Верка, Надежда, Любовь...

/Сергей Есенин/

Я отправил Веру в Энск и пошёл искать — безо всякого колдовства, так он будет полезнее — любимый Надькин гранатовый сок, чтобы сил хватало на двоих мелких. Попутно приглядывал для медсестры на выписку (а она завтра или послезавтра?) орхидею в горшке — поверья, что без достойного одаривания таковой дети будут плохо расти, я не понимал, но раз есть такое — то вдруг и правда медсёстры глазливы?! Хотя я бы, честное слово, лучше бы врачу, который роды принимал, Виктору Борисовичу, эту орхидею подарил — но он не возьмёт. Не в традиции это. Букеты срезанных убитых цветов я не люблю и не дарю — мертвечина вонючая, вода гниёт, буэ, как сказано в одной гениально смешной книжке, а от обилия коньяка и конфет — странно, как ещё не все медсёстры алкоголички с диабетом...
Наконец я нашёл именно такой, как любит Надька, и именно у нас на Чуркине — пора было выдвигаться в роддом.
В приёмном покое сок у меня взяли, сказали, передадут, а в палату не пустили — из-за всё того же ковида, будь он неладен вместе со своим карантином. Виктора Борисовича увидеть, правда, удалось, но про выписку и он ничего точно не сказал: роды начались до полуночи, закончились после, и он не помнил, от какой даты отсчитывал три дня. Зато он успокоил, что всё абсолютно благополучно.
Что ж, я пошёл под окно.
Надька стояла у окна с темноволосым младенцем — то есть с Татьяниным... нет!.. просто с Максимом Матвеевичем, который в этой жизни по-лермонтовски и по-штирлицевски Максим Максимович. Меня она не видела. Вот она отошла, положила, видимо, в кроватку Макса и взяла на руки Мишу... Подняла глаза... Увидела меня... Улыбнулась...
И тут же улыбка стекла с лица, оно нехорошо напряглось — брезгливо, что ли, и презрительно... Смотрела она не на меня, а куда-то словно мне за плечо.
Я оглянулся, примерно уже представляя, что — вернее, кого — увижу у себя за спиной.
И увидел. Веру — да кто б сомневался, какое именно «ты их в дверь — они в окно» уготовано мне судьбой в лице Татьяниной сестры — Надьке она явно тоже собиралась предъявить себя любимую. Oh mein Gott! Зачем?!
— Ну прямо по Башлаку! — кривовато усмехнулась Надька, когда я подошёл близко: — «Надежда, плюс Вера, плюс Люба, плюс Саша, плюс тётя Серёжа, плюс дядя Наташа — короче, не всё ли равно?!» Так вот, господа хорошие, мне не всё равно. И если ещё какую Любку притащите, а тем паче тётю Серёжу или там дядю Наташу — убью, серьёзно говорю. Хватит с меня Татьяны и Саши, а теперь ещё и Веры... — Надька посмотрела на Веру в упор. — Я знаю, что ты тоже беременна от Макса. Ну — ладно!.. Сюда-то зачем припёрлась?
— С миром, — скромно опустила глаза Вера. — Сказать, что моей дочери в этом мире не будет. Она была предопределена в том мире, в который я выдернула Макса спасать его (Надька в полном, похоже, ахуе округлила глаза) — она и нужна этому миру, в нём она и останется. А Макс в этот мир теперь бы и без неё всё равно бы ходил — это ж отчасти теперь его любимое детище. И ещё... Надь, ну ведь я правда же отчасти всё та же Татьяна... Ну что живёт он там со мной... Ну ты же не хочешь, чтоб у него там не жизнь была, а выживание?.. Надь, мир?! Ну не злись. Помнишь же: «Кесарю — кесарево, слесарю — слесарево»? Тут без сомнения ты кесарь, а я слесарь... Мир?..
— Мир... — тяжело вздохнула Надька. — Только сгиньте сейчас с глаз моих долой! Оба, да!
Пришлось уйти.
— Зачем ты это делаешь?! — сердито — а я и правда сердился! — спросил я Веру.
— Что? — изобразила невинность она.
— А всё! — взъелся я. — От выброшенных в сеть дневников Миссис Глум до сегодняшнего демарша!
— Пытаюсь сделать не бывшее бывшим... — вздохнула Вера. — Вернее, бывшее с Татьяной сделать бывшим со мной. Когда-то для тебя это было самым главным. А теперь ты так уже не можешь. Всё досталось Татьяне, а не мне...
— Ну вот, импотентом обласкала, — скривился я.
— Отнюдь... — не согласилась, и похоже — искренне, Вера. — Просто тогда ты жил своей жизнью, а теперь — жизнью миров.
— Жизнь миров складывается — очевидно, как бы — из жизней отдельных людей, и я свои эмоции очень даже искренне и непосредственно переживаю, — пожал я обгоревшими голыми плечами.
— Да, — кивнула Вера. — Просто смыслы смещаются, цель становится средством, средство же — целью. Татьяна целью была, я — нет. А очень хотелось. Отсюда много всякой пены...
Я не стал спорить. Почему-то почувствовал себя предельно усталым — и не первый раз. Словно нет меня — одна оболочка осталась. Да, бывает — лезет из меня такая вот мертвечина. Хочется, случается, оборвать всё разом и насовсем. Но так не может же быть! Антропный принцип говорит, что чувствовать можно бытие, а небытие — ну вот никак нельзя. Собственно, очевидно же.
Да и слабость такая — минутная. Присутствие смерти при жизни в любом бессмертии и заставляет меня любить жизнь предельно остро.
Жизнь и тех, из-за кого я эту жизнь — в их лице! — и люблю.
Время наполнять форму содержанием?!
Я таки сплавил — надолго ли?! — Веру в Энск и пошёл к родителям — от роддома минут пятнадцать, не больше.
Жалко, у нас тут на Чуркине окунуться толком негде, ну да ладно.

