, вышел эффект... Отвечать заказчикам не в его привычках, но этой даме он напишет… Напишет.

Первый антидот не срабатывает. Пока доходит до кондиции второй вариант, ЗоЖу составляет ответ для «дестабилизированной» клиентки. Напоив попугая вторым образцом, он накидывает дождевик и, прикрыв дверь, растворяется в полночном тумане.

Путь до почтового ящика занимает рекордные двадцать минут. Руки слегка подрагивают, когда он прилаживает к почтовому ящику непромокаемый файл с посланием и адресом —накрепко приматывает изолентой, которая почти сливается с влажной краской. Если дама заинтересована в ответе, она наверняка где-то неподалёку…

05†:6*—‡3*6; ‡);(6¶6*3; ‡(8j? ¶8*5;8659(85†:;‡—‡9.8*)5;81‡(;48†595385*†16x;48) ‡5.: ‡?.?(—45)8†2?; ‡*0:61: ‡?—5*16*†98‡2¶‡†*:237

Чувствуя, как усиливается головокружения, ЗоЖу покидает двор. Если она расшифрует и придёт к нему… Надежда крепнет с каждым шагом, и, добравшись до дома, он даже чувствует себя чуть лучше от ледяных сквозняков и влажного воздуха с канала.

У входа аптекарь на минуту замирает.

Скрипит на ветру фонарь; от заднего входа старого ресторана несёт рыбой и гнилыми овощами; бьющий в лицо ветер воняет смертью.

***

С утренней почтой — письмо заказное; почтальон стучит в дверь так, что дряхлые створки едва не проваливаются внутрь — приходит с ответ.
6w600—‡98

«Я приду», на лету расшифровывает ЗоЖу.

— Вот так яблочко! — На самом деле он выражается куда крепче; проснувшийся попугай вяло подхватывает ругательство.

Дама является под вечер: рывком отворяет дверь и входит, не дожидаясь
приглашения.

— У вас было открыто, — говорит она в оправдание, с любопытством оглядывая аптекарскую пещеру. — Так вот, значит, где живёт господин ЗоЖу.
«Господин ЗоЖу» заинтригован, но выдать себя раньше времени — значит, проститься с надеждой, с этой обворожительной рыжеволосой рыбкой, клюнувшей на крючок.

— Кто вы?

Гостья бесцеремонно ведёт рукой по пыльному плюшу обеденного стола, рассматривает надписи на коробках («Хрупко!» на семнадцати языках от английского до суахили), щёлкает по калёным стеклам над уголком, уставленным ретортами и спиртовками.

— Вы шифровальщица? Специалист по криптосистемам?

Она звонко хохочет, не утруждая себя ответом: изучает рабочий стол, дразнит попугая, щёлкает ногтем по прутьям клетки. Попугай начинает орать на разные голоса. Четыре варианта антидота дали забавную комбинацию: его оперение почернело и местами напоминало опалённую древесину.

— Он кусается, не лезьте. Так кто вы такая?

— Почему ваш попугай выглядит таким несчастным? Может, вы его перекармливаете? У ваших весов западает стрелка, — игнорируя вопросы, заявляет она.

— Я в курсе, — уязвлённо отвечает аптекарь. — Но я не взвешиваю ему корм.

— Так отчего он почернел?

Дама обходит клетку и ведёт пальцем по ряду стеклянных флаконов с латинскими этикетками. Звук получается интересный: как будто перебор на ксилофоне. Но последнюю октаву гостья не доигрывает: с краю, как на подбор, — сосуды с надписями «Токсично», «Опасно» и «Тактильный контакт воспрещён».

— У вас необычный дом, господин ЗоЖу. Чем вы занимаетесь? Расскажите — и я отвечу на ваши вопросы.

«Она — или нет?» — вертится в голове аптекаря. Он лихорадочно примеряет на даму сразу две роли, натягивая амплуа неловко, как чехол на клетку: отравительница или «дестабилизированная»? «Молодильное яблоко» или
«Медленная смерть»?..

Тщательно выбирая слова и следя, чтобы язык не заплетался, ЗоЖу принимается за рассказ. Смотрит в сторону, но то и дело бросает быстрые косые взгляды, наблюдая за её реакцией.

Итак, попугай.

— Я купил его недавно, — начинает он, — понадобился подопытный образец. Может быть, вы слышали, что организм попугая по механизму воздействия многих ядов очень похож на человеческий…

— В таком случае следовало купить опоссума, — хмыкает гостья. — Его реакция ещё ближе к человеческой. Странно. Зачем вы выбрали попугая?

— Попугая купить проще, быстрее — пожимает плечами аптекарь, успешно маскируя литавры, бьющие в голове.

Попугай удружил ему великолепно; можно считать это самым весомым доказательством. Невероятно, чтобы случайная гостья так хорошо разбиралась в подопытных образцах…

Пока дама занята изучением почерневших перьев, ЗоЖу мысленно складывает крохи деталей: подметила неточность весов (а стрелка косит всего-то на полмиллиметра!), не тронула токсичные образцы. Вспомнила про опоссумов…

Совпадения? Не-ет.

Гостья хмурится, и аптекарь, соображая, как бы половчее извлечь из положения выгоду, продолжает:

— Вчера, — с медленной улыбкой произносит он, — я дал попугаю вдохнуть порошок под названием «Медленная смерть». Ищу к нему антидот, понимаете? Если, конечно, слышали о таком.

Глаза собеседницы сужаются, и она машинально кивает. ЗоЖу добавляет в графу подозрений последний жирный пункт.

— Но пока, к сожалению, не выходит… В общих словах — вот зачем мне попугай и вот почему он такой чёрный. Следы экспериментов… Теперь ваша очередь. Как вы догадались, что я написал?

— Разве это сложно? — спрашивает гостья. —
Ключик в вашем имени, господин ЗоЖу… «Золотой жук». Это первое, что приходит в голову, глядя на этикетку. Вы зашифровали письмо шифром из рассказа По и даже не потрудились придумать символы для кириллицы!

ЗоЖу смеётся.

— Догадались! А что, если я спрошу, как вы…

Он замолкает, не в силах отвести глаз от причудливой трансформации: гостья, пришедшая в облике зрелой женщины, резко молодеет. Глаза становятся ярче, волосы — гуще, расправляются плечи и даже в голосе прорезаются молодые, сочные ноты.

— Занятно, — мельком бросая взгляд в огрызок стенного зеркала, кивает она.

ЗоЖу машинально переводит взгляд туда же и видит, как на секунду за её спиной вспыхивает пламя. Наружу выходит истинное лицо — без возраста, не молодое, не старое, ведьмински обрамлённое рыжими кудрями, с узкими глазами, полными чёрного огня.

«Самое то, — с внезапным восхищением думает он. — Сообразительна, сведуща, имеет мотивацию…»

— Давайте сюда своё мыло, — нарочито-бесстрастно велит ей ЗоЖу. — И приходите завтра.

Отравительница оставляет флакон и уходит, но аптекарь не думает что-то исправлять. Он заваривает кофе с мускатом и выпивает уже полчашки, когда попугай вдруг по-особому вскрикивает и затихает.

***

Гостья возвращается под утро — ей можно дать от силы пятнадцать. ЗоЖу по-прежнему сидит посреди комнаты с чашкой кофе у ног: медленно перебирает пробирки со сколотыми горлышками, плоские чашки и искрящие порошки; делает пометки на полях старых учебников и методичек.

— Ну? Готово?

— Готово, — аптекарь тянется к клетке и сдёргивает с неё чёрный бархатный платок. Гостья вскрикивает: в клетке пусто, на дне, горсткой перьев, — мёртвый попугай.

— Помнишь, милая, — внезапно переходя на ты, начинает аптекарь, — я говорил, что ищу антидот? Само собой, не просто из любопытства. Меня отравили «Медленной смертью». Я скормил то же самое попугаю; он меньше, и потому умер быстрее, а у меня есть фора. И если хочешь, чтобы я всё-таки избавил тебя от необходимости менять возраст каждые полчаса, — придумай, как меня спасти.

Глаза гостьи расширяются, она растерянно трясёт головой; по плечам прыгают рыжие кудри.

— Жалеешь, что решила убрать меня так не вовремя? Не знала, кто именно приготовил для тебя молодильное мыло?

Она жалко кивает.

— Теперь придётся потрудиться, — удовлетворённо замечает ЗоЖу. — Как известно, лучше всех противоядия удаются составителям ядов…

Он улыбается, чувствуя, как по венам медленно растекается смерть, и допивает последний глоточек кофе.

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

176

Отношенияцы


Чумовые истории

0

177

Ошибки планетарного масштаба. Части I

Чумовые истории

— Объём кислорода зависит от степени вины. Вацлав Золь, бывший эколог планеты Нептуния, приговаривается к суткам.

Ноги вдруг перестали слушаться, и я упал бы, если бы не конвой.

Сутки. Значит, у меня будет двадцать четыре часа в космосе, чтобы осознать вину. Только после этого я начну умирать — в десяти-двенадцати льё от Нептунии, в тысяче парсек от Земли. Говорят, на суперкрейсере «Виктория» можно преодолеть это расстояние за двадцать часов.

В колонии такого быстрого транспорта нет. Лучшее, чем может похвастать планета, — расхлябанные кометки, которые дважды в неделю возят тех, кто побогаче, на спутники. Воздух там чище, и нептунианцы используют любую возможность, чтобы вывезти детей туда, где не нужно использовать дыхательную смесь.

...После слов судьи слегка зазвенело в ушах; перед глазами плыло — должно быть, от слабости. А вместо зала заседаний я почему-то увидел наше крыльцо — в лучшем районе столицы, вдалеке от узловых труб и совсем рядом со станицей.

— ...совсем рядом со станцией, тебе понравится. Не голодная? Я могу позвонить, к нашему приходу как раз разогреют ужин.

Я ухаживал за ней почти год, но сегодня почему-то вновь чувствовал себя скованно — как в самом начале. Но Ирма как будто не замечала ни раздражения, ни стеснения. Я не любил её — но определённо любил её практичность, интуицию и способность угадывать моё настроение. Для моей цели этого было более чем достаточно.

— Так что? Голодная?

Она кивнула, складывая зонтик. Я придержал её руку:

— Не убирай, ещё накрапывает. Ты же знаешь, тяжёлая вода. Соли цинката...

Ирма глянула с усмешкой.

— Профдеформация?

— Вроде того.

