Коробка

/Владимир Высоцкий/

/Стивен Хокинг/

/Артур Кларк/

Утром Ярик нашёл странную коробку и залип на неё. Ни я раньше не видел её, ни Виталий с Аллой — я спрашивал.
Мало того, что на ней была недвусмысленная надпись «Schrödingers Katze», так в ней ещё лежали флакончик (с синильной кислотой?!) и молоточек. Вытащить Ярика из коробки никак не удавалось — просто вот рука словно не могла преодолеть силовой барьер. Да и на все мои попытки что-то сделать Ярик реагировал неадекватно: выгибал спину дугой, ставил дыбом шерсть по хребту и шипел. Примерял на себя роль кота Шрёдингера?! Но ведь у немца Шрёдингера была die Katze — кошка. Кот пришёл в русскую интерпретацию из бесполого английского перевода: cat, что по сути уже можно считать суперпозицией кота, который изначально der Kater — и кошки. Может, Ярик ждал, что его извлекут-таки из коробки и станут уверять, что он мальчик — и благодаря планируемому вечному малолетству причиндалов не лишился и не лишится впредь. Но ведь в коробке были другие причиндалы — принадлежащие смерти... А Ярик не боялся — явно коробка была живая, разумная — и он с нею общался — да-да! Значит, её воли и разума хватало на то, чтобы не дать распасться (о, межъядерные силы!..) ядру атома радиоактивного изотопа, способного устроить Ярику Шрёдингера личный маленький, но со смертельным исходом апокалипсис...
Не зря я сейчас — ну и Ярик тоже — не зря, говорю, мы находимся сейчас в Новосибе. Новосибирский филиал Владшколы магии не может удержаться от того, чтобы дать чудесам какую-никакую научную или хотя бы философскую трактовку.
Вот и с кошкой (ладно, с котом, раз уж Ярик всё же кот) в коробке новосибирцы из ИЯФа признают-таки вроде бы невозможное: суперпозицию жизни и смерти, но с позиции Мультивселенной: в одном варианте бытия Ярик (и не в коробке, а в своём владивостокском прошлом...) жив, а в другом мёртв — но это совсем другая вселенная, другая грань Кристалла.
Но больше всего в ИЯФе сторонников у позиции Юджина Вигнера, хотя, может быть, и не в первоначальной трактовке. Здесь вполне уверены, что для каждого есть свой мир, в котором — только то, о чём он знает. А совсем уж объективной оказывается та реальность, которая существует для всех поголовно. Экспериментатор вскрыл коробку (а она умная и добрая, живая и понимающая — она не позволила радиоактивному изотопу распасться: котики любят коробки, но не просто так, а потому что коробки любят котиков!), застал кота живым, и в его мире больше нет суперпозиции жизни и смерти, а есть просто жизнь. Но друг его, кошачий хозяин, ещё не знает ничего. Ему муторно: он думает, что всё уже случилось, изменить он при всём желании ничего не может — но что именно?! Его мир отличается от настоящего. И вот приходит экспериментатор и успокаивает его: всё, мол, хорошо, живо твоё котэ, уж прости, что выкрал для научного эксперимента. И весть о том, что котэ выжило, начинает расползаться по миру. От одного друга к другому. И когда узнают об этом все, кто знал котишку, это становится объективной реальностью. Хотя в полную объективность Новосибирский филиал всё же не верит. Слишком малой частью информации о мире владеет кто бы то ни было, даже если он очень умный и эрудированный. О том же самом котэ, украденном для эксперимента, многие вообще никогда не слышали — это ж уже практика, а не теория, которой в любом уважающем себя универе учат (ага, на ФФ НГУ!..), ну да, ставят опыты на животных — но всех их по имени и в лицо весь мир не знает... Так что объективная реальность потому и расслаивается, что не так уж объективна.
