В полемике звуков
.. мне впервые пришло в голову, что сплетение событий, в котором ломались судьбы и жизни стольких людей, было для моего юного товарища всего лишь игрой. Хитроумной комбинацией, сродни тем, которые он составлял в своей шахматной переписке с присяжным поверенным Хардиным. И всеми нами он распоряжался, скорее, лишь как пешками и фигурами, передвигая людей таким образом, чтобы выиграть партию, – жертвуя одними и спасая других, устраивая противнику мёртвые ловушки ценой безопасности живого инвентаря.
Виталий Данилин - "Двадцатая рапсодия Листа" (Цитата)
Я слушал музыку, следя за дирижёром.
Вокруг него сидели музыканты — у каждого
особый инструмент
(Сто тысяч звуков, миллион оттенков!).
А он один, над ними возвышаясь,
Движеньем палочки, движением руки,
Движеньем головы, бровей, и губ, и тела,
И взглядом, то молящим, то жестоким,
Те звуки из безмолвья вызывал,
А вызвав, снова прогонял в безмолвье.
Послушно звуки в музыку сливались:
То скрипки вдруг польются,
То тревожно
Господствовать начнёт виолончель,
То фортепьяно мощные фонтаны
Ударят вверх и взмоют, и взовьются,
И в недоступной зыбкой вышине
Рассыплются на брызги и на льдинки,
Чтоб с лёгким звоном тихо замереть.
Покорно звуки в музыку сливались.
Но постепенно стал я различать
Подспудное и смутное броженье
Неясных сил,
Их шёпот, пробужденье,
Их нарастанье, ропот, приближенье,
Глухие их подземные толчки.
Они уже почти землетрясенье.
Они идут, ещё одно мгновенье —
И час пробьёт…
И этот час пробил!
О мощь волны, крути меня и комкай,
Кидай меня то в небо, то на землю,
От горизонта
И
До горизонта
Кипящих звуков катится волна.
Дирижёр. Рапсодия Листа
Поэт: Владимир Солоухин
настройка оркестра
Инженер Мак Аллан со своей молодой женой Мод занимал маленькую ложу над самым оркестром.
Хобби, его друг, строитель нового дворца на Мэдисоновской площади, предоставил её Аллану, и ложа не стоила тому ни одного цента.
Впрочем, он приехал сюда из Буффало, где у него был завод инструментальной стали, не для того, чтобы слушать музыку, в которой ничего не смыслил, а ради десятиминутной беседы с железнодорожным магнатом и банкиром Ллойдом, самым могущественным человеком в Соединенных Штатах и одним из богатейших людей мира. Ради беседы, имеющей для Аллана величайшее значение.
Днём, в поезде, Аллан тщетно боролся с лёгким волнением, и всего несколько минут назад, когда, бросив взгляд на противоположную ложу – ложу Ллойда, – он убедился, что она ещё пуста, им овладело то же странное чувство тревоги. Но теперь, однако, он справился со своим волнением.
Ллойда не было, Ллойда, быть может, вообще не будет. А если даже он приедет, то и это ещё ничего не решает, несмотря на торжествующую телеграмму Хобби!
Аллан сидел с видом человека, который ждёт и умеет ждать. Он откинулся в кресле, вдавившись широкими плечами в его спинку, вытянув ноги, насколько это допускала длина ложи, и спокойно осматривался кругом.
Аллан был не особенно высокого роста, он обладал коренастым и крепким сложением боксёра. Его большая голова имела скорей четырёхугольную, чем продолговатую, форму, и бритое, с несколько резкими чертами лицо было необычайно загорелым. Даже теперь, зимой, на его щеках виднелись следы веснушек.
Как это было модно в то время, он был тщательно причёсан на пробор, его мягкие каштановые волосы чуть отливали медью.
Ясные, голубовато - серые, глубоко посаженные глаза Аллана светились детским добродушием.
