Царство снов
Оттолкнись посильней, когда чувствуешь — вот же, дно,
и лети прямо в небо, где месяц щербат и нов.
Стань с кометами, птицами, звездами заодно.
Дай мне руку, и я отведу тебя в царство снов.
/Наталья Захарцева/
Когда работаешь с такими тонкими материями, как жизнь и смерть, да ещё пытаешься алгоритмизовать всё это непотребство, схлестнуть душу, дух и материю, эмоции замешать на физике — постоянно надо держать себя в тонусе любви. А поскольку какими попало наши программы пользователи делают, а мы-то сами, наша группа «Сенсор», пишем их о жизни владивостокской и о смерти тоже владивостокской — то и любовь у нас тоже, ясно море, владивостокская. Только себя постоянно одёргивать приходится, чтобы не попасть под очарование рекламных плакатов с залитыми ночными огнями мостами, Светланкой, прочими красотами центра. Они — тоже Влад, но они — не весь Влад. Но как же умеют они втираться в доверие даже нам, любящим его так, чтобы это постоянно приносило свои плоды...
Нам надо всё время помнить, что наша владмагия, наши владжизнь и владсмерть живут не в том Владе, который знают все. Мы день изо дня должны чувствовать их там, где и пространство-то совсем необычное, многоэтажное, со сбитыми углами — непарадное, но... волшебное, пусть и печальным, а порой смертельным даже (все помнят, что ничего не знают о смерти — вообще ничегошеньки?!) волшебством.
Поэтому если кто-то из нас отправляется по закоулкам города в поисках вдохновения, то это не прогул, прошу заметить, а труд, работа очень и очень нужная, без которой мы бы ни одной стоящей программы не написали. В одиночку ходим или вдвоём — любой с любым, ибо трое — уже перебор и вообще толпа, двое — для обсуждения происходящего и поддержки взаимной — и тот максимум, который ещё не пугает пространств...
Вот освоили мы многие и многие способы быстрого перемещения в пространстве — а Харон в Ха недавно на поезде ездил. То есть туда — ему одному известным способом, а обратно — на поезде. Чтобы в очередной раз вспомнить, нет, не вспомнить — не забывается такое! — а оживить — нет, опять не точно! — сделать ярче, заново ощущая его рождение, счастье возвращения из пространства обычного и рационального в пространство наше — волшебное пространство море и сна, которое накрывает туманным одеялом Влад посвящённых, нас, для которых в жизни — не успех и развлечения, а счастье и магия, и пусть серые мыши смеются над нами — такими.
Так вкусно Харон рассказывал — нам с Лексом тоже захотелось на поезде к Владу подъехать. Да уж... Излишняя продвинутость в чём угодно — лишает зачастую своими сомнительными удобствами радостей маленьких побед и личных достижений.
Я на правах начальника (ну да, сам бы не заблудился — но почему, собственно, нет — мне хочется, знаю, что-то хорошее получится — и ему тоже приятно) встретил Харона на вокзале. А дальше — пойти гулять. Только не надо ничего планировать — и тогда ноги сами принесут из мира, который мы считаем (точнее, не мы, а обыватели...) реальным — с короновирусом, масочным режимом, политикой, гопотой, архитекторами, загромоздившими все города, и Влад в том числе, высотками, которые того гляди внутрь сопок попроваливаются — в мир, где всё иначе, и чудо — это запросто.
Я уже видел, чувствовал, понимал, что идём мы на Миллионку. И пусть для администрации и большинства горожан это просто... что-то... артобъект... несколько исторических кварталов где в плачевном состоянии, а где и отреставрированных до лаковой лживой парадности — и только, но уж мы-то знаем...
Миллионка — наша Миллионка! — это место, где пространства не только в кучу, а вообще в месиво, где нет особой разницы (да что особой — вообще никакой нет!) между разными временами: сегодня и сто лет назад, завтра и в тридцать восьмом, сейчас и когда-то — всё едино и одновременно на Миллионке — да просто время стоит, точнее, разные времена разлиты слоями по ней — плыви! И между живыми и мёртвыми разницы тоже нет — можно появиться ниоткуда, сделать свои дела — и мирно исчезнуть в никуда. Не умереть. Просто перестать быть. Вообще или только в этом слое бытия — какая разница?!
На мусорном ящике с надписью МГУ (как он сюда со Станюковича — это же на Эгере! — попал) сидел огромный, толстый, пушистый, правда, довольно грязный — длинная шерсть свалялась колтунами, что, однако, нимало, похоже, не портило хозяину настроения — кот. Тёмно-коричневый с кремовой грудкой — красивый, его бы отмыть — и вообще картинка будет. И я порадовался, что нет с нами Лекса. Он бы точно потащил котяру мыть и пристраивать в добрые руки. А миллионкинских котов трогать не надо — они вольные. Они тут живут — и живут счастливо. Рождаются и умирают — за кадром, не пытаются понять тоже, живы ли прямо сейчас, дружат с домовыми, с высланными и умершими китайцами, ходят по мирам и временам и вмещают их все в несколько кварталов — от Семёновской до Фокина и от Пограничной до Алеутской.
