Мистер Фёст

Десять месяцев без дождя. Чёрный Джек опускает дуло. Если станете много думать, обернётесь ли, уходя, растревоженный неофит. Фёст, а что ты читаешь, парень? Человечеству на бульваре показали, как он парит — паровозик, но боже мой — молоко же телячье пойло. Спите, жители, всё спокойно. Постреляем, потом домой.

Десять капель перед стрельбой, превосходная будет драка. Простынь даже логичней флага, и растроган до слёз ковбой. День допили, и гаснет свет. В полумраке стихают вопли. Мужики, прекращайте сопли, скиньтесь дьяволу на билет. Просто скиньтесь, кто чем богат. Так возвышенно и красиво. Бедный дьявол вздохнет бессильно, устыдится, закроет ад.

Десять огненных языков — бесконечно горят сараи. Вместе с адом и двери рая закрывают на сто замков. Чтобы точно, наверняка, облака прислоняют — плиты. Ангел в образе миссис Литтл поправляет узор чулка. Воет в жарких песках койот. Упирается месяц рогом.
Далека ли твоя дорога, и куда она приведет.

Десять выкриков в пустоту. Не находит покоя Билли. Лучше б Билли вчера убили, чем судьбу выбирать не ту.
Пастор носит воротнички, только к святости есть вопросы.
По бутылкам, воронам, звёздам — сколько выбьете, мистер Кинг?
Он бьёт десять из десяти. Нынче сами играйте в игры. Фёст рукой раздвигает титры, улыбается и летит.

Резная Свирель (с)

Синема, синема! (песня из кинофильма "Человек с бульвара Капуцинов")

Океан

/Ли Бардуго. Шестерка Воронов/

Я пришёл к тебе, океан, для того чтобы помириться. Лоб в морщинах, я снова пьян, но во снах я летаю птицей. Крылья хлопают за спиной, меня тащит попутным ветром, а русалке хотелось ног… Мы летали бы до рассвета, и не нужен бы был ей принц, не нужны колдовские чары. Я пришёл к тебе покурить, сесть на камень больших молчаний. И пока я вот здесь один, можешь клацать акульей пастью, ведь не сразу и разглядишь красоту марианских впадин. Но я всё-таки разглядел и со временем даже понял, что на суше я не у дел. Я надеюсь, ещё не поздно стать мне чайкою на скале и качаться в волне прилива. Понимаешь, я осмелел и пришёл к тебе помириться. Всё, что раньше кричал я – вздор, детский лепет колоссу в уши. Я впускаю твой запах в дом, я отталкиваюсь от суши. Не расставит никто силков, и я помню дорогу к югу. Ты отчаянно далеко, ты огромный, живой, поющий.

Шерил Фэнн (с)

Песня о клипере

Тварь

День увесистый как словарь. Жаркий вечер измят как стольник. Вылезает слепая тварь из ветвистых самарских штолен. Как зовут её, сколько лет, тварь не помнит. Здесь очень сухо. Тварь ползёт, оставляя след известковым белёсым брюхом, раззевая огромный рот. Тварь вообще не из расы древних. Как же страшно ползти вперёд, где машины, дома, деревья. Скучный вечер — ни ветерка, ни сияющих звёзд, ни терний. Вспоминается водокап и безглазые рыбы-тени, призрак сталкера на скамье попивает туман, ссутулясь.

***
В то же время в одной семье, в мешанине самарских улиц —
окна настежь, желанный душ, в холодильнике банка с квасом, тело липкое как в меду.
Кто велел бы ему — сдавайся, кто обидел его вчера, кто мосты поджигал — пока что важно только одно: жара, как грудной стариковский кашель или хриплый вороний грай. Вот сейчас бы на дальний север, в Антарктиду, в пещеры, в край холодов, ледяных посевов, чтобы снег хохотал в лицо королём на уступах горных. Но проблемы берут в кольцо, и работа берет за горло.
Это думает человек.
Город занял у ада пекло.
Тварь по жухлой ползёт траве, тварь по шумным ползёт проспектам, тянет щупальцы, бьёт хвостом, поднимая каскады пыли.
Человек покидает дом, человека друзья забыли. И идти-то особо не: не с кем, некуда. Летний вечер. Но встречаются наконец тварь и маленький человечек.

