Нелюбовь

/Игорь Шамарин/

Я не смогу уже жить как ни в чём не бывало. Почему я пришёл к этому только сейчас? Может, раньше видел слишком много человеческой боли и смерти — и жалел людей, не задумываясь, что они, люди, и есть причины этой самой боли и смерти — не только людской, но и тех существ, что не повинны ни в чём. Животных. Но задумавшись раз, увидев, почувствовав — уже, что называется, «не развижу»... И к боли за людей, которых не спас, присоединяется боль за души животных. За тех, кого тоже — не спас.
Не тех, кого убили в пищу кошерно, без мук. Они захотят вернуться. Но и мясо у нас растят и забивают трефно — какие кошеры, вы о чём?! О спиленных гусиных клювах и зондах в их желудках?! Или о зверофермах, где ради качества меха шкуру сдирают живьём?! Я мех носить не смогу. И фуа-гру жрать не смогу.
А как утешить боль и нежелание снова приходить в мир тех, у кого не осталось надежды — умерла она в душе — что следующая жизнь будет счастливее? Они не могут выразить словами — они чувствуют. А чтобы выразил это за них я, я должен чувствовать наравне с ними.
С утопленными, закопанными живьём, завязанными в пакеты при рождении. Брошенными при переезде, отъезде с дачи, поездке в отпуск — голодать и холодать, медленно (кому повезёт если — тогда быстро...) умирать. Усыплёнными (стыдливенькое такое слово: сон, вроде бы, и не смерть даже...) без медицинских показаний, замученными насмерть Алёнами и Алинами, отравленными «добрыми бабушками», заживо замурованными в подвалах коммунальщиками, сбитыми машинами и брошенными шофёрами умирать. А если не насмерть замучили живодёры (а особенно стараются почему-то живодёрки — несовершеннолетние и престарел-пенсионные) — так не факт, что добрые люди, волонтёры, смогут сделать их дальнейшую жизнь безбольной.
Это и о варварском браконьерстве в тайге и реках, и о вырубке лесов, и о лесных пожарах, в которых повинен всё тот же человек. Животные — это и есть природа. А человек (а ему что, ему христианский бог разрешил!) возвысил себя — незаслуженно совершенно! — над природой... Я человек. Я должен нести ответственность. Один не сделаю, но хоть думать, как вместе с другими, кому не всё равно, жизнь спасти, чтоб она не расхотела быть...
Вот честное слово, кадры с грузовиками, полными воробьиных мёртвых тел, для меня страшнее концлагерных, где кучи мёртвых тел — уже человечьих. И пусть богомолы кричат, что любить надо людей, а не каких-то там животных, которые существуют для людей. Врут они всё. Животные такие же живые. Они не для нас. Они — сами для себя.
Я — чернокнижник. Я ищу утешения для душ тех животных, что уже никогда не вернутся, у которых не будет новой жизни. Потому что их виды вымерли.
В Чёрную Книгу попали...
Может, этот мир найдёт дорогу в Великий Кристалл не тогда, когда его люди научатся как-то сохранять в смерти своё внутреннее Я, работая с чем-то вроде наших «Сенсоров», а когда какой-то приют найдут души животных...
А если ничего сделать нельзя, лучше самому исчезнуть насовсем. Смысл жить попусту — и с этим?..
...Жертвы людской нелюбви... Неумения и нехотения любить...
Что можно противопоставить нелюбви? Кроме любви — ничего...
«Против лома два приёма. Первый — если есть побольше лом, а второй — кругом и бегом». Не хочется сравнивать любовь с ломом, но это война... «À la guerre comme à la guerre».
Мне повезло. У меня есть единомышленники — люди-соратники, способные на любовь. И на сострадание.
И есть те, за кого стоит бороться не абстрактно — а вот такие родные... Как их отдать на растерзание людям-нелюдям?! Да никак! Ни Ярика не отдам, ни Нору теперь.

