Ключи к реальности

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Ключи к реальности » Ключи к взаимоотношениям » Чумовые истории


Чумовые истории

Сообщений 101 страница 110 из 190

101

Не о коте.

Чумовые истории

Объект — это боль от тактильного голода, непостижимость
кантовской самости, необтроганность, не-
не- сотни не- не-не-не-не
это сродни апофатическому богословию

Посмотри на объект — разрушая, целуя, трогая
вылизывая по квадрату, задыхаясь от
попытки угловато охватить объятиями
большое пространство, где нет ничего познаваемого
никогда не узнаешь, жив или мёртв
кот внутри дурацкой коробки
никогда не посмотришь спиной
квадратное пространство — а вдруг кот размазан в нём, распят
за четыре угла, четыре беспомощные стороны света,
четыре лапы неописуемые кошачьи

Не не не

Бог не тьма бог не свет бог не мир бог не бог
бог не бесплатные конфетки в приветственном блюдечке на столе нотариуса
бог не морщинистые на щиколотках колготки
и даже колготки, когда не смотришь,
могут превратиться в букет цветов, сингулярную бездну, ноготь, пакетик с куркумой

Ненавижу это ловить за хвост
как самого себя схватить за горло и поднять по стене, как задолжавшую тварь
где ты, говорю, нихуя я о тебе не понимаю, нихуя не вижу

Зеркало в пустой комнате самодостаточно без наблюдателя

Могла бы развернуть зрачок — впялилась бы в себя
а всё субъекты, субъекты, одним спелым секундным бочком

Смотри, говорит, смотри в своё не знаю
слова умные умеешь, а смотреть в себя не умеешь

А вот ведь он, бог,
ждёт укуса или поцелуя,
хлопка одной ладонью
по детской щеке...

Анастасия Спивак | Poetry Project


John Coggins – A shot in the Dark

0

102

Нынче росы, да на траве

Чумовые истории

Нынче росы, да на траве,
А в лесу голубой туман,
Ветер клонит за ветвью ветвь,
Всё – иллюзия, всё – обман.

Всё мерещится, как во сне,
Всё случается наяву.
Едет рыцарь мой на коне,
Феи-сёстры с собой зовут

На холмы, на холмы гулять,
Вересковые песни петь.
На холмы, на холмы, где я
Затеряюсь в большой толпе.

Нынче сладок янтарный эль,
Сносит головы с плеч долой,
Превращает дурнушку в Бель…
Колдовал над ним кто-то злой

Про любовь, про тоску, про смерть,
Про меня, про тебя, про нас.
Жизнь за жизнь – вот такой обмен,
Вьюн, крапива да белена.

На холмы, на холмы гулять,
Вересковые песни петь.
На холмы, на холмы, где я
Одинока стою, как перст.

Шерил Фэнн (с)


Summer's End · Shannon Janssen

0

103

БЕЗ ЧУДЕС

Чумовые истории

В новом районе, бывшем загоне,
вырос огромный цементный кокон.
Серая пыль, затвердев в бетоне,
схватила и держит тысячи окон,
тысячи стенок, балконов, дверей,
тысячи вечнозелёных людей,
тысячи разнокалиберных глаз,
тридцать тысяч зубов и пять тысяч фраз.

/Юрий Шевчук/

Утром Харон пребывал в состоянии мрачном, почти депрессивном. И каждое лыко было в строку. Так бывает: уже сам хочешь прекратить кукситься и вредничать — но продолжаешь, словно назло самому себе.
Ванда кормила его потрясающим целительным гречишным мёдом — правнук их Вацлав с Горного Алтая привёз. Харон мёд-то ел — как такой волшебный не есть, вот оно волшебство вроде бы из того, что не может не быть его хоть в каком-то мире — а настроение от этого портилось ещё хуже.
Вышел к столу Илья, сказал:
— Мы с Олей в Королевство Кош по Максовым делам, — и ушёл. Маленькая Вероника залезла к отцу на колени, ласково обняла за шею — нет, всё мимо.
— Опять СПГСишь? — не зная, злиться ей, жалеть мужа — любимейшего мужа! — или впадать в панику, нервно спросила Ванда. — Хоть бы уж абсолютным благам радовался!..
— А не смотрела фильм австрийский? — спросил Харон. Вернее — вопросил печально. — Про пчёл?..
— Нет, — осторожно ответила Ванда — и тут же эту осторожность потеряла: — А что?
— А ничего... — с той же вселенской печалью изрёк Харон. — Угробили экологию. Пчёлы мрут пачками. И когда их пытаются спасать, спасаются очень неохотно.
Ох, шаткая была у Ванды позиция... Если не доказывать Маленькому Фрицу, что всё хоть и плохо, но не настолько, как ему представляется, он погрязнет и утонет в своих печалях, если же доказывать — сочтёт, что она не хочет смотреть правде в глаза, понимать всю серьёзность происходящего — и вообще, он тогда, того гляди, забудет те мегатонны хорошего, что было и есть между ними — и совсем уважать её перестанет.
— Любое живое стремится выжить... — ещё осторожнее сказала Ванда. — И пчёлы, и люди. Если верить в самое плохое, просто умрёшь от тоски. Я думаю, пчёлы это понимают. Может быть, лучше даже, чем ты.
— А пчёлы вообще умнее людей. И муравьи. У них вон как всё гармонично устроено — какие там инстинкты — ты о чём?! Всё на единую идею работает. У каждого своё место, своя функция. Все счастливы и по-своему полезны, даже бездельники трутни. Хоть в улье, хоть в муравейнике жильцам уютно. Пока, конечно, не придёт человек и не начнёт отбирать то, чего он сам не делал, что создали пчелы, но, по его мнению, создали в излишке. Человек вообще в основном всё у всех отбирает. Хорошо если молоко и мёд, чаще-то мясо и кожу — жизнь...
— Друг у друга — тоже... — тихонько вставила Ванда и налила Фрицу ещё стакан такого популярного в «Сенсоре», хотя и неправильного, зелёного чаю с молоком. Муж пил чай из одного с дочкой стакана — она чинно сидела у папы на коленях и отхлёбывала очень аккуратно, ел вместе с нею алтайский мёд, но настроение у него так и не улучшалось. А ведь они с Лексом собирались опять сегодня идти искать чудеса — хорошие, желательно. Чудесные вместо чудовищных. И что-то подсказывало, что в таком духорасположении чудовищные будут сами лезть на глаза, а чудесные в испуге прятаться...
— А соты... Это ж лучший в мире паркет — из правильных шестиугольников... Как человек, имеющий опыт наркотических трансов, смею утверждать, что само мироздание структурируется таким паркетом, — невесело рассказывал Фриц.
— Пчёлы выживут, — пыталась утешить его Ванда. — Во всяком случае — как вид.
— Да... — печально поднял брови Харон. — Но не все... «Отряд не заметил потери бойца», — это же страшно. Было им хорошо вместе — собирали нектар и пыльцу, танцевали, закладывая в танец инфу, другие эту инфу считывали... И вот половина перемрёт — и словно не было... Словно так и надо. «И если кто-то подох от удушья, то отряд не заметил потери бойца»... Но им хоть при жизни было хорошо вместе... А людям... Людям люди мешают. Человейники — это ведь страшно... — Харон взглянул на часы — раритетную механическую «Ракету» с суточным ходом на тонком запястье левой руки и заторопился: — Ой, извини, тоска тоской, а дела делать надо. Лекс ждёт.
Он ласково подул Никуше на темечко, поцеловал в мягкие волосюшки — и бережно пересадил дочушку на соседний стул.
Всё-таки он взял себя в руки. Ерунда, конечно, что, когда за тридцать, мировые проблемы не способны становятся довести до отчаяния, просто в этом отчаянии даже — всё равно не позволяешь себе растекаться лужицей протоплазмы... Берёшь себя в руки и действуешь. Несмотря на.
С Лексом они встретились в бухте Фёдорова. Для начала искупались. Но и живительная морская вода, соленая, вбирающая в себя на равных соленые же слёзы души, сегодня оказалась бессильна справиться с харонческой хандрой. Берег подковой охватывал бухту — и очень хорошо видно было, и что на берегу, и что дальше по сопкам. И везде прямо лезли в глаза «небоскрёбы, небоскрёбы, а я маленький такой». Вот правда — куда взор ни кинь. Нет, ну надо отдать должное: многие всё же были красивы. И башни-близнецы — очень так ничего, и на Первой Морской, тот, у которого верх по дуге плавно сходит на нет — вполне красив и облика города не портит. Но эти синие усечённые конусы, прямо в бухте Фёдорова друг на друга у самой кромки прибоя взгромоздившиеся — сколько ж можно врать себе, что это не тихий ужас?.. А эти коробки «»бетон-стекло-металл», которыми любая уважающая себя кошка и то погребает — их-то вон сколько, на каждом же углу — людям-то как не гребостно?! Натуральные безликие человейники!
Да, похоже, сегодня опять не удастся заметить никакого хорошего чуда... Вон за старым Океанариумом понавтыкали тоже — такая домашняя обстановка была от переулка Шевченко — и вот на тебе...
Похоже, ничего кроме (общего, конечно, для всех миров очень и очень злого колдовства!..) проклятых бетонных коробок видеть сегодня Харон был не в состоянии. Почему? Да вот так: так фишка легла. Главное, ведь и Лекса болезненным своим восприятием заражал...
— А в Новосибе, в Матвеевке, целый огромный микрорайон таких человейников, — невесело сказал Лекс в ответ на все претензии Харона к современному владивостокскому градостроительству. — Чахлые деревца, не достающие до второго этажа, выжженные бритые газоны, забивающийся во все дыры песок детских площадок. Короче, рассказ Виктора Драгунского «Здоровая мысль». Очаровательные домики по семнадцать этажей и тоже типа семнадцати же подъездов квартир-гостинок, по-тамошнему — студий. Кухня с комнатой запододно. И живут и по четыре человека, и по пять, и больше — и рады, что хоть такое есть жильё...
— Злое волшебство — это тоже волшебство! — вдруг воскликнул Харон. — И в Максовом мире есть такая Матвеевка. И это, пусть плохо и криво, роднит миры. Пошли!
— Куда?! — не понял Лекс. Но Харон уже со всей силой отчаяния тащил его за руку к подъезду высотки за Океанариумом. — Там же домофон!
Но кто-то вышел из подъезда, и Харон, увлекая за собой Лекса, мышью прошмыгнул внутрь. Теперь он волок друга и сослуживца по лестнице вверх. Сколько этажей? Под двадцать? Ничего! Ноги молодые!
Наконец, между этажами, наверно, шестнадцатым и семнадцатым, ну, плюс-минус, Харон подтащил Лекса к окну на лестнице:
— Смотри! Что там?!
— Да вроде Матвеевка?! — неуверенно отозвался Лекс.
— Звоним Максу! — доставая телефон (как только вчера гопошайка ни гаджеты, ни часы не прихватила...), решил Харон. Но механический голос с немеханическим злорадством известил о «неправильно набранном номере». — Давай ты! — не сдавался Харон. Но и Лексу телефон сообщил о том же самом.
Да, это был Новосибирск, но не Максова нынешнего мира, а их родного.
...Получалось, что так...
— Надо с Варькой посоветоваться, — решил Лекс.
И точно — Варька уже поднималась им навстречу. По лестнице. Лифт? — Нет, не слышали.
— Привет, — сказала она — вот это форма! — ничуть не запыхавшись. — То-то я понять не могу, чего меня в эту тьмускорпионь несёт, да ещё по лестнице пёхом... Да знаю я про Макса, знаю. Придумаем что-нибудь. Обязательно. А вы тут, я смотрю, изобрели новый способ междугородных перемещений? Не очень, правда, стабильный и удобный. Ладно, айда в Академ, я на колёсах.

