Матвей и Мелочь сидели на крыше оранжереи. Матвей чистил винтовку, Мелочь хрустела печеньками (шоколадными, конечно). Было тихо и звездно. Стемнело совсем недавно, но как-то сразу. — Тебе нормально без света? — спросила Мелочь. Матвей хмыкнул. — Ясно... — протянула Мелочь. — Матвей, можно дотянуться до звезды? — Снайперкой? — уточнил практичный Матвей. — Нет, — вздохнула романтичная Мелочь, — чтобы без жертв... Она же.. звезда, понимаешь? — Понимаю, — деловито ответил Матвей и со щелчком загнал на место оптический прицел. — Тогда надо по-другому. — А как? — выдохнула Мелочь. — Ты знаешь? — Ну... надо паруса. Для звездного ветра. Мелочь уронила печеньку на стеклянную крышу. Та тут же просочилась внутрь и упала в пасть мухоловки. — Ой... А как такие сделать? — Тебе срочно надо? — Ну... недельки за две. Больше я не выдержу. — Надо к Мастеру, — сказал Матвей и встал. — Идем. — Идем, — обрадовалась Мелочь, — ты ничего не забыл? — Хм, — сказал Матвей, и Мелочь снова ответила: «Ясно».
Вот Анубис. И он замёрз, рано встал, и дела табак. Под прицелом колючих звёзд он выводит гулять собак. И собаки спешат в кусты, лают, будят московский двор. Вот Анубис. Вчера простыл, горло, насморк. Не приговор. Древний бог, экспонат, музей, кто сказал, что богам легко? У Анубиса тьма друзей, все из древних, как есть, богов. Они славно умеют гром, звёзды, молнии из ладош. Солнце прячется под ребром. Начинается мелкий дождь, беспокойный как новосёл или как молодой отец. Получается — прямо всё, лето свистнуло, и капец? Под ногами пружинит мох, по канону песок, но нет. И звонит Персефоне бог: "Персефона, ты где, мой свет?" И везде он успел, пострел. Персефона пьёт кислый брют. "Ты вообще на часы смотрел? Осень шаркает к октябрю. Извини, собираюсь спать. Я в отъезде, привет Москве. И какой тебе, к Зевсу, парк, и какой тут, к Аиду, сквер". Вот Анубис. И прав, и лев. На плече золотая нить. Отмечает, что в феврале надо будет перезвонить. Только лучше звонить с утра, достучаться чтоб до миров. Повелитель целебных трав покупает жетон в метро, где обычная толкотня, ни пустыни, ни пирамид. Карта города, ночь в огнях. Страж колеблется, страж звонит: "Идунн, милая, ты опять замоталась? Печёшь пирог? Не могу я тебя понять: то шарлотка, то Рагнарёк. Может, просто без глупых "но", раз и встретимся, что не так? Ах, ты ждёшь седовласых норн. Ну, до скорого, красота". Вот Анубис, тугая плеть, пеленатель, слуга времён. И зачем ему молодеть, если вечно прекрасен он. Раздражает людской прибой, шум, бесючие сквозняки. У Остары бегут гурьбой неотвеченные звонки. У неё, навсегда живой, в доме шумно, что в том кафе. И похрустывают ботвой десять кроликов на софе. И не тянет запас карман, лунный лучик — в иголку вдень. Хорошо, впереди зима, но в апреле Остарин день.
Вот Анубис звонит себе, В доме холодно, сон горяч. Там ползёт за ним скарабей, и летит соколиный плач. А потом бог встаёт, и вот он выводит собак, как вдруг: Персефона несёт свой мёд, Идунн — яблоки и компот. И Остара весну поёт. И встаёт колесо на круг.
Резная Свирель (с)
Rob Drabkin - Oh My (It's a Good Life) [Official Video]
клянешься, что солнце взойдет на востоке кровавым пожаром и яростным криком. все яблоки в роще — с отравленным соком, а конь мой объезженный — глупый и дикий.
клянешься: вода вся пропитана гнилью, деревья засохли, дома опустели. покрылось оружие ржавчиной, пылью припали одежды. в пустой колыбели
не плачет ребенок, жена не рыдает: давно их забрали невзгоды и старость. оглох я, ослеп, и макушка седая. клянешься, что жизни во мне не осталось.
