Ничего страшного - от спортивной ходьбы

Худеют не только нервы,
Худею я сам уже,
Когда окажусь не первым
На нужном всем вираже.
Когда опускаю руки
В бессильном угаре сил,
То думаю: Вот же суки,
Об этом ли я просил?!
Худеют от страсти чувства,
Печаль обнялась с Тоской,
А мне со своим искусством
Пора бы и на покой;
Да сказки читать детишкам,
Мечтой услаждая слух
Девчонкам или мальчишкам,
Пока не совсем потух.
Худеют не только нервы,
Я это успел понять,
Судьбе предлагать шедевры
И с нею их обсуждать.
Вот только она порою
Никак не поймёт в тоске,
Зачем со своей игрою
Так часто на волоске
Тревожить своё сознание,
Души своей тот порыв,
Ведь мне от них лишь терзание,
Да голый в песке обрыв?!
Худеют не только нервы...

                                               Худеют не только нервы...
                                             Автор: Вячеслав Знакомый

XII (отрывок)

Фома сидел у Ежова и слушал городские новости из уст своего товарища. Ежов, сидя на столе, заваленном газетами, и болтая ногами, рассказывал:

— Началась выборная кампания, купечество выдвигает в головы твоего крёстного, — старого дьявола! Он бессмертен... ему, должно быть, полтораста лет уже минуло? Дочь свою он выдаёт за Смолина — помнишь, рыжего! Про него говорят, что это порядочный человек... по нынешним временам порядочными людьми именуют и умных мерзавцев, потому что — людей нет! Африкашка корчит из себя просвещённого человека, уже успел влезть в интеллигентное общество и — сразу стал на виду. По роже судя — жулик первой степени, но, видимо, будет играть роль, ибо обладает чувством меры. Н-да, брат, Африкашка — либерал... Либеральный купец — это помесь волка и свиньи.
— Пёс с ними, со всеми! — сказал Фома, равнодушно махнув рукой. — Что мне до них? Ты как — пьёшь всё?
— Почему же мне не пить?

Полуодетый и растрёпанный Ежов был похож на ощипанную птицу, которая только что подралась и ещё не успела пережить возбуждение боя.

— Пью, потому что надо мне от времени до временя гасить пламя сердца... А ты, сырой пень, тлеешь понемножку?
— Надо мне идти к старику!.. — сморщив лицо, сказал Фома.
— Дерзай!
— Не хочется...
— Так не ходи!..
— Нужно...
— А тогда — иди!..
— Что ты всё балагуришь? — недовольно сказа Фома. — Будто и в самом деле весело ему...
— Мне, ей - богу, весело! — воскликнул Ежов, спрыгнув со стола. — Ка-ак я вчер-ра одного сударя распатронил в газете! И потом — я слышал один мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует о жизни. А еврей говорит: "Гашпада! И за-ачем штольки много разного шлов? И я вам шкажу всё и зразу: жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!.."
— Э, ну тебя, — сказал Фома. — Прощай!..
— Иди! Я сегодня высоко настроен и стонать я с тобой не могу... тем более, что ты и не стонешь, а — хрюкаешь...

Фома ушёл, оставив Ежова распевающим во всё горло:

Греми в бар-рабан и — не бойся...

"Сам ты барабан..." — с раздражением подумал Фома.

У Маякина его встретила Люба. Чем-то взволнованная и оживлённая, она вдруг явилась пред ним, быстро говоря:

— Ты? Боже мой! Ка-акой ты бледный... как похудел... Хорошую, видно, жизнь ведёшь!

Потом лицо её исказилось тревогой, и она почти шёпотом воскликнула:

— Ах, Фома! Ты не знаешь — ведь... вот! Слышишь? Звонят! Может быть — он...

И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе шелест шёлкового платья и изумлённого Фому, — он не успел даже спросить её — где отец?

Яков Тарасович был дома.

Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с медалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки.

Его зелёные глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.

— Здравствуйте, господин xopoший! — заговорил старик, укоризненно качая головой. — Откуда изволили прибыть? Кто это жирок-то обсосал с вас? Али — свинья ищет, где лужа, а Фома — где хуже?
— Нет у вас других слов для меня? — угрюмо спросил Фома, в упор глядя на старика.

Вдруг он увядал, что крёстный вздрогнул, ноги его затряслись, глаза учащённо замигали и руки вцепились в косяки. Фома двинулся к нему, полагая, что старику дурно, но Яков Тарасович глухим и сердитым голосом сказал:

— Посторонись... отойди!..