Sascha Finsternis (с)

0

104

Кошачье царство

Чумовые истории

У кого есть кот – идите, в бумагах проверьте.
Заводя его, заключаешь контракт со Смертью:
самый лучший друг в обмен на дыру в груди,
на дыру размером с космос в твоей груди.
Если готов, подписывай и заводи.

/Саша Кладбище/

Никогда Ольга не была плаксой — наоборот: душа разрывается, а глаза сухие, скорее умрёшь, чем заплачешь. Это было в прошлой жизни, это же осталось у Оли в этой. Что бы ни было — и она не совсем она, и Илья пусть рядом, бесконечно близкий и настоящий — да всё же, видно, бывает больше, чем бесконечно: Илья — да не совсем Илья. Как и она не совсем Ольга. Но это не повод не ценить хорошее, обижать друг друга не повод. И уж тем более не повод к близким относиться спустя рукава. Тем более к Максу. Он её вытащил. Отцом стал — хорошим отцом, хоть тоже не совсем настоящим. Что ж, она не найдёт (именно найти, а не просто искать предстоит!) способа наладить связь с его миром?! Подумаешь, промазал мирок мимо Великого Кристалла, эка невидаль!.. Дорога, вообще-то, тоже где-то вне его идёт — но ведь нет-нет, да и соприкоснётся. Прорвёмся!
Да чего там, Оля прекрасно знала, у кого надо просить помощи для Макса.
«Бог создал Кота с самомнением и с душой, но выдал ему срок годности небольшой». Оля даже сама себе ответить не может, от чего больнее щемит сердце: просто от судьбы кошачьего племени — или от кошачьих стихов Саши Кладбище. А судьба горька: дома — прощай естество, шанс плодиться и размножаться, общество себе подобных — тоже обычно прощай, пусть любимый и любящий хозяин, но очень часто — ради безопасности... — тюрьма четырёх стен, но тут же и возможность извлекать из своего положения максимум неудобных для хозяина, но забавных для кота бонусов, а если смирился с такой жизнью, можешь вести жизнь хозяина этой самой жизни и баловня судьбы; не имея же дома, имеешь волю и шанс на любовь со своими, но жизни и даже шанса на жизнь практически не имеешь, ибо машины, собаки, бабушки с «вкусным творожочком» и прочие Алёны и Алины, и не только в Хабаровске, который и в своём-то мире настолько лишён магии, что кажется, что он во всех слоях пространства — лишь из Максова нынешнего мира, вон и в Новосибе четырнадцатилетняя сволочь что творила, бедный кот Мотя, а в силу её малолетства менты даже имя её так зашифровали — что и владмагии узнать настоящее не по зубам: то ли Вероника — вот счастье двум младшим Петровым такую тёзку иметь, то ли Ульяна, то ли Варвара — а у Варьки сын одно время жил в доме, что потом прославился печально. Да, это Саша Кладбище написала про космодесантника — и что теперь?! Нет в космодесантнике ничего такого, что бы ставило под сомнение хоть в чем-то искренность скандальной киевлянки...
...Краб бочком-бочком (потому и Краб, что бочком, криминальные авторитеты Масленниковы никаким боком) подобрался к Илье, стал тереться дымчатой волосатой мордой, возьми, мол, с собой, о голую ногу — пусть Лаврентий Палыч, как говорится, Берия в такую жару в джинсах ходит или в галифе, и Владшкола, и Новосибирский филиал делили предпочтения между бриджами и классическими шортами пионерского образца, Илья же шорты носил ещё в той жизни — как и забранные в хвост длинные волосы — только резинка уже теперь не аптечная, а за рупь из «Союзпечати».
Илья и сам собирался к котам — чего ж своего не взять?! Ну и что, что живого к мёртвым?! К ним многие живые постоянно ходят, те же оба Гоши, Валет Лексов и сестра Валета Дамка, Газик Варькин... Да правда много!
Опять бочком-бочком осторожный Краб двинулся к двери, словно приглашая Илью за собой. Да, сам собирался, но вдруг Краб что-то знает.
Да, Краб что-то знал. Пока Илья шёл за ним, раздумывая, поехать ли к Оле на Чуркин — а Надибаидзе, как известно, на Чуркине — на автобусе или немного поколдовать, чтобы мосты встретились во времени с катером или лучше с паромом — с «Яковом Бутаковым», конечно — почему-то нравился он народу из Владшколы, как вдруг оказалось, что на минуту задумавшись, он уже и оказался вслед за Крабом на Надибаидзе. Прямо возле Максова дома. Ну и Олиного, соответственно. Ого! Этак он и в кошачью империю проведёт тайными надпространственными, надмирными путями?! Если даже здесь, во Владе, его, Краба, магия оказалась сильнее Ильюшкиной!..
А Оля уже выбегала из подъезда — лёгкая, юная — скажешь ли, что на душе камнем и груз прошлой жизни, и вообще трагическое мироощущение, когда «чужая боль — не чужая боль», а боли это не чужой столько...
Секунду — прикоснуться друг к дружке, обняться, прижаться тесно — и отстраниться. И делать дела, с которыми мир без них не справится. Потому что известно давно: любовь — смотреть не друг на друга, а вместе в одну сторону. Хотя и друг на друга тоже — всё у них есть и всегда будет, слишком дорого за счастье заплачено, чтобы позволить себе его проворонить.
— Кажется, Краб знает, как попасть в Кош легко и быстро, — сказал Илья, когда они, держась за руки, шли вниз, к Калинина (она охватывает район петлёй: вверх пойдёшь — на Калинина попадёшь, вниз — тоже на Калинина).
— Иди за ним, думай о своём, не обращай внимания, где идёшь, когда обратишь — окажешься там, куда стремилась.
Так и вышло. Шли, разговаривали — пытались понять, все ли прежние миры, где им доводилось бывать — ну хоть мёртвый мир, или то же Королевство Кош, или Мёртвая Радуга — входят в Мультивселенную?
Потом как очнулись:
— Краб!
Краб сидел на очаровательной полянке в позе «хоба!», смотрел на Илью и Олю словно с усмешкой и собирался, похоже, вылизывать то, что котам лизать полагается в случае, если делать нечего. Кони подковы гнут, а коты — вот...
Вокруг было зелено и неожиданно (для нынешнего лета неожиданно вдвойне) блаженно прохладно. Кусты вокруг полянки прятались то ли в клочьях густого кисельного тумана, то ли просто в облаках, на синем-пресинем небе с сияющим Солнцем тоже клубились, рвались клочьями, торчали перьями белые, серые, серебристые, голубые, розовые, желтоватые, перламутровые облака. Между ними колыхались радужные мосты.
— Похоже, Мёртвую Радугу пытались, и не совсем безуспешно, оживить. И слить с Кош, — оглядывая пейзаж (а Краб хочет яйца, или что там от них осталось, лизать — его право!), сказал Илья.
— Сейчас Короля позову, — сказал Краб — если кот при жизни вхож в Кош, значит, не так он прост, да и в доме у Харона не так он появился, как обычно появляются простые коты, а просто взял и возник — а что непростой кот разговаривает — это ли диво для магов из Владшколы?!
И Краб убежал. Скоро он вернулся с Белым Королём. Немного поодаль независимо шествовала Чёрная Королева — какие ещё у мужа могут быть без неё дела?!