я знаю, все знаю… вчера на рассвете погнался за музыкой слаще дурмана. в краю за холмами, знай, ласковый ветер и реки молочные. белым туманом
явилась ко мне госпожа ледяная, рукой поманила — и сердце запело. а дальше что было — не помню, не знаю… проснулся под вечер — глянь: дряхлое тело,
одежда истлела в дремотной неволе. смеешься, хохочешь. клянешься: погибель меня ожидает, коль сказок о троллях и эльфах не слушал. теперь на отшибе
я домик построю, подальше от места, где жизнь покатилась под холм и угасла. а ты — уходи, не нужны твои вести. клянешься: не буду вовеки я счастлив.
а тут, под холмами, раздолье и сладость, медовые фрукты и звонкие песни. зовешь за собой: «поспеши, моя радость, со мной все забавы вдвойне интересней».
клянешься: вовек не найти мне подругу, что сердце покроется пеплом и ядом, наслать обещаешь пожары и вьюгу. мне больше не страшно. ни слова, ни взгляда
искать я не буду, тоска не разрушит мой разум усталый и тело пустое. прошу, уходи, не терзай мою душу! «тебя я, мой рыцарь, оставлю в покое!»
«спасибо за милость, моя королева. клянусь я вовек не гулять промеж си́дов. прости, что расстроил тебя и разгневал». уходишь. клянешься забыть все обиды.
и чары сползают с меня незаметно: лицо молодое и крепкие руки, зеленое поле, закат ярко-медный, а сердце заходится яростным стуком.
иду через поле — цветет сладкий клевер, а солнце садится на старую вишню. ругаются дети, жена моя в гневе: «пропал на три года! помилуй всевышний!»
я ей улыбаюсь — дурак и пройдоха, и так хорошо мне, что жив я, свободен! шепчу, что люблю, до последнего вздоха, и нам нипочем весь волшебный народец.
Моя мать учила меня пути, когда я не ведал, куда идти, но считал по-детски до десяти. И взамен награды мне сияли в небе двенадцать лун по числу дорог, что укрыл валун, по числу непозванных мной к столу, хотя было надо. Мой отец учил меня голосам, необычным сказкам, ночным лесам. Говорил — науку освоил сам, не гнушался чаркой, а упрямый, вредный — не передать. И когда кивал я деревьям — "да", то моя тринадцатая звезда загоралась ярко. Приходило чудо ко мне само. При таких-то вводных кем стать я мог? Я поставил крестик, печать, клеймо на мещанском быте и пошёл, зелёный как летний куст. Пил вино, не смея роптать на вкус, узнавая правду из первых уст, доверяя прыти переулков, тропок, морских узлов. Непричёсан, беден, зато здоров, иногда на рынке сбывал улов, отдыхал на сене, забирался в дебри стальных вершин и не знал: я демон, кудесник, ши? Ничего, конечно же, не решил и пришёл на север, неразумным мелким щенком скуля, во владения снежного короля, что стоял торжественно у руля самоходных санок. Он сказал: я ждал тебя сотню лет, пока ветер жадно глодал скелет, пока плёл шаман костяной браслет, частокол вязанок. И мело в апреле, как в январе, и стояли боги Гиперборей — пассажиры, что ожидали рейс — у большого трапа Погостив чуток, я сказал: изволь, у тебя здесь холодно, мой король, у тебя здесь лижут олени соль — и побрёл на запад. Там янтарный рыцарь меня встречал. Там русалка, тонкая как свеча, забывала с морем беду-печаль, и чего ей злиться, если волнам попросту нет числа. А у пирса плещется камбала, и маяк — он старый, в нём зеркала, механизмы, линзы. Только даль беспарусна и пуста. Я сидел Ионой внутри кита. Я сидел на камне и мог им стать, но не стал, по счастью: мне пора, мой рыцарь, попутал бес. Поспешил от этих свинцовых месс. И кричали чайки, срываясь с мест, и дрожали снасти. Был восточный шах и рахат-лукум. Спи, багдадский вор, на твоём веку хватит сказок магу и дураку, хватит роз и дыни. А на юге — пекло да яд гюрзы. Проверяли дэвы на мне басы. Танцевал нефритовый джинн босым по углям пустыни. Застывал прохожий с открытым ртом. И я знаю — где-то он есть, мой дом. Может, угол в древнем лесу седом, синий мох, мицелий. Может, дом для книг, для вещей, для кед? Дом — не крыша, стены и не паркет. Только свет в окошке, как в маяке. Я почти у цели. Я вернусь, когда заслужу покой. Я пойму, наверно, кто я такой. И обнимет вечность меня рукой и предложит ужин. Может, будут велик, и дуб, и сад. А когда меня позовёт пассат, я скажу, что маленький адресат очень дому нужен.
