Битва с дураками

/Андрей Макаревич/

— Ну вот, теперь положение более-менее ясно! — Сокол — в лучших своих традициях! — свалился из ниоткуда — и ни здравствуй, ни до свидания.
— Ты о чём?! — Варвара оторвала взгляд от экрана монитора — происшествие с Максом физикам тоже много идей подкинуло, работа кипит, а партайгеноссе Сокольский неизвестно где пропадает. — И откуда ты?
Мишка со смехом — как иначе, это ж Мишка — стрельнул синим взглядом и как о чём-то само собой разумеющемся заявил:
— Из Максова мира. И, естественно, о нём же.
— Ты же ещё до пятого июня, до Максова исчезновения, «в командировку уехал»? — удивилась Варвара.
— А ещё физик! — возмутился Сокол, причём, похоже, сказал он это, а не «Ты что, совсем тупая?!» с заметным усилием. — Там-то он появился двадцать третьего апреля!
Варька проглотила едва не сорвавшиеся с языка вопросы: и откуда он про это двадцать третье апреля раньше самого Макса узнал, и как попал в мир, который вроде как закрытый. Просто представила уничтожающий сокольский взгляд, и как он скажет: «Я же Сокол!» — тоже представила.
— Ладно, — сказала примирительно, — рассказывай, что там тебе более-менее ясно. Хочешь чаю?
Сокол снизошёл до чаю.
Пока Варвара искала ему самую большую кружку да чай готовила фирменный — зелёный, но при этом с молоком, Мишка нашёл на Варькином столе ручку и какой-то позорный огрызок бумаги и стал внимательно, с письменными замечаниями, разбирать Варькину программу — и, естественно, нашёл пару узких мест. Но Варька принесла чай с печеньками (как же без них-то на тёмной стороне?!), и Сокол стал рассказывать.
— Мир там, конечно, не приведи господи. Ни телесный облик принять, ни с Максом связаться хотя бы телепатически мне так и не удалось: я его слышу, он меня нет. Но у меня такое чувство, — Мишка запихал в рот большую печенюху и теперь жевал — думал, — что это не мир не видит Мультивселенную, а просто она его не хочет. Слишком уж... противоречиво там людское сознание. Все почти что — верят в какого-никакого, ну хоть в какого-нибудь бога, но при этом считают, что он если и вмешивается — то не чудеса творит, а как-то влияет на статистику. Типа, молись — и будет что-то вполне возможное, но такое, чего иначе бы не случилось. Короче, все одновременно и вульнарные материалисты — и при этом дико суеверны. А если кто вдруг верит в возможность чудес — орут, что он как ребёнок, это же всё сказки — и пальцем у виска крутят. Наверно, какой-то куратор из высших сил у этого мира кривой-косой. И тем, кто курирует уже нашу всю Мультивселенную, элементарно ни с ним, ни с его подопечными связываться неохота. Знаешь, что больше всего бесит?!
Варвара отрицательно и, кажется, несколько излишне бурно, замотала головой.
— Эта постоянная всеобщая «охота на ведьм». Каждый себя считает святее Папы Римского, а вокруг него же все плохие, ничего не понимают, только вредят — негодяи и вообще монстры. И вполне искренне и со священной ненавистью в очах мечтают друг друга перебить. Вот правда: бесят — реально. Сам бы ломал-крушил, — хохотнул Сокол, — да одна мысль останавливает: чем я-то тогда от них отличаться буду?! Вот, мне кажется, это если бы как-то прекратить, сделать так, чтобы хотя бы кто-то кого-то слушать научился и немного пусть — но слышать — то и Мультипликационная бы этот мир в себя приняла бы...
Варька тоже сделала глоток слегка простывшего уже чаю и вздохнула:
— Терпимым быть вообще достаточно сложно... Потому что люди действительно зачастую оказываются монстрами и творят такое, что волосы дыбом. И в нашем мире этого хватает. Может, это в человеческой природе?!
— Да тут вопрос не о том, каков конкретный человек, а в том, куда коллективными усилиями мир движется. Странная у того мира всё же парадигма: бог, типа, есть, и он может творить такие нечудесные чудеса, а больше никто ни на что и не способен... Нет волшебства и быть не может, всё такое, о чём говорят, все эти Несси и Вольфы Мессинги — «злые происки врагов».
— У нас тоже что-то подобное начинается. Был, помнишь, журналист Игорь Прокопенко из «Военной тайны» — всё честно рассказывал о настоящих чудесах. А потом взял помощницу Анну Чапман — и правда утонула в популизме. Короче, «и ты, Брут, продался большевикам».
— Ну да, и у нас есть... — отмахнулся Сокол. — Вопрос-то только не в том, как у нас тоже плохо, а в том, как повлиять на этих экзорцистов...
— Ну... — пришла Варьке в голову идея. — А если воочию продемонстрировать народонаселению настоящих монстров — и этим доказать, что инакость не грех, а скорее вообще достоинство?..
— М? — вскинул брови Мишка. — А что... В Каинке под Новосибом — Макс как раз туда иногда на озеро ходит — есть колония монстриков. Надо, чтобы они осмелели и к людям вышли.