— Мы всегда рады людям из Владшколы, — радушно приветствовал гостей Белый. — Правда, дорогу к нам так просто не найдёшь, — он довольно ехидно посмотрел на Илью: ты, мол, сам собирался, но признай, без Краба бы не справился. — Вот Валет Машеньку Хван иногда приводит, но вообще гости редки.
— У вас тут, я вижу, перемены? — Илья присел на корточки, протянул руку погладить Белого — и не осмелился было — остановил на полпути, но Король сам поднялся на задние ноги, приглашая гладить, и Илья решился. Тогда и Чёрная подошла к Оле. Оля села на землю, Королева забралась к ней на колени. Тогда и Илья сел, приглашая Короля, но тот лишь позволил себя гладить.
— Да, — подтвердил Белый. — Валет и Дамка сумели поменять настроение моих подданных. Они перестали оплакивать свою судьбу, потому что поняли, что кроме извергов есть те, кто любит всей душой, а кроме мучеников есть коты и кошки, чьи судьбы при жизни кардинально изменились в лучшую сторону любовью людей. Мёртвая Радуга и Кош Киндом слились, ориентируясь теперь на Хайнлайна. И на Сергея Кочергу. «И с тех пор вот так и гуляю туда и назад, потому что Вечное Лето — это тоже скучно».
— Это — Вечное Лето? — спросила Оля.
— Да, — ответил Король. — Перевалочная база между жизнями. — Он отошёл от Ильи и направился к Оле — она же тоже должна была его погладить. Тогда Чёрная отправилась посидеть на коленях у Ильи.
— Прищурьтесь немного, — сказала она. — Так, чуточку опустите веки. Не смотрите пристально.
Илья и Оля последовали её совету — и увидели многое множество котов и кошек. Они — пусть и мёртвые — жили своей жизнью. Играли, пили воду из дождиков и речек на земле и в небе, ели корм премиум-класса (ни одна душа попавшего в корм летних мёртвых котов животного не пострадала — только тело). Большинство же спали — вечный сон хоть и не вечен, но всё же сон, и надо спать, пока дают. Крошечные котята возникали из ничего — и тут же начинали расти, раз-два — и вот они уже молодые, но взрослые коты и кошки. Кошачьи старики тоже возникали ниоткуда — и начинали молодеть, не становясь, однако, котятами. Хотя нет. Были те, кому нравилось быть шустрыми, игручими, подвижными котятами. Кто-то выглядел месяца на два, кто-то, может, на семь...
И Илья, и Оля сразу обратили внимание на рыжего мраморного котёнка месяцев четырёх. Он был удивительно красивым. Что-то непередаваемо, необъяснимо нежное, грациозное, гармоничное было в его ласковой, хотя, может, чересчур простоватой мордочке.
— Мы поможем вам, — сказала Чёрная. — Конечно! Мы всё знаем. Макс попал — не будем пока выдаваться в подробности, кто и как это сделал — и зачем, в мир, лишённый чудес. Будет пора, и сам он всё узнает, и вы тоже. Вы пытаетесь соединить миры осью Владивосток — Новосибирск. Это правильно. Но этого мало. Но мы поможем. Для котов нет запретных миров. Они свяжут любые. Ничто, кроме разве что людского зла, — горько вздохнула Королева, — не устоит перед напором кошачьей магии. Валет! — громко крикнула она.
Лексов вечный котёнок как из под земли возник перед повелительницей.
— Валет, ты говорил с Яриком? — строго спросил теперь уже Король, вставая рядом с женой.
— Говорил! — подтвердил задорный рыжик. — Он в принципе согласен. Только просит, чтоб перед выходом ещё раз подробно проинструктировали.
— Давай его сюда! — распорядился Король.
Валет исчез — и тут же возник снова. А с ним — тот мраморный рыжий красавчик. Ну да рыжие друг друга — да чтоб не поняли?! Шутите!
— Ярик помнит Макса, — объяснял Белый, — да и сам Макс помнит Ярика. Ярик был дурной, не пошёл к Максу жить — в итоге чуть не умер. Сюда его притащили мои приближённые едва живым — но всё же живым. Расти он не хочет, но он может вернуться на Землю таким, как есть, не рождаясь заново. Захочет — так и будет долго-долго четырёхмесячным, захочет — вырастет. Но ему это вряд ли надо. Ну и хорошо. Юный задор поможет ему вместе с Максом наводить мосты между мирами: искать и находить чудеса, налаживать междугородное автобусное сообщение, взаимное проникновение компьютерных программ — да мало ли что... Просто с ним у Макса всё будет лучше получаться. А ещё потихоньку будет подтягивать знакомых котов. Газманова, в первую-то очередь.
Казалось, Ярик внимательно вместе с Олей и Ильёй слушает Короля. То есть он сидел в почтительной позе. И вдруг стал остервенело чесать за ухом задней ногой.
— Ну не остолоп ли?! — притворно возмутился Король. — Другого, впрочем, нет... Ярик!
--Да?! — с подчёркнутым почтением, аж сомнения закрались в его искренности, мяукнул Ярик.
— Идёшь к Максу. На несколько часов назад откатишься, чтоб он после разговора с Пьеро на кладбище тебя подобрал?
— Запросто! — отрапортовал Ярик.
— Любить Макса будешь?
— Да я и тогда его любил, не знаю, что за вредность меня обуяла, что сразу у нему не пошёл... Глядишь, ничего бы с ним не случилось...
— Это ты брось! — оборвал его Король. — Надо было, чтоб случилось — вот и случилось. Теперь, главное, хорошенько помогай ему побыстрее дело сделать и вернуться.
— Как помогать? — вроде и послушно, но и немного издеваясь — разыгрывая из себя более тупого, чем он есть на самом деле, спросил нахальный, но все же очень милый Ярик.
— Опять двадцать пять! — не выдержала Королева. — Люби! Очень люби! Как только кот может любить своего человека. Понял?!
— Понял! — муркнул Ярик.
— Отправляйся! — почти по-собачьи рыкнули в два голоса Король с Королевой.
Тут на полянку выкатился — опять бочком-бочком, словно нашкодил чего, Краб.
— Вот и ваш провожатый, — улыбнулся Белый. — Без него бы дорогу нашли?
— Если очень постараться, — улыбнулся Илья. — Но лучше всё-таки с ним.
— Ну и с ним приходите! — пригласили кошачьи монархи. И сказали Крабу: — Хватит уже бояться. Никто тебя не обвиняет и не осуждает. Захотел к Харону жить идти — и молодец. Тут для живых вообще не место. Так, перекантовался немного, и правильно, что на Землю вернулся.
Но Краб спрятался за спиной у Оли.
— Идите уже! — муркнул Король. — Приходите теперь запросто. Этот, который бочком-бочком, проводит. Не по делам. Просто с нашими поиграете. Не все же спят. Многие ласку любят.
— Мы придём! — заверила Оля, встала, отряхнула шорты и подошла к Королю и Королеве погладить на прощание. И Илья тоже отряхнулся и подошёл гладить:
— Обязательно.
— До свидания! — сказала Чёрная. И, прислушавшись к своим ощущениям, добавила:
— Ярик уже у Макса. Отмыли его и глаза лечат.

Sascha Finsternis (с)

0

105

Яблочный пирог

Чумовые истории

Нет слаще сибирских ранеток,
когда их морозы побьют.
Мальчишки срывают их с веток,
щеглы и синицы клюют.
С кислинкой, янтарного цвета,
висят они, встретив пургу,
горячими каплями лета
горят на весёлом снегу!