Итак, на мусорке сидел котяра.
Снега вокруг мусорки не было. Наоборот, травка зелёная пробивалась. Хотя... стоп... Только что — лишь чуть-чуть пробивалась, и вот уже — стоит себе, колосится вполне по-летнему...
— «Районы, кварталы...» — замурлыкал вдруг Харон. Меня оторопь взяла. Харон, заслуженный блэкарь Советского Союза — и такая попсень?!
— Ты чего?!
— Это он! — Харон кивнул на кота.
Ну и ладно! Котов говорящих мы не видели, можно подумать! Вон Лексов Валет кого хочешь в философском споре умоет!
А что «Зверей» поёт — ну так коту простительно: у них всё проще и прямолинейнее. Да и Рома Билык не Шевчук, понятное дело, но ведь и не Киркоров же!
— Ну вас! — возмутился кот. — Я пел: «Районы, порталы»! Песню про Миллионку! Хочу в портал, одному скучно. Пойдёте?
— Конечно! — лучезарно — ну вот умеет расположить к себе всех от мала до велика — и даже котов! — улыбнулся Харон.
И мы полезли.
Миллионка — она такая. Не буду рассказывать — всё равно не-математики не поймут — про многолистные функции, но Миллионка — она сама и есть многолистная функция. Хоть сто раз в одном месте зайди, в одну сторону поверни — всё равно одного места дважды не пройдёшь. Так — разве что только на подступах к Морскому кладбищу ещё.
И порталы тут в полном хосе — десять раз пройдёшь — а не заметишь, что новый мир, все перемешаны, склеены накривь в несколько мятых слоёв...
— Я, кстати, и есть тот, а может — и не тот, кто меня знает, Гоша, про которого Валет с Дамкой сто раз рассказывали, — представился кот.
— Макс, — сказал я, протягивая руку. Кот, подобно знаменитому Бобу, хлопнул меня лапой по ладони:
— Знаю. Максим Чарльз Вадим. Наслышан. А это — Маленький Фриц Харон?
— Можно просто Глеб, — светски улыбнулся Харон и тоже протянул коту руку. Тот лапой-то поздоровался, но на Глеба не согласился:
— Ну тебя! Харон ты и есть Харон. Перевозчик в миры сна и смерти, в подводный и космический.
Да... Ещё одна черта не просто Миллионки, а — нашей — посвящённых! — Миллионки: в мире снов можно оказаться, не засыпая.
Кот легко и грациозно, несмотря на внушительные габариты, бежал впереди, и мы с Хароном старались не отставать. Галереи крутили спирали и узлы —Эшер отдыхает, ночь рождалась из дня, и всё это то и дело скрывали сумерки, в которых нельзя было утро отличить от вечера, как и рождение от смерти, а сон от яви. Мы спали и не спали. Были ли живы? А кто его знает... Это тот как раз случай, когда мёртвым быть не страшно. Волшебно быть мёртвым!
Потом оказалось, что мы пьём какой-то очень вкусный, ароматный (в этом мире ковид нам точно не грозил!) травяной чай с симпатичным, хотя и несколько неряшливым домовым. У домового была колтунистая борода, но ни портков, ни лапотков не наблюдалось — джинсы да кроссовки. Звали домового Глебушкой, и к Харону на правах тёзки он сразу проникся, мало ли, что у того паспортное имя в фаворе никогда не было. Так что рассказывал домовой всё в основном Харону, я благоразумно помалкивал.
Глебушка жаловался, что развелись в таком хорошем мире, в который домовые вместе с котами проносили через Миллионку и бережно сохраняли память старого Владивостока, какие-то мерзкие грязные тени.
А было так хорошо...
В этом мире по Светланке так и ходил трамвай, красивых, питерскими лучшими архитекторами спроектированных домов никто не сносил, высотки на каждом шагу неба не дырявили, а бухта Фёдорова лежала в первозданной дикой нетронутости, и никакие, пусть и действительно очень красивые, здания к самой кромке прибоя не подбирались.
Хороший мир... Коты с домовыми дурного не сберегут — хорошо б ещё люди тоже берегли красоту и историю свою.
И на тебе — тени...
— Вы б сходили... — попросил Глебушка. — Посмотрели. Может, поймёте...
— «Что такое «не везёт» и как с ним бороться»? — хмыкнул я.
— Мы ведь, наверно, за тем и пришли?.. — пожал плечами Харон.
И мы пошли. Посмотрели.
Разобрались.
А чего не разобраться-то?! Всякой нечисти в реале хватает. Насмотрелись.
Короче, это были энергетические слепки всякой местной действительно нечисти — тех, кто портит и разрушает город, красоту его и способность жить, любить и быть любимым. Причём и живых, и мёртвых — мир Миллионки не знал подобного разделения. Политики, всякие там Серёги Шепелявые, бандюки — немало их в «лихие девяностые» бессовестно совершенно на Морском кладбище улеглось, но и осталось тоже ещё гораздо больше, чем нужно, хотя, собственно, и вообще нисколько не нужно...