В нашем городе сильно не жалуют иностранцев, принесенных ветрами с далёких чужих сторон. Врать не будем, и гости до нас не спешат добраться. Не спешили, точнее. Потом появился он. Снял квартиру. Ну, деньги не пахнут, — решил хозяин. Одевался, как франт, старомодно: цилиндр и фрак. Из приличного общества выгнали, в цирк не взяли. Отщепенцам и фрикам всегда симпатичен мрак. Говорили — вещал в Камеруне, болел Гаити. Может, климат ему надоел, может, быт ещё. Но за ним через время незримо тянулись нити, и его отличала особая впалость щёк.
Если он заходил в ресторан/кабачок/таверну, весь такой загорелый, подтянутый, чёрт-те что, то ему улыбались призывно и лицемерно, наливали вина, норовя усадить за стол. Он садился за столик в углу и молчал подолгу. Чаевые давал, но почти ничего не ел. Потому и рождались базарные кривотолки, что, наверное, парень неправильный, не у дел. Собирались уже извести его, как простуду, но потом испугались: а мало ли, не помрёт. Виновата молва: негодяй практикует вуду или вуду его практикует (наоборот). Амулеты, булавочки, куколки, привороты. А потом зомбарём атакует твоё крыльцо. Навещали хорька: папа Легбе/барон Суббота/кто-то нижний из Лоэ, там все на одно лицо.
Если он начинал виртуозно играть на скрипке, то никто ни мазурку, ни вальсы не танцевал. Говорили, что музыкой тип заглушает крики. Не мешает проверить: а вдруг по ночам в подвал он приводит невинных, и, жадно ловя их стоны, безупречно вершит своё мерзкое мастерство. Колдовские глаза холодны как душа питона, и повсюду сушёные травы с гнилой листвой. Три свечи, и во рту колдуна три гвинейских перца. Научился не спать. Прямо целую ночь без сна. Часто мёрзнет, как цуцик, не может в жару согреться. Вероятно, размеренным будням совсем хана. Разве плохо без пришлого в сытом спокойном мире. Мы же были добры, мы бы стали ещё добрей. Только пьяный бродяга сказал, что вчера в четыре совершенно случайно гулял у его дверей. Парень грустно стоял на балконе и очень тихо всё отстукивал в космос, к своим: у меня беда, заберите, отцы-командиры, от этих психов. И верните скорей меня в область Тау Кита.
Мой блистательный граф, Вы опять оказались правы. Замок просто чудесен, не зря Вы его хвалили. И ворота, и сад, но особенно мне по нраву фонари. Распускаются ночью цветами лилий, георгинов, тюльпанов. О, боже, какое чудо. Обустроимся, граф, разберём сундуки с вещами. В спальне милый балкончик, любуюсь на вид отсюда, но соседство с погостом, конечно, слегка смущает. Полно, граф, не волнуйтесь. Не верю в неспящих духов. Девятнадцатый век на дворе, потрясений море. Исключительный ужин готовит теперь стряпуха. Атмосфера влияет. Вы помните те помои? Это в прошлом. Пишу что-то сбивчиво и туманно. Ах, забыла сказать — экономка разбила вазу. Обнимаю вас крепко. И страстно целую. Анна. Не тяните с ответом, прошу. Отвечайте сразу.