Sascha Finsternis (с)

Осень интересна тем, что обретаешь себя вновь

Энни родилась в рыбацком поселке, и столько, сколько она себя помнит, осень здесь наступает рано, с первого календарного дня, как и задумано. Но не в этом году, в этом году все было странно: была поздняя теплая зима, весна длинная и полновесная, а теперь и осень задерживалась, и все еще стояло лето: тягучее, карамельное, очень приятное, но и странное тоже.

Энни наряжается в клетчатое платье с коричневым отложным воротником, платье совсем чуть-чуть залатанное, почти новое, для встречи с лесом абсолютно подходящее. Она садится на старый велосипед: это бывший железный конь старшего брата Маркуса, его переросла уже и средняя сестра Мэри, а теперь он достался Энни, и Энни теперь энергично крутит педали, с трепетом в груди предвкушая долгую прогулку. Но любимый лес встречает Энни не спокойствием чуть покачивающихся ветвей, не изумрудным бархатом травы и мха под ногами и не редкими звонкими трелями птиц.

Лес обдает Энни вековой усталостью: ветки горбятся под весом вялых скрученных листьев, шелуха сожженной травы шелестит под ногами, а солнце выжигает землю до морщинистых трещин. Осени нет слишком долго, чтобы это можно было упустить из виду, и духота сковывает грудь, и не дает лесу выдохнуть, пожелтеть, осыпаться всему лишнему.

Энни любит лес и гуляет там в любую погоду: у нее есть рюкзак с лисой, а в рюкзаке лежит бутылка воды и бутерброд, дождевик и зонт, сложенная пополам тетрадка, камешек, перо сойки и другие мелочи на все случаи жизни. Энни готова гулять по лесу часами, собирая желуди, подсматривая за птицами, даже делая уроки, присев на трухлявый пень, но это редко, потому что уроки все же скучнее, чем лес. Энни любит свой лес любым: робко зеленеющим, с почками и тонкими побегами, она любит его заиндевевшим, присыпанным снегом, как сахарной пудрой, но сейчас Энни страшно видеть лес уставшим, припыленным, обессиленным.

Энни не слишком любит осень вообще: она, честно, не большая фанатка проливных дождей и резиновых сапог до колена, сырых плащей и зонтов. Энни не любит утепляться в свитера Маркуса: они похожи на кольчуги, они грубой вязки, все серые или коричневые, а Энни нравятся яркие оттенки, лоскуты и полоски. Энни не любит холод и ноябрьские заморозки, ей не нравится носить несколько пар носков, и лучше бы вся ее жизнь состояла только из беззаботных летних атрибутов: купаний в море, легких платьев, лент, венков из полевых цветов, песочных замков, кругов фей, ракушек и гнезд чаек.

Но тогда Энни не увидит свой лес в золоте и в багрянце, и не будет шуршать осыпающимися листьями, и собирать букеты из кленовых разлапистых пятерней тоже не будет, и опустеет маленькая глиняная ваза на подоконнике. Энни с удовольствием осталась бы в лете, как всякая школьница, на которую с сентябрем обрушится вес домашек и дополнительных занятий, но тогда останутся небалованными соседские дети подарками Энни — поделками из желудей и спичек. И не будет тогда у Энни осеннего звонкого неба, и враз опустевшей набережной с ее одинокими летними площадками кафе с сиротливо белеющими плетеными стульями, и редкими стоиками-кофеманами в клетчатых пледах и исходящими паром кружками.

Энни любит какао и тыквенный суп, Энни любит, когда мама делает ей школьную прическу: косу вокруг головы, и когда Маркус приносит для учителей Энни и Мэри букеты из хрустящих астр. Энни любит первые школьные дни, тетради в линейку и в клетку, выглаженную форменную юбку. Энни любит гулять по лесу осенью, собирать дождевые капли носами резиновых сапог, задирать голову высоко и вглядываться в темную тучу бесстрашно, потому что от ливня ее спасает треугольный капюшон плаща, и всего этого, похоже, не будет, потому что осень все не приходит, и дело пахнет вечным летом, августом, июлем, июнем, теплым и ласковым днем сурка.