К тому времени, как мы добрались, нас ждали тушёное мясо и яблочный кофе, который обожали оба. Кофе был редкостью: его раз в квартал доставляли с Земли. Я вдруг подумал, что это может стать ещё одной причиной её согласия: в конце концов, вряд ли ей удастся пить его каждый день где-то в другом месте.

Ирма отдала плащ подошедшей прислуге. Я скинул мокрые ботинки, сбросил пиджак и прошёл в просторную кухню. Наверное, следовало самому забрать её плащ и предложить аперитив, но в затылке зарождалась горячая головная боль, а сегодня я был обязан быть в трезвом уме.

— Рад, что ты пришла, — глотая таблетку, пробормотал я. Протянул Ирме руку, приглашая к столу, подождал, пока она сядет, аккуратно устроив складки пышного платья, и уже открыл было рот, как зазвонил её приёмник.

Виновато улыбнувшись, она ответила на вызов. Я воспользовался заминкой и велел прислуге зажечь свечи. Прислуга поняла верно: кроме свечей на столе появилась ваза, полная искусственных пионов, а свет в столовой приглушили.

К тому времени, как Ирма закончила разговор, таблетка подействовала. Я почувствовал себя гораздо лучше и твёрдо решил: откладывать бессмысленно. Всё висело на волоске; мне оставались месяцы, может быть, недели. Я должен переправить сбережения на Землю как можно скорее. В Швейцарию, в Геттингем, в Британский банк...

— Ирма.

— Да?..

Она вовсе не была красивой — маленькая, веснушчатая, белобровая, — но умела держаться и гордо носить все эти соломенные шляпки, замшевые платья и плотные тёмные очки.

Как всегда в минуту волнения, у меня обмякли ноги. И всё же я сумел выговорить — на этот раз достаточно чётко:

— Ирма, я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Она выставила на стол локти (чего не делала никогда прежде) и опёрлась подбородком на кулаки. Было в этой позе что-то беззащитно-девичье и вместе с тем — озорное. Я поклялся про себя: если она согласится — расскажу ей сразу всё. А когда она попадёт на Землю, то никогда больше не втяну её ни в какие игры.

Ирма молчала долго. Какой-то частью своего существа я уже хотел, чтобы она отказалась. Но она вскинула на меня свои глаза — серые стеклянные бусины — и тряхнула разлетающимися светло-рыжими волосами.

«Значит, решено», — подумал я, и отчего-то упало сердце.

— Вацлав Золь, вам понятен приговор? Он будет приведён в исполнение спустя сутки после заседания суда.

...Наш с Ирмой приговор мы приводили в исполнение гораздо дольше — с того разговора прошло не меньше месяца, прежде чем, уже будучи моей женой, она оформила билет на Землю. Сам я был невыездным — главному экологу выезд разрешают не раньше, чем через двадцать лет после заселения планеты. Нептунии было пять — и все пять ситуация только ухудшалась. К моменту отъезда Ирмы нам пришлось накрыть сад плёнкой анильдина — без неё завезённым в колонию растениям было уже не выжить.

Провожая жену, я надеялся, что сохранил сад не зря — это была единственная неподконтрольная бюро территория для экспериментов. В душе я радовался, что ещё в самом начале, когда на планете шла делёжка новостроек для руководства, выбил себе квартиру с садом...

Ирма махала с открытой палубы. До отправления оставалось девять минут, но пассажиры уже забрались в каюты — никто не желал дышать стылым, вонючим воздухом дольше необходимого. Но Ирма держала марку: жена главного эколога должна подавать пример и демонстрировать людям, что всё в порядке. Совсем как я. Только, в отличие от неё, мне это удавалось с трудом — день ото дня всё большим.

В деле о проржавевшем оборудовании газового завода я сумел перевести стрелки на инженеров — коррозия труб отчасти действительно произошла по их вине. Химикаты в городском озере, которое снабжало водой всю столицу, объяснили поломкой очистных сооружений. Чрезмерную влажность почвы — отсутствием ливневой канализации. Но я-то знал настоящую причину этих вещей — этих и многих других. Думаю, в последнее время о ней догадывалось и правительство Нептунии…

...Семь лет назад, рассчитывая экологию колонии, я включил в газовую оболочку планеты избыток цинката. Крошечный перебор привёл к обогащению вод тяжёлыми металлами и к повышенной влажности воздуха и почвы, сделал климат ветреным и дождливым, добавил в атмосферу серый пигмент и несильный, но неприятный, прелый запах — словно где-то в воздухе постоянно кипятили старую тряпку.

По протоколам такой проект должен быть заморожен ещё до запуска. Но в «Нептунию-IX» вложили слишком много ресурсов. Поэтому, даже если бы я признался, что рассчитанная мной атмосфера нестабильна, руководство закрыло бы на это глаза, но не закрыло планету. Те, кто решил эмигрировать с Земли, уже заплатили за эмиграцию и были вычеркнуты из ресурсных планов — их следовало куда-то деть, а колоний со свободным въездом давно не осталось. Так что моё признание не изменило бы хода вещей — а без него у меня осталась возможность хоть как-то контролировать ситуацию и искать выход.

И я нашёл! В моём саду под анильдиновой плёнкой вызревали суккуленты, способные связывать цинкат. Но селекционировать их здесь было слишком дорого — мешали дымная атмосфера и недостаток чистой воды. А чтобы доказать их эффективность в суде, требовалась огромная партия...

...В том, что суд будет — после того, как я явлюсь с результатами и с повинной, — я не сомневался. Но он состоялся гораздо раньше.

— Вацлав Золь, у вас есть вопросы?

— Да, — вышло хрипло; в горле сильно царапало. — Как вы узнали?.. Что это моя вина?..

Судья посмотрел на меня поверх широких очков — такие на Нептунии носили все, несмотря на нехватку солнца: плотно прилегавшие стёкла защищали глаза от летучих производных цинката.

— Администрация планеты уже несколько месяцев следит за подозреваемыми. Семнадцать недель назад в бюро поступил доклад от агента И. По поручениею следствия агент вошёл в круг ваших доверенных лиц, и подозрения укрепились. А вскоре в руках правосудия появились неопровержимые доказательства — ваше признание в ходе частной беседы с агентом.

— Я могу узнать его имя?..

— Меня зовут Ирма, — представилась светло-рыжая конопатая девушка, которую прислали взамен вышедшей в декрет секретарши. — Я изучила материалы и готова приступить к работе.

Неделю спустя я уже пригласил её в одно из немногих кафе столицы. Мы выпили настоящего кофе, поговорили о кино и скоростных крейсерах, выяснили, что оба родом из Чехии, и договорились провести вместе следующие выходные — при условии, что Ирма вовремя справится со всей входящей корреспонденцией, а я завершу проект по пароотведению в районе горячих рудников.

...К тому времени, как я сделал предложение, мы были знакомы месяц. Но я ни разу не заподозрил ничего и раскрылся ей спустя какие-то часы...

— Ирма, — незаметно вытирая о брючины вспотевшие ладони, пробормотал я. — Я хочу, чтобы ты улетела на Землю.

Она подняла белёсые брови, не открываясь от распаковки свадебных подарков.

— Так быстро? Я подозревала, Цлава, но…

Сердце заколотилось. Подозревала? Что подозревала?

— Что ты подозревала?

— Что ты захочешь растить детей вдали отсюда. Ты ведь главный эколог, ты, как никто, понимаешь, какие проблемы здесь существуют…

— Я… да… — от облегчения руки у меня повисли, как плети. — Так ты согласна?..

Ирма пожала плечами и улыбнулась.

— Ну да. Только давай немного повременим, чтобы люди не думали, что я вышла за тебя, только чтобы разжиться деньгами и уехать.

— Нет, Ирма. Уезжай сейчас же! Каждый день на Нептунии — вред для лёгких, для сердца… Это так. Но это не главное. Главное — ты должна увезти на Землю кое-что… мои сбережения… Это очень важно, пожалуйста, верь мне...

— Зачем? — Жена наконец отложила в сторону серебряный столовый набор и посмотрела мне в глаза. — В чём дело, Вацлав?

— В том… в том… — я провёл ладонью по залысине и выплюнул: — Я ошибся! Когда рассчитывал атмосферу. Этого было не исправить… Я невыездной, ты знаешь. Но сбережения у меня есть… Я боюсь расправы, Ирма. Если они узнают раньше времени, мне не спастись...

Я не стал говорить о том, что придумал, как исправить ошибку. Я был уверен — она мало что поймёт из этого бреда...

Но главное Ирма выловила сразу. Задумчиво спросила:

— Так ты женился за этим?

Я кивнул.

Некоторое время она сидела молча — совсем как когда я предложил ей стать моей женой. Потом подняла голову, встряхнулась.

— Ты просчитался, рассчитывая атмосферу, а теперь хочешь переправить сбережения на Землю на случай разоблачения? И хочешь, чтобы их отвезла я? Чтобы это не вызвало подозрений?

Я снова кивнул, застыв, боясь пошевелиться.

— Я тебе хоть немножечко нравлюсь?

Я закусил губу и кивнул в третий раз.

— Меня укачивает на анамезоновых кораблях. Если оплатишь билет на «Викторию» — смогу выехать через неделю.

Она не спросила больше ничего — ни сколько денег нужно отвезти на Землю, ни что делать после. Почему, почему это меня не насторожило?!

Тогда я почувствовал только облегчение.

...Я чувствовал только облегчение — когда остался без носового платка и записной книжки, когда надзиратели срезали пуговицы на моём мундире и забрали удостоверение и те крохи наличных, что остались после отъезда жены. Видимо, дело было в блодинге — я сильно распсиховался в зале суда, когда назвали имя выдавшего меня агента. Кажется, попытался напасть на конвой — плохо помню; были медики в белом и укол иглы. Потом темнота.

А теперь я чувствовал только облегчение. Но оно ушло, как только рассеялся светлый блодинговый туман. А через минуту меня вновь пригнуло грузом вины и страха....

...Значит, космос. Сутки в закрытом скафандре. А потом смерть. Сколько я протяну без кислорода?

Ах, Ирма.

Я не любил её, но она мне определённо нравилась… В какой миг она укрепилась в своих подозрениях, доложила начальству? Когда я путано объяснял, почему нужно везти на Землю все мои сбережения? Когда бормотал во сне? Когда выболтал ей что-то, выпив на свадьбе?..

Ах, Ирма...