Дорогая, я рад, что оставили предрассудки. И действительно, век девятнадцатый, что за ересь. Изучаю письмо добросовестно третьи сутки. Целиком переполнено нежностью. Я надеюсь, что дела мои сложатся быстро, притом удачно. Отрастил завитушки, свечусь, иногда моргаю. Не могу объяснить. Для меня это много значит. Хорошо, Вы меня понимаете, дорогая, не берете в расчёт разговоры и пересуды, не терзаете душу, не верите разной дичи. Обнимаю, графиня, пространно писать не буду. Вечереет, пойду постою на мосту. Ваш Ричард.
Мой сиятельный граф, Вы опять оказались где-то. Где-то там, где не я. Упаси показать досаду. Вероятно, дела. Вероятно, там больше света. Вероятно, там нравится графу. Брожу по саду, развлекаю себя вышиванием и балами. Мертвецы остаются в гробах, возвращайтесь смело. Здесь уют и покой. По ночам фонари пылают золотым, переливчато-медным, жемчужно-белым, словно дивные звёзды ложатся в мои ладони, словно жизнь продолжается в них. А куда ей деться? Наблюдает за маленьким садом старик-садовник, говорит, что он служит почтенному роду с детства. Что отец ваш — фонарь. Украшал и Париж, и Лондон. Становясь человеком, гулял со свечой из воска. Что фонарь — ваша мать, у нее был железный локон. И вообще, она сильно заботилась о причёске. Для подобных фантазий нелепо служить мишенью. Но садовник не то, что кузнец — ни коня, ни воза. Ах, ответьте мне, Ричард, мне гнать бедолагу в шею или списывать бред старика на преклонный возраст. Выгонять, получается, слишком бесчеловечно. Обнимаю Вас, граф. Для картин привезите рамок.
На мосту неохотно фонарь расправляет плечи, превращается в Ричарда и отбывает в замок.
Ветер живёт на окраине в белом замке. Шепчется с книгами, любит смотреть на звёзды. Летом гуляет по морю в смешной панамке. Пишет романы. Давно не взмывает в воздух. Ветер действительно стар для такого бреда. Раньше — вот помнится — был золотой, колючий. Раньше гудел в парусах, в голове поэта. Крылья хранятся в шкафу, на пожарный случай.
Лиза живёт в новостройке. У Лизы кошка. Лиза фрилансер, привыкла ходить в домашнем. Каждую ночь она любит смотреть в окошко и удивительным образом видит башни. Флюгер, витраж, беспокойного цвета знамя и неизвестной страны. Не поймёшь, хоть тресни. Кто в этом замке хозяин — Лизок не знает. Может, волшебник, скорее всего, кудесник.
Дождь прорастает из облачных сизых грядок. Мир заполняет звенящая камарилья. Ветер внезапно решил навести порядок. Вывалил хлам на паркет, сортирует крылья. В правую сторону — крылья виверн, драконов, в левую сторону — эльфов и прочих сидов. Время стремительно, бешено, неуклонно, время в ячейках небесного депозита. Раньше — вот помнится — был молодой да ранний, а не такой уж особенный, просто южный. Переливались рассветы, мерцали грани. Думает ветер: кому это было нужно? Разве что мне. А на замок ложится вечер, бережно шпили купая в холодной сини. Чьи это крылья? Прекрасные, человечьи. Надо вернуть. Обыскалась, поди, разиня.
Разве тряхнуть стариной? На краю карниза стонут горгульи скрипучими голосами. Крылья в икеевский шкаф убирает Лиза. Замок по-прежнему высится за лесами.
под безучастным небом лежит река. быть мне русалкой. быть мне такой, пока я не сошью наряда. стежок, второй. вышью зелёной тиной, сырой хандрой. горько на дне, да голос совсем охрип. жемчуг возьму, пущу по подолу рыб. знаю, что сдюжу, знаю, что я смогу. стану резвиться с девками на лугу, травы аукать, прыгать через костёр. наш повелитель стар, только взгляд остёр: пой, говорит, да пей, говорит, вино. скучно царю без песен в краю речном, без прибауток тесно ему в груди. хочешь сбежать — замену себе веди. дам тебе год — успеешь познать нужду. платье испортишь — раньше тебя найду. как поступать, конечно, решай сама. шью себе платье: петельки и тесьма.