Фома отступил назад и очутился рядом с невысоким, круглым человеком, он, кланяясь Маякину, хриплым голосом говорил:

— Здравствуйте, папаша!
— Здра-авствуй, Тарас Яковлевич, здравствуй... — не отнимая рук от косяков, говорил и кланялся старик, криво улыбаясь, — ноги его дрожали.

Фома отошёл в сторону и сел, окаменев от любопытства.

                                                                                                                                                из романа Максима Горького - «Фома Гордеев»

Рычаг плечевого сустава

По рельсам поезд скорый лихо мчится,
Плывёт за окнами природы красота,
А нам весёлая попалась проводница,
Уют в вагоне, всюду чистота.

И разве много пассажирам надо?
Чтобы приветлив был бы персонал,
И чтоб места с любимой были рядом,
И чтоб на них никто бы не "рычал".

                                                     Весёлая проводница (отрывок)
                                                              Автор: Дарилович

Котя жил в просторной двухкомнатной квартире в старом сталинском доме на северо - западе.

Временами в квартире было чисто и прибрано, но сейчас, в отсутствие дамы, жильё постепенно превращалось в свойственный Коте безалаберный бардак. Судя по пыли на подоконниках и немытой плите, с очередной пассией Котя расстался не меньше недели назад.

При моём появлении Котя оторвался от компьютера, выставил на стол бутылку коньяка – и впрямь приличный пятилетний «Арарат», – довольно потёр руки. Сказал:

– Теперь пойдёт. А то без ста грамм рассказ не осилю, а в одиночку не пью.

Это была его обычная присказка. Без ста грамм он не был готов осилить уход очередной дамы, дописать рассказ или выдать мудрый совет. В одиночку, впрочем, он действительно никогда не пил.

Мы разлили коньяк по рюмкам. Котя задумчиво посмотрел на меня. В голове крутились десятки вопросов, но задал я самый нелепый:

– Котя, а что такое «лахудра»?
– Это и есть то, что ты хотел у меня узнать? – Котя поправил очки. Близорукость у него была очень умеренная, но кто-то его убедил, что очки ему идут. В принципе они и шли, к тому же в очках Котя выглядел совершенно типичным умным еврейским мальчиком, работающим «где-то в сфере культуры». То есть самим собой. – Лахудра, наивный друг мой, это проститутка самого низкого пошиба. Вокзальная, плечевая…
– Плечевая?
– Ну, которая с водителями - дальнобойщиками… – Котя поморщился. – И скажу я тебе по совести, что в каждой бабе сидит эта самая лахудра…
– За это пить не буду, – предупредил я.
– Тогда просто за баб.

Мы выпили.

– Если ты с горя решил проститутку вызвать… – начал Котя.
– Нет. Ты-то что хотел спросить?
– Слушай, у тебя же папаня – гинеколог?
– Угу.
– Какие есть венерические заболевания? Экзотические?
– Затрудняешься в диагнозе? – не удержался я. – СПИД, сифилис…
– Всё старо… – вздохнул Котя. – Я тут для одной газетки письмо пишу, исповедь мужика, который вёл разгульную половую жизнь и в результате пострадал… Ну не сифилисом же он заразился! И не СПИДом… Старо всё это и скучно…
– Ты что - нибудь из личного опыта вставь… – ехидно сказал я. – Не знаю, старик. Дома мог какую - нибудь книжку глянуть, а на память… я - то сам не врач.

Котя зарабатывал на жизнь довольно оригинальным методом – он писал рассказы для «жёлтой» прессы.

Якобы документальные.

Всякие там исповеди матерей, согрешивших с сыновьями, терзания голубых, влюбившихся в мужика с нормальной ориентацией, записки зоофилов, воспылавших страстью к дикобразам, признания несовершеннолетних девочек, которых соблазнил сосед или учитель.

Всё это дерьмо он гнал километрами в тот период, когда его бросала очередная подруга.

Когда же половая жизнь Коти налаживалась, он переходил на сенсационные материалы о летающих тарелках, духах и привидениях, личной жизни знаменитостей, масонских заговорах, еврейских кознях и коммунистических тайнах.

Ему было в принципе всё равно, что писать, существовало лишь два периода – о сексе и не о сексе.