Ярик вдруг стал яростно — будто в лотке! — копаться в коробке, вышвырнул из неё флакончик с синильной кислотой — я кинулся подставить руки, чтоб не разбился, не залил квартиру отравой — но он просто (а этот мир точно без чудес?!) исчез — растворился в воздухе. За ним последовал молоточек. А на коробке изменилась надпись. Теперь на ней было написано: «Квантовый Чешир».
Ярик бросил свои изыскания и скачками понёсся к входной двери. За ним бежал неизвестно откуда взявшийся Газманов. Как только они добежали и встали, глядя на дверь, в напряжённых позах — в неё позвонили.
Я открыл. За дверью — ничего себе! — стояла Варвара.
Не знаю уж, кто удивился сильнее.
— Ну прямо по Винни-Пуху! — нашлась наконец Варька. — Если мы не будем искать Макса, а будем искать кого-то другого, то найдём именно что Макса. У меня Алёшка с женой и сыном неделю назад эту квартиру купили. То есть не эту, надо полагать, а соответствующую ей в нашем родном мире.
— Ты давай заходи, — радовался я. — Поможешь загадки разгадывать.
— И? — подняла брови Варвара.
Я принёс коробку.
— Только что Ярик (коты, кстати, под шумок куда-то спрятались — вдруг Газик натворил что, что не хочет попадаться хозяйке на глаза?) изображал в этой милой, причём мне почему-то кажется, живой и разумной, коробчонке Шрёдингерова кота, а теперь она пуста, но подписана: «Квантовый Чешир»... Что бы это значило?!
— А то ты не знаешь, — усмехнулась Варька.
— Знаю... — не понимал юмора я. — Ну могут некоторые свойства частиц существовать отдельно от самых частиц, разнесённо с носителями в пространстве. Но при чём тут коробчонка?!
— Ну-ка, — велела Варька, — сообрази, как этот принцип на бытовом уровне звучит?!
— «Мухи отдельно — котлеты отдельно»?! — дошло вдруг до меня.
— Во-от! — подняла Варвара брови и указательный палец. — Мир отдельно — чудеса его отдельно. Они есть, только с миром пока не соединились. Наверно, они в этой коробке! Можешь не заглядывать, — хохотнула она, потому что я реально заглянул в коробку — а ну как чудеса там стопочкой лежат — такие материальные — куда бы деться.
Варька поставила коробку на пол — и тут в неё, маленькую — один Ярик с грехом пополам умещался, прыгнули и прекрасно расположились в ней и Ярик, и весьма не маленький Газманов. Сидели, смотрели на нас с Варварой — и улыбались абсолютно по-чеширски.
— Улыбайтесь-улыбайтесь! — усмехнулась Варвара. — Не вздумайте только таять до улыбки!
Коты выпрыгнули из коробки и залезли на руки: Ярик ко мне, Газик, понятно, к Варваре.
— Убери коробку, — велела Варька. — Пригодится, — и пропела: — «В коробке с карандашами блохи скачут со вшами». А впрочем, оставь — Ярик сам разберётся.
Потом мы покормили котов варёным минтаем (иногда можно, это часто для почек вредно, но они его так любят, что польза от радости гораздо больше вреда), сами же — сели пить чай. Зелёный, конечно. С молоком и печеньками. А может, сочетание это сама тёмная сторона и придумала?!
— Не бойся ничего делать. Приходит идея — реализуй. Посещает догадка — проверяй. И не вводи обязаловку. Верные ходы должны доставлять радость — это и есть лучший тест на верность. Слушай внутренний голос, доверься ему, он подскажет, что надо делать! — на правах старшего более опытного товарища поучала меня Варвара. А я... Ну вроде и знал я это, но почему-то... ну нет — не боялся... осторожничал? нет, просто руки, наверно, не доходили...
Ладно, я всё-таки к сыну шла, — поднялась из-за стола Варька. — Надо попробовать попасть к нему. И исчезла.
Так ли уж отдельны теперь чудеса от мира?! Мне кажется, не все. А Мультивселенная... Она просто по инерции уже, наверно, этот мир видеть не хочет. Ничего! Скоро увидит!
Газик завозился в коробке, в которой придремал после сытного обеда вместе с Яриком. И исчез вслед за хозяйкой.
Ярик расположился поудобнее, занимая всю коробку. Непростая коробочка, ох, непростая!
Хорошая, вообще-то. Коты ерунды не выберут.
Коробка с чудесами!