— И как это сделать? — засомневалась Варвара.
— Да такое подозрение у меня, что Макс в тот мир не сам попал. Похоже, его давняя знакомая, ныне — любовница, этот мир давно приметила и пожалела. И Макса на помощь дёрнула, когда поняла, что сама-одна помочь ему не в силах. Так она с этими монстриками дружит — стоит ей в подсознание закинуть идейку: вывести их к людям. Чтоб потом ей казалось, что сама додумалась.
— А ты уверен, что из этого никакой трагедии не получится? — спросила Варвара: делать, конечно, что-то надо, но не очертя голову, чтоб хуже не вышло. Варька — человек всё же разумный.
— Надо у наших полнолунных друзей проконсультироваться, — Мишка решительно отодвинул пустую чайную кружку, сунул в рот самую большую печенюху и встал. С набитым ртом невнятно, но вполне понятно сказал: — Пошли.
Если спуститься в технические помещения тринадцатого (четвёртого, кстати, тоже можно) корпуса, очень скоро перестаёшь ориентироваться, что к чему. Это и значит, что открылся путь в Полнолуние.
Мордера они нашли на полянке в лесу (о, благословенная прохлада!..) — он как раз репетировал со своими монстриками. Те — вот недисциплинированные! — побросали инструменты и толпой, радостно гомоня, окружили Сокола и Варьку.
— Консультация нужна! — вскинула вверх руку Варвара.
Раздались отдельные нестройные выкрики, общий смысл которых сводился к тому, что: «Для вас — что угодно». Тут и Мордер подошёл, Мишке руку пожал, Варвару за плечо приобнял.
Наконец успокоились. Расселись на куче сухих листьев под огромным дубом — вечный октябрь особенно радует, если дома июнь — и при этом оглушающая жара.
— Представьте, что вы вышли к людям в мире, похожем на Материк, — начала Варвара. — Как вы думаете, что будут делать эти люди, как реагировать? Вообще: чем бы всё это могло кончиться?
— Как по вашему, — сказал Мишка, которому показалось, что Варвара не спросила о самом главном, — это было бы опасно? Насколько велика вероятность, что люди сочтут вас за врагов и попытаются уничтожить? И получится ли у них это, если попытаются-таки?
К Варьке и Мишке подобрался поближе друг Харона Коля, похожий на немного утративший материальность сбербанковский терминал. Сказал:
— Люди, вообще-то, бывают иногда очень злыми и трусливыми. Так что, появись на Морском проспекте команда монстриков, возможно, местные бы с перепугу захотели уничтожить нас или наших коллег. Но наше с ними общее счастье: они обычно не ходят с оружием. Во всяком случае — с оружием, из которого нас можно уничтожить. А такое — в принципе не факт, что у них есть. Так что у нас тогда будет некоторое время, чтобы убедить их, что мы друзья, а то, что мы выглядим иначе или вообще никак не выглядим — не слишком веские основание видеть в нас врагов. А ещё мы были бы очевидным доказательством того, что мир всё же более необычен, чем доказывают вульгарные материалисты. Только беда в том, что люди зачастую умудряются не верить даже совершенно очевидным доказательствам...
— А если они всё же будут упорствовать в заблуждении, что вы враги? Могут они нанести вам вред? — допытывался Сокол. — Допустим, выиграли они как-то время на свою войну против вас, палят из бластеров и бликов. Что с вами будет? Вы же можете сохранять свою сущность, не будучи какое-то время материальными?
— Плохо будет... — вздохнул Коля. — Да, мы можем быть нематериальными. Но нас убьёт не блик или бластер — нас убьёт ненависть. Души наши от неё высыхают и просто перестают быть. Так что единственный выход — сразу в миг появления убедить, что мы — с дружеским визитом и самыми добрососедскими намерениями...
— Только как это сделать? Чтобы люди поверили и в чудо — и в доброту этого чуда? — вздохнула Варька. — Я — не знаю...
— И я — не знаю... — признался Сокол.
И тут листья зашуршали, и из кучи вылез кот. Варькин Газманов.
— Знаю! — сказал Коля. — Коты! С нами должны быть коты!
— Да! — согласилась Варька. — Даже если кто-то не любит котов, он всё равно не поверит, что коты могут замышлять против людей что-то плохое. А разные сволочи... Которые могут реально обидеть и даже убить кота — они всё же прилюдно этого не делают никогда — общественное мнение не в их пользу.
Коля своей не совсем материальной нынче рукой ласково трепал Газика по холке — и договаривался, что тот соберёт кошачью братию поддержать монстриков при выходе на Морской. Дело, выходило, уже решённое?! Вот только ещё надо было нащупать путь в тот мир. Но это Сокол брал на себя.
Правда, с монстрами из Каинки было сложнее. Связь с ними напрямую Сокол так и не установил, а через Веру... Не нравилась она Мишке, поэтому и телепатический диалог не получался. Так... Внушение... По принципу «Вывози меня кривая»...
Хотя иногда и кривые вывозят не так уж криво!