/Тимофей Белозёров/

Когда Варвара в скверном совершенно настроении добралась до дома, она ещё на лестнице поняла, что настроение это проклятущее надо выбросить или хотя бы спрятать в карман: подъезд благоухал пирогами — коричным тестом, яблоками и брусникой. И Варька поклясться готова была, что аромат источала её квартира: принятую у них пропорцию яблок и брусники, а заодно и то, что корица кладётся в тесто, а не в начинку, что способен унюхать только очень чуткий — как вот у неё! — нос, Варька никогда бы ни с каким посторонним вариантом не спутала. Всё ясно: Ванька печёт пироги!
Так и было — хорошо, что перед дверью Варька натянула-таки на лицо (и постаралась на душу — тоже) улыбку и немного пошлёпала себя по шекам, чтобы улыбка не осталась натянутой, а немножко приросла всё-таки.
Ванька священнодействовал на кухне: один пирог уже томился, остывая под промасленной калькой и хрустящим накрахмаленным полотенчиком, другой — Варькин нюх не обманешь — сидел в духовке, третий же Ванька с Алексеем Павловичем только ещё доводили до состояния готовности нырнуть в пекло духового шкафа. Алексей Павлович раскатывал полоски теста, надрезал их ножам, а Ванька выкладывал их в красивый узор на пироге. Тут же вертелся и Витька, правда, он, очевидно, только мешал. Но его не гнали — всем было весело и хорошо вместе. Танечки дома не было, гуляла с Данилой — кулинария в семье Шестаковых-Михеевых считалась категорически не женским делом, жене и дочери Ванька позволял разве что изредка картошки начистить.
Вопросов, куда так много, не возникало: Ванька с Варькой, дед, Витька и Танечка с сыном — это уже шестеро, а аромат волшебен — его не почувствовать невозможно, и давно уже решено, что особого приглашения не надо, залетел в ноздри аромат (который бы, будь надо, и ковидный отвал нюха пробил бы) — это и есть приглашение. Вполне официальное. Может, Алёшка с с семьёй выберутся, может, Ванькина мама, или сестра, тоже с семьёй, или брат. Может, из Сокольских кто — хотя они, кажется, все в отъезде. Но даже если никто и не сможет прийти, от пирогов до утра всё равно ни единой крошечки не останется.
Ванька вынул из духовки второй пирог, обмазал маслом решетку теста, дед аккуратно посыпал сахарной пудрой — остынет — получится что-то вроде карамельной корочки ужасно вкусной — окошки бруснично-яблочные. Витьке дела не нашлось — он просто стоял рядом и вдохновенно жевал яблочную кожуру, которую любил больше самих яблок. Ванька загрузил в духовку третий пирог, второй же накрыл калькой, подоткнул полотенчиком и только тогда посмотрел на жену. Зелёные глазищи его сияли.
— А знаешь что?! — сказал он ей. — В субботу сделаешь временной бросок, пусть будет август хоть на денёк, и пусть на академовских яблонях-ранетках будут яблоки любых сортов, каких только твои гости ни захотят. И пироги печь вы с ними будете сами — а я, если понадобится, помогу. Сумеешь?
— Конечно! — обрадовалась Варвара. Эх, всё-таки муж ей достался самый лучший на свете. Впрочем, она, не будь дурой, его сама выбрала. Но ведь и он её тоже!
Август, когда ясно уже, что лето не пропало зря и готово на праздник Лугнасад (или просто Лунаса) хвастаться урожаем, время благословенное, хотя и немного печальное, как, впрочем, и любое подведение итогов в преддверии скорой осени. Но осень у Варьки пока далеко не последняя, Колесо Года крутится, за умиранием осени ещё не раз придёт мёртвая зима, в недрах которой обязательно зародится жизнь весны и цветов, и всё это оплодотворится, созреет и даст плоды живым благословенным летом...
Но сейчас нужен темпоральный скачок, какой уже однажды опробовали они с Максом и Хароном — и всё получилось. Просто сейчас подарить ребятам немного радости и покоя вместо сошедшего с ума раскалившегося июня. Почему-то казалось, что так у них будет больше уверенности в скорой встрече с Максом. Правильно Ванька придумал! Нет, ну какой молодец! Хотя что она, сомневалась, что ли?!
В Щ, где живёт, как сказал Пьеро, сейчас Макс, и по Иванова, и по Арбузова растут ранетки. И мелкие, и средние — сладкие и мягкие. Конечно, машины, выхлопы, пыль, вроде бы и не стоило их есть, но вкусно же! Летом, в зелени листвы, не особенно бросается в глаза, как уродливо обстригли деревья люди — это станет мучить взгляд и душу где-то в октябре, когда деревья сбросят листву. А в мае в цвету и летом, когда рубиновые шарики загораются в листве, ранетки красивы. Здесь они цветут белым. А вот на Золотодолинской деревья всё же сохранили свою крону. И цветут розовым — от самого бледного до тёмного малинового, как фенолфталеин в щёлочи. В мае Золотодолинская красива немыслимо. Хотя, конечно, ребята это видели — и Харон тут много раз во все сезоны бывал, а в прошлой жизни вообще в Бердске обитал, а Лекс — так тот ведь Варькин однокашник по физфаку НГУ. Но вот чего они точно не видели — так это чтоб на ранетках сортовые яблоки росли!
Лекс с Хароном приехали на семёрке, как Ванька и предсказал, в субботу.
...Ванька давал жене и гостям последние указания:
— Если сейчас выйдете на Морской и по нему дойдёте до Золотодолинской, останется июнь июнем, а на ранетках-деревьях будут висеть крошечные зелёные ранетки-яблоки. Так что заходите на Золотодолинскую с другой стороны — через Ботсад, к утиному пруду.
Ботсад начинается за Варькиным домом практически сразу. Или лес? Никто как-то не задумывался из них никогда, где просто лес превращается в Ботсад. Ну да, дальше, конечно, но и лес буквально за домом — это тоже немного счастья. Особенно предосенний, с мухоморами и рыжими ещё белками. Пусть и деревья тут к осени не так разноцветны, как в самом Академе — в лесу из лиственных в основном берёзки золотятся, краски рябин и клёнов — всех оттенков пурпуров — это на улицах. Да и не в августе, позже. Опять мелькнула у Варьки мысль, что руки бы, и не только, поотрывать тем, кто портит клёны, неизвестно с какого перепугу объявив их сорняками. Но... Нельзя жить постоянно на взводе. Ушла мысль, уступила место покою леса.
В ботсаду тоже есть озеро с утками. Хлебом их кормить вредно, но Варька взяла им пророщенного овса. А ещё на берегу озера прыгали крошечные лягушата — совсем малыши, с хвостиками ещё даже. Приходилось быть предельно осторожными, чтобы не попередавить молодое лягушиное поколение.
Потом выбрались на улицу, к утиному пруду, скормили уткам остатки овса — правда, тут голуби были тут как тут, проявляли эти Борманы — летающие боровы — свою гоповскую натуру и способность объедать не только белок, но и уток...
Пошли по улице. Рябинки уже теряли зелень листвы к осени. Беловатыми такими делались, странными...
А после пересечения с улицей Учёных пошли наконец и ранетки.
Они остановились у первого же дерева — зря, что ли оно свесило ветки до земли?.. Харона манили жёлтые душистые плоды зимнего сорта голден, Лекс предпочитал рябенькие жёлто-красные макинтоши. А для Варьки нашлась обычная русская, но от этого не менее сладкая и душистая, антоновка. Смотришь на неё — и кажется, что ты осенью на природе, и как у Паустовского в рассказах, по крыше стучат яблоки — перезрели и вот падают теперь. Но падалица самая вкусная — и на варенье, и на шарлотку, и на сидр.
Варька хлопнула в ладоши — и обычные пластиковые пакеты в её руках превратились в настоящие корзины. И никого не удивляло, что почти в центре Академа они собирают с дерева-ранетки сортовые — причём трёх разных сортов! — яблоки. Повезло, ребята! Ну, мы за вас рады!
Дома выяснилось, что у Харона есть свой фирменный рецепт шарлотки, а Лекс умеет печь настоящие штрюделя. Ну чем плохо, если мужчины — семейные же! — умеют и любят готовить?! А уж Варька — по семейному рецепту.
Пироги удались на славу, что Ванька как играющий тренер — помогал Варьке, чего уж там — засвидетельствовал. На запах и Лешка с женой с сыном Виталькой заглянули, и Ванькина мать Ольга Львовна, и даже Мишка Сокол, только что из Москвы вернувшийся, залетел.
Огорчало, что не было за столом Макса. Но Ванька с уверенностью сказал, что Алла, которая в этом мире оказалась его, то есть Вадика Волкова, мамой, тоже сегодня испекла очень вкусный яблочный пирог. А к настоящему августу (а за окном уже снова обгорал от жары июнь), глядишь, и в наш мир Макс сможет выбраться.
Хотя бы пока на пироги.

Sascha Finsternis (с)

0

106

В полнолуние

Чумовые истории

Нет смысла идти, если главное — не упасть.