Короче, в вопросе «что такое «не везёт»» была ясность.
В вопросе «как с ним бороться» ясности не было.
Тень — это отсутствие света, это все знают. Осветить бы все закоулочки — да только кто ж нас пустит?..
А если попробовать?
Конечно, тут фонарик на батарейках — не вариант. Тьму души светом уничтожить можно, понятно, только тем, что из души идёт. Любовью.
Но кого любить? Этих?!
Увольте... Нельзя так, знаю, но это правда: они — конченые. Наставите Дарькина на путь любви? Ну-ну... Давайте! А я на вас посмотрю. А вы расскажете потом, когда всё сделаете, какой Макс циник — не верит...
Только не сделаете...
Тогда — что?
Любить тех, у кого тени в душе ещё не весь свет изничтожили... Тоже не самое лёгкое дело — иной раз и не разберёшь, осталось что в душе живое, или — выжженная пустыня.
Гоша, не впадая в уныние и всё так же мурлыча песенку о порталах, снова энергично бежал впереди, а мы ходили по этому мемориальному Владу и почему-то (наверно, это уже правда был сон — логику я точно уже не улавливал...) встречали души ныне здравствующих горожан. И пытались любовью — просто как состоянием, когда весь мир дорог и нуждается в твоей защите — а ты для того только и живёшь, чтоб эту защиту ему дать — прогнать из этих душ тень зла, пытающуюся поработить их, лишить сил и желания жить и любить.
Но тени, которые совсем конченые тени, явились вокруг нас и грозили прикончить.
— Помни: тень всего лишь отсутствие света! — ежеминутно повторял я Харону: он устал от грязи и мерзости (словно их ежедневно вокруг не дополна...) и готов был отчаяться, сломаться и сдаться. — Тьма не может ударить. Ей нечем. Её просто нет. Она — помни! — отсутствие света. Отсутствие!
Но я был неправ... Тьма — могла. Не ударить — так вампирски высосать силы, уничтожить, обескровить.
Наверно, я не такой идеалист, как Харон, не настолько не от мира сего. Я просто признаю как факт наличие любого конкретного зла. Как повод бороться. За него или с ним... И не впадать в панику.
А Харон носит это всё в душе как вечную трагедию.
И они его убили — надежду отобрали. И он упал и не дышал.
Тут я запаниковал.
Гоша тут же оказался рядом. И домовой Глебушка.
— Вам пора просыпаться! Срочно! — командовал решительный домовой. Гоша прыгнул Харону на грудь, щекотал хвостом в носу.
Харон чихнул и проснулся.
— Тебе тоже пора! — крикнул Глебушка. — Просыпайся!
И мы оказались у мусорки с надписью МГУ. На крышке — хвост трубой — стоял Гоша.
— Он сейчас в депресняке будет — будь с ним внимательнее, и близкие пусть тоже будут.
— Будут, — заверил я. — А миссию свою, получается, мы благополучно слили? Ничего вообще не сделать?
— Ну почему... Не так в лоб, не так нематериально. Чтобы что-то делать, надо, чтобы было с кем делать. Достучаться надо — до кого можно достучаться. Собирайте владсказки о том хорошем, что есть. Светлые, добрые. Кто может услышать — услышит. Будете?
— Будем, конечно, — заверил я. И Гоша — чудны дела твои, Миллионка! — растворился в воздухе.
Харон, сидевший на земле, привалившись спиной к мусорному баку, неловко выгнулся, нашёл сигареты и зажигалку, закурил — и стал словно чуть спокойнее, хотя депрессивно-печальным и остался.
Траву у мусорки заметало снегом.
Мы возвращались к действительности, а действительность — к нам.
Но чудес, впрочем, нередко со знаком «минус», это не исключало. Как и того, что знак этот зависит, в частности, и от нас.
Так что сдаваться мы не собирались. Несмотря на харонческую депрессию.
Владсказки так Владсказки! Ну а что?! Чем плохо?!
Человеку самому поменяться проще, чем поменять жизнь — привычки держат крепко. Иной раз вроде и привык уже к новому, когда старое исчезло куда-то, ан нет — возвращается, напоминает. Да и сам человек... Если быстро и резко — значит, внутри недовольство собой жило уже и прежде. Да и перемены порой — профанация голимая. Говорят же: кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево. И обычно вполне так неплохо видно, где кесарь и кто слесарь. Только вот питерские тут иной раз, даже пользуясь нашими прогами, пытаются действие их замешать не на нашем, а на местном своём колорите...
Впрочем, отнюдь не очевидно, кем лучше быть — кесарем, а может всё же слесарем?