Я оглядел бесшовные стальные стены. В которой из них спрятана дверь? Сколько часов осталось до того, как меня выведут отсюда?

Шаг, шаг и ещё шаг. Что-то трепыхалось в кармане рубашки — может быть, сердце? Я запустил руку в мягкий сатин и рассмеялся. Внутри был карандашик, выпавший из записной книжки. Не смогли даже как следует обыскать...

Я разломил карандаш и спрятал огрызок под стелькой ботинка. Оставшуюся часть пристроил поудобнее в одеревеневших пальцах и подошёл к стене.

Оказывается, карандаш пишет по стали.

Когда где-то за стеной раздались шаги, я закончил три четверти.

— Вацлав Золь? На выход.

— Могу я задержаться ещё на минут…

— Выходите сейчас же!

— Одну минуту! Пожалуйста! Это очень важно!

— На выход! Ну!

— Это инструкции по селекции! Пришлите сюда экологов из Бюро! Сделайте хотя бы фото!

— Заключённый Золь, я буду вынужден применить дисциплинарные меры!

— Да как же вы не понимаете… Это спасение планеты!

— Спасение? — в голосе конвоира впервые прорезалось что-то вроде усмешки. — Кажется, вы погубили планету ещё до рождения. О каком спасении может идти речь?

...Я очнулся уже в скафандре. Скосил глаза вправо и увидел датчик воздуха. Как жаль — оказывается, целых четыре из отведённых двадцати четырёх я провёл в беспамятстве...

Вокруг не было ни созвездий, ни огней планет. Я даже не знал, в какой стороне осталась Нептуния. Это — конец?.. Что ж, выходит, я остался главным злодеем. Может быть, сейчас обо мне говорят со всех экранов окрестных колоний. Может быть, даже с Земли.

...Приёмник Ирмы работал на полную громкость — с некоторых пор она не терпела тишины. Когда с экрана заговорили о Вацлаве, она удивилась только тому, как оперативно сработала правоохрана Нептунии. Позавчера утром она представила доклад, вчера состоялось судебное заседание, а сегодня новость об этом уже транслируют на экраны окрестных колоний — и даже на Землю.

Она бросила взгляд на экран — и задержалась, балансируя с чашкой кофе.

Серая стена, исчерченная формулами. При чём тут Вацлав?

Вслушалась в чёткие фразы.

— Открытие Вацлава Золь способно исправить климат «Нептунии-IX» и возродить к жизни ряд других колоний. Суд заочно оправдал экс-главного эколога Нептунии по части пунктов обвинения. Однако приговор — казнь в открытом космосе — на данный момент находится в процессе исполнения. На розыск гражданина потребуются колоссальные средства. В связи с плачевным состоянием Нептунии это мероприятие признано нецелесообразным. Активисты уже предлагают воздвигнуть монумент в честь бывшего главного эколога планеты, но, поскольку с Золь не сняты обвинения в халатности, в рамках судебной системы он остаётся преступником. Полный пересмотр дела будет назначен после изучения благотворного эффекта селекционированных им растений, способных связывать цинкат...

Ирма села перед экраном. Оставив кружку, вскрыла посланный Вацлавом конверт — разорвала поперёк надписи «До особых распоряжений». Развернула листы — в глаза бросились схемы и столбики цифр. Отмотала новостную передачу до первого увиденного кадра с серой стеной формул.

Агент И. не слишком разбиралась в селекции и экологии, но не увидеть сходства между тем, что было в конверте, и тем, что застыло на экране, было нельзя.

Ирма посмотрела на циферблат. Если приговор был приведён в исполнение через сутки после заседания суда, значит, у Вацлава осталось девятнадцать-двадцать часов воздуха.

Она так резко разорвала второй конверт с деньгами, что столкнула со стола кружку с кофе. Сдувая с кожи горячие капли, судорожно пересчитала купюры. Затем набрала номер.

— Слушаю вас, — произнёс диспетчер.

— Я арендую крейсер «Виктория». Срочно!

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

178

Ошибки планетарного масштаба. Часть II

Чумовые истории

Я скосил глаза на индикатор воздуха. Оставалось двадцать три секунды. И ещё три минуты до того, как начнёт умирать мозг.

Предостерегающе запищал датчик кислорода. Издёвка — ставить такие датчики в скафандрах смертников; писк ввинчивался в мозг, не давая сосредоточиться на последних секундах жизни.

Я так надеялся, что умру раньше, чем кончится воздух. Но скафандр не оставлял шансов на самоубийство. Я пытался раскрыть шлюз, но герметичный лючок не поддавался. Я отчаянно жал на кнопки, назначения которых даже не знал. Изо всех сил дёргал ногами и руками, надеясь нагреть скафандр до той температуры, когда шлюз должен будет открыться автоматически.

Но всё это были жалкие попытки, барахтанье жучка в космосе… В последние часы меня одолела безмятежность смертника — я плыл, расслабившись, туда, куда несли невидимые космические волны. Я был бы рад увидеть на прощание Нептунию, но вокруг была лишь кромешная тьма… Тьма, которая в последние минуты заискрилась густым удушливым страхом. Он выталкивал из груди сердце, выжимал пот и высасывал из тела последние крохи кислорода. Датчик заходился в истерике, и скафандр сжимался, стремясь сохранить воздух. Сдавливало пальцы, безжалостный космический вакуум сквозь слои ткани и металла давил в затылок, лицо прижимало к шлему, расплющивало по стеклу...

Когда стекло запотело от последнего дыхания, мне на миг привиделся силуэт Ирмы — моей жены-убийцы, из-за которой я висел в космосе, в мгновении от смерти...

И всё-таки я думал о ней все последние секунды — о её модных платьях и ароматном масле для волос, о длинных белых пальцах, шляпках и платках… Напоследок вспыхнули её глаза — всегда серые, как камни в дождь, они вдруг полыхнули алым, янтарным, золотым, как огни сказочного сверхзвукового крейсера «Виктория». А затем тьма, милосердная тьма поглотила трусливого эколога, погубившего целую планету.

— Цлава… Цлавочка, — шептала моя призрачная жена в серебряном забытьи. — Цлава!

Звонили колокола. В глаза бил мощный индиго. Мне пришлось зажмуриться, на ощупь прижав к себе её руки. Я не мог говорить, зато её голос раздваивался и размножался, дробился, отдаваясь эхом, словно надо мной стояло целое полчище Ирм — худых, бледных, белокуро-рыжих сильфид-предательниц.

— Ты сказала им… а ведь я тебе верил, — едва ворочая языком, пробормотал я. От этого усилия меня вновь охватила тьма — но в этот раз она была не так милосердна, оставив тяжесть в голове и боль в теле, мысли и страх…

Сердце пропустило удар. Я вспомнил. Я умирал в космосе. Но не умер! А Ирма — только что была рядом. Что случилось?!

Усилием воли разорвав серебряную мглу, я вернулся к ней.

— Что произошло?!

— Тебя догнали, Вацлав, но из-за кислородного голодания функции мозга нарушены... Мы летим на Землю.

— Господин Золь, вы оправданы по четырём из шести пунктов обвинения. Новая мера пресечения — невыезд с Земли с лимитом продовольствия и запретом на занятия научной деятельностью. Вам понятен оправдательный приговор?

Я кивнул. Не скажу, что был сильно расстроен — по сравнению с медленной смертью в космосе невыезд с Земли был раем. А лимитированный продукты… Всю жизнь до тридцати пяти лет я провёл на Земле и питался по талонам с самого рождения. Так что — ничего нового, господин судья...

С жильём проблем не будет — въеду в свою старую квартиру в Праге. С работой тоже как-нибудь разберусь. Оставалось решить вопрос с Ирмой.

— Если ты готова продолжать жить со мной, — морщась, обратился к ней я, — я имею в виду, если ты по-прежнему хочешь остаться моей женой… Я не буду против.

— Не уверена, что у нас получится. — Она не смотрела на меня; нервно перебирала оборку на манжете. — Ты ведь считаешь меня предательницей. Из-за меня ты попал под этот страшный приговор. И все твои сбережения тоже потратила я.

— Ты потратила их, чтобы спасти меня. А эксперименты и внедрение суккулентов в конце концов оплатило государство. Мне даже обещали какую-то награду. Можно сказать, мы остались в выигрыше...

— В выигрыше? — Ирма нервно хрустнула пальцами. — Ты едва не погиб. Если бы не удалось арендовать крейсер… Если бы он задержался ещё хоть на минуту…

— Но ведь всё позади, правда?

У меня слегка дрогнул голос, но я взял её за руку и повторил:

— Я бы хотел, чтобы ты осталась моей женой, Ирма.

Она кивнула, и я заметил, как в уголках глаз у неё собрались мелкие прозрачные слёзы.

— Но всё не будет как прежде. Ты же понимаешь, Цлава?..

Конечно, всё не будет как прежде — она погубила меня и она меня спасла. Она предала меня и поверила в меня, она рискнула и вытащила меня из лап космической смерти.

— А знаешь... У меня есть условие.

Я не сдержал смешок, перешедший в кашель. Что бы ни сделала эта женщина прежде, она спасла меня, и я был перед ней в неоплатном долгу.

— Я хочу ребёнка. Но растить его мы будем на Земле.

— А где же ещё? Мне теперь больше никуда и нельзя…

— Опять невыездной? — сквозь слёзы рассмеялась она. Встала, обошла меня и положила руки мне на плечи. — Видно, такая твоя звезда, Цлава. Так что, согласен?

Я повернул голову и снизу вверх посмотрел на жену.

— Но я хочу троих.

Ирма поскучнела и тихо ответила:

— У меня не будет троих. Только один и только с первого раза. Аборт делать нельзя.

— Почему?

— Так сказали врачи.

— С тобой что-то не так?..

— Со мной всё в порядке. Что-то не так с атмосферой Нептунии.

У меня ёкнуло сердце.

— Только не надо взваливать на себя и это, — словно прочитав мои мысли, с нотой раздражения попросила Ирма. — Ты сам знаешь, введение лимитов рождаемости на Нептунии — вопрос нескольких лет.

Я зажмурился, на миг пожелав вернуться в пустой космос, где следующим шагом была смерть без ответственности и печали.

...Через три месяца, проведённых на Земле, мой кашель перешёл в хрип. Всё чаще давала знать о себе гипоксия.

— Темно, сыро, холодно — чего ещё ты ждёшь? — проворчала жена как-то вечером, когда я, вернувшись из поликлиники, изучал медкарту.

