ТЁМНЫЕ ФРАЗЕОЛОГИЗМЫ ИЗ "СЛОВА" ИЛИ БЫЛА ЛИ У ВЕЩЕГО БОЯНА БЕЛОЧКА
«Любой язык – весьма разнородный сплав своего и чужого, исконного и заимствованного, глубинно-народного и «поверхностно» книжного. В разные периоды история нашего литературного языка реакция на эти разные стихии была иной – от всеядного приятия «чужого» до чопорно-пуристического отстаивания «своего». В языке, как и вообще в культуре того или иного народа, довольно трудно провести чёткую границу между своим и несвоим. Собственно говоря, не существует какой-то яркой и уникальной приметы, по которой национальное можно сразу же и безошибочно отделить от итернационального. Тем не менее национальное существует. «Национальные особенности – достоверный факт, - подчёркивает академик Д.С.Лихачёв. –« Не существует только каких-то единственных в своём роде особенностей, свойственных только данному народу, только данной нации, только данной стране. Всё дело в некоторой их совокупности и в кристаллически неповторимом строении этих национальных и общенациональных черт. Отрицать наличие национального характера, национальной индивидуальности - значит делать мир народов скучным и серым (Д.С. Лихачёв)».
Кристаллами, из которых складывается «неповторимое строение» национальной речи давно уже считают и фразеологизмы. Б. А. Ларин в своём неопубликованном докладе « О втором «Древнерусском словаре», прочитанном 8 марта 1961 года в Межкафедральном словарном кабинете Ленинградского университета, назвал эти единицы «сгустками и самородками народной мысли, опытом мудрейших, самоцветами слова безвестных в тем не менее чудо- умельцев, гениев русского языка». В этой характеристике подчёркнута и естественность, «самородность» речевой среды, в которой кристаллизуются фразеологические самоцветы.
К такому же выводу приходят все, кто долго и глубоко изучал образные обороты. Английский лингвист Логан Смит, например, оценивая долю национального в английской идиоматике, указывает тот же источник – народную речь: «Хотя наши идиомы включают … много выражений, взятых из народной речи других европейских стран, всё же по своёму характеру, юмору, по своим образам и ассоциациям они (английские идиомы) являются глубоко национальными, передающими запах почвы, на которой они выросли, простор полей и пастбищ и дыхание деревень, откуда берут своё начало все формы национального языка и национального искусства и куда для пополнения своих жизненных сил они должны вновь и вновь обращаться (Смт 1959, 173). Именно «дыхание деревень» создаёт национальное своеобразие «печек-лавочек» каждого языка. По такому дыханию мы и узнаём «дух народа», меру его духовности.
Фразеология – сокровищница языка, хранящая древнейшие слова, отжившие свой век грамматические формы и забракованные временем и литературной нормой синтаксические конструкции. Консервируя форму, она консервирует и содержание – национальные обычаи, поверья, исторические предания, образное видение мира… Более того: в лингвистическом отношении лишь три языковые единицы – слово, фразеологизм и афоризм – обладают «способностью к накоплению внеязыковой информации», ибо именно в их семантике "может вычленяться облать, называемая фоном". А поскольку некоторые исследователи и афористику считают фразеологией в широком смысле слова, то доля её участия в создании «фоновых знаний» (т.е. сведений, присутствующих в сознании человека и той общности людей, к которой он принадлежит) чрезвычайно велик». (В.М.Мокиенко «Образы русской речи»)
Вещая душа
Там же: "Как подчёркивает автор «Слова», отвага и хитроумие князя Всеслава не спасали его от напастей: «Хоть и вещая душа была в отважном теле, но часто он беды терпел». И не случайно вещий Боян именно о нём сложил поговорку: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда божiя ни минути». Действительно – ни хитроумному, ни искусному, ни тому кто разбирается в гаданиях и умеет предсказывать судьбы людей по полёту и поведению птиц («ни птицю горазду») невозможно избежать превратностей судьбы или кончины.
Отношение автора «Слова» к Бояну двойственное. Он признает его авторитет, называет его «вещим» (иначе говоря, «волшебником», «чародеем» — см. комментарий к слову «вещий»), но отвергает его манеру воспевать, славословить подвиги князей, как неподходящую для данной печальной темы и слишком «старинную» («старыми словесы»). Автор «Слова» воспроизводит начало тех песен, которые Боян слагал в честь князей. Эти «образцы» поэтической манеры Бояна дают отчетливое представление о бравурной поэзии Бояна. Этой придворной манере Бояна автор «Слова» противопоставляет свою — «по былинам сего времени», т. е. по действительным событиям (см. комментарий к слову «былина») живой для себя современности. Как развертывает автор «Слова» это противопоставление, см. в объяснительном переводе.