Энни любит свой лес и любит, когда лес в порядке, и ему легко и плавно меняться в каждом времени года, и как бы Энни не хотелось, чтобы летние каникулы, время абсолютной свободы, время классиков, веревочек, тянучек, библиотечных книжек, игр, мелков, фруктового льда, загара, темных очков в пластиковой оправе и плавания никогда не заканчивалось, Энни все же слишком любит лес, и Энни странно, что осень задерживается, и она решается: Энни идет просить помощи у Тирсена.

Тирсена в рыбацком поселке знает каждый, и вовсе не потому что поселок маленький, а из-за того, что Тирсен умеет управлять погодой, и это большой дар, и Тирсен от этого такой необычный. Все в рыбацком поселке знают, что он странноват: Тирсен много спит, много гуляет один, все смотрит на море, будто в жизни ничего прекраснее не видел: приливы-отливы, лунные дорожки.

Тирсена, честно, многие побаиваются, хотя он давно уже контролирует свою силу и настроение, и берега Островов не треплют штормы, но кто знает, на что способен разъяренный или загрустивший волшебник Тирсен, и никто не рискует узнавать. Тирсен внушает опасение. С ним не заговаривают первым, его не окликают не улицах, и куда бы он не пришел: на рынок, в кафе или на пляж — там повисает напряженная тишина, искристое молчание.

Тирсена это вряд ли заботит — он не общается ни с кем, кроме своей семьи, и Энни часто бывает у них, ведь Маркус встречается с сестрой Тирсена, Тэйей, и Энни знакома с родителями Тирсена и не путается в именах его многочисленных младших и старших братьев и сестер. Энни любит бывать у них дома, там весело, тепло и сытно, ведь эта семья держит закусочную, и каждый поход в гости означает вкуснейшее жаркое в горшочках, запеченную до золотистой корочки картошку, рыбу, обложенную лимонными ломтиками, хрустящий салат и божественно-сладкий сорбет.

Энни боится Тирсена до дрожи. Энни наблюдала за Тирсеном всякий раз, когда гостила у них: он лежал на диване в гостиной, сидел, прислонившись к стене, разговаривал с отцом, отвечал на какой-то вопрос Тэйе, и у Энни сердце уходило в пятки, так сильно она его боялась. Энни знает, что Тирсен не желает ей ничего плохого, он вообще никому никогда не делал дурного, но все говорят, что щелчком пальцев Тирсен может накликать страшный шторм, от этого в животе Энни все закручивается. В Тирсене самое тревожное — его инаковость, непредсказуемость.

Тирсену нет дела до Энни, вряд ли есть дело до леса, как и до всего человеческого, он ребенок океана, морской пены, у него наверняка есть плавники или даже острые пираньи зубы, Энни в этом не сомневается. Тирсен не человек, он просто не может состоять из плоти и крови и дышать, как все смертные. Про Тирсена говорят всякое тревожащее, и пусть он пока ничего плохого не сделал, Энни это особо не успокаивает.

Она лучше других знает, насколько Тирсен не похож на обычного человека. Он только спит или гуляет у моря, едва ли помогает в закусочной, он может ходить хоть по колено в воде и никогда не простужается, а рыба сама прыгает ему в руки, Тирсену не нужны никакие сети. Тирсен не смеется над общей шуткой, постоянно выпадает из разговора, будто умом он вовсе не здесь, говорят, кто-то раз видел, как Тирсен призывает дождь, а потом это бедолага ослеп. Говорят, Тирсен знает русалочий язык, говорят, он принес в жертву морю какого-то ребенка, и ненасытное море слизало эту подачку из рук своего господина — Тирсена…

По Тирсену никогда не ясно, о чем он думает, а Энни привыкла, что у нее, у Маркуса, у Тэйи и вообще всех ее знакомых душа нараспашку. По Тирсену не ясно, любит ли он свою семью и любит ли он людей, любит ли он хоть что-то вообще, Тирсен вряд знает, что такое ответственность и забота — как раз то, что чувствует Энни к лесу, Тирсену-то какое дело до леса. Тирсен занят только морем и собой и немного, чуть-чуть — тем, как уберечь Острова от самых лихих бурь и огромных волн, ведь пока что люди не сделали Тирсену ничего плохого, Тирсен не сделал ничего плохого им.