Sascha Finsternis (с)

Кораблик

/София Баюн/

/Владислав Крапивин/

Но утро случилось не сразу.
Конечно, можно льстить себе и верить, что город не хотел меня отпускать, но логичнее признать другое, в чём-то, может, противоположное этому: это я не готов был расстаться с ним, не использовав каждую минуту вместе. Именно каждую — превращая сон в полуявь, в которой тоже — город и близкие.
...Я сидел на берегу бухты Фёдорова, какой была она, когда я разве что в начальную школу ходил — там, где спускаются нынче к самой кромке прибоя все сорок восьмые дома с первого по десятый с улицы Станюковича, был голый скальный обрыв, и даже летней веранды «Паруса» не было — бухта открывалась во всей своей девственной красе. И совершенно тоже первозданно нагло орали чайки.
Они тут везде — и везде орут. И голых скал полно за городом, но вот в городе почти не осталось... Что сделаешь... Но в пространстве полусна — можно же?!
Если идти дальше по едва существующей — с минимумом домов и без проезжей части почти везде улице Лейтенанта Шмидта, то будет хлипкая металлическая лесенка к арке между пятьдесят шестым и пятьдесят четвёртым «г» домами на Станюковича. С верхней площадки лесенки можно смотреть вниз — на толчею волн.
Может быть, ближе к утру (впрочем, в сонном пространстве моём не предвидится ночи — вечерние сумерки ненавязчиво и органично сменятся утренними — и всё) я этим и займусь. Если не займусь чем-то другим — то и это круто.
А пока я сижу на бетонной плите раздетый, и волна то и дело заливает меня — да хватит уже сидеть, пора плыть — и я плыву. Я плаваю долго, так долго, что даже во сне (знаю: вне этого серо-голубого сна — душная ночь) начинаю замерзать.
И я возвращаюсь на дикий берег (только теперь во сне и дикий...) бухты Фёдорова.
На гальке лежит книга, и пусть она мне только снится, я беру её в руки — и она радует меня одним уже даже фактом своего существования — пусть и только во сне. да, на Материке вот точно вот такой книги нет. Потому что здесь под одним переплётом оказалось всё, что написал Авченко — что выходило, но только отдельными книгами.
Всё то, что примиряет меня с жизнью, которая вышла из моря — и поэтому такая зыбкая и опасная, такая непрочная. Эта жизнь не противостоит смерти — они едины и неразрывны. Я знаю это, я умею не бояться — я даже умею противостоять — пусть лишь в чём-то, в мелочах! — смерти. Но это всегда очень больно. Всегда. Очень. Больно. Но когда я читаю и перечитываю эти книги — я понимаю, чувствую, верю: в этом единстве жизни и смерти не только неизбежность, нет — в этом жутковатом единстве — счастье.
Что там Сашка говорила о нереальности жизни с чудесами, о такой нереальности, что вызванный ею страх — это почти паника? Да правду она говорила... Жизнь с чудесами похожа на морское путешествие, где под ногами нет тверди, а лишь вода — порою одиннадцать с лишним километров Марианской впадины, где опасности на каждом шагу — а гарантий никаких никто не давал... Но эта зыбкость, эта колышущаяся глубь, лишь Ктулху, может быть, подвластная — всесильна — и завораживает своею силою и величием. И отравляет. Можно бояться полжизни и дольше, можно бегать от чудес, как и от моря, очень долго, бесконечно даже долго — но и бесконечность кончится, где-нибудь проколешься и попадёшь в вечный плен к океану и чудесам — ко всему, что зыбко, опасно и прекрасно.
А тот, кто не любит, боится моря и чудес... Так ведь неправда, что не любит... Просто действительно — боится. Это ж надо решиться — вытащить себя на всю оставшуюся жизнь (или даже на все оставшиеся жизни) на шквальный ветер. А решиться — непросто: заранее известно, что обратно отыграть не получится.
Но рано или поздно все мы решаемся. Те, кто и правда — мы.
Я нащупываю Сашкину волну. Я чувствую её в своём странном сне — и знаю, что она тоже чувствует меня. И хочет поведать мне, как рада, что решилась жить колышущимся океаном чудес. Но она знает уже, что я без слов понял её.
И отключается.
А я снова снова ныряю в соль и йод бьющихся в берег бухты Фёдорова волн. И долго плыву под водой. А навстречу мне плывёт Пьеро — длинные светлые волосы в воде — как ореол.
Мы наконец всплываем на поверхность глотнуть воздуху. У неба над морем — всё тот же сумеречный серо-голубой цвет и свет. В воздухе висит так любимая нами всеми взвесь тумана пополам с моросью — чилима, бус (слова знакомые, но подзабытые, но не зря же Авченко перечитывал — глазами, руками, всем существом...) — и ни намёка на жару, сводящую с ума реал.
Я осторожно, чтобы излишней осознанностью не спугнуть сон, вглядываюсь в сумеречный свет. Я почему-то верю, что сумерки всё ещё вечерние. Наверно, и в реале ночь ещё почти не надкусанная. Значит, можно отправиться с Петькой — мы же смотрим с ним один общий сон! — в то место, которое он считает таким счастливым.
— Пошли?.. — спрашиваю я.
Пьеро не переспрашивает — а чего ломаться-то.
— Пошли... — удивительно светло (почаще б так...) улыбается Пьеро.