/Александр Башлачёв/

Когда-то, чтобы попасть из Полнолуния во Влад или обратно — из Влада в Полнолуние — нужно было долго идти пешком, внимательно, на пределе возможного напряжения, прислушиваясь к себе: правильно иду?! Ну, или вызвать вертолёт из песни — что тоже поначалу не на раз-два давалось. С Новосибом же у Полнолуния прямой связи вообще тогда не было — только через Влад. Блин, как в песне Воронеж на Влад заменить — два слога выпадает?! О! Можно так: «С пересадкою во Владе от отсутствия прямых поездов»!
А теперь что?! А теперь — всё! Два мира сделались близкими, родными друг для друга — сами собой разумеются, какие проблемы?!
Нужно, подумал Пьеро, посоветоваться с Федором, глаза прикрыл — и открыл их уже у Федьки в избушке. Сидел на хозяйском топчане с неприбранной, как это часто у того бывает, постелью.
Пьеро потянулся, отвалился на топчан, руки за голову закинул. Федька, похоже, в огороде возится, нет необходимости звать, торопить — можно подремать пока, авось какая здравая идея в полудрёме посетит.
Не посетила, ибо и полудрёмы не вышло — Петька элементарно вырубился полностью. И проснулся, когда в сенях опять что-то упало, загремело-загрохотало — ну вот никак не может Фёдор без шумовых эффектов «лягушонки в коробчонке». Наконец хозяин возник в дверном проёме.
— Привет! — Пьеро опять потянулся и сел.
— Привет! — откликнулся Федор, садясь перед открытым окном и ставя на него корзинку с огурцами и помидорами. — Так и думал, что сперва ты явишься, а малость попозже — Алёшенька с Сашкой.
— В курсе? — удивился, но несильно, Пьеро.
— А то!.. — подтвердил Федька. Он внимательно смотрел на Пьеро, руки же словно сами собой чистили овощи. — Неужто думаешь, что мы тут не ощущаем, что с друзьями в соседних мирах происходит?!
— И что? — недовольно нахмурил брови Пьеро. — С Максом несколько дней связи нет — что с ним?
— Не знаю, — пожал плечами Фёдор. — Знаю, что попал он в какой-то отнюдь не соседний мир, с которым связь наладить — не из простых задача, это тебе не с вашим соседним.
— А где этот мир? — не хотелось Петьке верить в то, что Фёдор не больше, чем они сами, знает.
— Где-то совсем в каком-то левом пространстве... — без энтузиазма сказал Фёдор. — В перпендикулярном, можно сказать. В том, которого, с точки зрения нашей условно всеобъемлющей Мультивселенной, и вовсе нет.
— Но ведь связь нужна...
Федор перестал чистить принесённые с огорода овощи, сгрёб их на блюдо и встал.
— Пошли на кухню, — распорядился он. Пьеро нехотя поднялся. — Понятно, нужна, — продолжил он, вываливая овощи в раковину и включая воду. — Но вот он же прорвался в твоё сознание, устроил сеанс телепатии. Значит, мы тоже можем. Сейчас попытаемся, — Федька отрезал два хороших ломтя от лежащего на столе ароматного каравая, шлёпнул на оба по смачному куску душистого тоже деревенского масла — не иначе в студии ССЗ корову держит, пододвинул Петьке блюдо с помытыми овощами — свежими, прямо с грядки, развернул полотенце с травками, укропом да петрушкой-сельдерюшкой — у Пьеро аж слюнки потекли. — Подкрепимся сейчас и попробуем.
Пьеро вонзил зубы в хрустящий огурец, сам Фёдор — в налитой соком большущий — «бычье сердце»? — помидор — и тут же устряпал светлую, впрочем, и так уже не первой и не второй свежести, футболку. Пьеро себе такого никогда не позволяет: координация движений плюс изначальная уверенность, что он не имеет права и не может быть неряхой, а только всегда как только что из-под утюга.
— Ерунда, — сказал Фёдор, оттирая полотенцем томатное пятно на груди. — Давай подкрепляйся и пойдём, — он снова со вкусом откусил от куска хлеба и от помидора, макнул в соль пучок огородной травы и тоже отправил в рот. — Не торопись, не горит.
Наконец с витаминчиками было покончено. Пьеро вылез из-за стола и пошёл на крыльцо — Федька наелся раньше и ждал уже его там.
— Куда идём? — спросил Пьеро, выходя на крыльцо. Фёдор махнул рукой в сторону какого-то странного сооружения — то ли купола импровизированной обсерватории, набранного из треугольников стекла, то ли ещё какого культового сооружения — только Пьеро и во Владе несколько таких видел, вон, к примеру, на вершине сопки Монастырской, и на картинах Кирилла Роландо. Но здесь?.. Зачем?..
— Зачем? — спросил Пьеро. — Владивостокская школа, да будет тебе известно, магии скептически относится ко всякого рода магическим прибамбасам — всяческим там артефактам. А Полнолунный филиал, наряду с Новосибирским, по идее, должен бы придерживаться основополагающих принципов головной школы.
— «Unser Basis, unser Fundament»... — усмехнулся Федька. — Мне это — естественно! — он сделал явный акцент на слове «естественно», — известно. Но и тебе должно быть известно, что эти прибамбасы используются иногда для создания настроения, иногда же — просто как физические приборы. Пошли.
И Пьеро пошёл за Федькой.
Как и во Владе, как и в Новосибе, в Полнолунии звенело от зноя необычайно, аномально жаркое лето — со всеми сопутствующими, настолько часто описываемыми, что это превратилось уже в штамп, признаками и явлениями: и по-разному нагретые слои воздуха колыхались, порождая видимость зыбкости и непрочности, и гудели-звенели шмели, и одуряюще пахли цветы-медоносы. Пьеро с удовольствием скинул футболку, демонстрируя (ещё бы, правда, Федька замечал такие вещи...) уже довольно накачанные — он не бухенвальдский крепыш больше! — плечи. Солнце лизнуло их раскалённым языком, но Пьеро любил лето, зной, яркий свет.
И представилось, что и Макс идёт сейчас через высокие травы (справа — кусты облепихи и опасный борщевик, слева заросли мышиного горошка и ещё чего-то зернобобового — цветы похожие, только не синие, а оранжевые, к тому же гораздо крупнее) от железнодорожной линии к Обскому морю с какой-то очень красивой девушкой, невысокой жгучей брюнеткой, чем-то похожей на секретаршу Верочку из их школы, только моложе.
— «Не спи — проснёшься», — вывел его из грёз и задумчивости Фёдор. Оказывается, они уже дошли до странного зеркального купола.
И даже зашли внутрь.
Запустенье и вечный мусор всех заброшек не портили впечатления — заброшки хороши, кто понимает. Покой смерти тоже ведь... Хоть и смерти — а покой же!..
И — ощущение межмирья. Прав Федька: для создания настроения, для вхождения в нужное состояния — артефакты магические ещё как нужны.
Пьеро под куполом казалось, что информация (казённое слово, лучше — знания, ощущения, чувства...) изо всех мыслимых и немыслимых миров — вот и Максова нынешнего тоже — фокусируется зеркалами этого странного прибора как раз у него, Пьеро, в голове.
И да: он улавливал (правда ли — или это он сам всё выдумал?!), что чувствует сейчас Макс, о чём думает.
А в Максовом подсознании, не подвергаясь насильственной формулировке, не выводясь в сознание, жила вроде и не новая, но важная идея. Никакой отрезок жизни, — чувствовал он, — не должен быть проходным этапом. Даже если что-то надо сделать и после этого завершить этап жизни, жить надо не для того только, чтоб сделать, а — просто чтоб жить. Вот тогда и все самые немыслимые, самые отчаянные проекты осуществятся. Мир вне Мультивселенной?! Интегрировать его в неё?! Да не вынужденное дело! Интересно же! И жить в новых непривычных условиях — захватывающе интересно! Больно?! Ну и ладно! Ну и здорово!
Но это всё Пьеро ощущал как эмоциональный фон — не более того. Ему казалось, что надо бы наладить стабильную телепатическую связь с Максом, да, видно, телепат он, Пьеро, был аховый, а Макс — и того хуже. А может, связь с лишь условно существующим миром требовала слишком уже больших сил — запросто не получается, пока, во всяком случае, но при жгучей необходимости можно все нервы напрячь — и хоть недолго, но поговорить.
— Ну... Чего? — вывел Петьку из задумчивости Фёдор.
— Ну... — напряжённо хмурил брови Пьеро. — Я чувствую его устремления. А он меня не слышит. Но если очень надо будет — уверен: пробьюсь.
— И как он?
— Собирается жить полной грудью, — продолжая вслушиваться в звон эмоциональных полей (а есть такие?!) под куполом, закивал своим мыслям Пьеро.
— Вот это по нашему! — горячо одобрил Фёдор. — Впрочем, я и не сомневался. — К нашим к кому зайдёшь? К Мордеру? К Гриммам? К Августу? К Зигфриду?
— Не... — вздохнул Пьеро. — Устал. Словно я уже только пустая оболочка. Я домой. Пока-пока!
И Пьеро вышел из-под купола и растворился в знойном мареве.

Sascha Finsternis (с)

0

107

Абсолютно разное

Чумовые истории

— Странные люди! — сказал наливая
мне старый обходчик настойки из яда.
— Я прожил жизни, да, по счастью, не знаю,
как они там уживаются рядом.