– Ладно, – поморщился Котя. – Пусть будет СПИД… в конце концов…

Я подошёл к компьютеру, посмотрел на экран. Покачал головой:

– Котя, ты хоть сам понимаешь, чего пишешь?
– А? – насторожился Котя.
– Ну что это за фраза? «Хотя ей было всего шестнадцать, развита она была как семнадцатилетняя»?
– Чем плохо? – насупился Котя.
– Ты хочешь сказать, что шестнадцатилетнюю девчонку можно от семнадцатилетней отличить? По степени развитости?

Котя промычал что-то невнятное. Потом изрёк:

– Замени там «семнадцатилетняя» на «двадцатилетняя».
– Сам заменишь. – Я вернулся к столу. – Ну сколько можно эту чушь писать? Ну сочини эротический роман, что ли. Большой, серьёзный. Всё - таки литература. Может, «нобелевку» получишь или «букер».

Котя вдруг опустил глаза, и я с удивлением понял, что попал в точку. Сочиняет он что-то такое… серьёзное. Или собирается.

В принципе Коте достаточно было хорошим языком описать свою жизнь, чтобы получилось вполне занятное чтиво о нравах московской богемной и около неё молодёжи. Но это я говорить уже не стал, решив, что на сегодня лимит дружеских подколок выбран.

– У меня беда, Котя, – сказал я. И сам удивился, как легко это прозвучало. Правдиво. – Случилась какая-то сумасшедшая история…

Слова полились сами собой. За рассказом мы почти допили коньяк, Котя несколько раз снял и протёр очки, под конец вообще убрал их на телевизор. Пару раз он что-то уточнял, один раз всё - таки не выдержал и спросил: «А ты не гонишь?»

Когда я закончил, был уже двенадцатый час.

– Ну ты и попал, – произнёс Котя тоном врача, выносящего предварительный, но весьма нерадостный диагноз.

                                                                                                                  из фантастического романа Сергея Лукьяненко -  «Черновик»

С хлебом, да солью

О, как мне люди надоели,
            Как бытие обрыдло мне!
Хочу пропасть я на неделю,
            А лучше бы на целых две!

А лучше бы — у светлой речки,
            Где и меня в помине нет,
В избе курной дремать у печки
            Всем естеством свом сто лет!

Из них юнцом хотя бы двадцать...
            и я скажу вам не тая —
В гулящих девках нету бл…ства,
        и в храме сельском — нет вранья!

Здесь лучший климат в целом свете
                и девять месяцев в году
Тулуп не снимешь в туалете,
              Ловя упавшую звезду.

И отправляясь в ночь по воду...
        днём недосуг, чего скрывать...
Прекрасно темы из рапсодий
        у скользкой майны напевать! (*)

И в церкви дух мой непослушный,
              внимая батюшки словам,
Над полудюжиной старушек,
            Взлетит акафист подпевать!

Вот это жизнь! Без фарисейства!
С пустой от сует головой!
И умирая, я, не смейтесь,
Её и в рай возьму с собой!

Пусть через сотню лет обрыднет
Мне в зимней мгле колоть дрова...
Тогда вернусь... к обычной жизни:
Метро... присутствие... диван...

                                                                        Опроститься
                                                                     Автор: Rocktime
_____________________________________________________________________________________________________________

(*)  у скользкой майны напевать! - Майны. Род певчих птиц из семейства скворцовых.
_____________________________________________________________________________________________________________

Глава XXVII. Вениамин Васильевич Авдиев (фрагмент)

Всё, что он читал, говорил и делал, приобретало в наших глазах особенное значение.

История литературы, с поучениями Мономаха и письмами Заточника, выступала из своего туманного отдаления, как предмет значительный и важный, органически подготовлявший грядущие откровения.

Коротенькие дивертисменты в конце уроков, когда Авдиев раскрывал принесённую с собой книгу и прочитывал отрывок, сцену, стихотворение, — стали для нас потребностью.

В его чтении никогда не чувствовалось искусственности.

Начиналось оно всегда просто, и мы не замечали, как, где, в каком месте Авдиев переходил к пафосу, потрясавшему нас как ряд электрических ударов, или к комизму, веявшему на класс вихрем хохота.

Он прочитал сцену из «Мёртвых душ», и мы кинулись на Гоголя. Особенно любил он Некрасова, и впоследствии я уже никогда не слыхал такого чтения.

Вскоре между Авдиевым и нами завязались простые и близкие отношения.

Он приглашал нас к себе, угощал чаем за своим холостым столом и всегда держал себя просто, дружески и весело.