Тирсена долго искать не приходится: он на пляже, конечно же, сидит на голом песке, его ступни щекочет вода, но Тирсен ее, наверное, не чувствует, она ему как воздух или как материнская ладонь. Глаза Тирсена закрыты, с темных волос стекают струи на смуглую шею, Энни страшно к нему подходить, страшно с ним разговаривать, ей хочется слиться с камнями и убежать скорее, пока Тирсен еще не открыл своих янтарно-карих, всегда с поволокой, глаз.

Энни страшно, но она вспоминает лес: опустошенный летом, выжженный полуденной жарой, и то, как жадно разевают клювы мучающиеся от жажды вороны. Им просто необходим дождь, затяжной сезон дождей, чтобы капли забарабанили по листве, сбивая налипшее на ветви золото, чтобы прятались насекомые и звери, чтобы люди сидели по домам, грея руки о толстостенные чашки, надевали сухие носки и яркие клеенчатые плащи. Энни любит свой лес, Энни знает, что Тирсену вернуть осень под силу, вернется осень, и все станет на свои места, Энни любит свой лес, и поэтому делает еще один шаг.

— Привет, — говорит она. Тирсен молча смотрит на нее из-под коротких темных ресниц. Энни набирает полную грудь воздуха и вываливает абсолютно все, что видела, о чем знала, и с чем пришла в этот солнечный знойный день. Это оказывается вдруг очень нестрашно — разговаривать с Тирсеном.

Он смотрит все так же внимательно, не сводя глаз, но у него нет ни жабр, ни плавников, и он больше похож на обыкновенного мальчишку, только без укулеле и слишком серьезного. Он задает Энни кучу вопросов: про лес, его отдаленные поляны, где трава в человеческий рост высотой, про зреющие дикие ягоды на верхушках кустов, он спрашивает о яблоках, самых обыкновенных, налитых и красных, он их жутко любит, Тирсен, оказывается, тот еще сладкоежка, и Энни странно, что Тирсен не знает, что дикие яблочки — маленькие и кисленькие, только такие могут расти в лесу.

Оказывается, Тирсен вообще ничего не знает о лесе, и Энни даже успевает немного погордиться собой: она гуляла в лесу с самого детства, вела наблюдения почище любого ученого-биолога, Энни знает о лесе все, что только может знать обычная девочка в клетчатом платье, и даже больше, чем волшебник Тирсен.

Она рассказывает ему все, что знает, и там, где ей не хватает слов, Энни просто вспоминает пейзажи, нежную зеленую поросль, стрекот сверчков, тень от ветвей на тропинке, шероховатость шапочки от желудя, запутавшееся в кронах кленов багровое солнце. Тирсен, оказывается, ничего не знает о лесе, а Энни нравится его просвещать и едва ли не впервые в жизни видеть, как ее опыт становится кому-то полезным.

Энни не пытается убедить Тирсена помочь ей, она не надеется и не просит об этом, а лишь рассказывает о том, что так дорого ей и что она так любит. Энни уже не боится Тирсена, потому что видит в них много общего: Тирсен ничего не замечает, кроме моря, он знает все о каждой вынесенной на берег раковине, разбирается в самых тонких оттенках шума волн, и Энни такая же, только про лес.

Энни рассказывает Тирсену про осень, когда небо становится звонким и полупрозрачным, как крылышко стрекозы, а деревья наряжается в предсмертные очаровательные наряды, и ветер сдувает шарфы даже самой плотной вязки. Она рассказывает Тирсену о желтых листьях, зависших на поверхности лужи, и о том, как здорово шуршать ковром из этих листьев подошвами красных осенних ботинок. Воображение Энни рисует ей картины осеннего уюта, клетчатых пледов и свечей, тыкв и яблочных пирогов, и Тирсен вроде бы понимает, о чем она.