/Юрий Шевчук/

Над железнодорожными путями, никуда не ведущими (ну — или ведущими в никуда) — всё-таки Полнолуние — локальная система, день постепенно сходил на нет, и потому что по времени пора было, и пространство требовало. В хищно-красном закатном небе набирала яркость полная — какая ж ещё в Полнолунии-то?! — Луна. Раскалившееся с первых же дней лето уступало место прохладе почти октябрьской — Сашка ёжилась, кукожилась — некомфортно ей было. Будь у него что с собой — Алёшенька б накинул на неё. Но ничего не было. Тогда он решился положить ей на плечи тёплую свою руку — и тепло души не последнее дело, и тело уже стало совсем-совсем человеческим. Сашка повела плечами, устраиваясь поудобнее под доброй рукой и благодарно посмотрела на Алёшеньку глазами с бесами. Он смутился.
— Скоро придём, — сказал неловко. — Да вот уже и пришли.
Там, где в сотне шагов за путями начинался лес, немного не доходя до него, они увидели костер. Алёшенька не знал сидевших вокруг него — но ведь с ним была Сашка. И значит, процедуру знакомства можно опустить. Все свои. И сам он свой.
Придуманные миры, даже самые честные и настоящие, хороши тем, что не обязаны подчиняться никаким законам-ограничениям. Не о юридических речь, но и даже не только физики-математики указания пробуксовывают — а вплоть до логики. Хотя... может, и нарушения лишь кажущиеся? Всё, что можно хоть как-то помыслить, можно и придумать. И воплотить в демиуржьих мирах.
Казалось, у костра (и костёр этот для леса никакой опасности не таил — Дёська же тут) не так уж и много народа — человек (и не-человек), может, пять-шесть, но и при этом — все свои были здесь, пусть молча — но участвовали в разговоре, в попытке понять, что происходит — и как с этим быть: то ли бороться, то ли всё правильно — и нужно с происходящим просто общий язык найти.
У Алёшеньки с непривычки, даром что могуч искусственный интеллект, крыша поехала. Глядя на его поглупевшее лицо, Сашка хохотнула, хитровато бровями дёрнула: привыкай, мол. И, помахав в воздухе рукой: всем, мол, привет, — села к костру.
Алёшенька громко сказал:
— Всем привет! — и тоже потянулся к огню.
— Привет! — радостно зазвучали голоса и мысли, лица на миг показывались в реале и тут же снова отступали на задний план, уступая место товарищам, которые в свою очередь тоже уступали... Здесь был и Мордер, и монстрики его, и дед Арон, который Придурок Август, со своей бабой Шурой, и Зигфрид, и даже — нечасто ей удаётся вырваться к живым! — Ванда Казимировна, и Вильгельм с Якобом, и многие их тех, кто появлялся столь мимолётно, что Сашка не успевала сообразить, кто это, и представить его Алёшеньке.
А вот Фёдор сидел у костра, никуда не собираясь прятаться, потому что был он с гитарой — и песни сегодня были не просто так: недаром же Федька — полнолунный двойник Шевчука, и песни они писали параллельно, причём такие, которые просто так вообще не бывают.
Федька посмотрел на гостей, несколько секунд подумал о чём-то своём — и запел старую-престарую песню о том, что одиночество всё же недооцененное благо — «Железнодорожника». Вообще-то песня эта, может, обычно не об этом. Но сегодня — именно такой у неё смысл был.
И все подумали о том, что люди просто очень-очень устали друг от друга — ведь на голове же один у другого сидят. Поэтому вредят и природе вокруг себя, и друг другу. А в том мире, куда свалился (или всё же кто-то вполне так целенаправленно его туда затащил-таки?!) Макс, просто образовался порочный круг, обратная связь отрицательная: чем люди более усталые и злые, тем хуже у них всё хорошее получается — что делать чудеса, что верить в них — и от этого они делаются ещё более усталыми и злыми. Что же делать? Да ясно же: рвать этот цикл, чудо являть — да такое, что ни не поверить не получится, ни глаза на чудесную природу этого чуда закрыть...
— А куда ведут железнодорожные пути? — спросил Алёшенька. Похоже, ему пришла на ум какая-то идея. — Вот эти?
— А никуда... — переглянувшись с мужем, невесело махнула рукой баба Шура. — Это же локальная система. Не всеобъемлющая. Втиснулся мирок Полнолуния и его окрестности между другими, бесконечными, мирами. В логическом своём центре — есть, на периферии — тихонечко и ненавязчиво сходит на нет.
Алёшенька согласно кивал:
— То есть если идти-идти-идти, в стенку разве упрёшься? Нет же?!
— Нет, конечно! — наперебой загомонили все.
— А куда?! — наседал Алёшенька.
— В другой мир попадёшь... — на миг материализовавшись, повёл могучими плечами Мордер. — Если не умеючи, то через Дорогу. Если есть опыт, можно нащупать путь непосредственно. Во Влад, в Новосиб. Но не в Максов Новосиб, к сожалению...
— Раньше этой дороги не было, — не согласился Дёс, который сам был из Энска. — Но Варька старалась — и нащупала её. А может, новую пробила. Почему не попробовать и в тот мир пробиться?!
— Вот! — с торжествующей улыбкой поднял палец — указующий перст — Алёшенька. — Не могут железнодорожные пути, раз они тут такую атмосферу мощную создают, никуда не вести!
— На станцию Сеятель, — хихикнула Сашка.
— А что, — воодушевился Алёшенька, — именно что и на Сеятель! Десант монстриков отправим — пусть-ка тамошние попробуют закрыть на это глаза и не признать чудом!
— Экспорт чудес как экспорт революции, — опять хихикнула Сашка — было у неё нынче, что, впрочем, и не редкость вовсе, игривое настроение.
Фёдор опять взял гитару:
— Мы!
Бойцы ядовитой воды и железной дороги!
И все почувствовали, что так всё и будет в итоге: высадится десант монстриков в тоскующий без чудес Академ — и тронется лёд, что бы ни говорили всякие там господа присяжные заседатели. Конечно, сперва отошедший от станции Полнолуние поезд будет ехать-ехать — но в итоге в Полнолуние же и возвращаться, потом, может быть, застрянет в тупике, ещё потом — прорвётся на тот Сеятель, что на Большой Земле. Но на промежуточных результатах никто не сдастся и не успокоится — ибо не они нужны. И однажды делегация Полнолуния «при огромном стеченье народа» встретится с Максом и узнает, чем ещё ему можно помочь.
Что так всё и будет, никто не сомневался. Монстрики — народ дотошный. И упёртый.
Алёшенька о чем-то — ну то есть о деталях наладки межмирового железнодорожного сообщения — эмоционально, размахивая руками, беседовал, а скорее — спорил с Мордером, а баба Шура приобняла Сашку за плечи и кивнула: отойдём, мол.
Они вышли к самым рельсам.
— А ведь ты его чувства всерьёз не принимаешь... — не то чтобы с явным укором, но и не вовсе без этого, сказала баба Шура. Сашка потупила взгляд — вроде всё та же — не слишком серьёзная, не слишком даже умная, весёлая обычно, даже игривая, но всё на самом деле знающая и чувствующая. — А у него душа ясная, свежая — и совсем-совсем уже человеческая... Вот — влюбился уже. Как смотрит, как заботится...
— Да вижу я... — гримаска пробежала по Сашкиному лицу. — Но лучше не заострять на этом.
— Не нравится?
— Нравится, — призналась Сашка. — Я и не вспоминаю, что он не родился человеком. Но ведь... Макс. Это же всегда было. Тем более рожать через четыре месяца.
— А тебе никто и не предлагает как-то вычёркивать из души, что в ней есть к Максу. Есть — и есть. И замечательно! И Алёшеньку это нисколько не обидит. Потому что Макс, несмотря на ребёнка, никогда твоим мужчиной не был и никогда не будет. Это не любовь, а фанатство у тебя. Потому что при всём общении для тебя он не ближний, а дальний. Хотя чудеса делать он ещё будет тебя учить. И о ребёнке заботиться будет. Просто ближний-то твой — Алёшенька...
— Знаю... — вздохнула Сашка. — И надо открыто в этом себе самой признаться... А боязно...
— Ты, кстати, работаешь? Или у Макса на шее сидишь? Или у родителей? Они пенсионеры?
— Работаю! — Сашка даже обиделась. — У Яна Арвидовича в «Океанском проспекте» — корректором, а иногда и переводы беру. А родители не пенсионеры, им по пятьдесят три года, дед с бабкой пенсионеры, да. Чего Вы меня прямо тунеядкой-дармоедкой представили...
— Да была у тебя тяга к ненапряжной жизни.
— Как была, так и прошла, — всерьёз почти обиделась Сашка. Баба Шура поняла, что перегнула палку. Сказала примирительно:
— Пошли!
Возле костра прибавилось народу: на прогретой земле лежали Валет с сестрой Дамкой и Варькин Газманов, а Гоша с Миллионки (кто-то, уж не Лекс ли, похоже, помыл его и вычесал — такой раскрасавец котяра оказался, шоколадный с кремовым жабо...), задрав трубой роскошный хвост, достойный мейн-куна, прохаживался туда-обратно у костра — и толкал речь.
И ведь всё правильно говорил!.. Да, монстрики прорвутся, честь им и хвала, но им это будет не так-то просто, большая концентрация потребуется, сосредоточенность. А котам тот мир нащупать проще будет. Хотя вот люди странные такие: чудесность монстров признают, а чудесность котов — нет... Но Макс, если Газик найдёт его, явно очень сильно приободрится! К тому же коты — не только нынешняя делегация, но и весь Кош Киндом — готовы помогать монстром искать путь на Сеятель в том мире, который и нужен!
Всё складывалось не так уж плохо.
Только Алёшенька — ну видно же было! — ощутимо нервничал: чего вдруг эта едва знакомая бабка куда-то Сашку повела — да ещё и ругает, похоже?!
Но Сашка поймала Алёшенькин взгляд и широко улыбнулась. И он успокоился.
Народ начинал рассасываться — не расходиться, а просто тихо исчезать, когда состояние «и здесь, и не здесь — одновременно» сменялось на просто «не здесь».
Костёр погасили, повелев Сашке и бабе Шуре отвернуться, классическим мужским способом.
Валет залез на колени к Сашке, Дамка — к Алёшеньке, лежали мурчали. Гоша подвёл Газманова к Фёдору — кажется, у того были какие-то идеи, как проще Газику до Макса добраться.
Наконец исчезли и коты.
— Пойдём?! — полувопросительно предложил Алёшенька Сашке. Она замотала головой: даже по сравнению со своими же окрестностями непосредстренно само Полнолуние выгодно выделялось: зной захватил и «предбанник», здесь же была если не зима, то поздняя осень — вожделенная прохлада, даже холод, что и костёр вполне ко двору. И мрачные, но атмосферные красивые виды стылой печали, когда листья облетели и цветов осталось лишь два: чёрный и серый всех тонов и оттенков, тоже были нынче к душе. Тем более что ясно было: такой уголок сейчас лишь тут, а везде так будет месяцев только через пять. А сейчас чуть отойдешь в сторону — и снова будет лето, зной, блеск солнечных горячих лучей на волнах бухты Фёдорова, только и дающих вожделенную прохладу... Что ж, лето — тоже хорошо, за зиму успеваешь соскучиться, но пусть оно будет... скажем, через часик...
Подошёл Федька — гитару в сторону уже отложил, в руках — полдюжины печёных картошин:
— Забыли съесть... Хотите?
— А то! — возликовала Сашка (пока врач, запрещающий ей объедаться во время беременности, не видит — совсем её голодом заморил, у кого-то — токсикоз, а её вот люто по хавчику пробило).
Фёдор сложил картошку в траву:
— Сейчас померцов-огудоров принесу!
В итоге в кармане у него нашлась газетка, в сумке — немудрящая, но свежая и вкусная огородная снедь. Самый лучший пир — на природе, когда не жарко.
Потом очистки в газетку завернули, и Фёдор их в пакет засунул. Тут же появился Дёська:
— Молодцы, не мусорите!
Алёшенька даже обиделся:
— Если уж своих во всех грехах подозревать...
— Всё-всё! — засуетился Дёс. Кажется, ему было неловко — исчез он, во всяком случае, мгновенно.
Сашка сидела радостная и одновременно умиротворённая. Всё складывалось гармонично. В Полнолунии хорошо, во Владе, если на плохое не брюзжать, а стараться исправлять (не всё, понятно, исправишь...), ещё лучше. Макс обязательно сделает своё важное дело и вернётся. И будет, конечно, любить их сына. И учить её магии. И не будет ревновать её к Алёшеньке. И Алёшенька к Максу — тоже не будет. Потому что это — разное. Абсолютно разное. Хотя и то, и другое — очень важное и нужное.
И ведь!..
И ведь и то, и другое — будет!