Sascha Finsternis (с)

Самозванка

/Марина Цветаева/

Встреча с друзьями — как глоток воздуха, как подтверждение того, что можно не выживать, а именно — жить. Я понимаю, что звучит это как что-то само собой разумеющееся, но... Да наплевать мне, собственно, на то, что выражение «крылья выросли» звучит неимоверно затасканно, если после встречи с друзьями, когда я понял, что теперь это не так уж сложно — обнять близких, пробиться во Влад — да не чужой Влад, обрезанный и засушенный, а в родной, близкий, чудесный — они у меня и правда выросли. И не надо пытаться высмеивать меня за пафос, достойный Марги Пушкиной — вот хочу говорить об этом пафосно — и буду!
Я самолично отладил очередную прогу, написанную программой — аналогом здешним наших «Сенсоров» — и собирался позвать Веру в Пироговский лес — они играли с Яриком, но уже оба достаточно откровенно поглядывали на меня: скоро, мол?!
...И тут...
И тут я почувствовал, что Надька, хоть и сама ещё не поняла этого, думает, что не схватки ещё, так, предвестники — тем не менее уже рожает. Нормально, спокойно — но тем не менее. Уже!
— Покорми Ярика, — попросил я Веру. — Хотя скоро мои с работы придут, покормят, можешь пока просто поиграть. А мне надо во Влад. У меня жена рожает.
— А как ты туда?
Вот ведь!.. Сама может, куда ей надо, а я, получается, не могу?! Что за неверие такое в меня?! А ещё в вечной любви клянётся!.. Ну ясно: «слепое знамя дураков»!..
— Раком! — огрызнулся я. — И немного боком! Как-нибудь! Что за вопросы? Как будто не знаешь, что Владшкола делает не как-то — а просто делает! — от волнения я сделался многословен и суетлив, а волновался я не только за Надьку — боялся на самом-то деле: а вдруг всё же не пробьюсь?!
— Я с тобой! — сунулась Вера.
— Нет! — рассердился я. — Прямо вот Надька мечтает тебя увидеть! Ярика, говорю, покорми!
И я шагнул вперёд, насильно, назло подкрадывающейся извне неуверенности, вызывая в себе непокобелимую уверенность, что первый шаг будет — левой — из Академа в никуда, а потом приставлю правую — и это получится — из ниоткуда — во Влад.
Шаг — пустота. Шаг — и дома.
Сашка и Татьяна, а более убедительно — Оля, доказывали Надьке, что это уже не ложные схватки, а настоящие, ну и что, что терпимо, она ж рожала уже, и рожала легко — так не надо дотягивать до того, чтоб детёныш дома вылез, пора проверять сумку, документы — и вызывать «Скорую».
Наконец я смог обрести телесный облик и окликнуть жену:
— Надь, собирайся, поехали! — я шагнул к ней, обнял, притянул к себе, целуя крепко, но всё же нервно и торопливо: всё же рожает ведь! Сашка набирала «ноль-тридцать», в которые МТС превратил классические «ноль-три».
...И тут... Вот ведь... Опять пишу: "и тут". Потому что второй раз кряду случилось неожиданное: рядом со мной — ну не идиотка ли?! — из ниоткуда, как и я сам, возникла Вера.
Впрочем, самое неожиданное было потом — не само появление, а то, что за ним последовало.
С воплем:
— Самозванка!! — Татьяна бросилась на Веру.
— От самозванки слышу!! — взвыла Вера — и они одновременно вцепились друг в дружку. Что там было — даже моего внимания не хватило, чтобы отследить. Я видел только, что Татьяна и Вера действительно не просто похожи, даже не на одно лицо — просто они реально — одно и то же, и никакая не главнее. Одна — копия с другой?! Или обе — друг с друга?! Бред какой-то!.. Но чем более едины были две из четырёх моих беременных женщин, тем больше ненавидели они одна другую. Они уже просто слились в одно целое — единое и нерасторжимое, но при этом драли своих альтер эго за волосы, кусались, царапались, норовили ударить друг дружку коленом в живот... Несколько мгновений, в которые, однако, у озверевших до состояния фурий ведьм уложилась, похоже, чуть ли не целая жизнь, я пребывал в шоке, потом кинулся растаскивать. Одному бы это мне не удалось, но на помощь пришла дочь. Порывалась и Сашка, но мы с Олей в один голос гаркнули:
— Не лезь! — и я дёрнул на себя Веру, Оля же — Татьяну.
Непримиримые противницы как-то сразу обмякли у нас в руках. Я перехватил полный ужаса Надькин взгляд. Ничего себе — сейчас родит ещё, чего доброго, до приезда «Скорой» — а ведь та когда ещё будет, роды-то нормальные только начались, не очень они в таких случаях торопятся...
И тут Татьяна отстранила Олю, держась одной рукой за живот, другой за поясницу, внаклонку добрела до дивана, села рядом с Надькой и выдала:
— Я тоже рожаю!
Короче, врачи довольно всё же быстро приехавшей «Скорой» были несколько обескуражены, получив вместо одной роженицы двух, но документы у Татьяны были в порядке, и медики повели себя адекватно — забрали обеих.
— Кто с ними поедет? — спросил молодой врач, чем-то напоминающий нашего ветеринара Евгения Николаевича.
— Я! — заявил я.
— Старший сын, что ли? — удивился он. — Которой из них?
Блин! Я и не подумал, что явился сюда пятнадцатилетним... Но ведь наглость — не второе моё, как известно, счастье, а самое что ни на есть первое.
— Отец! — не терпящим сомнений голосом заявил я. — Обоих детей.
«Евгений Николаевич» пожал плечами — и мы пошли к машине. Татьяна ничего — пришла в себя, шла нормально.
Боковым зрением я видел, как Сашка и Оля выговаривают Вере — и весьма сердито. Ну да поделом! Устроила тут «цыганочку с выходом»!
В роддоме меня посадили на какой-то стул и сказали, что всё ещё не очень скоро — процедуры, осмотр, на стол-то — и то не вот прямо сейчас. А то сам не знаю!.. Ещё и домой ехать предложили...
Никуда я, ясно море, не поехал — но на стульчике этом, похоже, прикорнул не на один час — сказывается же всё: и стресс, и переутомление постоянное, и недосып хронический...
Короче, нянечка меня разбудила:
— Кто тут Малышевой муж?
— Я! — подскочил я.
Она недоверчиво окинула меня взглядом:
— Ладно, муж так муж. Хорошо всё и с мамой и с детьми. Два мальчика, как и предполагалось. Два шестьсот двадцать и два пятьсот семьдесят. По Апгар у обоих стабильная девятка. Так что езжай домой (впрочем, она сказала не «езжай», а «едь» — боже, за какие глупости хватается сознание в стрессе...), отсыпайся, о посещении по телефону договоришься, — она сунула мне в руку визитку.
Я встал, хотел позвонить Оле — и тут до меня дошло... У Надьки — оба младенца. Оба! А Татьяна?!
Татьяна, в лучших своих традициях, я так понимаю, исчезла. Глаза врачам отвела, словно её тут никакой и не было, документы все выправила так, как ей надо... Ну да и... Это ведь мне надо было, чтоб прадед вернулся. Какое-то время ей, похоже, казалось, что ей тоже нужно. Перестало, значит, казаться?
Это как-то с Верой связано?
Да что я вообще о ней знаю? О Татьяне... За столько лет — так, какие-то жалкие крохи понял. Или, может, думал, что понял... А о Вере? Да такое же, по сути, кромешное слепоглухонемое ничего...
Всё это страсти. Да, бешеные. От которых захватывает дух и живот болит — а теперь уже и не болит даже — притупились страсти-то... Где-то была любовь, где-то — зависимость. А ведь настоящее — это Надька. И ведь она-то наверняка знает, что Татьяна ей ребёнка подкинула — но это не помешает ей любить его, быть ему лучшей мамой...
У нас ещё всё будет замечательно. Как только я вернусь из своей «командировки». Надо поскорее возвращаться.
Но только это не значит, что ради этого я дело своё делать буду абы как!