Слово «вещий» означало в древнерусском языке не только «знающий», «провидящий», но также и «кудесник», «волхв». Ср. в Псковской второй летописи под 1411 г.: «псковичи сожгоша 12 жонке вещих». Соответственно одно из значений слова «ве?щество» было «колдовство», «ворожба», «чары». «Есть ли за тобою вещество, рекше ведание некоторое, или чары?» — спрашивал древнерусский духовник во время исповеди (А. И. Алмазов. Тайная исповедь, III. Одесса, 1894, стр. 166). «Ве?щицами» называли колдуний. В покаянном номоканоне говорилось: «Вещица аще покается, лет 9, поклонов 500». То же значение слова «вещий» — «волхв», «кудесник» — имеет это слово и в прозвище Олега — «Вещий», Летописец именно поэтому разъясняет, что Олега прозвали «Вещим» — «бяху бо людие погани (язычники) и невеголоси». Археологические подтверждения тому обстоятельству, что князья у славян иногда исполняли обязанности верховных жрецов, пользовались репутацией кудесников, см. в работе Б. А. Рыбакова «Древности Чернигова» (Материалы и исследования по археологии СССР, № 11, М. — Л., 1949, стр. 34). Очень возможно, что «песнотворцы» также пользовались репутацией кудесников (на дофеодальном этапе исторического развития это было обычным явлением).
Вряд ли, однако, автор «Слова о полку Игореве» влагал полностью это значение в слово «вещий», но оттенок этого значения в этом слове, во всяком случае, здесь сохраняется. Ср. дальше о Всеславе Полоцком, — князе-кудеснике, князе-оборотне, связанном с древнерусским язычеством: «аще и вeща душа въ дръзe тeлe". (Из "Комментарий исторический и географический"):
Немало споров вызывает и фраза «Слова» о растекании мыслию по древу: «Боян бо вѣщий, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется мыслiю по древу, сѣрым волкомъ по земли, шизымъ оргломъ подъ облакы».
В «Словаре-справочнике "Слова о полку Игореве"» (т. III, 123-127) слово мысль в данном отрывке толкуется как воображение, творческое воспроизведение, представление». Один из наиболее точных научных переводов «Слова – прозаический перевод ленинградского специалиста по древнерусской литературе проф. И.П. Еремина – отражает совершенно иное понимание слова мысль: «Ведь Боян вещий, когда песнь кому сложить хотел, то белкою скакал по дереву, серым волком по земле, сизым орлом кружил под облаками» (Слово о полку Игореве, мысль здесь переводится, следовательно, как белка)
Два толкования древнерусского слова отражают ожесточённые дискуссии, разгоревшиеся вокруг этого тёмного места сразу же после опубликования «Слова»:
Довольно быстро исследователи засомневались в том, что мысль здесь соответствует современному значению этого слова. В рецензии на перевод «Слова», сделанный А.Вельтманом, Н.Полевой писал уже в 1833 году: «Думаю, что здесь разумеется отнюдь не мысль, а что-то другое… не зверёк ли, не птичка ли какая, ибо тут видимая постепенность сравнений – облака, земля, дерево – орёл, волк – мысль?» Такое же сомнение, как известно, высказывал А.С. Пушкин, зачитывавшийся «Словом» и предложивший ряд собственных переводов отдельных его фрагментов. Это сомнение нашло «материальное» подкрепление в словаре В.И.Даля, где зафиксировано псковское мысь - "белка".
С тех пор делалось немало попыток уточнить «анималистическое» значение слова мысль – мысь. Одни подчёркивали, что это не просто белка, а белка-летяга, летучая векша, легко перепархивающая с ветки на ветку. Другие утверждали, что мысь – это особый вид лесной мыши – лесная мышь Duromus nitedula Shreb, обитающая в южнорусской и северокавказской степи, которую в народе зовут соней, поскольку днём она крепко спит в гнёздах, сплетённых в ветвях кустарников. Наконец, недавно О.Н.Трубачёв усмотрел в этом слове реликт древнего индоевропейского 'must (e)l' – носящийся, летающий зверёк, которое в одних языках (лат. mustela, осет. mystulæg) стало обозначением маленькой и юркой ласки, каменной куницы, а в славянском диалекте – белки-летяги (Трубачёв 1974). При этом предполагается, что ещё в раннепраславянском языке слово 'mūstli' имело значение 'ласка'.
Казалось бы, и логика сравнений, окружающих загадочное 'мыслию по дереву', и приведённые выше аргументы должны убедить нас в том, что мысль здесь – именно лёгкая, подвижная векша-летяга, перескакивающая с дерева на дерево. Не случайно популяризаторы науки о русском языке давно уже возвели такое толкование в единственно рекомендуемую норму. Писатель Б.Н.Тимофеев, например, категорично утверждает, что мы употребляем выражение 'растекаться мыслию по древу' «неправильно»: ведь в современном языке оно приобрело устойчивое значение 'впадать в ненужное многословие вдаваться в излишние подробности, отвлекаться от основной мысли'. А раз мысль в таком понимании – мысль, а мысь-белка, то, согласно логике писателя, - это грубая ошибка (Тимофеев 1963 294).