Почему-то и я, и Харон, и Лекс — теоретически признавая красоту и величие Питера, всё же ощущаем его как сугубо чужой, чуждый даже. Но вот Ян Арвидович, директор издательства «Океанский проспект» — он к Питеру всей душой, не умаляя местных достоинств. Но о вздорном характере Яна Арвидовича, чего там, легенды ходят. Но... «Океанский проспект» издавал нашу Ольгу — но как-то так издавал, что в некоторых слоях действительности это было, а в некоторых — словно и нет... Может, потому — потому что так Вселенная, Мультивселенная устроена — и знают её так мало, хотя там, где знают — она легенда... И огромный прорыв — то, что появился во Владе — не парадном, но и не помоечном, не колдовством поддерживаемом, но и не лишённом чудес, в настоящем Трёхтысячном, короче — Василий Авченко — и коснулось это всех слоёв бытия. Вот реально: спасибо огромное, Василий Олегович!
Так что мы тут нынче — про Владсказки. И, кстати, давно уже мы их собираем. Лекс вон про призрака хозяина ГУМа явно не вчера уже писал, сестра его Лёлич — про призраков семьи жадного купца, за которую эту семью его поголовно китайцы вырезали.
Но это ведь — не сказки... Это — легенды... Не они показывают, как прекрасен наш город.
Честно говоря, мы пребывали даже в некотором замешательстве: не приложим рук к тому, чтобы лучше стало нашему городу — тогда зачем мы вообще нужны?! А проги наши — зачем?!
Да и вообще — ничего мы, собственно, против Питера ведь не имеем! Ну хотят тамошние наши пользователи через небытие просачиваться назад в жизнь — с питерским колоритом — пожалуйста, кто сказал, что это неправильно?! Не совсем по-нашему? Ну и хорошо, ну и пусть — сами руки к своему осознанному перевоплощению прикладывают — так замечательно же!
Ориентироваться пришлось на месте и по ходу дела.
Утром в нашем офисе появилась донельзя интеллигентная дама — выправка, безупречный вкус в простой и не слишком дорогой, но идеально подходящей ей и аккуратно очень содержащейся одежде, речь — интонации, начисто лишённые какой бы то ни было требовательности, богатый и ни в чём не хамский словарный запас — всё выдавало в ней истинную ленинградку.
Звали даму Зоей Витальевной. А Зоя, как известно, Жизнь, и Виталий тоже — Жизненный. Так что дама была настроена не просто купить один из наших «Сенсоров» (или пусть даже не один) — но сама в себе взрастить что-то вроде моего негаснущего — ни при каких обстоятельствах, даже в смерти не гаснущего! — маячка сознания, отвечающего за преемственность жизней. Любви к своему Питеру у неё хватало, но она хотела, чтобы наши программы работали по-нашему, как было задумано изначально — по-владивостокски.
Ей нужны были Владсказки.
Владсказки так Владсказки! — сказали мы после встречи с Гошей.
Владсказки так Владсказки! — повторили мы сейчас. Если их первой ощутит питерская дама, это не уничтожит их для других. Просто она их... хммм... протестирует. На повышенное содержание любви — и способность этой любви передаваться слушателям, зрителям, читателям.
Конечно, это всё не одного дня дело. И не мы одни в этом поучаствуем. Да хотя бы тот же Валька со своим Сонным Агентством — его Зоя Витальевна тоже вряд ли минует. Но — начинать-то нам! И, как это ни банально, с чего-то да надо ведь действительно начинать. Как говорила та Алиса, что в Стране Чудес: «Ну, пожалуй, с начала!»
И стоило уже поторопиться — время-то шло!
Зоя Витальевна (по глазам судя, было ей за шестьдесят, хотя чисто внешне — существенно меньше) легко восприняла и освоила способность вместе с нами оказываться просто силой мысли и желания в любом конце Влада.
— Токаревская Кошка? — спросил Лекс — как-то так получилось ненавязчиво, что сегодня инициатива исходила в основном от него.
— Токаревская Кошка! — подтвердила Зоя Витальевна, и видно было, что она в курсе, что это такое, и вообще более-менее в теме — уж Авченко, а у него не буква, а дух, точно читала. Или, может, и Ольгу нашу тоже.
Холоднющая вода с иголочками льда заливала косу — каменную гряду, по которой можно дойти до островка с маяком. Да, конечно, и обувь заливала — но мы знали, чувствовали, что не простудимся.
И знали, что на маяке нас будут ждать главный владволшебник Игорь Дыменко со своим учеником Марселем — но это будет завтра.
Ледышки имели в основном форму острых пик. Но не все. Попадались и шарики — покрупнее, с небольшой мячик, и совсем невелички — несколько сантиметров в диаметре.
Зоя Витальевна взяла один средний:
— А ведь не холодный! А я знаю! Это не лёд уже, а стекло! Точнее, нет: аквалид, как у нашего питерского Шефнера.
— Питерский Шефнер прекрасен, но был и его дед — Шефнер владивостокский, и он очень много для нас сделал. Ну и для вас тоже — без него и внука бы не было! — не то чтобы уязвлённо, но всё же с намёком на непонимание, сказал Лекс.