— В следующий раз запрусь в кухне, чтоб тебе не мешать, — резко ответил я.

Ирма шлёпнула по рычажку чайника:

— Договорились. Но тогда заодно не жалуйся на боли! И не проси покупать тебе психотропы и спорамин!

— Ты же знаешь, мне не продадут, — сквозь зубы пробормотал я. — Кто даст психотропы бывшему заключённому?

— Никто. Тебе они и не нужны. Тебе нужно нормально спать, нормально есть и перестать кваситься в этом подвале!

— Я работаю, Ирма! Я — работаю! — отчеканил я, тщательно собирая крохи самообладания.

— Так, может, расскажешь, над чем? — опасно высоко спросила она, швыряя на стол чашки. — Может быть, наконец, расскажешь?

Я молча собрал справки и карты и вышел из кухни. Стоял на балконе, разглядывая вечереющее небо, и пытался сдержать кашель. Наверное, я должен был думать о жене — что оскорбил её, что надо вернуться и извиниться. Но вместо этого в голове роились формулы, которыми я занимался до похода к врачу.

Я почти закончил; остались какие-то дни.

Я был одержим мыслью сделать что-то, что перевесило бы нанесённый мной вред. Суккуленты, связывающие цинкаты, возродили Нептунию и ещё три заброшенные колонии. Но этого было мало. Я искал нечто, что не просто перевесит вред, но даст если не прибыль, то хотя бы пользу.

Этим «нечто» стали грибы рода igznatys. Звучит почти как «изгнанник», да? Очень созвучно с моим собственным настроением. После краха на Нептунии разработки, маркированные фамилией Золь, не принимали в исследовательских институтах, отказывались тестировать в лабораториях, игнорировали на симпозиумах и съездах.

Когда-то я был тем, кого называют научной элитой. Теперь у меня остался только подвал под домом (как когда-то сад на Нептунии) и старый микроскоп. Всё остальное я добывал незаконно, но что бы ни делал, протестировать «изгнанников» самостоятельно был не в силах.

...Жена всё ещё злилась. Но мне было не до того.

— Ирма, мне нужна лаборатория. Настоящая лаборатория.

— Опять?..

— Я прошу тебя, Ирма. Ты знаешь, мне закрыты все дороги. Я могу рассчитывать только на тебя. Пожалуйста, не ёрничай. Мне нужна лаборатория!

— Зачем?

Она вздёрнула подбородок и уставилась на меня презрительно и иронично.

— Споры грибов, способные высушивать почву без всяких удобрений, вне зависимости от погоды и без участия человека.

— И где могут пригодиться такие грибы?

— Ты была на Нептунии до начала официального заселения?

Она пожала плечами, поджала губы... и вскрикнула.

— Новые колонии!

— Именно.

Мелкие планеты Системы, которые активно заселяли последние полвека, были почти идентичны по климатическим условиям. Почвы — всюду влажные, богатые нежелательной «мокрой» органикой, измученные бесконечными дождями, лишённые солей, минералов, скрепляющего слоя и прочих вещей, необходимых, чтобы строить на земле дома, выращивать хлеб и пасти скот. Чтобы решить эту проблему, правительство ставило над каждой планетой полупроницаемый купол, защищающий от дождя. За пять-шесть лет почва становилась относительно пригодной для внесения минеральных удобрений и скрепляющих веществ. Ещё через три года на ней можно было высевать самые простые, жилистые и выносливые культуры с цепкими длинными корнями. Только после этого почва начинала отдалённо напоминать земную, и планета была готова принять первых экологов и строителей.

На все эти процедуры правительство тратило десятки лет и миллиарды денег. Мои «изганники» были готовы справиться с задачей куда быстрей и дешевле. Зрачки у Ирмы расширились, и она смотрела на меня, зажав рот рукой.

— Мне нужно лаборатория, — повторил я. — И кроме тебя мне больше не к кому обратиться.

Она сглотнула, кивнула и сжала моё плечо.

— Я люблю тебя, Ирма, — словно проглотив что-то вязкое и горячее, произнёс я.

Она ещё раз кивнула и вышла из комнаты.

— Плутония, — выдохнула она, запирая дверь и бросая чёрную сумочку на банкетку. — Тебе подойдёт лаборатория на Плутонии?

Я вскочил с кресла.

— Как ты это сделала?!

— Агентурные связи, — усмехнулась она, опускаясь на стул. Я встал перед ней на колени и поцеловал руку.

— Ты — богиня, Ирма. И всё-таки — как? Кто дал разрешение? Когда я могу ехать?

— Путёвка на конец февраля. Виза — на месяц. На тебя и на меня. Мы едем в санаторий Плутонии — ты поправляешь здоровье, я сопровождаю. Лабораторию обеспечит мой старый друг. Имей в виду, у тебя будет не больше часа в день на протяжении марта... Затем возвращаемся на Землю.

Я смотрел на неё невидящими глазами, слыша словно издалека, лихорадочно просчитывая и строя планы.

— Цлава? Всё в порядке? — Её слова отдавались эхом; жена обхватила ладонями моё лицо и тревожно повторила: — Цлава? Тебе хватит этого времени?

— Да. Хватит, — зажмурившись, ответил я. Под закрытыми веками мелькали стеклянные чашки с препаратами, щёлкал перекидной календарь. — Должно хватить, Ирма. Ирма... Если существует на свете жена, идеальная для такого, как я, — это ты…

Она устало рассмеялась.

— Принеси воды, будь добр. Страшно хочется пить. Пришлось много разговаривать и убеждать…

Я смотрел, как она жадно пьёт подслащенную воду, как снимает с пальцев массивные кольца и складывает их в деревянную шкатулку. Думал: как мне повезло. Или не повезло — как посмотреть…

...Когда мы вошли в тесную двухместную каюту космического парома «И-станция», я вздрогнул: круглый запотевший иллюминатор вызвал неприятное дежавю. Пока Ирма раскладывала по полкам сумки и убирала в шкаф шерстяное платье, я боролся с тошнотой. Наконец она зажигала мягкие светильники под потолком. От света космос за окном словно погас; мне стало чуть легче.

— Что заказать на обед, Цлава?

— Слава? — растерянно переспросил я.

Жена расхохоталась.

— Может быть, и слава. Но позже. А пока обед. Я могу выбрать за тебя сама.

— Да, пожалуйста, — попросил я, откидываясь на спинку кровати. Жена вернулась пару минут спустя.

— Пюре из спирулины и кофе. Подойдёт?

— Отлично. — Я рассеянно обвёл глазами каюту. — Слушай! Оказывается, так хочется есть!

— Это нормально. Ты всё ещё человек, Цлава.

— Я всё ещё человек…

Пассажиры столпились на крытой разгрузочной палубе ещё до прилёта — каждый хотел пройти эко-контроль вперёд остальных. Было ужасно душно, Ирма обмахивалась брошюркой, которую кто-то забыл в каюте. Я сосредоточился на том, чтобы устоять в качке и не уронить сумок. Особенно беспокоился за обёрнутый непроницаемой плёнкой бокс с препаратами.

Ирма прошла рамку контроля без всяких проблем. Один за другим я подал ей чемоданы, рюкзак и её сумку. Последней поднял коробку с грибами. Но не успела жена взять её в руки, как по палубе рассыпался писклявый звон.

— Гражданин! — инспектор схватил меня за руку, намереваясь забрать коробку. — Гражданин! Что в этом ящике?

— Лабораторные препараты.

— Покажите!

Чувствуя, как сосёт под ложечкой, я вынул из коробки четыре плоских стеклянных шайбы. В питательном растворе плавали густо-синие звёздочки спор. Инспектор забрал одну шайбу и отошёл. Вернулся довольно скоро:

— Гражданин, несогласованный ввоз на Плутонию любых живых существ запрещён.

— Это не живые существа. Это всего лишь зародыши… грибы…

— Сожалею. Вы должны оставить их здесь.

— Нет!

— Тогда вам придётся купить обратный билет и вернуться на Луну. Мы не можем пропустить вас на Плутонию с таким грузом.

— Да как вы не понима…

— Цлава!

Ирма скрючилась, прижимая руки к лицу.

— Ирма! Ирма!

Грибы вылетели у меня из головы. Ирму колотила крупная дрожь, лицо было совершенно белым.

— Что с тобой! Врача!!

— Воды… — бормотала она, чуть не плача.

Я бросил все наши сумки и поволок её к уборным.

— Вещи, Цлава! — настойчиво бормотала она. — Наши вещи!

— Никуда не денутся вещи! Ирма! Смотри на меня! Сейчас… воды…

— Вещи! Забери! — стонала она. Я беспомощно оглянулся, но кто-то из инспекторов уже тащил следом все наши чемоданы, в том числе и коробку с препаратами.

Нас оставили в покое только в выложенной синим кафелем туалетной комнате. Ирма, сделав несколько больших глотков, перестала дрожать, на щёки вернулся румянец, но в глазах по-прежнему был лихорадочный блеск.

— Это, наверное, от духоты, — гладя её по волосам, прошептал я. — Потерпи немного...

Жена резко вывернулась из моих рук и бросилась к дверям. Щёлкнула замком.

— Ты видел, кто-то ещё заходил?

— Всё вышли… Мы одни. В чём дело? Как ты?

— Как думаешь, на что сработали рамки?

— На питательный раствор. Споры пока слишком малы, чтобы активировать эко-контроль.

— Хорошо. Доставай препараты, — потребовала она, расстёгивая на груди платье. — Ну! Быстро!

— Ирма! Ч-что ты делаешь?!

— Доставай!

Я подчинился и подал плоскую стеклянную шайбу. Она аккуратно раскрыла её над раковиной.

— В остальных образцы те же?

— Да…

— Зачем так много?

— На всякий случай. Если какие-то не переживут транспортировку.

— Ясно. Ладно. Ничего не поделаешь… Дай мне ещё один, а остальные выливай.

— Ирма!

Она тряхнула раскрытой шайбой, и вся жидкость с синим звёздочками спор вылилась на внутреннюю сторону её платья. Шерсть быстро впитала влагу, споры потемнели и слились с серебристо-серыми нитями.

— Если повезёт, доберёмся до лаборатории часа через полтора. Споры выживут?

— Да… — прошептал я. — Ирма… Ты гений.

— Пошли! Быстро!