Я никогда не призывал время года, говорит Тирсен.
Я не очень силен, говорит и немного лукавит Тирсен.
Я ничего не знаю о таком ритуале, а просто зову ее всей душой, потому что ты так хорошо об осени рассказала, и я ее почувствовал.

Энни молчит и смотрит за тем, как творится магия: невесомо, тонко, на каких-то совсем других, невидимых ее глазами, уровнях. Энни просто чувствует кожей, что осень вступает в свои права, как усиливается ветер, как наполняются свинцом облака. Энни нетерпеливо дергает ногой, чуть жалея, что на ней нет любимых красных осенних ботинок на шнуровке.

— Осень интересна тем, что обретаешь себя вновь, — задумчиво говорит Тирсен, когда ему на нос падает первая капля долгожданного ливня.

Они уходят с одинокого берега моря, потому что Энни уже замерзла, и только поэтому, ведь Тирсен никогда не простужается.

Сборник: Лина Ферн. Сказки Островов

Сказка Тирсена

- Встретимся на маяке, - сказала она, изо рта ее вместе со словами вырвались пузыри, и холодные пальцы мазнули Тирсена по руке. Тирсен не знает ее имени, знает только, как отливает перламутром мелкий жемчуг ее бесчисленных бус, и что именно ее хвост в мелкую серебряную чешую мерещится ему в лунной дорожке.

Тирсен улыбнулся ей на прощание, и улыбка на ее белом и красивом лице кажется ему отражением собственной. У Тирсена хорошее настроение, а значит, завтра будет хорошая погода: чайки летят высоко и бесстрашно, солнце окрашивает гребни волн в золотой, и все это благодаря Тирсену. С берега ему кричит Лея, и Тирсен, конечно же, идет за сестрой, пусть и не слишком охотно.

Тирсен пришел домой, немедленно провалился в ароматный, вкуснопахнущий дух, в котором не было ничего чистого, отмытого, стерильного, а только натуральный жар свежеприготовленной пищи. Жар шел от глиняных блюд, они стояли на широких подоконниках, и любой желающий покупал обед прямо из окон дома. Блюда украшали истекающие соком отбивные, картофельное пюре с маслом и вбитым в него яйцом, отдающие влагу листья салата, жареная рыба, раки и крабы, нарезанные крупными кусками фрукты.

Над блюдами, плитой и столами сновали руки: одинаково смуглые, крупные, мозолистые, работящие, руки с маленькими татуировками, руки в темных полосках от часов и браслетов. Те самые руки, что принадлежали всем родственникам Тирсена, руки, что брались за любую работу, те самые умелые руки, которых Тирсену, по странной случайности, не досталось.

Оркестром их поварской команды руководила Мама: высокая, толстая, с румянцем во всю щеку, загорелая и в красной юбке, что развевалась за ней как знамя. Мама не говорила, а отдавала приказы. Мама следила за всем янтарно-карими глазами, и Тирсену, когда он не мог уснуть, долго мерещился этот пристальный строгий взгляд. Мама умела продавать и готовить еду, и это у нее получалось прекрасно, и им всем оставалось только слушаться Маму и хорошо резать, жарить, варить и раскладывать по тарелкам, но у Тирсена и такая малость выходила едва-едва.

- Эй! Не зевай! - Тэйя толкнула Тирсена в бок, выдернув из мыслей.

А Тирсен опять вспомнил нежные белые руки своей возлюбленной и водянистые голубые глаза, и от его воспоминаний едва не задымилась целая сковородка отличной жареной картошки. Тэйя цыкнула досадливо, сунула сковороду Лее, Тирсена вытолкала прочь из жаркой кухни, в узкий и тесный коридор. Внешне Тирсен мало чем отличался от своих братьев: такой же высокий, жилистый и сильный, так же хорошо плавал и играл на укулеле.

- Ну и что опять? – голос Тэйи звучал устало. – Ты снова увидел Лару?