Мы видели, однако, что опытный коллектив редакторов словарной энциклопедии «Слова» и её составитель В.Л.Виноградова впадают в ту же «ошибку», хотя в статье на слово 'мысль' приводится все «зверьковые» интерпретации данной фразы. Значит, что-то даёт им «право на ошибку».
И действительно, с мыслью-белкой далеко не всё так просто, как может показаться на первый «семантический» взгляд. Во-первых, слово 'мысь' – белка является узким диалектизмом: оно было записано в прошлом веке только в Опочецком уезде Псковской губернии и дальше этой зоны обнаружено не было. Во-вторых, кроме фразы о вещем Бояне, который растекался мыслию по древу, аналогичное сочетание – в несколько иной форме – встречается и в другом месте «Слова», причём также в связи с Бояном: «О Бояне, соловiю стараго времени! а бы ты сіа плъкы ущекоталъ, скача, славію, по меслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени» (Сл.-спр.,III, 120).
Оба полы могут быть:
Оба полы — ту и другую половину, обе части чего-л., "О Бояне, соловію стараго времени! а бы ты сіа плъкы ущекоталъ, скача, славію, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени";
Ср. Обаполы — по обе стороны, с обеих сторон.
Но обаполы – это ещё и околица, окружность по В.И.Далю (учитывая, что текст был сплошным без пробелов, а слова пробелами в тексте разделяли переводчики)
Показательно, что в уже цитированном прозаическом переводе И.П.Еремина это место переводится совершенно иначе – в том же смысловом ключе, что и у авторов «Словаря-справочника»: «О Боян, соловей старого времени! Вот когда бы ты, соловей, эти полки щекотом своим воспел, мыслию скача по дереву, умом летая под облаками, свивая славу давнего и нынешнего времени»
Причины для такого принципиального разного перевода выражений 'мыслию по древу' и по 'мыслену древу' профессором И.П.Ереминым вполне понятны: ведь во втором отрезке текста нет уже того ряда сравнений с животными, которые на первый взгляд подкрепляют образ белки. Здесь, наоборот, следующая за «мысленным древом» фраза – «летая умомъ подъ облакы» - акцентирует древнее и обычное значение слова 'мысль' – представление, воображение. Вот почему нельзя, вслед за О.Н.Трубачёвым, контекст по мыслену древу считать «позднейшим или испорченным местом».
Можно ли, однако, думать, что в случае `с растѣкашется мыслію по древу` речь идёт о юрком зверьке, а по фразе по мыслену древу – о мысли?
Такое «раздвоение» слова мысль в одном тексте, да ещё во фразах, прямо характеризующих творческую манеру вещего Бояна, конечно же, маловероятно. Вот почему исследователи обычно понимали эти фразы однозначно. Под мысленным древом понимали и древо жизни, и библейское древо познания добра и зла, и древо мудрости, и струнный музыкальный инструмент. Во всех этих гипотезах учёные исходят из буквального сочетания 'дерево мысли'. Традиция этого толкования освящена именами таких авторитетных учёных, как А.Н.Веселовский, А.А.Потебня, Е.В.Барсов и др.
Итак, есть уже достаточно оснований считать, что в обороте растѣкашется мыслію по древу речь идёт именно о поэтическом воображении, творческом представлении вещего Бояна. Самым веским аргументом, однако, могут служить многочисленные древнерусские контексты, в которых слово 'мысль' именно в таком значении соединяется с глаголами движения или перемещения в пространстве. Растѣкатися в Киевской Руси 'значило и разливаться, течь в разных направлениях', и 'расплываться', и – переносно 'расходиться, разбегаться'. В других памятниках письменности находим аналогичные сочетания слов: «мыслию паря, аки арелъ по воздуху» (Моление Даниила Заточника); «възиди мыслию на оно небо вышѣнее»; «мыслию прѣходимъ на вѣчную жизнь»(Златоструй); «къ творъцу свѣтовому мыслию възлетѣти» (Шестоднев); «ползая мыслию, яко змия по камению» (Моление Даниила Заточника)
После критического пересмотра самых разных точек зрения на загадочную мысль по древу можно обратиться к одному из первых поэтических переводов этого места – переводу В.А.Жуковского. Творческое воображение поэта уже в 1817-1819 годах, когда делался этот перевод не усмотрело никакого противоречия в буквальном значении этого сочетания:
Вещий Боян,
Если песнь кому сотворить хотел,
Растекался мыслию по древу,
Серым волком по земли,
Сизым орлом под облаками
Несмотря на трудности прочтения тёмных мест «Слова» вроде «стрикусов» или «мысли по древу», их загадки всё же более или менее разгаданы. Но в этом памятнике есть и фразы, полная «тёмность» которых признаётся единодушно.