Мы схватили чемоданы. Перед выходом из туалета она вернула на лицо растерянное выражение. Я подхватил её под руку, и мы поспешили к рамкам…

— Как вы, мадам? — встревоженно спросил инспектор.

— Гораздо лучше… Здесь просто так душно, — слабо ответила она. — Цлава, оставь ты эти препараты… Я хочу поскорее попасть в отель.

Я послушно оставил коробку с пустыми шайбами перед рамкой.

— Они будут утилизированы, — предупредил инспектор. Я кивнул, судорожно прижимая к себе жену, чтобы скрыть едва уловимый острый запах, исходящий от её платья.

К счастью, больше нас не задерживали. По гибкому, плохо пахнущему шлюзу мы перешли в космопорт Плутонии и сели в вагон наземного монорельса. В шумном составе, перекрывая грохот, она заговорила мне в ухо:

— Ты уверен? Всё ещё можно остановить… Один раз твой эксперимент уже привёл к ошибке планетарного масштаба...

Я молча смотрел на неё. Внешние раздражители словно отключились. Я видел только лицо жены в окружении бледных расплывчатых пятен.

— Но ведь ты не отказалась от меня. Значит, ты не считаешь это ошибкой.

— Я считаю, что честь учёному делает смелый эксперимент, а не скептическое разочарование, — ответила она, уже не таясь, и поцеловала меня в щёку впервые за всё время нашего супружества.

Я ожидал увидеть подсобку с минимумом оборудования и камерой мерцающего освещения для выращивания реагентов. Но лаборатория друга Ирмы оказалась шикарным комплексом, какого я не встречал и на Земле, не говоря о Нептунии. Оказывается, я успел соскучиться по этому особому запаху биолабораторий — стерильных ламп, нагретого металла, растворителя и озона...

— Вы от агента И? — окликнул взъерошенный парень в халате поверх футболки и джинсов.

— Д-да, — пробормотал я, вынимая стерильный пакет с шерстяным платьем Ирмы. Сама Ирма, в белой блузке и длинной зелёной юбке, вошла следом.

— Иринка! — воскликнул парень, вскакивая с вертящегося стула и бросаясь к моей жене. — Сколько лет!

— Тёма!

Они обнялись, и я испытал укол неведомого доселе неприятного чувства.

— Вот так сюрприз! Не думал, что ты прилетишь сама!

— Так уж вышло, — рассмеялась Ирма. — Знакомься, Тём. Мой муж, Вацлав Золь, эколог.

— Артём Ихонов, лаборант.

Мы пожали руки.

— Тёма, я тебе говорила, работа большая. И говорить о ней — никому. Вообще. Пока не станут известны результаты.

— А образцы, значит, на ткани? Оригинально... — пробормотал Артём, раскладывая платье на лабораторном столе. В помещении сразу запахло влажной шерстью и тем самым острым ароматом, который я ощутил ещё на пароме. — Вацлав, вы хотите сами участвовать в тестировании?

— Разумеется, — ответила за меня жена. — Но только в вечерние часы, Тёма. Днём и ночью придётся делать вид, что мы отдыхаем в санатории.

— Да-да, — кивнул Артём, вынимая из шкафа пинцеты, колбы и стеклянные чашки. — Давайте, скажем… в восемь вечера? Подойдёт? Где ваш санаторий?

— Площадь Плутоний-Икс.

— Ага, с транспортом проблем не будет. Если не будете опаздывать, сможете возвращаться туда к половине десятого.

— Прекрасно. Спасибо, Артём. — Мне почему-то очень хотелось скорее увести Ирму из этого места. — Мы пойдём, наверно. Ещё даже вещи не забрали у носильщиков. К тому же Ирма перенесла дорогу неважно…

Жена посмотрела на меня с удивлением. Я ещё раз рывком пожал руку Артёма и направился к выходу. Ирма, тепло попрощавшись, выбежала следом.

— Вацлав! — воскликнула она. — И это вся благодарность? Артём ради тебя рискует карьерой, если не жизнью!

— Я рискую большим, — проворчал я, не желая вступать в беседу. — Ирма, я устал. Поедем в номер.

Она взяла меня под руку, но демонстративно молчала всю дорогу до санатория.

...«Изгнанники» произвели фурор. Крохотные грибы позволили снизить затраты на колонизацию новых планет до такой степени, что экономика Системы переживала невиданный подъём. Репортёры кричали — это расцвет, пик благоденствия! Может, так оно и было — для Системы. Но не для меня.

Артём Ихонов присвоил моё открытие. А я не мог просто пойти и всё рассказать — иначе выяснилось бы, что я занимался тем, чем заниматься после суда мне было категорически запрещено.

За утренним чаем я узнал — Ихонов летит на Землю, чтобы предстать перед симпозиумом и получить заслуженную награду.

— Цлава, я должна встретиться с ним.

— Да хоть с чёртом.

— Тёмка… Ты восхитителен.

— Ты не считаешь, что я поступил бесчестно?

— Я считаю, честь учёному делает смелый эксперимент, а не скептическое разочарование.

— Но то, что я присвоил открытие твоего мужа…

— Бывшего мужа.

— Я… я боюсь как-то не так тебя понять, Ирка… Что ты хочешь сказать?..

— Я хочу быть с тобой.

Ирма задумчиво смотрела на старого друга прозрачными серебряными глазами. Потом полезла в сумку, достала приёмник и поставила на пол у дивана.

— Вдруг кто-то позвонит, а я не услышу.

Артём взял её руку:

— Ты серьёзно? Про… про нас?

— Да.

— Ира… Я очень ждал этих слов. С тех пор, как мы учились в Пражской Химшколе.

— О да, я помню! Ты ел этот отвратительный батон с томатами…

— А ты пила дешёвый аналог кофе.

— Ну, кофе я не разлюбила.

— А я не разлюбил тебя. Ира… Ты уверена, что сможешь быть рядом с человеком, присвоившим чужую славу?

— Это мучит тебя?

— Ужасно. Мне за тридцать, у меня уже нет времени достичь признания самому. А твой Золь — это был такой шанс… Я мучусь… Но я не жалею, Ира...

...Глубокой ночью, сидя в просторном пустом кафе, Ирма слушала, перематывала и вновь слушала записанное признание. Однажды она уже продала мужа. Чего больше это принесло ему, ей, Системе? Что ближе — благополучие далёких планет или конкретного человека?

Однажды она уже совершила эту ошибку планетарного масштаба. К счастью, её удалось искупить. А теперь?..

Если она огласит это признание, Артёма и Вацлава ждёт суд. Все проекты, связанные с «изгнанниками», будут заморожены, — после инцидента с Нептунией перед внедрением новых разработок подноготную авторов тщательно проверяют...

Заморозка проектов будет означать консервацию трёх десятков новых планет, где уже идёт процесс осушения почв. Это означает дестабилизацию экономики. Скорее всего, вернутся лимиты — на Земле уж точно. На продовольствие и на рождаемость… А ведь у неё только земное гражданство. Чтобы сделать другое, понадобится больше года...

За пластиковыми окнами кафе светало. Ирма набрала вызов, сжала и разжала кулаки, чтобы унять дрожь.

— Цлава? Еду домой. Скоро буду, только загляну по пути в банк.

Жена смотрела на меня покрасневшими, решительными глазами.

— У меня получилось.

— Его признание? Ирма! Дай, дай мне!

— Я спрятала запись в сейфе, — напряжённо ответила она. Даже не разулась — мы так и стояли в коридоре.

— Почему?!

— Цлава… Ты думал, к чему это приведёт? Если мы его опубликуем?

— Да. Думал! — раздражённо крикнул я. — В какой банк ты поместила запись? Едем сейчас же!

— Цлава, — прошептала Ирма. — Я прошу тебя… Я понимаю, у тебя украдена колоссальная слава… В тот раз ты остался в опале, в этот раз — в тени. Но…

— Пусть будет кризис во всей Системе! Пусть заморозят все планеты с грибами и проверяют сколько хотят! Да, это будет долго, но в конце концов они не найдут причин отклонить мой проект! Пусть судят и меня, и это твоего Ихонова, но я хочу, хочу, чтобы моё имя осталось в веках! Разве я этого не заслужил?!

Она тихо произнесла:

— Но тогда на Земле вернутся лимиты… Лет на десять, как минимум...

— Ну и пусть!

Ирма смотрела на меня, как будто на что-то решаясь. Наконец закусила губу и выплюнула:

— Ладно. После обеда я заберу запись из сейфа. А пока…

Я не дал ей договорить.

Чувствуя, как усиливается тошнота, Агент И доехала до отделения банка. Пройдя идентификацию, получила контейнер с записью и отчётливо поняла, что ей не добежать до кабинки. Её стошнило прямо в комнате, где стоял сейф.

...Оставалось в лучшем случае семь месяцев. Ей не успеть оформить другого гражданства. На Земле заставят сделать аборт.

Ирма как будто издалека услышала свой собственный голос — фразу, сказанную Вацлаву, кажется, тысячу лет назад:

— У меня не будет троих. Только один и только с первого раза. Аборт делать нельзя.

Она купила дешёвую синюю зажигалку и вернулась в кафе, в котором провела всю ночь. В тесной вонючей кабинке разломила чип с записью признания пополам. Огонёк лизнул место разлома, пластик занялся быстро; металл плавился чуть дольше.

Обжигаясь, она кончиками пальцев держала чип над унитазом. Застывая на лету, золотистые капли звонко шлёпались в фарфоровую чашу. Когда от записи остались только хлопья пепла, Ирма спустила воду.

...Мы назвали сына Петром. К пяти годам он всё ещё не дотягивал до нормальной массы. С Петькой на руках Ирма стояла у панорамного стекла в холле съёмной квартиры на Сатуре.

Всюду, сколько хватало глаз, расстилались колонии грибов. Шевелящаяся искристая масса покрыла рыбную ферму и металлический завод, плантации и продуктовые склады. Мальчик смеялся, глядя на густые синие звёзды, стелющиеся по земле. К западу от города солдаты сражались с грибами за воздуховоды — следовало удерживать их до тех пор, пока эвакуация с планеты не завершится полностью.

Мы улетали в числе последних. Ждать корабль оставалось несколько часов.

Я коснулся её плеча.

— Надо подняться выше. Они могут захватить наш этаж раньше, чем прилетит эвакуатор.

Жена кивнула. Мы поднялись на самую крышу, где уже толпились те немногие, кто ещё остался в доме. Соседи обсуждали последние сводки.