Тварь лежит на траве: привет (вспоминаются тролль и рельсы).
Человек не боится, нет, безразлично и даже резко, неприятно отводит взгляд: тварь нестрашная, жизнь страшнее, хуже пытки, черней угля, мы из гоголевской шинели, мы мигающий светофор, онемевшая, блин, конечность.
Человек достаёт смартфон и кому-то звонит, конечно:
Представляешь, Санёк, опять сорок градусов, жесть какая, не могу ни лежать, ни спать. Ну короче, я подыхаю.
Нет победы добра над злом ни на том, ни на этом свете. Это лето нас провело. Закрываем тетрадки, дети.
Понимаешь, Санёк, устал.

Тварь мигает змеиным веком. Тварь не хочет, чтобы вот так и не хочет быть человеком. Темнота на дворе жирна. Тварь пуглива и осторожна.
К человеку спешит жена, к человеку приходит кошка. И жена говорит: люблю, кошка трется о ноги сладко.
В выходные — гора Верблюд, Волга, лес, комары, палатка.
"А туда? И туда махнём". Лето пахнет смолой и дымом. И меняется что-то в нем, в человеке, неуловимо.

***

В небе мается НЛО или просто смешные пятна. По камням, по доске гнилой возвращается тварь обратно, где прохладно и где покой, где на входе — журнал учёта. Вроде тоже была такой, человечьей, случилось что-то. Всё бывает: пожар, обвал, лез зачем-то куда не надо. Твари трудно найти слова, она тихо шипит про радость, про гитару и теплоход, про созвездия и ранетки.
И тролльчонков потом берёт и катает на вагонетках.

Резня Свирель (с)

Qelaion - Baeken

Жил был Тони

Помню, однажды легенду слышал, даже запомнил и заучил:
звёзды лежали на старых крышах, и через щели текли лучи. Яркие звёзды ловил в ладони каждый: кузнец, хлебороб, судья.

Жить было славно, когда б не Тони. Портил картину житья-бытья.
Кроме банального раздражения, чувства у местных не вызывал. То ли юродивый и блаженный, то ли напротив — душа крива, хитрый как лис, вот и морду лыбит. Как только носит его земля. С речки мальчишки таскали рыбин и разводили костры в полях.
Мамы кричали: уймитесь, дурни. Тони придёт — заберёт с собой.
Тони хозяйничал в винокурне, сам неказистый, хромой, рябой, Тони-урод на краю деревни.
Возле забора топтался лес. Может, не страшный, но очень древний, и ни единой души окрест.

Разве туман на правах соседа.
Тёмного красного кирпича та винокурня — ещё от деда: трубки, реторты, бродильный чан, всё, что таким мастерам по рангу.
Вволю хмелей, веселись, народ.
Тони не пил самогон и брагу. Тони гулял через речку вброд, гладил зверюшек, лечил им ранки, пение птиц собирал и жил.
Правда, в пузатых стеклянных банках в доме наливки держал и джин.
Клюква, имбирь, можжевельник, слива — мало ли кто погостить решит.
Это же правильно — быть счастливым, пусть и в озябшей пустой глуши.

Филин кричал, тишину дырявил, призраки ластились: помоги.
Тони сидел на границе яви, впрочем, невидимой для других, ключником вечной, как мир, границы.
Через неё уводила Смерть толпы людей. Исчезали лица, годы, морщинок стиралась сеть. Хмурились тучи сторожевые.
Новые головы к ним задрав, мальчики, звонкие и живые, девочки, мягче весенних трав, громко смеялись, поверив в чудо, тело стряхнув, как росу с куста, из обожженного "ниоткуда" в лучшее светлое "никуда".

Если же Смерть приходила к детям, маленьким котикам, молодым, Тони огнями дорогу метил, рвался, стелил разноцветный дым, ставил столы на листве опалой.
Думала Смерть: загляну на пир.
Смерть напивалась и засыпала.
Тони гадал на луну: поспи, пледом укрою, чтоб не простыла, сразу от шеи до самых лап.
А во второй раз казалось стыдно Смерти являться. И Смерть ждала.

Помню, однажды легенду слышал, а от кого, позабыл уже: полночь шуршала летучей мышью где-то на купольном этаже.
Плыли кувшинки костров в лагуне, мавки аукали: позови.
Тони жил в дедовой винокурне: бак, охлаждение, змеевик.

Тоже живу, изучаю стены, хочется верить, что мир не стух.
Что винокурня не опустела.
Тони по-прежнему на посту:
перец, какао, черника, сотня всяких рецептов на всякий рот.
Смерть, заходи — посидим сегодня, может быть, кто-нибудь не умрёт.

Резная Свирель (с)

Honoraries -- ‘Right Now (feat. Reed Pittman)’