Sascha Finsternis (с)

0

108

Жажда власти

Чумовые истории

В твоих глазах блистает смерть,
и яростный кураж твой слеп.
Тебе в лицо моё плевать
и мной себя не утруждать.

/Тило Вольфф/

Их страсть, всегда бывшая противостоянием, казалась, знала она, Максу игрой в садо-мазо. Или неправильно знала — и он всё понимал так, как оно и было на самом деле: отнюдь не игрой, а настоящим садо-мазо, настоящей борьбой за власть. Хотя он-то — ну точно же! — к власти не стремился. Ему только надо было для того оказаться наверху, чтобы не очутиться внизу. Власть не ради властвования, а для того, чтобы исключить её полное и безраздельное властвование над собой. Сохранить лицо, остаться самим собой, а не стать её тенью — для этого и за власть побороться можно.
Иногда.
А иногда ему и это оказывалось лишним, ненужным. Хочется ей — пусть. Подчиняться той, кто вся жизнь и свет в окне — что может быть прекраснее, слаще и горше? Зачем с этим бороться?! Хочет решать — бог с ней, пусть решает!
А она хотела! В дни самой большой близости, самой тёплой нежности хотела, чтобы тот, кто сводил с ума, был полностью в её власти. Чтобы растворился в ней, теряя самость. Чтобы не сам решал, а она и только она, что ему делать — да более того: что думать, что чувствовать. Как любить.
Или не любить. Любовь — это совместная жизнь равных. Зачем ей это?! Ей нужно, чтобы он не любил по-своему, искренне и непосредственно, а делал то, чего хочет она — она так решила, сама себе сказала, сама с собой радостно согласилась. Он от этого перестанет быть личностью? Ну да, правильно! Этого она и добивается (или — тогда добивалась?!), этого и хочет (хотела?) больше всего. Ей нужна послушная кукла из секс-шопа, чтобы играть с нею. Хорошо сделанная кукла. Тёплая, подвижная, с неправильностями, заставляющими верить, что живая. И всё же — кукла. Марионетка. Прямо как с картины Мишеля Шеваля. Чтобы нитки у неё в руках: дёрнет — он и сделает то, что ей нужно.
Не сделает?
Когда она начала понимать, что не сделает, что она начала проигрывать в их противостоянии, а Макс, при всей, казалось бы, бесконечной любви к ней, был и остаётся отдельной личностью, да ещё с такой дьявольской самостью и гордостью, которого слабость вроде бы любви к ней, а на самом деле лишь беззащитность, делает, вопреки всему, только больше самим собой, и при этом — сильнее... Да, когда это всё стало доходить до неё, она ослабила хватку. Потому что почудилось: и у неё это всё тоже — не только страсть — и она его любит, более того — уважает за умение сохранить в себе настоящего себя: и любящего, и не теряющего чувства собственного достоинства.
...О да, она знает, что ни одна личность не остаётся неизменной, меняются убеждения, чувства, представления о себе и об окружающем мире. Чисто теоретически — знает. Но у неё такая плохая эмоциональная память... Настолько плохая, что вспомнить себя прежнюю — что чувствовала, во что верила — она совершенно не в состоянии. Кажется: всегда в душе всё было точно так же, как вот сейчас!..
А сейчас — как оно?! Поди разберись...
Но смутно гложет: не могла она хотеть, чтобы прадед Максов через неё к нему вернулся! Не могла же?! Не могла! Но ведь никто не заставлял! А сделала...
Не она сделала?
Какие-то странные воспоминания... Отца звали Виктор, больше она и не помнит о нём ничего. Почти ничего... Только то, что было у него три дочери. Одну из них мать её (не Татьянина, другая, Ольга Игоревна её зовут, они даже что-то вместе делали...) назвала в его честь Викторией.
А Татьянина мать во всех этих временных петлях и скитаниях по мирам, к которым и Татьяну приучила: прожить за десять лет все пятьсот, но остаться юной — говорила, что их двое у неё было. Таня и Вера. Но только в этих скитаниях Вера потерялась. Для этих миров, где скиталась Татьяна — умерла. Впрочем, мать иногда и Татьяну теряла — и тогда находила Веру — в тех мирах, где умерла уже — она, Татьяна...
Так, может, и правда — эта самая секретутка Верочка — её сестра, её сиамский душевный близнец, её alter ego?! Откуда иначе эта схожесть до последнего атома?! А эта страсть Веры к Татьяниному Максу — откуда?! Может, это она, Верочка эта бесова, решила, что прадеду пора вернуться?!
У нормальных, даже сиамских, но не паразитических, близнецов нет оригинала и копии даже при полном сходстве. Но это не её случай! Татьяна покажет этой выскочке, кто главный, а кто самозванец!
Да она мир перевернёт — но всё будет так, как она хочет.
«Жажда власти», «жажда власти»!.. При чём тут какая-то жажда власти?! Просто всё должно быть — обязано просто! — так, как и вправду должно быть! А кто лучше неё знает, как именно?!

Sascha Finsternis (с)

0

109

Остров

Чумовые истории

– Остров невидим… Невидим с этих берегов.
Это не укладывается в привычные понятия,
но я объясню… потом.
Главное не в этом.

/Владислав Крапивин/

Если человек не во сне, а наяву высаживается на необитаемый остров, то остров этот, увы и ах, необитаемым быть перестаёт — пришелец сам теперь его обитатель. Да, один человек много не напортит, но лиха, как говорится, беда — начало.
Если хочешь сохранить первозданную — и такую хрупкую — жизнь, но и с зовом сиреньим совладать не в силах — отправляй на остров душу — любить, любоваться, восторгаться, но только молча. Чтоб жадные и грубые не прослышали, не явились во плоти, не погубили. Только самым близким, тем, в ком уверен, что не испоганят, можно показать сон о прекрасном острове, так и оставшемся необитаемым.
Всё было — сон. И сумерки укрыли лаской и покоем остров Яханга Тун, забытый и оставленный людьми (Русский — это он же, но не здесь... совсем-совсем не здесь...) — дома заброшены, крепость в руинах, лишь лисы ловят полёвок в высокой нетронутой траве, не знающей бор-машинного звука бензокосы.
Сон. Печальный и прекрасный сон.
Костёр — тоже сон. Он не может повредить лесу необитаемого острова, оставшегося лишь во снах народа из Владшколы магии.
А когда смотришь в огонь, душа вместе с искрами летит к звёздам. И всё сливается воедино, оказываясь лишь разными сторонами одной, как ни затасканно звучит, медали.
Покой и тревога...
Грусть и светлая радость...
Небо и море...
Встречи и разлуки — и снова встречи...
Это не нуждается в словах.
Это сон, а сон — он же плещется настроениями, эмоциями.
Валька ворошит костёр, уже почти потухший, длинной палкой — и что-то неуловимо меняется. То ли ночь снова откатывается в вечер, то ли ещё что...
В руках у Ильи оказывается гитара. Он тихо-тихо, бережно-бережно — чтобы не сломать тишины — перебирает струны, намурлыкивая нежно какую-то колыбельную.
Харону до блаженства хорошо сидеть между сыном и племянником. Они переглядываются с Вандой. Она сидит напротив него, между ними костёр, но они и через пламя видят друг друга.
Видят улыбки друг друга.
Настроение концентрируется в их тесном кругу, заключающем в себя магический, из сна, костёр.
На Русском острове нет маяка.
А на Яханга Тун (странно даже: он же необитаемый) — есть. Потому что это ведь Максу пришло в голову сравнение: глаза друзей — как маяки: пока светят — не потеряешься, обязательно найдёшь дорогу к родному причалу.
Макс, — думает во сне Харон, — ты обязательно увидишь вместе с нами наш сон. Ты всё сделаешь — и сделаешь правильно. Даже если сегодня, проснувшись, не вспомнишь об этом сне. Потому что мы будем зажигать для тебя маяки каждую ночь.
И помни: Влад был, есть и будет — твоим.
И Русский остров с Кампусом и мостом, с людской суетой, новым Океанариумом и прочими благами и издержками цивилизации — а почему, собственно, нет?!
И необитаемый Яханга Тун — бог весть из каких миров, времён и пространств — тоже твой.
Сны — они не только другая реальность. Они ещё силы дают жить в той, какая уж есть. И не сдаваться.