Sascha Finsternis (с)

Забавы

/Илья Лагутенко/

Из каких миров и небытий настигает меня это?
Той, которую люблю — плохо. С ума сходит. Не такая, какую, казалось, любил? Не такая. Но уж какая есть. Такой — не было никогда. И не будет. Уж какая есть, говорю же...
И мне стало до слёз, до непереносимого желания броситься утешать — жаль её...
Жалость унижает?! А вот не знаю... А только если нет жалости — можно всё крушить и ломать. Как вот, собственно, она со мною и проделывала.
Хотел бы я жалости? Не вообще — тут однозначно, конечно, нет — а её?! А вот не знаю! А может, и хотел бы... Говорю же: не знаю!
В этот раз Ярик не испугался. Наоборот, даже с интересом и (мне показалось?) сочувствием уставился в угол дивана, где появлялась Татьяна в предыдущие разы.
А она и в этот там же возникла. Одинокая, потерянная — ни грамульки агрессии.
Поза, маска? Всё это уже проходили не раз и не два — и не сто даже... Но... Кто сказал (ну вот точно не я!), что и раньше это было неправдой?! Скорее всего, её на самом деле бросает из огня да в полымя — и ненавидит искренне, и любит ещё более от всей души, с полной самоотдачей, полным саморастворением. И владеть мной желает тоже искренне на пределе. Кривая любовь? В полоску с ненавистью? Да уж как умеет — так и любит, и уж не я ли тут крамольного возжелал: изменить её, обломать, сделать белой и пушистой кавайной няшей?!
Наверно, мы просто не умеем.
Ничего не умеем.
Быть вместе не умеем, взаимодействовать, не ломая друг друга, как игрушки, не умеем...
Что же делать?! Что делать?!
Самый простой и правильный ответ: ничего, — но он категорически не нравился мне. Вся моя сущность протестовала и протестует против мысли, что сделать ничего нельзя.
Грезилось: пусть будет хуже, отдам, пожертвую (да и ради эфемерного пусть счастья что-то, да что угодно — жертва разве?!) молодость свою, здоровье, силы, жизнелюбие, сколько бы ни осталось его жалких крох, и её жизнь в ничто обращу — но украду свою ведьму, русалку, кто там она ещё, пусть даже превратив в статую — не живую, но и не мёртвую, причём такую, что и впредь ей, мраморной, смерть не грозит.
Мои забавы... Её забавы...
Если никак — то и не плохо ведь.
Кину на дно лодки, селедкой пойманной забросаю — никто не найдёт, не догонит, не отберёт.
Хочешь?
Да нет же...
Это всё игры и игрушки, «die Wunden verbinden und die Tränen abwischen». А ей больно. Ей сегодня больно — всерьёз, и сострадание (да, совместное страдание — именно!) моё — тоже тогда всерьёз.
Не тело навсегда заполучить — боль от души отвести.
Вон и Ярик осмелел, на диван запрыгнул, опирается передними лапками на плечо, головой о подбородок трётся. И Татьяна к котейке с добром и лаской — за ушками чешет и улыбается нежно и печально...
Что-то говорю. Бессвязное, нелогичное, но искреннее.
В безумной (знаю: безумной! — дальше что?!) надежде найти несуществующий выход...
— Но, может, ты всё же можешь хотя бы не всё сводить к борьбе за власть, просто жить, любить, когда любится?!
Она долго молчала, прежде чем ответить, глядя на меня больными глазами. И когда слова прозвучали, они и не нужны уже были: жестокий и безнадёжный ответ я прочёл уже в её глазах:
— Нет.
Нет. Это сильнее её.
Она не ищет помощи, как бы ни страдала порой. А что мне от этого плохо... Что ей за дело до этого? И мне самому — что до этого за дело?!