Аналогию старому фразеологизму про скачущих, прыгающих и летающих по ветвям белкам-мыслям можно дополнить отрывком из песни Олега Газманова: «мои мысли – мои скакуны»:
«Эскадрон моих мыслей шальных
Не решеток ему не преград
Удержать не могу я лихих скакунов
Пусть летят пусть летят
Мои мысли мои скакуны
Вас пришпоривать нету нужды
Вы аллюром несетесь и не признаете узды
Мои мысли мои скакуны
Словно искры зажгут эту ночь
Обгоняя безумие ветров хмельных
Эскадрон моих мыслей шальных
Никому меня не удержать
А мои мысли умчат меня вдаль
Может быть я обратно уже не вернусь
Как не жаль как не жаль
Эх залетные мысли мои
Вы как годы уноситесь прочь
От рассвета в закат от заката сквозь ночь
Мчитесь прочь…»
Но в данном отрывке речь идёт больше о сплошном потоке, тысяч неуправляемых безконтрольных мыслей - опасном информационном мусоре, который следует держать в узде.
В противовес «табуну» можно противопоставить цитату А.С.Пушкина: «Блажен кто крепко словом правит и держит мысль на привязи свою, кто в сердце усыпляет или давит мгновенно прошипевшую змею»
Из "Комментарий исторический и географический":
Боянъ. Как видно из контекста «Слова», Боян — и певец, и песнотворец-поэт. Повидимому, он жил во второй половине XI в. Он помнил «первых времен усобицы» — следовательно, был их современником; темы его песен не выходят за пределы XI в. Его песни были посвящены «старому Ярославу» (Мудрому, умер в 1054 г.), храброму Мстиславу Владимировичу (Черниговскому и Тмутороканскому, ум. в 1036 г.) и его победе в Тмуторокани над касожским князем Редедей (1022 г.), прекрасному Роману Святославичу Тмутороканскому (умер в 1079 г.). Он был любимцем Святослава Ярославича и его сына Олега («Гориславича»). Возможно, что и многие другие исторические припоминания автора «Слова», также касающиеся событий второй половины XI в., взяты из песен Бояна. Судя по тому, что автор «Слова о полку Игореве» прекрасно знал поэтическую манеру Бояна, песни эти не были недолговечными импровизациями: они сохранялись около столетия и при этом с именем их автора — Бояна. Боян, следовательно, певец знаменитый. Жанр песен Бояна нам известен: это — «славы» князьям («они же сами княземъ славу рокотаху...»). Они исполнялись под аккомпанемент гуслей (см. об этом статью Д. В. Айналова «На каком инструменте играл Боян?». Труды Отдела древнерусской литературы, т. IV, М. — Л., 1940, стр. 157).
'растeкашется мыслию по древу'. Некоторые комментаторы предлагают читать вместо «мыслию» — «мысию», т. е. «мышию», но с типичной для псковского произношения меной ш на с и в встречавшемся в Псковской области значении слова «мышь» — «белка». Впервые такое толкование предложил Карелкин в рецензии на перевод «Слова» Н. Гербеля (Отечественные записки, 1854, т. 93, стр. 9—10). Оно было принято Н. Гербелем, Ор. Миллером, Всев. Миллером, Е. Барсовым, В. Н. Перетцом и др. Действительно, «белкой» более соответствовало бы двум следующим членам сравнения: «сeрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». Однако в «Слове» белка называется «белкою» же, а не «мышью» (ср. «емляху дань по бeлe отъ двора»).
Вряд ли также следует предполагать, что псковский писец выполнял и функции редактора, заменяя в тексте «Слова» исконные слова псковскими. Выражение «растекашется мыслию по древу» понятно и без таких сложных предположений тем более, что псковское происхождение мусин-пушкинской рукописи «Слова» отнюдь не доказано (акад. В. В. Виноградов и акад. С. П. Обнорский предполагают, что рукопись была новгородской). Ср. дальше в тексте «Слова» о том же Бояне: «абы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы». Ср. также у Даниила Заточника: «ползая мыслию, яко змия по камению». Чтение «мыслию», а не «мысию» подтверждается также и текстом «Задонщины», где имеются различные отражения этого образного выражения с «мыслию», а не с «мысию» (указание В. П. Адриановой-Перетц: «Задонщина». Труды Отдела древнерусской литературы, VI, М. — Л., 1948, стр. 218): "но проразимся мыслию но землями"
'шизымъ орломъ подъ облакы'. Ср. аналогичный образ в народной поэзии:
Не летит ли лада милая,
Перелетной вольной пташечкой,
Иль сизый орлом в поднебесьи
Светлана (с)
..."