лес частоколом мается, дым из труб. дятел долбит морщинистую кору. жёлудь упал —бери его да владей. разве русалке место среди людей? люди не верят в глупые чудеса. платье сверкает — утренняя роса, первый ледок, узор на конце иглы. правда, идти неловко, привычней плыть. прошлое кануло, сгинуло там, на дне: вроде была человеком, а вроде нет. сколько пытаюсь вспомнить — а не судьба. близко деревня. слышится лай собак. вышла из леса — вслед шелестят хвощи хочешь сбежать — замену себе ищи. царское слово твёрже иных пород. дом выбирай — наличники, огород.
муж у меня, и славно, и хорошо. дурень — зачем-то платье недавно сжёг. новое купим — бросил его в огонь. да и на речку я уже не ногой. муж улыбается — мол, берегу жену, раз и утащит река. ерунда же, ну. только порой терзает меня тоска, сколько пытаюсь вспомнить, а всё никак: кто я, куда, зачем на земле взялась. чудится странно: смотрит в окно карась, зеркало тиной затянуто, а в тиши на чердаке рогозы и камыши. плачут утопцы, камень кладут на лоб. я вспоминаю, страшно и тяжело. так вспоминают смерть или вон, болезнь. мужа отдай, сама ли обратно лезь.
я возвращаюсь: здравствуй, мой господарь. девку вода понимает, молчит вода. только из речки — что, наступил твой срок? — сверлит глазами хмурый речной царёк, булькает пузом, крутит кудрявый ус. я не хочу, живая я, не боюсь. мужа тебе не отдам, возвращайся в сны. нет над любовью власти у глубины.
мысли в царёвой крутятся голове: вроде когда-то тоже был человек, небо и бог. отражался и отражал. жалко, не помню, — думает, — правда, жаль.
Нет, в этом городе только прямо, для идиотов закон таков. Я собиратель улыбок, мама, я здесь вместилище хохотков, вечный любимец детей и женщин, весь разнаряженный как раджа. Люди считают меня блаженным — и не пытайся им возражать. Разве послушают? Да ни грамма. Слишком забавно лопочет шут. Просто прошу посмеяться, мама, так получается, что смешу. То, опрокинув стаканчик граппы, строю гримасы, пою в метро. То я, представив, что это шляпа, смело ношу на башке ведро. Иронизирую, но без жести, чтоб не обидеть кого словцом. Мама, ты знаешь, я встретил Джесси. Мама, поверишь, я стал ловцом. Странно звучит, но — чужого смеха. Придурь во взгляде, задор в крови. Новая скоро начнётся веха, выдали жизнь — не робей, живи, смейся, как в детстве, светло и сладко, словно умеешь себя прощать. Я зашиваю их смех в подкладку, им набиваю карман плаща.
Нет, в этом городе только в небо можно смотреть, не боясь устать. В лавке обычного ширпотреба, в старой кофейне, в тени куста я умудряюсь налить всем в уши шуток. Смеются — чего бы нет. Мама, я числюсь среди живущих весело, радостно. По весне я собираюсь возглавить стаю круглых болванов, сплошных тупиц. С облаком в форме крыла болтаю на языке перелётных птиц, зверем рычу, обнажая дёсны. В конкурсе клоунов взял гран-при. Джесси больна. Говорят, серьёзно. Главное, мне говорят — внутри ключик найти, завести пружину. Кланяюсь липе, моржу, чижу. Я по особым делам смешинок, сам их, к тому же, произвожу. Бороду вон пришпандорил клеем и гоготал, что большой гусак. Переплетаю, храню, лелею, хохот поглубже сую в рюкзак. Не претендую на чудотворца, не добываю в ночи луну. Мама, когда моя Джесс смеётся, я наконец-то могу уснуть.
А за накрытым столом терраски мама супругу кричит в астрал: помнишь, а ты привозил мне сказки разных народов и разных стран. Разных планет, — поправляет папа, — дай разобраться с десятком ног. Кстати, совсем неплохая шляпа в виде ведра. Продолжай, сынок. Ориентиры у мира сбиты. Джесси привет. Не сочти за труд. Души ловцов с неземной орбиты мерно качаются на ветру.