В общем, он походил на морского офицера, только что вернувшегося из плавания, надышавшегося свежим воздухом и сегодня случайно надевшего фрак, который был ему не к лицу. Он казался здоровым, грубоватым, но добродушным человеком, достаточно интеллигентным, но ничем не примечательным.
Аллан коротал время как умел. Музыка его не захватывала, она рассеивала его мысли, а не сосредоточивала, не углубляла их. Он пытался определить на глаз размеры огромного зала, восхищаясь конструкцией потолка и кольца лож.
Обозревал сверкавшее, колыхавшееся море вееров в партере и думал о том, что в Штатах много денег и что тут, пожалуй, можно осуществить дело, которое у него на уме.
Как человек практической складки, он начал подсчитывать часовую стоимость освещения концертного зала. Остановившись на круглой сумме в тысячу долларов, он принялся затем изучать физиономии мужчин. Женщины его совсем не интересовали.
Снова скользнул он взором по пустующей ложе Ллойда и стал разглядывать правую сторону оркестра, которая была ему хорошо видна.
Как всех людей, ничего не смыслящих в музыке, его поражала машинная точность работы оркестра. Он подался вперёд, чтобы взглянуть на дирижёра и его вооруженную палочкой руку, лишь изредка взлетавшую над балюстрадой. Этот худой, узкоплечий, изысканный джентльмен, которому платили за вечер шесть тысяч долларов, был для Аллана полнейшей загадкой.
Он всматривался в него долго и внимательно. Даже наружность этого человека была необычайной. Лицо с крючковатым носом, маленькие живые глаза, крепко сжатые губы и редкие, откинутые назад волосы делали его похожим на коршуна.
Казалось, кроме кожи и костей, у него был только клубок нервов. Но он спокойно стоял среди хаоса звуков и шума и управлял им взмахом своих белых, с виду бессильных рук.
Аллан дивился ему, как чародею, в могущество и тайны которого он даже не пытался проникнуть. Ему казалось, что это человек какой - то отдалённой эпохи, представитель странной, непонятной, чужой расы, близкой к вымиранию.
И как раз в этот миг худощавый дирижёр вскинул руки, неистово потряс ими, и в руках этих внезапно вспыхнула сверхчеловеческая сила: оркестр забушевал и разом смолк.
Лавина аплодисментов прокатилась по залу, наполнив гулом все закоулки гигантского помещения. Аллан перевёл дыхание и выпрямился, собираясь встать, но он поторопился: группа деревянных духовых инструментов начала адажио. Из соседней ложи донёсся обрывок разговора: «…двадцать процентов дивиденда, послушай! Это такое блестящее дело, что…»
Пришлось остаться в кресле. Аллан опять стал изучать не совсем понятную ему конструкцию яруса лож. А жена его, сама начинающая пианистка, в это время всем своим существом отдавалась музыке.
Рядом с мужем Мод казалась маленькой и хрупкой. Её изящная темноволосая головка, головка мадонны, опиралась на затянутую в белую перчатку руку, а нежное прозрачное ухо впивало волны звуков, лившиеся сверху, снизу, неведомо откуда.
Мощная вибрация, которою эти двести инструментов наполняли воздух, потрясала каждый нерв её тела. Широко раскрытые, невидящие глаза были устремлены вдаль. Возбуждение было так сильно, что на её нежных, атласных щеках появились круглые красные пятна.
Ей казалось, что никогда ещё она не воспринимала музыку так глубоко, что вообще она никогда не слышала такой музыки.
Простой мотив, незаметно вплетающаяся побочная мелодия могли пробудить в ней неизъяснимое блаженство. Даже отдельный звук способен был вскрыть таившуюся в ней неведомую ей самой артерию счастья, которое, брызнув яркой струей, могло ослепить её душу.
Чувство, вызванное этой музыкой, было чувством чистейшей радости и красоты! Видения, навеянные звуками, лучезарные и просветленные, были прекраснее всякой действительности.
из романа Бернгарда Келлермана - «Туннель»