Тирсен покачал головой – нет, Лару не видел, зато видел ее, другую, в которую влюбился сразу. Впервые он разглядел свою морскую деву на рассвете, когда спасался от бессонницы на одиноком безлюдном берегу. Ее, скорее всего, прибило волной, потому что, когда он только моргнул, она уже сидела на валуне, стыдливо скрывая хвост в белогривой пене. Она прожурчала что-то на своем языке, и теперь приходила почти каждый вечер, а Тирсен ее подолгу ждал всякий раз.

- Эх ты! Ну иди погуляй теперь, что уж тут, - и Тэйя ушла на кухню. – Ларе привет!

Опять не поверила. Зачем-то решила, что Тирсен влюбился в подругу Тэйи, Лару. Она красивая была, это Лара, Тирсен не решался с ней даже заговорить первым, а он ведь ее знал. И она его узнавала, всегда здоровалась и спрашивала про Тэйю. И однажды они даже ждали Тэйю вместе, и когда Лара поправляла волосы: длинные, цвета спелой ржи, Тирсену померещились перепонки между ее белыми пальцами. Он рассказал об этом Тэйе, но Тэйя, конечно же, не поверила. Тирсену редко верили, только если его слова не подкрепляли штормы и ураганы.

Тирсену с детства снились сны. Разноцветные, акварельные, очень нежные, в них пересыпалась округлая галька и звенели ракушки. Тирсену снился город: он стоял на песчаных холмах, золотой, сияющий, на каждой башне по высокому шпилю, и он был весь под водой, а люди там носили рыбьи хвосты. И из этого города была его суженая: серебристая, юркая, блондинистая девушка-рыба.

Тирсен всегда отличался от всех своих братьев и сестер совсем не внешностью, а чем-то изнутри, и это казалось жутко роковым, неслучайным. Уже в три года он был слишком тихим и слишком сонливым, и дремал почти постоянно, прислоняясь и к подушке, и к стене, и к голому камню, и шум моря был лучшей ему колыбельной, потому что звучал у Тирсена в голове.

Тирсен очень рано научился управлять погодой, да какой там научился: море плясало под его чувства как змея под дудочку, подчиняясь и детским обидам и простым радостям, и поэтому до тех пор пока Тирсен не подрос, климат у этого берега был совершенно непредсказуемым. Позже Тирсен познал многое, и умел теперь успокаивать бури, и заплетать паутину штиля, за это его уважали, но опасались все же больше.

Из всего семейства Тирсен всех хуже готовил, не был веселым, мало пел и не любил танцевать, зато спал и гулял у моря, ну что ж тут хорошего или понятного. За Тирсена никто из местных не пошел бы женой: уж больно он странный и как будто не от мира сего, придется ему объяснять, как ставить сети и силки, будто маленькому.

Даже Тэйя немного жалела брата, хоть он вовсе ее об этом не просил, а просто рассказал один раз о своей любимой, и ей это, вроде бы, даже понравилось: она пела всю ночь, а утром была большая волна. Тирсен не понимал ни слова из ее речей, но знал, что чувство его взаимно. Ему пришло в голову поделиться этим с Тэйей, потому что больше было не с кем, а Тэйя почему-то решила, что Тирсен влюбился в Лару. Может быть, Тэйя в чем-то была и права.

Ноги сами принесли Тирсена к маяку. Маяк стал их местом свиданий: одинокий, заброшенный, здесь не бывать ни чужим ушам, ни глазам, только Тирсен и его любовь. И даже когда маяк обрел свою новую смотрительницу с рыжей головой, Тирсену это не помешало.
Смотрительница оставляла открытыми ворота и даже не посматривала из башни: видимо, ей уже рассказали местные, что если запереть от Тирсена море, не бывать тогда хорошей погоду. Тирсену же до людской вежливости не было никакого дела, он только ждал позднего вечера, новой луны и нового разговора.

Тирсену дышалось полной грудью морским воздухом с легкостью, он ведь правда любил все это: воду и солнце, песок и волны, пока весь воздух не вышибло как от удара. Тирсену навстречу шла Лара. Высокая и худая, походка плавная, будто плывущая, ноги терялись в юбке платья: легкой, бирюзового цвета, и ее светлые волосы были напитаны солью, вечерней волной.