— Да-да, — закивала наша гостья, полностью признавая права на добрую память Шефнера-деда.
— Я знаю такие шарики! — Харон тоже взял один, покачал в ладони. — Они немножко лупы — для чудес. Если чудо казалось прежде маленьким — такой шарик покажет его огромным и важным — только надо знать, чувствовать, куда и как смотреть. И солнечные лучи они направляют в сердце и делают его тёплым и не велят отчаиваться даже в самые тяжёлые времена. Только у нас такие шарики получаются сами собой. Изо льда. Но их можно разносить по всему миру. Жаль, не по всем слоям действительности...
И мы все взяли себе по шарику и стали смотреть. И видели в них чудеса. Владсказки. Потому что эти маленькие глобусы Владивостока (как же прав Авченко, как же прав!) показывали сны, которые были большей правдой, чем всё то, что можно увидеть, бодрствуя — а вне сна ведь — не секрет... — многого не замечаешь...
А в этом стекле сконцентрировалось самое лучшее.
Может, эти шарики сами рассказывали Владсказки?! Нет, они учили нас их рассказывать!
Просто надо для этого посмотреть на всё самое наше. В себя навсегда вобрать. Самое истинное и вечное. Синь моря и синь неба. Туманы и ветра. Прибой. Крики чаек — истошные, но необходимые, как слово, которого не выкинешь из песни. Ослепительно прекрасные приморские закаты. Маяки — и в первую очередь Токаревскую Кошку, где мы стояли сейчас с питерской нашей гостьей, мечтающей постичь наши владчудеса. Картины Сергея Черкасова и супругов Осиповых (и многих-многих других...), фотографии Игоря Бессараба, Сергея Кирьянова, Ильдара Батршина, Тани Чайки, Павла Ванифатова, Дмитрия Пархачёва, — всех не перечислить, а вот в стекле разглядеть — проще простого. А разве можно забыть кошку Византию, попросту Визу, из магазина «Луна и кошка», бывшего «Луна и грош»?! Мосты? Эгершельд? Фрегат «Надежда» и фрегат «Паллада»? Бухту Фёдорова, когда её ещё не позастраивали, тоже не забудет никто.... Много, очень много всего... Всю любовь тех увидеть, кто действительно любит и готов превращать весь наш мир (глобус же!) в царство любви, в тот Влад, которым он должен и хочет быть, в Трёхтысячный, выживающий вопреки заполонившему всё Двухтысячному...
Мы видели в наших шариках миллионкинских котов и корабельных гномов (Командор описал их житьё-бытьё в Севастополе, но и здесь они ещё есть, правда, ненавязчиво так пользуются машиной времени, чтобы жить в прежней бухте Фёдорова — дикой и свободной...
Если видеть чудеса в очевидном, то перестаёт удивлять, как так получается, что многие художники, изображая что-то своё, вдруг ловят настроение нашего города — и он оживает там, где прежде его никогда не было.
А время тем временем, простите за тавтологию, шло, казалось, всё быстрее и быстрее — и вот мы уже показали фантастический приморский закат питерской гостье. И она обомлела от красоты — так потом и сказала.
А ещё сказала, что, конечно, покупает все наши программы, а пользоваться будет на стыке питерского и владивостокского. И да, владмагия запала ей в душу... «Этот город надо близко знать — и знать его народ, чтобы он открылся с высоты», — это питерский Розенбаум спел про Питер же. Но ведь и ко Владу это в полной мере относится! Так что всего она не поймёт, но что-то — да, и чем больше — тем, естественно, лучше. Назавтра мы обещали познакомить её с Игорем и Марсюшей, а послезавтра — я позвонил Вальке и договорился с ним — намечалось заседание «Агентства Питерских снов».
Мы хотели пристроить её — небедная же дама! — в отель «Амурский Залив», но она выбрала скромный хостел «Владмарин», где иной раз столько народу, что мужчины и женщины оказываются вместе в восьмиместном номере. А почему много народу?! Да просто Влад всем нужен. К тому же во «Владмарине» такой вид на владкрыши... А напротив хостела в том же подъезде живёт дед, у которого три роскошных кота — ухоженных, любимых. И они иногда сидят в подъезде и молча, без слов рассказывают тем, кто готов услышать, Владсказки.
Откуда Зоя Витальевна это знала? А вот знала и знала. Догадалась.
Потому что прониклась.
Я столько раз писал об этом — но до сих пор не уверен, что смог словами передать всю магию туманного слияния моря с небом у горизонта. Скорее всего, это вообще невозможно — словами чудо описать адекватно.
Но прежде это чудо было где-то вовне, видимое с борта вымирающего по появлении моста вида — парома на Русский остров. А сейчас показалось: можно на своей шкуре испытать. В тумане любой мост — между небом и землёй. Вернее, наоборот: между землёй и небом.