Sascha Finsternis (с)

Лирика и физика

/Василий Авченко/

Все значимые для Академа культурные события происходят... нет, не в полночь — в полдень. В крайнем случае — в шестнадцать ноль-ноль. Но наш случай крайним не был.
Маски с котиками Вера забраковала как несерьёзные и бросающиеся этой несерьёзностью в глаза.
Джинсы в закромах родины нашлись — вот зуб даю! — те самые, в которых я рассекал в прошлые свои пятнадцать — серые, вытертые до седины вельветовые. Ну, про кроваво-красную футболку и говорить нечего — других, похоже, для меня природа не зарезервировала.
Мало того: когда Алла и Виталий узнали, куда мы собираемся, они полностью поддержали Веру, что она заставляла меня закинуть это добро в стиралку, а потом, когда оно, выстиранное, уже высохло — ещё и выгладить. Нет, я выгладил — но ворчал при этом, что глажка джинсов — сродни глажке шнурков. Впрочем, детские книжки я тоже помнил. Что там фрёкен (превращённая русскими в фрекен, но не обидевшаяся за это) Бок говорила о том, что к важным событиям надо готовиться так, чтобы всё было идеально — вплоть до стелек?
Без десяти полдень мы припарковали велики, спрятали лица за намордниками (без них терпят только тех, кто на сцене) — и вполне себе чинно прошли в зрительный зал.
Мы ждали каких-то объяснений, я лично — обещанных Верой Скринского и Дмитрия Суртаева (мне вечером интересно стало, я нашёл его ВК и послушал — впечатлил голос, интонации — тоже впечатлили: именно так стоит, я считаю, петь патриотические песни, чтобы это не звучало фальшиво), но погас свет — и сразу пошёл фильм. И если честно — ну и что, что французский. Духовной отсебячины в нём было гораздо меньше, чем в русской «Легенде острова Двид», которую не спас даже «мой сводный брат Франкенштейн» Даниил Спиваковский.
Правда, от «Детей синего фламинго» французы взяли лишь одну главу — но умудрились сделать это так, что она прозвучала самодостаточно.
Потом создатели (французы, и не только, могут доехать до Новосиба, в котором, не забывайте, наука международная, а не только до Москвы и Питера, не сомневайтесь!) — Юлиан Тиссен и Татьяна Пальма — что-то лопотали, по-французски, естественно, переводил, похоже, тоже француз: чётко слышалось, что русский — не родной его язык. И я отвлёкся. Погрузился в воспоминания о том, что только что видел — прокручивал в сознании заново.
Эта идея, что границы между мирами пробивает не наука или магия, а горячие сердца, стремящиеся на помощь друг к другу — она, конечно, очень крапивинская. Но французы очень её классно прочувствовали и подчеркнули. Говорю же: обошлось тут без духовной отсебячины.
Что ещё хорошо — ведущий, невысокий худой мужчина, но при этом с крылатой какой-то осанкой: так плечи развернуты — был настолько ненавязчив, что всё, казалось, шло само — ну объявил, как французов зовут, и в тень.
А авторы наконец (может, зря я прослушал? ладно, спрошу потом Веру, было ли что интересное...) высказались и умолкли.
— А теперь я спою вам несколько подходящих по настроению песен! — сказал ведущий.
И запел. И тогда я понял, что это и есть тот самый Дмитрий, которого я вчера открыл для себя ВК. Вот молодец мужик! Он же и не певец профессиональный, программист (чем мне особенно, как товарищ по цеху, симпатичен) — но то, что есть в его пении в живую, очень сильно превосходит то, что дают записи. Крапивинских песен он не пел — но по духу те, что пел, именно что крапивинскими и оказались.