— Племяшка с Марсеи написал — их ещё вчера эвакуировали. Говорит, там уже живого места не осталось, всюду кишат грибы.

— Ладно хоть на Земле их нет...

— Мне больше интересно, куда Земля денет столько мигрантов?

— Я бы сюда этого Ихонова забросил! На прокорм грибам! Это ж постараться надо — в одиночку завалить пол-Системы!

Я беспомощно посмотрел на жену. Ирма — с некоторых пор она не терпела тишины — протянула наушник, настроив приёмник на какую-то классическую волну. Я знаю, она хотела отвлечь меня от чужих фраз. Но «Оду к радости» прервал выпуск новостей, всегда транслировавшийся по всем частотам. Диктор бесстрастно чеканил:

— За последние сутки грибы-иссушители, известные под названием «изгнанники», заполнили площадь в триста миллиардов квадратных километров. Власти ищут способ остановить размножение. По прогнозам экологов, ни одну колонию, на которой высажены «изгнанники», сохранить не удастся. Плутонийца Артёма Ихонова, который вывел данный сорт грибов, СМИ уже окрестили учёным, совершившим ошибку планетарного масштаба...

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

179

Созвездие Матильды

Чумовые истории

Промокшая, простоволосая, без румян и впрыснутой в глаза белладонны, Тильда казалась совсем юной; капюшон плаща делал ее похожей на сказочную путешественницу или мага-пилигрима. Она явилась к Коромыслу по воле шерстяной нити, которая в ее краях, спадая с чеканного прядильного колеса, предсказывала судьбу. Нить указала на жениха — и Тильда двинулась в путь, как велел обычай. Не то чтобы очень хотела, но уж лучше за суженым, чем козопаской или ткачихой.

Да только обычай умолчал, что час, на который выпадет встреча, придется на день Желания, когда у корней Коромысла соберутся люди и гномы, змеи и ходячие корабли. И все бы хорошо, если б Тильда хоть раз слышала об этом дне, но...

…Коромысло уходило в небо кроной-аркой: в ней свистели свиристели, вился дым пекарен. Тильда скрипнула калиткой и ступила на вымощенную белыми камнями дорогу к Сердцу Бытия.

— Госпожа, госпожа!

Она вздрогнула так, что на груди подпрыгнул мешочек с монетками. Мальчишка-подмастерье, в кожаном жилете и деревянных башмаках, почтительно тронул ее подол.

— Госпожа! Мастер велел проводить вас в ваше жилище.

— Откуда он знает, что мне нужно жилье?

— Все, кто приходит к Коромыслу в канун дня Желания, ищут жилье. Хозяин вас приметил, велел мне: «Беги, Мато, пригласи госпожу в дом!»

Тильда вспомнила о шерстяной нити судьбы и кивнула: видать, так все и должно быть. Мато протянул ей ладонь и повел к Сердцу Бытия. Стоило им подойти к стволу Коромысла, как ветер вознес обоих под самую крону.

— Здесь ваша комната, госпожа. К обеду вы запоздали, я принесу вам еду сюда. А к ужину придется спуститься в зал, — предупредил Мато и исчез за лиственной стеной. Но не успела Тильда оглядеться, как он возник вновь, с подносом в руках. Поставил его на дубовый стол у кровати и улыбнулся:

— Отдыхайте, госпожа. Можете подремать; я разбужу вас перед ужином.

— Будь так добр, — рассеянно согласилась Тильда, и мальчик снова ухнул прочь прямо сквозь пол, на котором солнце причудливо играло сквозь широкую листву Коромысла.

Куда же вывела ее шерстяная нить с костяной прялки? Странное место: и гномы здесь, и корабли, и зеленые комнаты в кроне… Только мальчик Мато, здешний подмастерье, показался Тильде отголоском родины: нестриженный, юркий, глаза — перезрелые черешни, и пахнет он нагретой землей, глиной и молоком.

Вспомнив о молоке, Тильда оглянулась на поднос. На нем стоял большой горшок, перетянутый сверху марлей, горшочек поменьше, накрытый крышкой, расписная деревянная ложка и три ломтя хлеба. В горшке оказался наваристый рыбный суп со шматком густого лукового соуса. В горшочке — крупитчатая пшенная каша с крапинами изюма.

Когда Тильда справилась с первым и со вторым, маленький горшок заурчал, заметая в небытие остатки каши, превратился в старенькую кофемолку и выдал ей порцию теплого кофе. По древесной сумрачной комнате разлился аромат пенки, крошки, оболочки зерна, частичек шелухи — самого нежного, что не утонуло в пучине гущи. Перчинка, горчинка, земляника, земля, соль, ржаной хлеб, дым обжарки…

Тильда с удовольствием втянула запах, залпом выпила кофе и тут же провалилась в сон на мягкой перине. Ей показалось, не прошло и минуты, как Мато снова почтительно дернул ее за подол:

— Просыпайтесь, госпожа. Скоро ужин.

— Я обязательно должна спускаться? — сонно проворчала Тильда и тут же вспомнила: шерстяная нить! Она должна делать, как велит ей судьба, и если той угодно предстать в виде маленького подмастерья — что ж, не ей, Тильде, выбирать.

Она живо поднялась и сунула ноги в мягкие кожаные башмачки.

— Проводишь меня, Мато?

— Конечно, госпожа.

Переминаясь с ноги на ногу, мальчишка ждал, пока Тильда ополоснет лицо, разгладит складки на платье и проведет гребнем по растрепанным волосам.

— Не мешкайте, госпожа, — попросил Мато, когда она уселась на кровать с ниткой и иглой в руках — подштопать чулок.

— Иду, иду, — отмахнулась Тильда, наскоро прихватывая побежавшую стрелку. — Ну, готова!

И они двинулись вниз по винтовому лабиринту внутри широкого ствола Коромысла. Наконец добрались до самых корней, но и там Мато не остановился, а повел ее еще глубже, в Подкоренье, куда уже не проникал золотистый закатный свет. Там царили густые, как сливочный крем, сумерки, наполненные искрами и светлячками.

У самого порога подземного зала Мато распахнул перед ней дверь и вдруг жалобно вскрикнул.

— Что такое? — бросилась к нему Тильда. — Мато?

— Наступил на шип, — пробормотал он, скача на одной ноге и безуспешно пытаясь стащить с другой цветной чулок. Тильда только сейчас заметила, что Мато отчего-то без своих деревянных башмаков. — Теперь умру.

— Это еще почему? — опешила она и заметалась кругом. — Мальчику плохо! Помогите! Помогите!

— Никто не выйдет из зала, вот-вот будет ужин, — слабо окликнул Мато. — Не кричите, госпожа… Только помогите мне войти внутрь… Хоть раз погляжу, как выбирают карты…

«Что еще за карты?» — закусила губу Тильда, подхватила Мато под руки и втащила внутрь.

Большую часть зала занимал стол — такой длинный, что дальний конец прятался в тени. Тильда различила несколько лиц по обе стороны березовой столешницы — все девушки, кто краше, кто уродливей нее. Свободных мест, кроме колоды, на которую она усадила подмастерье, не осталось, и Тильде пришлось встать за его спиной.

В это время подали ужин: в зал вошли три десятка гномов, а за ними вплыли маленькие ботики с палубами, уставленными яствами. Боты подплывали к столам, гномы снимали плошки, чугунки и миски и расставляли на неведомо откуда взявшейся скатерти, вытканной звездным узором.

Как только последняя миска утвердилась на столе, боты отчалили, и гномы чередой выбежали прочь. Девушки в молчании принялись за еду. Проголодавшаяся Тильда тоже

подвинула к себе ближайший горшок и две ложки: для себя и для Мато, который тихонько постанывал, ощупывая ногу.

— В шипе смертельный яд? — прошептала она.

— Да, госпожа, — ответил Мато и замотал головой, показывая, что не желает есть. — Кушайте сами. Это ваша карта.

— Что за карта? Где?..

— На дне горшка. Карта, которая укажет, кем вы будете в час встречи Желания.

— И как мне ее достать?

— Съесть кашу, разумеется, — усмехнулся мальчик и снова скривился от боли. — Госпожа, ешьте. А как покушаете, расскажите, что творится в зале. Я слепну, но хочу хотя бы услышать, как проходит ужин в честь Желания.

Тильда кивнула, а сама в который раз задумалась: что это за Желание-то такое?

Чтобы исполнить просьбу подмастерья, она едва ли не за минуту опустошила горшочек с дымившейся кашей, отыскала на дне скомканную бумажку, развернула, прочла одно-единственное слово «фрейлина» и принялась описывать пир:

— В зале — огромный стол. По правую сторону ужинают благородные девицы: у них белые лица и прямые спины, золотые венки и рубиновые ожерелья. По левую сторону простолюдинки в белых чепцах и платьях из крашеного холста, в деревянных бусах и мятых фартуках. Башмаки у них, должно быть, такие же деревянные, как у тебя, Мато. Ах, почему ты не надел башмаки?

— Так было предсказано, — тихо ответил он, опуская голову Тильде на плечо.

— Мато! Давай я отыщу одного из гномов, найду корабль, чтобы тебя доставили к лекарю!

— Нельзя! — воскликнул он и даже выпрямил спину, гневно сверкнув глазами. — Вам нельзя уходить отсюда, пока не встретите Желания!

— Когда же я его встречу?..

Но не успел Мато ответить, как Тильда оказалась в другом месте: в комнатке, обитой бархатом и ситцем, где, кроме нее, толпились еще шесть девушек. У камина стоял золотобородый гном. Подождав, пока девушки утихнут, он низким голосом произнес:

— У кого из вас карта спутницы Желания?

Вперед робко выступила худенькая невзрачная простолюдинка. Гном кивнул.

— Остальные, значит, фрейлины. Ну, вот вам все нужное, готовьтесь.

Гном сорвал с высокого ящика за своей спиной покрывало, и взору девушек явился туалетный столик, усыпанный и уставленный флаконами, гребешками, бусами, кистями, живыми цветами...

Та, которой выпала честь стать спутницей Желания, осторожно подошла к столу, присела на бархатное сиденье. Остальные — благородные и простолюдинки — окружили ее и принялись за работу. Как и во время ужина, девушки хранили молчание, но Тильда то и дело ловила кислые переглядки фрейлин: видимо, каждая была не прочь оказаться на месте серой мышки, восседавшей перед зеркалом. Она, меж тем, напоминала мышь все меньше: воск и камфара, специи и яйца, розовое масло и белила делали ее загорелую кожу удивительно светлой и благородной. Чистотел и шафран закрасили золотистым рано поседевшие пряди, от помады из корня переступня заалели губы, дудник добавил щекам румянца, а глаза засияли, подведенные черной сажей.