Sascha Finsternis (с)

Птица счастья

/Ольга Форш/

Пьеро по-собачьи тряхнул головой — разлетелись волосы и брызги воды с них — и тут же стал опрятным. Как всегда — до щеголеватости. И волосы сделались сухие. Он пошёл к обрыву, я — за ним. Пьеро раздвинул высокие стебли местного нашего полынно-конопляного гибрида — открылся небольшой проём. Из него «рельсы вылезали из карманов страны» — верный признак пути в Полнолуние.
Мы пошли по шпалам.
— Помнишь, как называют Птицу Счастья? — спросил Пьеро.
— Ты меня за дурака держишь?! — почти всерьёз рассердился я. — А то я про Синюю Птицу не в курсе?!
— Ну хорошо, хорошо, — примирительно сказал Пьеро. — И жаргонное значение слова «синий» ты тоже наверняка помнишь.
— Наверняка помню, — подтвердил я. — И ты ведёшь к тому, что Птица Счастья — птица пьяная.
— Именно! — подтвердил Пьеро. — Мордер с Августом завели было птичник, хотели, чтоб их всякоразные птицы счастье всем приносили — а у птиц ничего не получалось. Наши деятели птичек даже в синий цвет акварелью красить пытались. В итоге птицы разлетелись, а Мордер с Августом одно из помещений птичника под винокурню пустить решили — потолки высокие, вентиляция хорошая, для птичьего гуано слив предусмотрен...
— А они умеют? — усомнился я. — У нас же вечно: «ни пива варить, ни вина курить».
— Думали, что умеют. Перегонный куб сами собрали — ради чертежей даже интернет подключили, печку тоже своими стараниями наладили. Бражку поставили — и вот тут-то птицы и слетелись. Мезгу клевать. Очень она им по вкусу пришлась. И с пьяных глаз захотелось им народ осчастливливать. Таким, знаешь, спонтанным, неожиданным и очень личным счастьем. Мир осчастливить кишка тонка, а всех желающих — это пожалуйста.
— А со спиртом что делают? — разобрало меня любопытство. — Кого поят?
— А нет у них спирта... — пожал Пьеро плечами. Жалко стало вино на спирт перегонять — оно неожиданно вкусное получилось и даже какое-то волшебное — счастливое.
Полная Луна на сумеречном сером небе казалась ядовито как-то жёлтой, но рельсы вильнули неожиданно в сторону — каждый раз дорога иначе ложится, а мы шагнули куда-то в лесополосу, и ветви скрыли от нас тревогу Луны. В недавнем прошлом — перекличка диспетчеров на станционно разветвившихся путях, в скором будущем — встреча с друзьями.
Надо же: на Пьеро — словно и не купались совсем недавно, этой же ночью — отглаженные белые бриджи и футболка. Я оглядел себя. Я тоже уже не в пляжном был виде: седые от старости вельветовые джинсы и кроваво-красная футболка семнадцатилетней давности. Но во сне же можно?! Пусть и Татьяна футболку подарила...
И даже настроение не испортилось.
Наконец мы вышли из лесу. Луны на укутавшемся в серые облака сумеречном небе видно не было — и ладно. Тревог и так через край.
Там, где когда-то у Августа с Мордером был птичник... он и сейчас был — просто вокруг него появился забор из металлических пик с красивыми ажурными воротами. В самом верху ворот видна была витая надпись: «Isabelle». На заборе сидела парочка павлинов, вдоль забора гуляли фазаны и другие птицы — и попроще, и экзотические, и даже вообще какие-то придуманные. Мне вот фазаны почему-то особенно нравятся — сам не знаю, за что я так их удостоил.
Птицы орали всяк по-своему — звучало же это так, словно голоса у них у всех — чаячьи: нахальные, истошные. Причина тут, похоже, была простая: весь птичий двор — или птичий базар?! — был изрядно пьян.
Пьеро открыл ворота своим ключом — и мы вошли. Пьеро направился к одному из строений птичника — самому высокому, добротному, каменному. И я тоже не отставал. Почему-то уверен был, что увижу сейчас хозяев, а вместе с ними — наверняка Фёдора и братьев Вильгельма с Якобом.
Мы зашли — и всё оказалось так, как виделось мне в мечтах за секунду до встречи.