Несколько песен — если это не сольный концерт — всегда очень немного. Сегодня их оказалось три. Потом же Дмитрий сказал:
— Сейчас на ваши вопросы о фильме и обо всём, что может быть связано с ним и интересно вам, ответит бывший директор, ныне научный руководитель ИЯФа Александр Николаевич Скринский.
Видно было, что Скринский весьма стар, ему же что-то типа восьмидесяти пяти, но он старается держаться, науку не бросает (вон дед Варькин же тоже!), с народом вот готов пообщаться.
— Александр Николаевич! — сильно волнуясь, встал в третьем ряду пацанёнок лет двенадцати. — А Вы читали Крапивина? И если читали, как к нему относитесь — как человек и как физик?
— Если бы не читал или плохо относился — я бы сюда вряд ли пришёл. Но это — как человек. А как физик... Идея множественности миров физикам не кажется таким уж полным бредом. Другое дело, что наука предполагает, что иные вселенные могут существовать настолько изолированно, что никаких прямых доказательств этого существования не может быть в принципе. Только косвенные... и даже, скорее, не доказательства, а просто аргументы за. Несколько иного мнения придерживался не так давно, к сожалению, умерший Стивен Хокинг. Он считал, что чёрные дыры и связанные с ними особые точки пространства-времени и есть ворота в другие миры Мультивселенной. С существованием Мультивселенной согласна одна из интерпретаций квантовой физики. Каждый из миров там, где какое-то событие может произойти, а может не произойти, идёт не каким-то одним из этих путей — а сразу обоими — но при этом разделяется на тот, в котором событие произошло, и на тот, в котором не произошло. А если разобраться, то Великий Кристалл Вселенной Командора во многом похож на Мультивселенную, какой её видят физики. Да, есть существенная разница между взглядами физиков и лириков. Вроде бы. Физики полагаются на точный расчёт, лирики — на горячее сердце. Физики думают, что это иносказание, переносный смысл, образ. Но!.. Физики достаточно умны, чтобы иметь мужество сказать: мы многого не знаем, а что знаем — вполне можем знать неправильно. Может быть, воздействие психики на происходящее в мире нами незаслуженно недооценено. Ведь есть же Антропный принцип, в конце концов!
Я сидел и не понимал, в каком я мире. Вроде ещё «в командировке», но ведь классная моя из этого мира, как её, Анна Васильевна, кажется, доказывала мне, что вся эта идея множественности миров — всего лишь гипотеза, не подкреплённая никаким научными фактами?! И вот главный учёный самого легендарного ИЯФа вполне так видит в этой идее рациональное зерно...
А может, меня в этот мир (не без Вериной, как выяснилось, помощи — но тем не менее) не зря вынесло именно в Академ?! Может, здесь ставку надо делать на техномагию?! Другого в этом мире не поймут?
Вера толкала меня в бок: пошли, мол. Оказывается, Скринский уже всё сказал, Дмитрий пожелал нам всего доброго и достойной Командора душевной чистоты (часть моего сознания фиксировала это, но внимания не акцентировала) — и все уже расходились.
А я просто духом воспрянул! С учёными кашу сваришь!
В ФМШ я поучусь-таки, а там наладить контакты на уровне варки этой самой каши — ну не проблема же!