Sascha Finsternis (с)

Песня о вещей Кассандре

/Владимир Высоцкий/

/Владимир Высоцкий/

Всю свою жизнь — эту, а заодно и предыдущие — у меня хватало сил и наглости самому всё за себя решать — и отвечать за свои поступки.
Но тут захотелось поддержки. Нет, не переложить ответственность на чужие плечи. Просто чтоб были эти плечи. А советы... Что ж, и советы пусть будут — не факт хотя, что последую. Но может и да. Устал...
...В голове заиграла песня, и, как обычно, я принял её за подсказку если не судьбы, но своего подсознания, которое, как ни крути, мудрее даже моего — прокачанного! — сознания.
«Ну, в общем, они не сносили голов —
шутить не могите с князьями!
И долго дружина топтала волхвов
своими гнедыми конями».
Да, я не отказался бы сейчас поговорить с пророком, с кем-то вещим, ведающим. Но не с Олегом — как-то он всю дорогу мне непонятен и был, и теперь остаётся.
Но у мудрого на все случаи жизни Высоцкого не только про вещего Олега, но про вещую Кассандру. Вот её бы, пожалуй, я бы хотел увидеть. Пусть и не по-дречнегречески, а по-русски говорящую (сон же?!), пусть не в хитон, а в джинсы одетую — да хоть в скафандр космический! Лишь бы рассказала, есть ли предначертанное будущее (в своё время повестушка «В ночь большого прилива» Командора не только душу мне основательно тряханула, но и сознание. Кассандра, как ни крути, столкнулась с таким предначертанным будущим. Она пыталась его изменить, у неё не выходило — это, выходит, тоже было запрограммировано? То, что не слушали, не верили, не принимали мер предосторожности, чтобы избежать страшного — тоже было фатально? И что по лбу потом ещё настучали — тоже?
Но ведь современная наука считает, что есть варианты, вероятность — но не жёсткий детерминизм. А иначе чего напрягаться — всё само и так будет. Разве что может оказаться, что напрягаться тоже на роду написано.
Но так или иначе, а в этом сне мне хотелось переговорить с вещей Кассандрой.
Я представил, что я её вижу — и я её тут же — в чистом поле, заметённом метелью — увидел.
...Наверно, я подсознательно и чувствовал, что явится мне дева-пророчица в образе Сашки Шабалиной — и я ещё гадать буду: Кассандра приняла Сашкин облик, чтоб мне понятнее было — либо Сашка поумнела настолько, что может теперь быть немного Кассандрой?!
Ну да, скафандр космический — эк я накаркал! Какой-то кубок в руках — не иначе как награда за сбывшиеся пророчества от высших сил. Хотя ведь даром заглянуть за кулисы мировой кухни кто как не высшие силы награждает — так за что тут приз давать?..
Волосы на этот раз не в синий, а в рыжий, как у настоящей Кассандры, выкрашены, а так Сашка и Сашка. Даже, говорю же: более современная, чем в реале.
Кстати, почему всё же Сашка? То ли она в Википедии прочла, что по одной из версий Кассандру звали на самом деле Александрой? То ли это не на неё, а на меня сия жёлтая инфа впечатление произвела?
Или беременные женщины становятся особенно чутки и проницательны — вплоть до обретения пророческого дара? Ну так у меня нынче таковых — страшно подумать! — трое. Так почему всё же Сашка?
Но я не стал задавать ей этот глупейший вопрос.
Я спросил ещё глупее:
— Что мне делать? Что вообще делать — всем нам?
— Что и всегда, — усмехнулась Кассандра. — Верить себе и в себя, делать то, что кажется правильным.
— И что тогда будет? — не хотел отвязаться я.
— Сейчас я тебе напророчу, — хмыкнула она, — сам мне не поверишь.
— И всё же?
— Мир будет продолжать балансировать на грани, как всегда было и будет, пока кто-то противостоит полному краху и беспределу, пока кто-то любит и делает что-то, искренне желая миру добра и любви. И делать это надо бы — с друзьями, поддерживая друг друга.
— Эта метель... — вздохнул я — усталость лежала на плечах многотонным бременем. — Я не знаю, где друзья. Нас раскидало, разметало, размело и замело...
— Это фатально? — недоверчиво спросила она.
— Нет, — пожал я плечами.
— Вот и не ной! — нахмурила брови Сашка.
То есть Кассандра.
— Я и не ною, — взял я себя в руки.
— Потерял — так отправляйся искать! — велела она.
— Как?
— Сам догадаешься. Почувствуешь!
Ну вот! Сон, понятно, только это не только во сне так. Все пророчества — не извне, а из глубины души.
Пророки нужны, чтобы мы учились слушать мир. А ещё больше — самих себя.
«По-моему, так», — говорил великий философ Винни-Пух.
Шучу.
Впрочем, есть, значит, силы шутить — и это хорошо.
— Ну я пошёл?
— Давай! — улыбнулась она. — Пока.
И я ступил в белый нетронутый снег.