Внутри от птичника остались насесты, но теперь на них были приделаны полки. Кое-где. Справедливости ради надо заметить, что и те немногие, что были прилажены, стояли пустые — птицам при желании тоже можно было здесь заночевать, если другие курятники не по нраву. Но кое-где на полках стояли четверти с вином, а ещё кое-где — ёмкости поменьше, в которых, похоже, вино это зрело. Перчатки на горлышках напомнили о «компоте» Толика из моего любимого соловьёвского фильма. Но тут, судя по рассказам Пьеро и надписи на воротах, бродили не дрожжи, а чистейший виноград. В середину помещения втащили (или, может, на месте организовали?!) каменный стол, на котором стоял дочиста отмытый самогонный аппарат, печка в наличии тоже имелась — но и она не работала. В неслучившейся винокурне вино, однако, водилось — своё, самое лучшее — и поэтому было весело.
Нам поднялись навстречу — и произошла радостная суета — с рукопожатиями, похлопыванию по плечам, объятиями даже.
Мордер объяснял, что они не спят — спим только мы с Пьеро, но и даже мы тут присутствуем вполне реально. Как? Ну вот так... Практика Хокинга — Крапивина. В отличие от теории, лишь дающей надежду — реально работает.
Якоб говорил длинную речь о том, что земляничный запах дальневосточной Изабеллы (и винограда, и вина) имеет к любви, а поэтому и к магии, самое прямое отношение. Потому что это запах самого счастья. Вильгельм поглядывал на вечно пьяненького братца немножко иронично — но с нежностью. Мне же говорил, что Яша хоть и любит принять на грудь лишнего — понимает тем не менее всё абсолютно правильно. Причём было впечатление, что это лично для меня экскурсия. Хотя да — Пьеро тут часто бывает, всё знает — вот и мне начал объяснять.
Федька налил всем по бокалу (о, даже изящные бокалы вместо классики гранёных стаканов...) удивительно красивого и душистого вина. Я посмотрел через бокал с вином на свисающую с потолка лампочку — о да, цвет совершенно колдовской, удивительный, словно кровь самой природы.
— А на этого... — Федька кивнул на Пьеро, — только продукт переводить. Он предпочитает с птичами мезгу клевать. Ну можно понять там пьяную вишню — но с Изабеллой как-то это неправильно...
— Правильно, — вдруг понял я. — Это сопричастность не только с кровью, но и с плотью природы.
— Ух ты! — восхитился Пьеро. — Я это чувствовал — но осознать не получалось. А так и есть!
Мы сидели и медленно пили эту немыслимую Изабеллу. А что?! А прав ведь Пьеро: это и правда место счастья. И не в спирте дело — потому и винокурня стаею напильников над Парижем мимо пролетела. Просто дальневосточная Изабелла — это на самом деле единение с природой, со всем миром — это ли не счастье?!
— Мы тебе Птицу Счастья подарим. Ну то есть лично к тебе прикрепим, — говорил Август. — Как будет если на душе тошно — вспоминай о ней, она и станет появляться. И каждый раз чего-нибудь отжигать будет. Какой-то пьяный дебош — каждый раз новый. Разве захочется киснуть и плакать, когда и смех и грех?! Какую птичку хочешь?
— Фазана, — уверенно сказал я.
И из пустоты мне на плечо, порвав и так уже видавшую виды за семнадцать лет любимую футболку, свалилась увесистая весьма тушка. Добротный фазан мне достался. Телепатический голос сообщил мне, что зовут его Феофан.
Впрочем, всё время быть со мной фазан Феофан не собирался. Так... Экстренный вызов работает, даже если клавиатуру не разблокировали. Вот и тут тоже что-то подобное.
— А вообще тебе пора просыпаться — и за женой в роддом, — напомнил Фёдор. — Пока! Открывай глаза.
Я не был столь наивен, чтобы спрашивать, как открыть открытые глаза. Я их просто открыл.
Солнце било в оба окна. Надо было вставать. За Олей — а потом с Олей в роддом. За Надькой и сыновьями.