Чудеса не любят торжественной серьёзности. Можно — и нужно! — передёргивать, быть шутом гороховым (самое моё амплуа, кто бы сомневался!), тарзаном первозданным, не отягощённым интеллектом — чтобы живые эмоции, разумом со всеми его печалями не скованные. Хотя... Нет, от печали и боли отказываться не надо. Небо — это ведь всё-таки в некотором роде смерть... Но — хорошая такая смерть. Конструктивная. Словно просто сон.
Но не всё так просто. Небо стирает границу между надеждами детства и заботами взрослости, оставляя их по одну общую сторону черты, разделяющей жизнь и смерть.
Небо говорит: будь собой — и всё сложится, пусть грустно и больно, но правильно. А ты многолик, — говорит небо, — и ребёнок — ты, и взрослый — тоже ты. Береги себя настоящего, чтобы из смерти всегда хотелось вернуться в жизнь.
Настроились? — Настроились!
Тогда Харона за руль (по этой части он, родившийся не здесь и вообще непонятно где, самый наш, владивостокский, с учётом того, что Влад — самый автомобильный город страны: единственный из нас троих водит с удовольствием) — и можно приступать.
Салон оказался неожиданно большим. Впрочем, Харон рассказывал как-то, что когда сливаются, объединяются «Исудзу» и «Судзуки», получается «Исудзуки» — большой и немного волшебный. Рядом с Хароном за классически правым рулём сидела наша питерская гостья, дальше — главный владмаг Игорь Дыменко со своим верным учеником Марсюшей по прозвищу Арес, совсем сзади — мы с Лексом.
Игорь редко колдует специально. Просто он рядом, он знает, какие чудеса должны бы случиться — и они случаются.
— Наш с тобой общий тёзка говорил что-то о том, что иногда надо бросить к чертям свинячьим обычную жизнь — вообще всю, со всеми потрохами — и обратиться к чему-то большему, чем жизнь...
— Ну вообще правильно, конечно, — согласился я. — Про общего тёзку только не понял?
— Игорь Стёпин? — догадался Арес. — Который Макс Фрай — Макс Свободный?
— Да, — согласился Игорь. — Только есть одна закавыка...
Я вопросительно дёрнул бровями — и тут же сообразил, что Игорь-то на меня не смотрит.
— Какая? — спросил Лекс. — Догадываюсь, что это опасно, но — чем?
— Тем, — вздохнул Игорь, — что нечто большее чем жизнь — это смерть. Но сейчас наша питерская гостья нам всем, я надеюсь, поможет?
— Как? — спросила Зоя Витальевна. — Если в моих силах — то помогу, конечно.
— В Вас очень много жизни, — объяснил Игорь. — Зоя — Жизнь, Виталий — тоже Жизненный. Ваши с Вашим отцом имена правильны и неслучайны. Он ведь жив, я не ошибся?
— Жив, — ответила дама из Питера. — И даже вполне здоров, хотя и в преклонном уже возрасте. И мама тоже. И программами от «Сенсора» они даже больше моего интересуются.
— Вашего желания, чтобы мы вернулись из нынешнего путешествия живыми, вполне достаточно, чтобы мы действительно — вернулись живыми, — улыбнулся Игорь.
Разговор поглотил моё внимание, и я как-то не следил, что там делал наш несколько более, нежели обычно, депрессивный Харон.
А тем временем волшебный «Исудзуки» въехал — Харону ли привыкать?! — в сплошную массу плотного молочного тумана — белёсого и словно даже светящегося.
Ясно было, что выехать из него можно куда угодно.
Мы выехали в небо. Туман — или уже облака — рассеялся, прояснело, и город лежал под нами в ночных огнях (и смысла не было спрашивать у волшебства, когда это ночь наступила) — безмерно прекрасный и безмерно же далёкий.
Игорь сидел отстранённый и печальный — эта печаль его прямо в воздухе разливалась. Зуб даю: вспоминал, как вот так же поднял их с любимой в небо корвет «Ольга»...
— Этот город такой, — сказала Зоя Витальевна, — не потому, что в нем живут волшебники. Я поняла! Волшебники поселяются в нём потому, что он так волшебно прекрасен, и хрупок, как всё прекрасное, и нуждается в их защите. И что защитить его непросто. Но в первую очередь надо, чтобы волшебники не изверились.
— Мы держимся, — сказал Арес.
— Держимся, — подтвердили Игорь и Лекс.
— Ну да, — согласился я.
Только Харон, перевозчик наш, промолчал. Перед ним серьёзная задача стояла: когда будет пора, вернуть нас всех на землю живыми. И самому вернуться — и тоже, желательно, живым.