Sascha Finsternis (с)

Может быть, не теперь, а когда-нибудь

/Игорь Шамарин/

Душа рвалась во Влад — в мой настоящий Влад, а я не мог. Да это всегда так, разве что прежде я в этом себе не признавался: не могу ничего сделать для себя. Для других — даже через сильнейшее напряжение — справлюсь, а для себя — лень и неуверенность в себе. Словно всем надо, а самому мне — любое чудо, любое желание — непозволительная роскошь.
Я пытался уехать на семёрке — в итоге вдоль и поперёк облазил лес в районе конечной. Ездил на станцию метро «Студенческая» — но в этом мире не было Мишки, так откуда бы взялась Мишкина дверца?! Первый раз когда пробился тем, что в теории и практике Хокинга — Крапивина называется «прямым переходом» — спасал Веру, второй — когда у Надьки роды начались. Не раздумывал — просто делал. На адреналине. Спокойно — не выходит... Причём я вовсе не считаю себя плохим или недостойным радости и «сбычи мечт» человеком — а вот напрячься и что-то сделать для себя — не в состоянии. И это «не есть хорошо». Миру от меня пользы тем больше, чем в более счастливом и работоспособном состоянии я пребываю. Остаётся ждать, что кто-то порадеет и за меня. Хотя это не стыкуется с современной установкой официальной психологии, доказывающей, что надо со всем абсолютно справляться самому, а друзья — то ли непозволительная роскошь, то ли вообще профанация.
Я спал и смотрел сон. ОС, естественно. Даже в сновидении я держу включенным свой маячок сознания, помню, что у меня есть моё Я.
ОСы — они, конечно, у всех разные. У Михаила Радуги — одни, у нас, смотревших разные разности настроений в Валькином «Сонном агентстве» — другие. А ещё — третьи, пятые, десятые, сорок седьмые — потому что и у нас совершенно разные. Хотя мы все упор делаем на настроение.
В этом сне я шёл куда-то в лес за Институтом Гидродинамики — и чувствовал, что найду там не лыжную базу Алика Тульского, а Полнолуние — слишком очевидно разливалось в атмосфере его сумасшествие.
В руках у меня был томик стихов Игоря Шамарина, изданный вроде и в моём родном мире — а вроде и в мире моём нынешнем. И это вселяло надежды: этот гениальный бред способен, я думаю, столкнуть уставший от бесчудесия мир с мёртвой точки. В самом страшном в его стихах виделось избавление, в смерти — возрождение, но рождение помнило, что оно обречено на смерть.
Пока Полнолуние лишь маячило за горизонтом и на горизонте, пока настроение его только лишь обещало сбыться, я думал. На грани сумасшествия можно порой придумать что-то самое истинное.
Ведь два этих мира не так уж отличаются друг от друга. В моём родном мире официальная наука тоже не несётся вприпрыжку признавать (хотя и не отвергает окончательно и бесповоротно — безоговорочно) теорию и практику Хокинга — Крапивина. Просто там у нас есть люди, которые верят в чудесность мира, в то, что могут для него чудеса творить — и творят их. Всего-то, казалось бы. Но этого оказывается достаточно, чтобы быть в ткани, в структуре, в естестве Мультивселенной, Великого Кристалла — как ни назови — а мир мой родной органично там.
В нынешнем же мире... ну вот не верят люди... Показываешь им чудеса, а они всё равно не верят. Врёте, мол, всё, господа хорошие, Арутюны Амаяковичи и Амаяки Арутюновичи, про Игоря Кио не забудьте, кстати, тоже! Ну — или не верят в то, что сами они — могут. А ведь могли бы... Ничем мой родной мир не благополучнее и не счастливее этого, только вот энтузиасты есть в нём. Те, кто силы свои со всем рвением прилагает к тому, чтобы мир не загнулся окончательно. Неужели у этого сегодняшнего таких нет?! Вот уверен: есть, но не знают, на что способны. Моё и тех, кто со мной, дело — убедить их в том, что они — могут.
Стоп! Всё, хватит!
Полнолуние близко — атмосфера бредового сна сгущается и не позволяет больше предаваться логическим рассуждениям.
...Пьеро стоял на каком-то валу — железнодорожная тематика уступила место осенней — мрак и покой — и серые, словно присыпанные пеплом глаза его горели всё же грозой. Ветер трепал длинные светлые волосы — и в глаза прямо бросалось: Пьеро вдохновенен.
Пьеро читал стихи. Эта ночь, этот наш общий сон сегодня — под диктовку Игоря Шамарина.