Sascha Finsternis (с)

0

110

Нулевой вариант

Чумовые истории

Не стоит затягивать агонию умирающего мира.
Демиург должен быть честен с собой:
если уж не получилось, значит не получилось.
Ни к чему тратить время и силы на штопку бесчисленных прорех.
Ломать, в конце концов, не строить.

/Макс Фрай/

— Па-ап?.. — к Вадиму (вот поди напиши в этом доме конспект выступления на педсовете...) подошёл Маркуша. — А почему ты ничего не делаешь?
— В смысле?! — опешил отец малолетнего философа.
— Ну все что-то делают, чтобы Макс поскорее с этим своим миром разобрался, — довольно высокомерно заявил Марочка. — А ты — ничего.
— Ты уверен?! — Вадим не знал, огорчаться, обижаться или смеяться.
— Н-ну... — немного сбавил обороты младший сын. — Мы с Валькой в сны пробиваемся, дядя Харон с Лексом поисковик пишут для встречи то ли миров, то ли жителей из разных миров, монстрики дедушки Мордера в том мире своих нащупывают, сам он вместе с Фёдором музыку пытается написать, не признающую никаких границ, в том числе между мирами. Даже Ольга Игоревна старается — чтобы он сам себе проверку на вшивость устроил — и прошёл её. Варька ищет, что во всех мирах есть общего, такого, без чего ни один мир существовать не может — причём такого, что это нельзя не считать чудом. Только ты да Мишка Сокол ничего не делаете — Сокол так и вообще шифруется — никто не знает, где он, хотя он звонит и говорит, что всё тип-топ.
Вадим с сожалением, хотя, может, и несколько деланным: работать надо, план завтрашнего выступления на педсовете, будь он неладен, набросать, но очень не хочется — закрыл ноут и вместе с вращающимся стулом повернулся к младшему сыну:
— Взросл ты и умён, свет души моей, не по годам... И занудлив — дети не должны раньше времени превращаться во взрослых всезнаек, особенно — если не хватает жизненного опыта, чтобы всё понять так, как оно на самом деле есть, а не кажется на первый взгляд. Как ты думаешь, для Макса важно, что я его настоящий друг, что мне никогда не захочется сделать того, что мы с ним вместе считаем подлостью?
— Ну... Да, наверно... — нехотя согласился Маркуша.
— А если бы вдруг — нет, не бойся, такого не будет! — я в Максово отсутствие стал, ну, может, не подлецом, а хотя бы трусом? Отразилось бы это на нём? Он же, вроде как, в другом мире — не знает ничего? Так отразилось бы?!
— Отразилось бы! — уверенно заявил Марик. — Пап, прости... Я понял. Ты обеспечиваешь ему крепкие тылы. А быть постоянно под собственным строгим контролем сложно. Только ты зря всё время на щелчке. Ты и так добрый, честный и смелый. — Маркуша, хоть был уже не так уж и мал, подошёл к отцу и залез на колени, за шею облапил. Вадим растрепал его длинные густые — кто бы их ещё расчёсывал хоть иногда — лохмы, дунул на них.
— А я и не включаю самоконтроль постоянно. Быть собой настоящим не так уж трудно, сложится твой характер — сам поймёшь. Но очень важно. А если следить за собой постоянно — потухнешь же. Вот почему мы все, кто к Владшколе магии какое-то отношение имеем, молодо выглядим? Что скажешь?
Маркуша слез с отцовых колен, отошёл на пару шагов и очень внимательно уставился на него. И выдал:
— А у вас у всех глаза живые. А так люди с годами жить устают. И гаснут. Смеяться разучиваются. Мы с дядюшкой Хароном (слово «дядюшка» было произнесено с заметной иронией — никто не знал, с чего вдруг младший Петров с неделю назад начал так называть Харона) недавно сигареты покупали, так продавщица ему сказала: «Мальчик, не суй мне чужой паспорт». И так и не продала.
В коридоре послышались голоса: пришли Валька с Алиской. Вадим с Маркушей вышли им навстречу.
— Из Полнолуния? — спросил Вадим.
— Ага, — восторженно подтвердила Алиска. — Мы с Мордером пытаемся связь через сны с Максом установить.
— Получается?! — вылез Маркуша.
— Пока нет... — вздохнул Валька. — Сны-то Макс по-любому видит, а вот вспомнить утром не может. Так выматывается, что никакой его маячок сознания не вытягивает ещё и память снов. У Ольги Игоревны успехи посерьёзнее.
— Вот-вот! — встрепенулся отец. — Маркуша как-то об этом обмолвился — можно поподробнее? Пошли чай поставим.
К чаю нашлись печенюшки, правда, магазинные: Ника временем Алисы всё ещё распоряжались всецело. Что Вадим приготовит или Валька — то и хорошо, а вкусняшки и покупные сойдут.
— Помнишь же, — рассказывал не особо падкий на достояние тёмной стороны Валька, — что на момент знакомства с дедом Ольга Игоревна была очень сильно зациклена на идее «нулевого варианта»?
— Ну да, — кивнул Вадим. — Но она же давным-давно от этой идиотской идеи отказалась.
— Не совсем, — возразила Алиска. — То есть как руководство к действию она её отвергла, а как тест использует.
— Как проверку на вшивость, — влез Маркуша.
— Ну да, — продолжала Алиска. — Ей сны Максу снить удаётся более продуктивно, чем всем нам. То есть он и её снов не помнит, а идею из них утром считает как что-то вроде «бес попутал». Типа, может, ну его всё в пин дырявый — ничего не получается, мир косой-кривой, и как в том анекдоте про парикмахера: «Ну ничего у меня не выходит!» — так и чего тогда за него воевать?! Были времена — по Светланке трамваи ходили. И где всё это?! Почему-то больше всего его огорчают разобранные рельсы на Светланке... Но потом он начинает сам с собой спорить. Мол, благополучия в мире не было никогда, мрак, боль, войны страшенные, «охота на ведьм». Но люди и не только — жили и хотели жить. Вот, вроде, «Сенсор» их какую-то надежду даёт на избавление от страха — может, те, кто самого жуткого — смерти — не боятся, и не такими злыми будут. Что-то меняется к лучшему, да, и к худшему тоже — нельзя тут глобально судить, в какую сторону — просто жизнь действительно меняется. И Макс решает, что не наплевать ни на Мультивселенную, ни даже на какой-то один отдельный мир — он-то, этот мир, сам у себя один — и тоже хочет жить. Не, ну... Да, понятно, и без Ольги Игоревны Макс был бы тем же самым, но тут он просто задумался и чётко сформулировал для себя позицию. И не мечется больше.
— А вообще хоть какая-то ясность, что с Максом, есть?
— Ну более или менее, — подтвердил Валька. — Пьеро тыкался-мыкался, пытался установить связь, один не потянул, но они с Ольгой Игоревной теперь вместе пытаются, кое-что получается. Ну, правда, связь односторонняя: они Макса видят, а он их нет.
— И что видят? — влез Маркуша.
— Ну вот он окончательно поверил, что будет бороться за то, чтобы в мире этом его нашлись чудеса, а мир этот сам — встроился в Мультивселенную. И по вечерам он почти каждый раз анализирует прожитый там день — со всеми прорывами и откатами. Во всяком случае — честен с самим собой, знает, что как — и чего когда можно ждать. Этот его дневник — прямо как будто вся его нынешняя жизнь. Ну — квинтэссенция этой жизни, что ли. Или — эликсир. Правды, надежды, опять же — жизни. А написал обо всем вдумчиво — вроде стакан этого эликсира и выпил. И думает уже: не «Этому миру можно помочь», а — «Я помогу этому миру!»
— Ну что ж, мы все тут завязаны, — закивал Вадим. — В какой-то мере и от нас зависит, чтобы и наш тутошний мир прахом не пошёл. А если вдруг... Тогда ведь и у остальных будет без шансов.
И тут пришла Алиса. И маленькая Вероника наконец дома — это же радость, это же праздник! Валька с Алиской ещё раз рассказывали Алисе то, что успели уже рассказать Вадиму и Марочке — но и мелкую тискать не забывали. Но и папа с младшим сыном хотели понянчить Никушу. Она сперва радовалась всеобщему вниманию — а потом оно её утомило. И был бы вселенский рёв, но мамино молоко спасло положение.
Алиска развела руками, брови подняла, губу оттопырила — скорчила рожицу: ну вот, мол — и они с Валькой убежали гулять, прихватив на этот раз с собой и Маркушу
И Вадим наконец добрался до планов завтрашнего выступления на педсовете.
Что поделаешь, важные дела надо делать — даже скучные. Если с его помощью хоть кто-то в системе образования («unser Basis, unser Fundament»...) поймёт, что это нормально, когда один учитель ведёт и русский с литературой, и физику с астрономией — это уже что-то. В одном месте кто-то пусть маленькое хорошее что-то сделал, в другом кто-то ещё, и ещё, и дальше — так, может, и сдвинется что-то в мире... В мирах. И в том, Максовом, тоже?

Sascha Finsternis (с)

0

Быстрый ответ

Напишите ваше сообщение и нажмите «Отправить»


phpBB [video]


Вы здесь » Ключи к реальности » Ключи к взаимоотношениям » Чумовые истории