Наконец она встала из-за стола и, оглянувшись на фрейлин, направилась в сторону широких дверей. Девушки двинулись за ней; примкнула к ним и Тильда, до того тихо стоявшая в сторонке. Ей казалось, будто все вокруг знают, что нужно делать. А она, Тильда, попала сюда случайно и теперь только мается, думая, как там Мато.

Но свита со спутницей во главе уже приближалась к дверям, и вот перед бывшей мышью распахнули деревянные створки, и все они степенно вошли в тихую заводь. У самого берега волна с шорохом накатывала на песок, неся свежий, соленый и хвойный аромат с отголоском рыбной чешуи и ржавого золотого секстанта.

Первая волна, вторая, третья… Вдруг нахлынула особая — крупная, отороченная перламутром. И из-под нее шагнул карлик в черной шляпе.

— Ну, здрасьте, — пробормотал он. — Вы ко мне?

— Вы к-кто? — оторопела спутница Желания.

— Желаний.

Фрейлины в голос ахнули, а спутница без чувств упала на руки ближайших к ней девушек.

— Мда, — прокомментировал Желаний. — Хоть бы раз по-другому встретили. Ну, девицы, зачем пожаловали?

— Загадывать желания, — тихо откликнулась одна из простолюдинок. — Нас выбрали предсказания судьбы — велено было явиться сюда ко Дню Желания, загадать важное для наших народов…

— Снова ничего нового, — вздохнул карлик. — Что ж вас так имя-то мое с толку сбивает? Я желания не исполняю. Меня просто зовут так — Желаний.

— Почему же никто об этом не говорит? Из тех, кто бывал тут в прошлые разы?

— А потому что никто мне не верит. Все равно загадывают желания, а потом молчат, как рыбы, верят: расскажешь — и не сбудется ничего, — развеселился карлик.

— И как — сбывается? — спросила Тильда.

— Откуда я знаю? — хмыкнул Желаний. — Вы девицу-то положите, песок мягкий, море не заберет, не волнуйтесь. Погодите, пока в себя придет, и идите прочь. Скажете всем, что все, что нужно, загадали. Ведь загадали же?

Девушки засмущались, а Тильда охнула про себя: и вправду, загадала! Загадала, чтобы Мато остался жив.

Карлик склонил голову и спросил:

— А есть нынче случайные? Кто не знал, за чем шел?

— Я, — ответила Тильда и прикусила язык. Подумала: вот сейчас карлик на нее накинется… Но вместо этого Желаний загадочно-невесело усмехнулся и побрел прочь в море. Его смыло перламутровой волной, а потом и мышь очнулась, и девушки потянулись назад, задумчивые и обескураженные.

...У входа в Сердце Бытия собралось все селение, все окрестные крестьяне, все проезжие купцы, прохожие пилигримы, приплывшие рыбаки, пропавшие солдаты.

— Загадали? — прогудел хор, приветствуя избранных.

— Загадали, — не в лад, печальными голосами ответили девушки. И разошлись по своим домам, неся неясные вести: ни да, ни нет, только время проверит.

Тильда обнаружила, что Мато куда-то пропал. Обошла все селение, но ни слова о нем не услышала, будто его никогда и не было вовсе. И ушла, потеряв по дороге шерстяную нитку, кожаные башмачки и костяной гребешок.

Домой она шла через шесть деревень, и в каждой с ней случалась передряга. То зайдет в лавку за мылом, а там все мыло обратится в коричневых голубей; то умоется в заводи, а обмелевший ручеек станет судоходной рекой, и поплывут по нему клипера и фрегаты, а над ним понесутся по звездной реке облачные дредноуты; то войдет в рощу, и листва обернется звенящими голубыми лепестками; то заночует у обувщика, а у него все чурки на следующий день окажутся деревянными башмаками на мальчишью ногу; то съест в трактире каши, и все пшено в округе заколосится изюмом; то заведет разговор с козопаской, а та на другой день выйдет замуж за принца из соседнего государства.

А как пришла в свою деревню, так не увидела там ни одного знакомого дома, только хибарка на самом краю проскрипела дверью, и все — будто не было никогда здесь родного Маршвуда. Тильда зашла в хибарку, а там за столом сидит Мато — живой, здоровый, повзрослевший, как будто десять лет прошло.

— Больше, — усмехнулся он, встал и протянул ей руки: — Долго ты шла, госпожа Тильда! Заждался!

Тильда застыла, глядя на живого мертвеца, и едва не упала, как спутница Желания, увидевшая карлика.

— Садись, садись, — засуетился Мато, придвигая ей стул, выставляя на пыльный стол знакомый горшок, перетянутый марлей, костяной гребешок, шерстяную нить. — Кушай, Тильда!

— Мато, — пробормотала она. — Как ты тут оказался?

— Пока ты до Маршвуда добиралась, можно было всю землю обойти. Проголодалась, поди, с дороги? Слышал, слышал, каких чудес наворотила! И у обувщика в Окстоне побывала, и в лавке при мыльной мануфактуре набедокурила! В общем, убедила меня.

— В чем?

— В том, что ты — настоящая спутница Желания.

— Вот как… А ты тогда кто? — на всякий случай уточнила она.

— Желаний, конечно, — рассмеялся Мато, откидывая со лба отросшие волосы. — Ешь, собирайся, и в дорогу!

— Да что мне собирать? — развела руками Тильда. — От дома-то ничего не осталось…

— Еще бы! Пятьдесят лет прошло!

— Как?! — Тильда аж подпрыгнула; на груди звякнул похудевший мешочек с одной-единственной монеткой.

— Да запросто, милая. Во сне время летит быстро.

— Разве я спала?

— Да как тебе сказать… Спала и не спала. Можно сказать, опыта набиралась.

— Для чего?

— Чтобы вместе со мной творить во сне чудеса!

— Да это как же?..

Тильда от удивления и есть позабыла, а Мато, знай, улыбался:

— Многие желания наяву не исполнить, а во сне — запросто. Но я же не могу один, все один! Мне нужен помощник, чтоб делал сны похожими на явь — а иначе кто им поверит? Ты отлично подойдешь. Пока шла ко мне, поднабралась опыта, как чудное совмещать с обычным. Так что теперь ты просто идеальна, Тильда! Ну, в дорогу! Работы — невпроворот.

— Подожди, доем, — пробормотала Тильда, сама рада-радешенька. Такая-то работа ей по душе! Это не пряха, не козопаска, не мыловарка. Это — то, что надо!

Она подобрала горбушкой густой рыбный суп и встала из-за стола:

— Теперь идем!

И рука об руку они двинулись по извилистой дорожке, по правую сторону которой — явь, по левую — небыль, а над головой звездные крылатые корабли.

Каждую ночь Мато запускал в облака искорки желаний, а Тильда заправляла шерстяную нитку в иголку и вышивала небесное полотно так, чтобы сон походил на быль. Когда-то люди верили, когда-то не верили, а когда-то и вправду мечты сбывались.

Чем дальше уходили Мато и Тильда от родных краев, тем мельче становились их силуэты и в конце концов превратились в две звездочки, вокруг которых каждую ночь рассыпались искры. Все, кто знал их в Маршвуде и под сенью Коромысла, так и стали называть новое созвездие: Мато и Тильды. Вскоре два имени слились, стали скороговоркой — так и появилось светлое и золотое созвездие Матильды.

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

180

Благородная девица Ирена Золовей

Чумовые истории

— Я беременна, — заявила в учительской Ирена.

Этим утром о каменные стены института разбилась очередная волна спекулянтов. В подвальной лавочке предлагали зелья ума и красоты, в конторке швейцара лежали скомканные кружева и шнурки для корсетов, а в приёмной, где по воскресеньям институтки встречались с родными, пахло настоящим французским кофе, сладкой помадой и прохладными нотами единогласно и страстно обожаемых «Иноценс».

В кухне не было дров, из столовой ещё в прошлом месяце исчезли фарфор и серебро, в обед ели варёную курицу с горохом, но из-за рукавов, из тайников и швейных шкатулок девушки и женщины, озираясь, доставали монеты и покупали кожаные цветы, пудру и колготки, корсеты, бритвы и веера.

— Вторая беременность за полгода, — сварливо хмыкнула Селёдка, прозванная так за худобу и вечный рыбный запах от платьев.

— На доппитание не рассчитывай, — вздохнула Аглая, классная дама Ирены. — Дров нет. Мяса нет. С мукой перебои.

— Может, лазаретный паёк оформить, Аглая Викторовна?.. — предложила сердобольная институтская лекарь.

— Нет. Никакого пайка, — отрезала Ирена. — Я его убью.

— Что? — в один голос охнули дамы.

— Вы же знаете, я умею, — криво усмехнулась гордость и горесть выпускного класса, вышла вон и хлопнула дверью. С притолки посыпались камушки штукатурки.

— Она к нам для этого заявилась? Предупредить, что убьёт ребёнка?.. — растерянно спросила у коллег, теребя верёвочку от очков, нескладная Лесенка, она же Нина Евгеньевна.

— Шантажистка, — резко бросила Селёдка. — Хочет удачное место на практику.

— Дамы никогда не вмешивались в голосование учениц… — протянула лекарь.

— И на этот раз не вмешаются, — директриса, Юрия Вадимовна, раздавила в пепельнице тонкую сигарету и хлопнула по столу: — Никаких вмешательств. Если узнаю, что кто-то ей подыграл…

— А как же ребёнок?

— Её ребёнок — ей и решать, — отрезала Юрия в унисон с дребезжащим звонком. — Ну, дамы, — по классам.

Начинался обычный институтский день, которому предстояло выделиться из прочих лишь распределением мест практики для будущих выпускниц.

***

Старшеклассницы, которых ввиду скорого выпуска уже не одёргивали ни за подшитые подолы, ни за «вульгарную» тушь, сели в круг. Девчонками они сиживали в Малой гостиной прямо на ковре, но теперь не могли позволить себе такой вольности: выпускницам полагалось вести себя, как леди, а потому они устроились на обтянутых сатином диванчиках и мягких бархатных пуфах.

