Глава 9. Исторический подлог. Литературные свидетельства.
Неужели современники того страшного времени не замечали странного парадокса в своем настоящем? Как подлог в Истории мог пройти мимо них?
Но современники никогда не пишут Историю своего времени. Ее пишут Академики. А они не любят извиняться за ошибки — да и никто не любит. Потому Историю любого времени составляют тогда, когда современники событий, в основном, уже повымирают.
Во многих произведениях той эпохи остались упоминания того, как кроили календарь после революции. Неделя была десятидневной и шестидневной... менялось число месяцев в году... все успокоилось только незадолго перед войной. "В 1929-м в СССР году празднование Нового года было вообще запрещено... и было вновь возобновлено не ранее в 1935-го года," - говорят литературоведы.
Если искать следы «Игры с правдой и временем», то этих следов можно найти удивительно много. Особенно в произведениях, прошедших мимо цензуры.
Борис Пастернак. «Доктор Живаго».
Когда в 1989-м году когда роман был опубликован, критики и читатели обсасывали особенно актуальные на тот момент анти-сталинские элементы. И в обличительной истерии читатели упустили пронзительные строки о той эпохе. Читатели того времени ждали разоблачений... Но Пастернак (говоря прямо) был скорей сталинистом, чем борцом с режимом. И ждать обличений от него не следовало совсем.
Факт грандиозного скандала при появлении романа при Хрущеве за рубежом — заставляет внимательно присмотреться к содержанию и самому способу публикации — в обход цензуры. Роман был запрещен, прежде всего потому, что писать без цензуры — было преступлением. Принцип представлял угрозу для «хрущевской номенклатурной хунты». Состарившихся шакалов, взявших Власть незадолго перед войной, и ценой большой крови ее отстоявших. И в романе оказалось очень много - про повседневное насилие, смену вех и эпох, уничтожение элит... Там оказалось много сказано прямым текстом и не меньше «метафор», которые академическая история предпочла бы не заметить, спрятать и забыть.
Вроде бы вскользь сюжетной линии, мимоходом, но — мимо этого пройти невозможно.
О тайне, которая была не столько тайной людей, сколько тайной самой эпохи...
""""Так или иначе Стрельников скрывал какую-то важную, тяготившую его тайну, предаваясь во всем остальном тем более расточительным душевным излияниям.
Это была болезнь века, революционное помешательство эпохи. В помыслах все были другими, чем на словах и во внешних проявлениях. Совесть ни у кого не была чиста. Каждый с основанием мог чувствовать себя во всем виноватым, тайным преступником, неизобличенным обманщиком. Едва являлся повод, разгул самобичующего воображения разыгрывался до последних пределов. Люди фантазировали, наговаривали на себя не только под действием страха, но и вследствие разрушительного болезненного влечения, по доброй воле, в состоянии метафизического транса и той страсти самообсуждения, которой дай только волю, и её не остановишь.
Сколько таких предсмертных показаний, письменных и устных прочел и выслушал в свое время крупный военный, а иногда и военно-судный деятель Стрельников. Теперь сам он был одержим сходным припадком саморазоблачения, всего себя переоценивал, всему подводил итог, все видел в жаровом, изуродованном, бредовом извращении...."""
О колоссальном классовом и идеологическом разрыве общества, когда в приницпе не могло быть никакого понимания ушедшей эпохи.
"""Все это не для вас. Вам этого не понять. Вы росли по-другому. Был мир городских окраин, мир железнодорожных путей и рабочих казарм. Грязь, теснота, нищета, поругание человека в труженике, поругание женщины. Была смеющаяся, безнаказанная наглость разврата, маменькиных сынков, студентов белоподкладочников и купчиков. Шуткою или вспышкой пренебрежительного раздражения отделывались от слез и жалоб обобранных, обиженных, обольщенных. Какое олимпийство тунеядцев, замечательных только тем, что они ничем себя не утрудили, ничего не искали, ничего миру не дали и не оставили!
А мы жизнь приняли, как военный поход, мы камни ворочали ради тех, кого любили. И хотя мы не принесли им ничего, кроме горя, мы волоском их не обидели, потому что оказались еще большими мучениками, чем они.
Однако перед тем как продолжать, считаю долгом сказать вам вот что. Дело в следующем. Вам надо уходить отсюда, не откладывая, если только жизнь дорога вам. Облава на меня стягивается, и чем бы она ни кончилась, вас ко мне припутают, вы уже в мои дела замешаны фактом нашего разговора..."""
…
О правильном понимании Истории и места человека в ней.
"""Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как волоски на старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается, подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно затеряться, спрятаться. Это превращение достигается движением, по стремительности превосходящим движения животных, потому что животное не растет так быстро, как растение, и которого никогда нельзя подсмотреть. Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю.
Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею ясностью.
Истории никто не делает, её не видно, как нельзя увидать, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры это её органические возбудители, её бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне..."""
Встречаются «откровения», которые даже в прозе звучат, как самая высокая поэзия. Вот например, рассуждения о том, что человек по своей натуре — странная «субстанция», которая не может жить в атмосфере «искривленных представлений о прошлом и настоящем».
""""В наше время очень участились микроскопические формы сердечных кровоизлияний. Они не все смертельны. В некоторых случаях люди выживают. Это болезнь новейшего времени. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она - состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно.""""
Некоторые «откровения» (для 1950-х годов) звучат не просто как творческий замысел. А как «уголовщина» и призывы к свержению. Неужели Пастернак не понимал, что «шил» сам себе политическую статью? Или за его откровениями видится «двойное дно» тогдашней правящей идеологии? То, что видела интеллигенция - умышленное искажение властью своего недавнего прошлого?
"""Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.
И когда разгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.
Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной.
— Война — особое звено в цепи революционных десятилетий.
Кончилось действие причин, прямо лежавших в природе переворота. Стали сказываться итоги косвенные, плоды плодов, последствия последствий. Извлеченная из бедствий закалка характеров, неизбалованность, героизм, готовность к крупному, отчаянному, небывалому. Это качества сказочные, ошеломляющие, и они составляют нравственный цвет поколения."""
...Одни из самых последних стихов другого великого русского поэта Осипа Мандельштама начинаются, как набат:
«Этот воздух пусть будет свидетелем,...»
Хорошо знавший Мандельштама Пастернак — выбрал очень необычную фамилию для своего героя «Живаго». Фамилия, которая на родном языке двух поэтов — евреев переводится «Этот воздух»... Или даже «Его воздух»...
Герой, которого великий русский поэт оставил после себя, как своего свидетеля об ушедшей эпохе.
...Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора,
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
— Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором...—
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья — с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году — и столетья
Окружают меня огнем.
«Стихи о неизвестном солдате» («Воронежские тетради» 1937)
источник