Лара смотрела прямо на Тирсена, чуть-чуть улыбаясь, верхняя губа открывала кромку зубов: мелких и острых, нечеловеческих. Он не мог отвести взгляда от ее глаз: голубых, нездешних, водянистых. Лара поздоровалась или попрощалась: Тирсен не понял этого, потому что не слушал ее. Или не смог разобрать слов, потому что голос ее напоминал шум моря.

Тирсен пошел на берег, путаясь в ногах будто пьяный, и любимая уже ждала его на валуне: сидела к нему спиной, и спину ее прикрывали длинные блондинистые волосы, вода струилась с их концов. Тирсену захотелось позвать ее по имени – Лара, – и она обернулась.
Они давно смешались в его голове: морская дева и Лара, Лара и морская дева, серебряный хвост и серебряные кольца в мочках ушей, чешуя на плечах, ступни с перепонками, кожа в веснушках. Он смотрел в ее глаза: очень синие, неземные, гипнотизирующие, он держал ее за смертельно ледяные руки, и последним, что запомнил Тирсен, были ее острые треугольные зубы и полоска крови в углу узкого рта.

На следующее утро была тревожная погода, ураганный ветер трепал клетчатые занавески и сметал с подоконников глиняные блюда. Торговля не задалась совсем: ни одного посетителя в такую дрянную погоду, Мама хмурилась, а ее муж и дети искали Тирсена.
Хотите – верьте. Хотите – нет.

Лина Ферн. Сказки Островов (с)

Кружева

Зоуи — девушка из сказок Андерсена, грустных и прекрасных, берущих за душу.

Зоуи — туманности серых глаз, длинные русые косы, полоска кружева на платье. Зоуи — молчание и скромность, истина за семью замками. Зоуи обычная, ее красоту видно, только если остановиться, рассмотреть на свету как драгоценный камень, провести с ней день, год, вечность. Только никто не останавливается, все спешат, Зоуи остается непринятой, непонятной.

Зоуи — дочь кружевницы Сибиллы. Зоуи совсем не похожа на мать — Сибилла простая и работящая, добрая и приветливая, всем понятная, но ей нравится ее странная дочь. Зоуи всегда была необычным ребенком, тихой усидчивой девочкой, из нее выйдет лучшая кружевница во всем городе, потому что создавать тончайшие переплетения ниток — дело непростое, кружево — это магия, кружево нужно чувствовать.

Вместе с Зоуи и Сибиллой живет папа Эд или хотя бы отчим Эд. Он моряк, много бывает в плаванье, а на суше с семьей только два месяца в году. Сибилла по нему втайне грустит, а как Эд вернется — наряжается в расшитые кружева платья и расцветает как девочка. Он тоже добрый и простой, только для Зоуи всегда будет дядей Эдом, чужим и пришлым. Эд ей не отец, потому что у девочки с туманом в глазах отца никогда и не было. Она появилась как легенда, как фея, то ли из морской пены, как Афродита, то ли из тюльпана, как Дюймовочка.

Вильям — наследник Тутти из другой сказки, маленький принц, фарфоровый трубочист. Вильям бледный, как луна, черноглазый и черноволосый, как безумие. Появился, как появляются любые дети — из капусты или же аист принес. Он богат, красив, образован, одевается в шелка и бархат, ест с серебряного блюда, читает книги, охотится, в свободное от знания и убийств время собирает открытки.

Вильям — мечта любой городской девушки, начиная от нищей служанки и заканчивая дочерью мэра, неприступной и гордой как лебедь. Только этот парень давно выкарабкался из сетей юных сирен, а вернее, не попадал в них никогда, потому что он помолвлен. И невеста его красива не как все девушки, которые красивы так, как могут быть красивы люди, а красива как неземное, как ночь, как созвездие. И волосы ее как черное дерево, а губы ее как мак.