В тесной комнатке, душной и жарко натопленной, раздобытые нелегально ароматы слились в единый шарм грейпфрута и мяты, франжипани и крыжовника, тимберсилка и амбре. Ирене, сидевшей ближе всех к дверям, было посвежей от сквозняка, но девушки у камина вовсю обмахивались веерами и расстёгивали верхние пуговки тугих форменных воротничков.

— Возьмите бумагу, барышни, — тихо попросила младшеклассница, взятая на собрание помощницей. У неё были пышные каштановые косы, домашнее платье до колен и прюнелевые институтские башмачки.

— Что это ты не в форме? — спросила Долли Соломатина, считавшаяся официальной фавориткой графини Черемшиной. — У вас уже каникулы?

— Да, — прошелестела младшая, раздавая выпускницам планшеты, бумагу и карандаши.

Долли сложила свой лист пополам и проткнула отточенным графитовым стержнем:

— Ну что, будущие леди? Приступим? Я первая.

Глядя, как двадцать девиц послушно вписывают в свои листы место, где должна проходить практику м-ль Соломатина, Ирена хотела было демонстративно отложить карандаш, но что-то толкнуло её под локоть, и она нацарапала вещь, способную раздразнить Долли ещё сильней, чем просто отказ голосовать.

— Собери, — велела Долли младшей через минуту. Та послушно обошла выпускниц с деревянной шкатулкой, а потом, усевшись за столик классной дамы, принялась зачитывать написанное.

— Императорский флигель. Императорский флигель. Южные сады. Улица вешних вод. Императорский флигель. Императорский дворец…

Долли довольно щурилась, уверенная, что никто не в силах оспорить её место в императорском флигеле. Но когда из уст младшей прозвучал «императорский дворец», Соломатина не удержалась и растянулась в улыбке.

Но уже следующие слова заставили Долли поперхнуться.

— Общество жён ссыльных, — прочла младшая и оторопела. Оторопели и двадцать девиц. Только Ирена вскинула голову и, мурлыча, уставилась в камин.

— Это ты? — спокойно и холодно обратилась к ней Долли.

Золовей пожала плечами.

— Зачем тебе знать? Разве голосование перестало быть тайным?

— Никто, кроме тебя, не стал бы…

— Но кто-то же должен прислуживать жёнам ссыльных? Все мы знаем — это будут две из нас. Так почему не ты?

Долли, не сводя глаз с Ирены, требовательно протянула руку. Младшая, ставшая случайной свидетельницей пикировки, дрожащими пальцами подцепила и передала ей лист Золовей. Соломатина скомкала его и швырнула в камин. Велела:

— Считай голоса.

Полминуты прошло в тишине — лишь за кованой решёткой потрескивали, разбрызгивая искры, драгоценные дрова.

— Большинством голосов — Императорский флигель.

— Отлично, — Долли поднялась и расправила пышную юбку. — Пойду напишу графине Черемшиной. Обрадую старушку.

Среди институток она звала свою покровительницу старухой, хотя та была едва ли на двадцать лет старше.

— На-ка… — она бросила на столик ещё один сложенный вдвое лист. — Это мой голос для Золовей. Остальные меня не интересуют.

Когда Долли покинула гостиную, староста Анна тронула Ирену за локоть и негромко — но так, что слышали все, — произнесла:

— Ты же знаешь, я не могу игнорировать её голос…

— Мы все знаем, что там написано, — склочно усмехнулась Ирена. — А мнение прочих меня не интересует ровно так же, как и её. Анечка, мне нужно отослать вещи в салон. Справитесь без меня?

На слове «салон» в комнате воцарилась гробовая тишина. Ирена улыбнулась и вышла вон.

Староста вздохнула:

— Если бы она не была такой язвой… Нечего тянуть, девочки. Следующая кандидатура — Ирена Золовей...

Заскрипели кожаные планшеты. Младшая собрала листы, подсчитала голоса. Под конец раскрыла и листок, оставленный Долли.

В ожидании приговоры для Золовей выпускницы опустили головы. В двадцати листах стояло одно и то же.

— Салон Наталии Ивановны Гутентаг.

— Сходи, скажи Ирене, — сглотнув, попросила Анна. — А мы дальше сами...

Шелест юбочки младшей, глухой стук дверей, свиристель за окном — и ни звука больше в душной Малой гостиной. Наконец забияка Зоя тряхнула косами:

— Ну, с самым смрадным покончили. Теперь можно не переживать!

Голосование продолжилось.

***

Ирена бросала на кровать платья и пояса. Из-под сбившегося покрывала выглядывала заляпанная какао простынь, поверх были свалены бельё, разрозненные швейные принадлежности, урюковые косточки, шаль и пакетик леденцов.

…За все годы в институте ей ни разу не доводилось бывать в спальне одной, и теперь помещение казалось ей гулким, неживым и холодным. С изголовий многих кроватей уже были сорваны чехлы, сняты приколотые к ним фотографии и букетики сухоцветов. Сама Ирена яростно отцепила от изголовья букетик фиалок и, сломав лепестки, швырнула в мусорное ведро. Туда же полетели вырезки из газет, деревянные кубики, брелоки и ленты. Только одну фотографию она наскоро обернула в бумагу и сунула в книгу, а книгу бросила на дно объёмистого сундука.

Этому сундуку со всеми пожитками уже вечером предстояло отправиться в салон госпожи Гутентаг. В институте оставалось только выпускное платье, в котором Ирене и надлежало явиться на улицу Кипарисов сразу же после выпуска.

Золовей презрительно оглянулась на вешалку у окна. За вычурными нарядами из шифона и кримплена её светло-голубое шёлковое платье казалось отражением или тенью.

Она убрала в сундук шкатулку с браслетами и коробочку с серьгами, свёрток с мелом и кожаные перчатки, стопку книг, пачку бумаги и вечную чёрную ручку с гравировкой И.З. Последней, обложив шёлковым бельём и газетами, Ирена аккуратно водрузила в сундук пишущую машинку.

***

Зал был украшен канителью и живыми цветами; входя в узкий холл перед парадными дверьми гости окунались в чехарду юбок и складок, надушенных палантинов и бутоньерок, томных взглядов и ностальгических вздохов. Но, несмотря на отливающие розовой бронзой свечи, начищенный паркет и высокие бокалы, выпускной обещал быть тихим: скандалистка Долли уехала накануне утром — «старушка» Черемшина занемогла и срочно затребовала свою фаворитку. А вечная и склочная соперница Соломатиной — Ирена Золовей — отбыла в салон раньше срока по личной просьбе хозяйки Наталии Ивановны.

***

Вблизи госпожа Гутентаг казалась совсем юной — если бы не морщинки в уголках рта, Ирена дала бы ей от силы лет двадцать пять. Склонив голову, хозяйка салона несколько секунд смотрела на новоприбывшую глазами удивительно чистого карего цвета. Ни крапин, ни оттенков — Золовей знала: такой радужку делает избыток йове.

Наталия Ивановна молча указала на красный диван с густой розовой бахромой. Быстро оглядевшись, Ирена уселась среди пухлых подушек. Вестибюль салона вполне отвечал её представлениям о публичном доме: позолота и вычурность, алые сердца и искусственные розы, сухоцветы в мраморных вазах, барельефы-амуры и громадная люстра в сотню оплывающих серебром свечей.

— Н-ну, — протянула госпожа Гутентаг, — я смотрю, ты беременна?

Золовей оторопело воззрилась на будущую хозяйку. Послышалось? Ночь без сна шутит с ней свои шутки?..

— Язык, что ли, проглотила? Или хочешь узнать, откуда я знаю? От верблюда, — она вытянула из сумочки длинную трубку, сунула в рот, нашарила на столе зажигалку и закурила. По комнате поплыл горьковатый, прохладно-мятный запах. — Видеть могу, девочка. Вот ты можешь думать, а я могу видеть.

Ирена завороженно глядела на ноги Наталии Ивановны: её низкие замшевые сапожки обхватывали икры так плотно, что казались их продолжением и напоминали чёрные копытца. Хозяйка казалась обманчиво-мягкой, бархатно-велюровой — тихий голос, широко распахнутые глаза, светло-рыжее платье из дорогого сутажа с золотой нитью…

— Ладно, не о том сейчас речь. Сама ко мне пришла или выгнали?

— Выгнали.

Госпожа Гутентаг поджала губы и обвела сигарой вестибюль.

— Не удивлена. Ко мне сами не приходят. Вещи где?

— Я отправляла сундук ещё неделю назад.

— Спросишь потом у мажордома. Комната у тебя будет в мансарде. Есть во что сейчас переодеться? А то больно ты, — Наталия Ивановна покрутила сигарой, — вычурная.

— Ничего другого, — буркнула задетая за живое Золовей. Платье она выбирала тщательней, чем причёску к первому свиданию: следила, чтобы ни китча, ни страз… А тут — «вычурная»!

Хозяйка словно не заметила. Велела:

— Тогда сиди у себя, пока не отыщешь свои вещи. А то примут за одну из моих девочек.

— А разве…

— Нет, конечно! Не думала же ты, что я тебя работницей беру? У тебя, милая, для салона ни кожи, ни рожи. Будешь моей конфиденткой. Довольна?

Ирена встала и сделала идеальный книксен.

— Благодарю, госпожа Гутентаг.

Хозяйка салона благосклонно усмехнулась.

— Ну, иди, умойся с дороги. Вся пыльная, воняешь лошадьми и «Иноценсом» этим дешёвым облилась с головы до ног… Я тебе как-нибудь покажу настоящие ароматы. Иди.

Ирена ещё раз поклонилась и пошла к дверям, стараясь, чтобы намозоленная пятка не тёрлась о жёсткий лакированный задник туфельки.

— Золовей, — окликнула её госпожа Гутентаг, когда Ирена уже взялась за стеклянную ручку с маргариткой внутри, — Ребёнка трогать не смей. У меня дочке через год рожать, с твоим младенцем хоть опыта наберётся.
Ирена, помедлив, кивнула. «Через год»… Никто не мог знать о таких вещах заранее — никто, кроме тех, кто умел в и д е т ь. Видимо, госпожа Гутентаг действительно была из них.

Технари-колдуны || Рассказы Дарины Стрельченко

0

Быстрый ответ

Напишите ваше сообщение и нажмите «Отправить»


phpBB [video]


Вы здесь » Ключи к реальности » Ключи к взаимоотношениям » Чумовые истории