Мы прилипли к окнам, как к судовым иллюминаторам. Вбирали в себя запредельное зрелище Космовлада. И когда не знание (никогда мы в этом не сомневались!), а ощущение того, что Влад и реальный, близкий, живой и страдающий, и в чём-то побеждающий — всё равно колдовство, в котором главное жизнь — ежедневная, живая, но от этого не измельчавшая — стало ярким и уверенным, когда и гостья наша почувствовала если не то же самое, но, во всяком случае, что-то близкое, мы поняли, что пора назад. Что там у Окуджавы было? «Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим»? Хорошо, но не на постоянной основе. Возвращаться тоже надо. Чтобы небо не приелось. Чтобы можно было бывать не только в небе, но и на дороге к нему — прекрасной и очень важной.
— Харон, — сказал Лекс, — давай уже домой. Мне уже сильно надо. Маша волнуется. И дети...
— Да-да... — засуетилась Зоя Витальевна. — Спасибо вам, ребята! Мне кажется, моя семья сейчас была подключена к моему сознанию — и они прониклись.
— Без проги?! — удивился я.
— Но это же так просто... — не поняла она.
— Семья? — удивился — хотя странно: чему?! — Арес.
— Конечно! — подтвердила гостья. — И немаленькая: родители, муж, его родители, сын с невесткой, дочь с зятем, внуки. Ты думал, я одинокая? — спросила она смутившегося Марсюшу-Ареса.
— Да нет же! — совсем покраснел он. — И вы все живёте вместе?!
— Да нет, — рассмеялась Зоя Витальевна. — Но рядом. Видимся часто, общаемся полноценно.
— Ну и хорошо! — обрадовался ученик чародея. — Простите!
— Ничего, всё хорошо, — улыбнулась Зоя Витальевна. И обратилась ко мне: — А что там с Сонным Агентством?
— Всё хорошо, — заверил я и подумал, что Вальке-то бы надо бы ещё разок позвонить. Детали, так сказать, уточнить и согласовать.
— Спасибо, — искренне улыбнулась гостья.
...Под колёсами волшебного «Исудзуки» туманы межмирья сменились асфальтом Светланки. Пора было разъезжаться по домам.
Или просто — проснуться?!
Когда я не видел ещё нашей питерской гостьи, лишь догадался о её существовании, мне мнилось почему-то, что она должна оказаться неприятной. И вся в мехах. А мех мне представляется много хуже мяса: мясо с голоду едят, мех же — предмет роскоши. И понтов, в основном-то. Почему я так думал?! Может, в моём сознании питерское, то, что начинается на Лен- (как в анекдоте: Ленфильм, Ленбытхим...), каким-то образом противопоставляется нашему, местному, тому, что на Влад- — Владхлеб, Владгород-точка-ру? Наверно... Ну дурак я, коли так...
На нашей гостье, к слову, ни единой меховинки не оказалось — истинная, глубинная культура чужда роскоши и тем более понтов. Утонченные барышни? Ну да утончённость ещё не признак настоящей культуры...
Так что, повторяюсь — много раз говорил: наша Зоя Витальевна оказалась милейшим человеком. И об те же грабли в очередной раз спотыкаюсь: ну нет же ни у Ольги, ни у Варвары, ни тем более у меня самого в книгах злодеев, мерзавцев, вообще отрицательных героев нет. Дурные люди подобны необузданным силам природы, они не стоят конфликта — теперь я думаю так. То есть злыдни есть, но не вне нас. Мы их в себе носим. Поэтому у нас в книгах самый жестокий конфликт — тот самый, который внутренний.
И между городами с мужскими именами нет тоже никакого конфликта. В конце концов, Влад строили питерские архитекторы. Лучшие, причём.
И городом дождей и туманов и нас, и их запросто — того же Розенбаума спросите! — можно назвать.
А что у меня душа не лежит — так, может, знаю плохо?!
Ведь есть же, если разобраться, некоторая ось, соединяющая нас с ними — и много чего вокруг «Оси зюйд-ост — норд-вест» вертится.
Как-то самоочевидно стало, что Валькино Сонное Агентство сегодня будет называться именно так...
Квартиру брата Харон открыл своим ключом и как-то так по-хозяйски пригласил нас широким жестом войти, что Зоя Витальевна сдавленно прыснула. Мы вошли. И тут же в полной боевой готовности навстречу нам вышел Валька. Алиска и Маркуша обозначились у него за спиной.
— Родители с Никушей к папиным родителям ушли с ночевой, — предупреждая могущие возникнуть вопросы, — отрапортовал Валька. В левой руке он держал лист формата А-один, в правой — большие хорошие наушники и диск. Я прищурился и разглядел (иногда выгодно делать вид, что близорук сильнее, чем на самом деле): Розенбаум. Ну Розенбаум и Розенбаум... Значит, надо так.
Маркуша и Алиска улыбались и хранили молчание. Лишь лёгким взмахом руки и кивком головы Алиска пригласила всех в комнату братьев. Мы прошли.
Кроме двухъярусной койки в братские апартаменты были кое-как втиснуты пять кресел — самых, наверно, малюсеньких, какие только бывают — не иначе, Игоря попросили наколдовать.
— Помоги, — попросил Валька Алиску. Они приложили афишу — чем ещё мог оказаться лист в руках у Вальки?! — к стене, и Алиска прикрепила его булавочками к обоям — за уголки и середины сторон, незаметно, аккуратненько.