Sascha Finsternis (с)

Сигналы

/Михаил Зуев/

/Илья Лагутенко/

/Владимир Высоцкий/

Мы не всегда вольны выбирать в точности, что именно случится в нашей жизни. Мы вольны выбирать другое: каков будет градус накала этой самой жизни. Не судьба чему-то одному, так замути же что-то другое — ещё круче!
...Я с самого утра зад к табуретке прижал — и писал программы. Собственноручно и собственным мозгом, не доверяя ничего вроде и не кривым, а всё же кривым аналогам наших «Сенсоров» для этого мира. Потому что я ничего не понимал! Что-то нужно сделать — а что?! Быть с этим миром? Просто быть?! Но — зачем?! Мозги на раскоряку... Но уж во всяком случае доверить это тому искусственному интеллекту, который мой хендмейд, я не мог: это не Алёшенька. Полётом пониже, что говорится, и соплями (а на самом деле — говном) пожиже. Для заработка годится, для установления межпространственных связей — рожей (да оной у него и не имеется...) не вышел.
И всё же мысль: «Какого чёрта лысого я тут торчу, когда во Владе идёт жизнь — в настоящем Владе настоящая моя жизнь — а я почему здесь?!» — не давала мне покою. Казалось, я просто тупо спускаю в унитаз эту свою жизнь. То, что могло случиться, делаю неслучившимся — причём ради сомнительной какой-то альтернативы. Может, миру и будет от меня толк, но...
Вот! Поймал мысль за хвост! Чтобы миру была от меня польза, мне от него тоже должен быть не вред, а яркая жизнь, во всём меня достойная.
Я внёс изменения, на пике этой мысли пришедшие в голову, в программу-поисковик — и она (эврика!) наконец заработала должным образом.
Я набрал Надькин номер — и наконец-то, после всех мытарств, когда ни в какую не коннектило! — пошли гудки.
Надька была в бодром настроении: молока много, дети спокойные, поели и спят на балконе. Правда, между строк сквозило: «Я скучаю!..» — но я тоже скучал, и Надька это чувствовала и готова была терпеть и ждать — ещё и меня подбадривать.
Я нажал на телефоне отбой, встал из-за компа и подумал, что надо пойти к Вере, ещё попенять ей на скандальное поведение и наконец по-настоящему помириться — Ярик почувствовал мои намерения, поднял голову со стопки бумаг, на которой спал, и одобрительно пискнул — мне порой казалось, что Веру он любит больше, чем меня, и когда я буду возвращаться, останется или с Виталием и Аллой, или с Верой. Приходить ко мне, конечно, будет, да ведь и я сюда дороги не забуду — а вот насовсем не пойдёт.
Я не успел даже выйти из квартиры. Вера сидела на диване и пристально смотрела на меня. Я посмотрел так же пристально, внимательно — и Вера оказалась Татьяной...
Что за наваждение?! Как я могу спутать с кем-то, пусть даже с сестрой-ОБ, заветную свою женщину?! Или всё же нет никаких близнецов, или одна из них умерла ещё до рождения — в одном мире Вера, в другом Татьяна, а мать мечется между мирами и не знает, кто же из её дочерей выжил? Ну — на самом деле?.. Или нет никакого «на самом деле»?
А вот Татьяна есть.
На диване сидит...
Откуда я знал всё это, мелькнувшее в голове? Словно сны Татьянины ненароком подсмотрел, мысли случайно прочёл...
— Жаль, что у нас не сбылось... — сказала Татьяна.
Я пожал облупленными плечами — понимай, мол, как знаешь.
— Но ведь ещё не поздно, — сказала Татьяна.