Sascha Finsternis (с)

Мир и миротворец

/Наталья Захарцева/

На этот раз всё было совсем иначе. Без агрессии. Абсолютно.
Никто меня не хватал, не тащил никуда.
Их... Светлость... не Светлость... как вообще к Богу обращаются... пришёл сам — ещё и держался не то чтобы заискивающе, но таки с уважением. Руку протянул. Я подумал и пожал — всё-таки величина изрядная до меня... снизошла? — да ладно — всё же это для Бога — явно в чём-то себя переломить.
И неслабо.
— Ты нужен мне... — сказал.
Я вопросительно — отчасти с искренним удивлением, но и не без некоторой рисовки — вскинул брови: зачем, мол?!
— Ситуация вышла из-под контроля... — горестно (причём, зуб даю, искренне) вздохнул мой всевышний собеседник. — Я один не сумею сохранить жизнь на Земле. Мне нужны такие, как ты: те, кто болеет за родную планету душой — и при этом не отчаивается, не считает, что, если сделать, вроде бы, ничего нельзя, то и не надо ничего делать.
— Ну да, — криво (некриво не получилось) усмехнулся я. — Пришёл Макс, то есть, в виду серьёзности ситуации, Вадим — и развёл беду руками. Смешно, чес-сло — правда, смех тут, ясно море, сквозь слёзы...
— Не вот пришёл и разрулил, — явно сдерживая раздражение, но внешне спокойно, лишь излишняя назидательность это раздражение выдавала — сказал Бог, — и не один Макс и не один Вадик, а много-много таких Максов и Вадиков удержали, удерживают сейчас и впредь будут удерживать мир на грани катастрофы, не давая окончательно рухнуть в пропасть. Ты же, и не только ты, всегда этим занимался и явно не собираешься бросать.
— Так а чего Вы от меня хотите? Сейчас? — от искреннего непонимания я даже перешёл на Вы. — Если я и так всё делаю?!
— Я хочу с тобой и тебе подобными в одной связке работать, а не на вражду силы свои и ваши тратить. Творец и творение ведь во многом едины. Единочество — ты же веришь Шевчуку! — очень важная вещь. Странно в пусть и получившемся злым и непрочным мире любить и жалеть только какую-то его часть, пусть и страдающую оттого, что мир вышел так криво. Да, жизни больно в этом мире, но ему самому, ей-богу, больно тоже. И мне. Потому что и мир живой, и я живой тоже. Я творец, я творю миры, я в некотором смысле миротворец. Но не в том, в каком хотелось бы, смысле. Я хочу привносить мир в миры. Вот у вас в русском языке одно слово для мира-объекта и мира-состояния. А в том же немецком... Welt — это то, что я могу сотворить, а вот Frieden, увы, не даётся мне... Можешь смеяться — не мне не хватает опыта. Это, не поверишь, моя первая Мультивселенная. И ума, возможно, не хватает тоже. Я не знаю, есть ли непротиворечивый вариант, к которому надо бы стремиться, да я-то вот его точно не смог сконструировать, или такого не может быть в принципе — и остаётся только поддерживать как-то на плаву любовью и состаданием то, что удалось-таки, пусть криво-косо, создать.
— То есть ты (меня опять шатнуло перейти на ты) хочешь...
— Да, — сказал он. — Да. Играть с тобой в одной команде. Тебя, может, сам знаешь, безопаснее иметь в стане друзей, нежели в числе врагов...