На афише был то ли рисунок, а скорее фотография спокойного и богатого цветом — может, рассвета, а может, что вероятнее, заката над большой водой, уходящей к горизонту. Амурский залив? Финский? Или Уссурийский?
Не было опознавательных знаков...
Да и не должно было быть. Нынешний сон должен был настроить нашу гостью на мысль о том, что по-нашему, со всем тем, что мы в них вкладывали, наши программы будут работать для тех, кто готов открыть сердце любви. А Влад или Питер — нет тут оснований для вражды.
В правом верхнем углу (так ведь всегда и бывало, нет?!) как обычно золотом по чёрному было написано: «Агентство Питерских Владснов «Ось зюйд-ост — норд-вест». Генеральный директор Петров Валентин Вадимович. Инициатор заседания Смирных Зоя Витальевна».
А по полю то ли рисунка, то ли фотографии проявлялись и тут же исчезали изображения поменьше — наши и питерские. Медный Всадник. Наш красноармеец в будёновке и с флагом с площади главной. Какой-то из их вокзалов. Наши — морской и железнодорожный. Казематы нашей крепости на Русском острове. Петропавловская крепость. Отдельно — наша и их пушка из крепости, что в полдень стреляет. Наш ГУМ и наш Главпочтамт. Их Исаакий... Да всего не перечислить. И красивые исторические здания проявлись, и стеклянно-бетонные высотки, одинаковые везде и всюду, пускай порой и не лишённые архитектурного изыска. Ну правда — много всего. Красивого. Не спорящего ни с чем и ни о чём.
Валька отвёл глаза от афиши, и та успокоилась — показала то, что настраивало на мирный сонный лад — и будя!
Валька достал из контейнера диск Розенбаума и поставил во включённый ноут.
А что... «Флагманский марш» — музыка красивая и гордая. Мне тоже нравится, и уж перед собой-то чего выделываться и шибко правильного изображать?! Да, нравится, и не стыдно, и хоть кому скажу. И вообще это не шансон и тем паче не блатняк!
— Господа и дамы! — хлопнула в ладоши Алиска, всё это время скромно державшаяся рядом с Валькой. — Просьба занимать места согласно, как говорится, купленным и не купленным билетам!
Валька залез на верхнюю койку, не раздеваясь, прилег, высоко взбив подушку, поверх одеяла. Маркуша завозился, устраиваясь поудобнее у себя внизу. Все остальные сели в кресла. Ну точно: кресла наверняка от Игоря были, может, из его магазина «Спецнадежда и сказочные масла». Ещё бы: с виду такие компактные, а расположиться в них получилось с превеликим комфортом. Развалиться — и спать.
«Флагманский марш» стоял, по-видимому, на повторе. Сны под такую музыку снятся тревожные, но это так сейчас и надо было. Слишком благодушно расслабившись, программами нашими пользоваться всё же не стоит. «Потому что вечное лето — это тоже скучно».
Я думаю, в эту ночь мы своих снов не смотрели. Для поддержки и контроля, чтоб куда не надо не вывезло, мы все дружно вместе смотрели сон Зои Витальевны. Под Валькиным чутким руководством, есс-тесс.
А наша сновидица уже переставала понимать, где Влад, где Питер. «Аврора» — и «Красный Вымпел». Героика Великого Октября — и героика Гражданской войны...
И вдруг — палатки с шавермой. Ладно — шибко пафосно не есть хорошо!
И дальше. Мариинский театр — и Приморская сцена Мариинского театра — вкрапление (не смейтесь, это реально так!) территории Питера в территорию Влада. Ростральные колонны — одна наша и две у них. Мосты питерские — и мосты наши.
И — дворы. Дворы-колодцы! Они считаются визитной карточкой Питера. Но ведь у нас на Миллионке этого добра тоже выше крыши!
Настроение ненавязчиво менялось, плавно перетекая из питерского в наше и из нашего в питерское. А что — всё правильно! Если носишь любимый город в душе, его настроение, ну, хотя бы отголоски его, можно уловить много где, если не вообще везде — это не извне, не из событийного мира идёт, а изнутри, из души. Да и любить не обязательно же только что-то одно! Всё хорошее в мире взаимосвязано, сцеплено воедино. А если вдруг мы стряхнули с Питера парадную пыльцу-позолоту, так ведь, замечая непарадное, проще увидеть беды и проблемы — и бороться с ними.
Так что заседание прошло, я считаю, более чем успешно.
Утром кресел было четыре.
Вылез из своего логова Маркуша:
— А где дама из Питера?
— Проснулась у себя дома, — довольно улыбнулся ему старший брат.
Всё получилось — наша гостья и её семья сумеют выжать из наших программ всё, что в них заложено, и даже больше.
Потому что мы же поняли уже, что очень многое они и так умеют.
Безо всяких программ.
Sascha Finsternis (с)