Вильям знает свою невесту по письмам и по открыткам с ее портретами. В письмах она остроумна и находчива, на открытках безбожно красива, так красива, что захватывает дух от осознания невозможности такой красоты. Только наследник Тутти, маленький принц не чувствует к ней ничего. Невеста для него — пустая обязанность, вбитая с детства необходимость, изредка приходящие по почте бумажки и ничего больше.

Вильяму через неделю семнадцать, и ему пора жениться. В доме фарфорового мальчика-трубочиста изменения, достойные королевских дворцов. И пока все драят, моют и чистят, для невесты готовят комнату, кольцо и платье, конечно. Оно должно быть белое, непременно белое, расшитое кружевом и жемчугом, самое лучшее, самое чудесное, достойное прекрасной невесты. И именно поэтому семья Вильяма обращается к Сибилле.

Их семьи встречаются на пороге дома Зоуи, родители Вильяма держатся уверенно, достойно аристократов, Сибилла — серьезно и самую малость подобострастно. Зоуи не держится никак, потому что ее, как всегда, никто и не замечает толком. Она стоит чуть поодаль матери, в самом темном углу комнаты и поглядывает на Вильяма. Он такой, как его описывали, он и вправду позорно, порочно красив, как сам дьявол.

Зоуи вдруг думает вцепиться в его рукав, схватиться за его руку, удержаться в его объятиях. Познать его, всю его страсть, и эту боль, и этот дух приключений. Зоуи кажется, что они знали друг друга целую вечность, что он родной, близкий, все его радости и все его печали как на ладони для нее, Зоуи, маленькая и сжавшаяся в уголке, вдруг единственная опора для принца Вильяма. Глаза ее горят в тот миг как две звезды.

Зоуи привлечь его внимание никак не решится.

Вильям сначала скучает, в доме кружевницы ему тесно и непривычно, а потом замечает вдруг Зоуи. Он слышал о ней, а может и видел когда-то — городок маленький, все друг друга знают. И она такая же, как и была издалека и в толпе —кружевное платье, сбитые колени, русые косы, дивные глаза. Такая же, какой она всегда была в снах Вильяма, только там он был рыцарем в доспехах, а Зоуи — непременно принцессой, только не такой, что сидит в замке, ждет спасителя и страшно боится драконов. Нет, она другая, она рядом всегда, и руки их переплетены, и судьбы связаны.

Вильям смотрит на Зоуи. Зоуи смотрит на Вильяма.

Вильяму через неделю семнадцать, будет свадьба, таинственная невеста из бумаги и роскошное белое платье.

Зоуи шестнадцать через неделю. Будет день рождения, новое платье — подарок от мамы, новая раковина — подарок от дяди Эда.

Они оба, Зоуи и Вильям, смотрят так, будто знали друг друга тысячи лет, знали, слышали, проходили по касательной, не виделись никогда. А сегодня встретились вдруг, запахи, вкусы, звезды сошлись, и взорвалась сверхновая. И за вспышкой только вечность, все у них навсегда, на бесконечность вперед. И пусть сегодня они расстанутся, пусть не увидятся больше никогда, но помнить будут всю жизнь. Помнить. И ждать.

У Сибиллы работа не ладится, кружево сегодня не течет рекой, путаются нити сложного плетения. Тогда Зоуи заменяет ее у станка, и мелькают катушки, и дрожат натянутые нити, и летят как крылья руки, и кружево получается легкое, тонкое как паутинка. Оно узорчатое: цветы, разнотравье, облака и реки, оно чудесное, восхитительное, достойное своей невесты.

Через неделю Вильяму будет семнадцать. Будет свадьба, будет вполне осязаемая невеста. Будет ее платье, расшитое кружевом, расшитое руками Зоуи. Вильям будет целоваться, плясать, выпивать. Будет помнить. Ждать.

Через неделю Зоуи будет шестнадцать. Будет одиночество, приглушенный свет, ягодный пирог. Будут незатейливые подарки, будет новое платье. Белое, кружевное. Зоуи будет задувать свечи, загадывать желание. Будет помнить. И ждать.

Лина Ферн. Сказки Островов (с)