— Но богомолец из меня явно никакой! — заверил я. — Низкопоклонство меня всегда бесило, а ещё больше бесили те, кто в нём нуждался.
— А ты уверен, что это я придумал и молитвы, и «рабов божьих»? Я, а не люди?
— Не знаю... — задумался я. — Может, и люди.
— Может, и люди... — повторил Бог. — Я не знаю... Я тоже не знаю... Может, мы вместе этого хотели: я — быть надо всеми, они — быть рабами. Но это гнилая затея была, это-то я сейчас точно знаю. Надо было сразу работать в команде со всеми, а теперь шанс упущен, приходится вот заново команду собирать — да и то не всех в неё взять можно. Немногие умеют любить...
— А ты — умеешь?! — не слишком доброжелательно полюбопытствовал я.
— Я учусь, — устало как-то сказал он. — Методом проб и ошибок. Не у кого мне сразу-то учиться было... Я этот... первопроходимец... первопроходец...
Ну да... Как говорит Харон, «методом антинаучного тыка». Или ещё — «методом научного втыка-вытыка»... Хотя... Если не было прецедента, как прогнозировать результат?! И да: любовь тоже не с потолка берётся. С опытом приходит, трудно, с болью — с кровью... Пока не почувствовал на своей шкуре, как догадаться, что это будет за «неведома зверушка»... Сам я — всё ли знаю об этом, понимаю — всё ли?! И всё ли могу?.. Всяко: нет...
Так чего тогда с того, кто реально что-то делает, спрашивать больше, чем он действительно в состоянии сделать?! Жлобствуем, уважаемый Максим Чарльз Вадим?!
Вдруг возникла перед глазами картина: грозные, страшные, величественные авиаматки — красивые в своей милитаристской мощи. А вот бы... Чтобы они, не теряя грандиозности своей боевой, направили силы не на дестрой, а на созидание... Это неимоверно трудно. Добро почему-то (почему, чёрт возьми?! почему?!) почти всегда оказывается слабым, анемичным, и эта обескровленность отталкивает от него тех, кто понимает красоту. Но добро может быть мощным — не к этому ли мы всегда устремились с друзьями — прогами своими, своей музыкой?!
— Я согласен не видеть в тебе априори врага, согласен искать пути, как вместе что-то сделать, — серьёзно, но спокойно — пафос весь куда-то вдруг испарился — сказал я. Бог улыбнулся и снова протянул мне руку.
И оказалось, что мы сидим у нас на кухне (которая имеет колдовскую какую-то способность резиново растягиваться до любых размеров) и пьём чай: мы с Надькой, Оля с Ильёй. И Татьяна здесь, и Сашка (правда, с группой поддержки: с братом Женькой и его женой Мишкой, которая моя сестра). Впрочем, Надька (удивительная всё же у меня жена) и так смотрит на неё пусть и с невесёлой улыбкой, но — абсолютно без вражды.
Бог (чем-то на Рихарда Круспе сегодня похожий) взял себе чашку, чаю налил. Вопросов никто не задавал, хотя, мне кажется, догадались о сути происходящего все — вон у Женьки все так и норовящие сорваться с языка вопросы на лбу плакатными буквами написаны гуашью транспарантной. Шучу, конечно, но ведь хотели все чего-то спросить. Но молчали.
Боялись спугнуть то, что происходило.
Великое применение, я бы сказал... Великое... примирение...

Sascha Finsternis (с)