— «И многие будут удивлены,
взирая на яркий свет.
И кто-то почувствует пульс вины
за ширмой святых побед.
А кто-то получше закроет дверь,
решив, что явился враг,
и будет бояться огня, как зверь
боится чумных собак».
Я подошёл. Пьеро уставился на меня невидящим взглядом — это был транс, это, если хотите, был сон во сне. И всё, на что сегодня был способен Пьеро — это только читать стихи.
Стихи Игоря Шамарина, между строк которых чувствовалась неясная ещё подсказка, как жить, как вообще быть, чтобы вернуть этот мир в лоно... ну, и так далее.
Научить не бояться. На самом деле — просто не бояться самим!..
— «Кололо в запястьях. Натёртую кожу жгли
упругие стебли свитых в верёвку трав.
Душа его, клювом поднятая с земли,
взметнулась вдруг: танцы с фатумом – не игра».
Под мышкой у Пьеро была книга. Я подумал, что это такой же, как у меня, сборник Шамарина. Я потянул книгу — Пьеро из транса не вышел и в себя, соответственно, не пришёл. В укрытом тучами (плевать Полнолуние хотело на адово пекло летнего Материка!) полнолунном мраке поднёс томик — авось разгляжу что-нибудь — поближе к очкам. «Ольга Дыменко, — было написано на нём. — Полная Луна». Надпись аккурато, не накрывая важных деталей, шла поверх Ольгиного рисунка, где то ли Шевчук, то ли полнолунный его двойник Фёдор лежал на печи, а лунный ужас бил в окошко. А внизу, под рисунком, мелкими буквами — я едва разглядел — было написано: «Предисловие Петра Леоненко».
Я нашёл это предисловие и стал, ломая и так близорукие глаза, читать.
«Вам будет трудно поверить в то, что я вам скажу сейчас. Эта книга покажется вам фантастикой, сказкой — но в ней всё так, как оно и было. И написана она в другом мире — не в том, где живёте вы. Но она существует — вы же держите её в руках. А её герой, мальчик-Страх — это ваш покорный слуга Пётр Александрович Леоненко, для друзей — Пьеро. То, что происходит в книге — не один в один, но всё же весьма похоже на ситуацию с вашим миром. Зацикленность на чём-то: в Полнолунии — на вечной зимней ночи, у вас — на несуществовании в вашем мире чудес и — вроде бы, по общепринятому мнению — других миров, кроме вашего — это всё следствие страха. Переставайте бояться, как научился не бояться я, а мои друзья смогли побороть страх передо мной и другими Страхами. И тогда вы поймёте, что есть много прекрасных и несчастных, но всё же главное — прекрасных миров. И они станут доступны вам. Когда вы сумеете победить свой страх — да-да. Дерзайте!»
— «Может быть, не теперь, а когда-нибудь,
в самый момент триумфа стократной лжи,
Время моё, отступи, не дави на грудь,
морду и лапы, как зверь, на неё сложив», — прочёл Пьеро очередные строки Шамарина — и словно очнулся. Да и не «словно» — действительно очнулся, проснулся, из транса вышел.
— Пошли! — велел.
И я пошёл за ним — под хлынувшим из низких мрачных туч спасительным дождём (откуда-то — впрочем, сон же, что за проблема?! — на мне оказалась тёплая одежда), омывающим души и отмывающим их от страха, мы пошли куда-то никуда — и всё же куда-то ( а жаль, что не бывает так, чтобы всегда были голые ветви осенних деревьев с каплями дождя на них...), впрочем, к морю, кажется — Полнолуние само сон, стабильностью картины не заморачивается. Вчера не было моря — сегодня есть. В чём проблема?!
На берегу моря стояло здание, чем-то похожее на Дальпресс. Типография, — понял я.
В холле штабелями лежали книги. Всё та же «Полная Луна», заметил я.
Роботы подъезжали к Пьеро — не иначе как из Мордеровых монстриков — протягивали ему накладные для отправки партий книг в магазины Владивостока и Новосибирска. Пьеро подписывал накладные — роботы грузили книги в собственное нутро и уезжали.
— Довезут? — спросил я.
— Довезут, — подтвердил Пьеро. — В твой нынешний мир.
— Но сон ведь?! — ляпнул я ерунду и сам понял, что ерунда. Для меня сон, для остальных явь. Просто я в неё явился сознанием-фантомом — всего-то!
Что, однако, не помешало бы мне выпить чаю.
Я взглянул на Пьеро (уже, кстати, совершенно обсохшего — всё равно же немного сон!). Он меня понял:
— Зелёного? С молоком? Давай! А потом к Мордеру сходим.

Sascha Finsternis (с)