— У нас не сбылось, потому что сбыться и не могло, — отстранённо (вот сейчас я ни в какую не хотел показывать ей, что мне больно, и главное — как сильно...) сказал я. — Какое, нах, не поздно?!
— Не поздно, — упорствовала Татьяна — глазищи зелёные на меня уставила, в душу мне воткнула, что я кроме них и не видел ничего. — Просто стань таким, каким ты мне нужен, и я вернусь. Останусь с тобой, заберу Макса у Надьки. Просто делай то, что я говорю тебе — разве это так трудно ради любимой женщины?!
— Если я стану покорным, это буду не я уже... — хмыкнул я. — А это в мои планы не входит. Даже «ради любимой женщины». Что это за любовь такая, если она лишает сущности вместо того, чтобы заставлять расти и развиваться?..
— Ты себя любишь больше, сем меня, — всё так же буравя меня глазами и делая несуществующим весь мир, печально произнесла Татьяна.
— Я себя — уважаю. И через это переступить не буду — даже не надейся!
— Ты проклянёшь свою свободу и свой эгоизм, — гневно изрекла она, тыча а меня худым указательным пальцем с ногтем в разводах алого и чёрного лаков.
— Но ты этого не увидишь, — твёрдо сказал я.
— Но разве можно любить — и при этом не делать всего, чего хочет любимая женщина? Разве можно ей перечить?! Отказывать в чём-то?! Тогда это не любовь!
— Хорошо, — сказал я. — Считаешь, что не любовь, значит — не любовь. Но тряпкой я быть не собираюсь.
— Я не прощаюсь, — сказала она.
И исчезла.
Запах серы был? Или — глюки?!
Я не кинулся мордой в подушку, не стал рыдать. Если она сейчас подсматривает за мною, я не доставлю ей радости лицезреть свою боль!
Разве что в сознание моё заглянет — с неё станется... Что ж... В душе у меня не хватит сил лгать себе, что ни о чем не жалею. Нет, не о том, что выбрал остаться собой — о том, что нельзя быть сразу и самим собой — и с женщиной своей заветной... Свобода тоже может быть не в радость — но даже от больной, отказываться от неё нельзя. Я и не буду! И вот эти мысли — хочет — пусть читает!
Но картины прежних счастливых дней неслись перед глазами. И счастье, даже оплёванное после, всё равно вспоминалось как счастье — ибо именно им и было на самом деле. И даже песенка из тех счастливых времён в голове играла. Как мы горлопанили её тогда — самозабвенно же!..
«Дай мне телефон Кристины Орбакайте.
Если нет телефона — телефонную карту.
Она купит нам с тобою быстроходный катер,
и всё это оплатит Кристина Орбакайте!»
И всё же я знал: возврата нет и не будет — и при нынешних реалиях не должно быть! Это мой выбор.
Мой! Осознанный! Выбор!
А ещё я выбираю жизнь, в которой отказ от своей самой огромной любви не будет напрасным, потому что даст мне возможность сделать то, чего я, сдайся и останься с Татьяной, никогда бы не сделал.
А я натворю много суперского — я скрутил в тугой узел своё отчаяние и не сдамся!
Вот и мир этот втащу всё же в лоно Великого Кристалла! С чего это я решил, что зря в Новосибе сижу?!
Я встал (оказывается, всё это время я сидел на диване, как раз там, где передо мной сидела Татьяна — слабость, но чёрт с нею!), вытащил из-под стола дрожащего от страха Ярика, выключил комп и пошёл к Вере.
Секс сейчас был бы, конечно, совершенно неуместен, потому что лжив. Но позвонить Толику или Сэму, а можно и обоим, и поиграть на репточке — самое оно!

Sascha Finsternis (с)