Никогда не чувствовалось преднамеренности и дидактизма; лёгкая шутка и вопрос о только что прочитанной кем - нибудь из нас повести Тургенева, Писемского, Гончарова, Помяловского, стихотворения Некрасова, Никитина или Шевченка сплетались незаметно, непринуждённо…

До сих пор в душе моей, как аромат цветка, сохранилось особое ощущение, которое я уносил с собой из квартиры Авдиева, ощущение любви, уважения, молодой радости раскрывающегося ума и благодарности за эту радость…

Однажды, возвращаясь под такими впечатлениями к себе, часов около девяти вечера, я вдруг наткнулся на инспектора, который в переулке резко осветил моё лицо потайным фонариком.

На мгновение меня обдало точно кипятком.

Но я не испугался, не пытался увернуться и убежать, хотя мог бы, так как передо мной заранее рисовалась в темноте высокая, точно длинный столб, фигура приближавшегося Степана Яковлевича…

Помню, что мне было странно и досадно, точно я до этого мгновения всё ещё оставался в светлой комнате, а теперь неожиданно очутился в грязном и тёмном переулке перед назойливым выходцем из другого мира.

По — видимому, в выражении моего лица было что-то, удивившее инспектора. Он ближе придвинул фонарик, внимательно всмотрелся в меня и спросил:

— Что вы?
— Ничего, Степан Яковлевич.
— Откуда?
— От Вениамина Васильевича. Относил книгу,
— А!

И он ушёл, оставляя во мне впечатление мимолетного сонного призрака.

Никогда от Авдиева мы не слышали ни одного намёка на нашу «систему» или на ненормальности гимназического строя.

Но он вызывал совершенно особый душевный строй, который непреднамеренным контрастом оттенял и подчёркивал обычный строй гимназической жизни. И это было сильнее прямой критики.

По временам он продолжал пить.

Однажды его вывели из клуба, где он начал говорить посетителям — очень весёлые, правда, — дерзости.

Это вызвало негодование, и Авдиева выпроводили; но и при этом он вёл себя так забавно, что и старшины, и публика хохотали, а на следующий день, как стая птиц, разлетелись по городу его характеристики и каламбуры…

А ещё через несколько дней, в ближайший клубный вечер, он опять явился, как ни в чём не бывало, изящный, умный, серьёзный, и никто не посмел напомнить о недавнем скандале…

На гуляньях в ясные дни, когда «весь город» выходил на шоссе, чинно прогуливаясь «за шлагбаумом», Авдиев переходил от одной группы к другой, и всюду его встречали приветливо, как общего фаворита.

Дамы все были от него в восторге: в отношении к ним он никогда не забывался, даже пьяный, а мужчины старались забыть его выходки.

— Что делать! Человек с сатирическим направлением ума, — сказал про него воинский начальник, и провинциальный город принял эту сентенцию как своего рода патент, узаконивший поведение интересного учителя. Другим, конечно, спустить того, что спускалось Авдиеву, было бы невозможно. Человеку с «сатирическим направлением ума» это как бы полагалось по штату…

Всё это, разумеется, доходило до гимназистов.

Ученики передавали о скандалах по рассказам клубных очевидцев и с удовольствием повторяли остроты и каламбуры своего любимца.

Мне тоже порой казалось, что это занимательно и красиво, и иной раз я даже мечтал о том, что когда - нибудь и я буду таким же уездным сатириком, которого одни боятся, другие любят, и все, в сущности, уважают за то, что он никого сам не боится и своими выходками шевелит дремлющее болото.

Но я всё - таки не мог примириться с мыслью, что Авдиева «выводили из клуба» и многие считают себя вправе называть его пьяницей.

Однажды он дал мне читать Писемского.

Есть у этого писателя одна повесть, менее других упоминаемая критикой и забытая читающей публикой.

Называется она «Monsieur Батманов» и изображает человека с «широкой натурой», красивого, эксцентричного, остроумного, не признающего условностей.

Он попадает из столицы в небольшой губернский город, очаровывает всё общество, которое сам открыто презирает, говорит дерзости губернским магнатам и производит более или менее забавные дебоши.

Его любит умная и красивая женщина. Он как будто любит её также, но всё - таки они расходятся навсегда: мосье Батманов не может подумать без отвращения о законном браке и любви по обязанности…

У меня замирало сердце, когда я читал последнее объяснение Батманова с любимой женщиной где-то, кажется, в театральной ложе.

За обликом Батманова я подставил в воображении оригинальное лицо Авдиева, с его тонкой улыбкой, заразительным смехом и порой едким, но чаще благодушно — красивым остроумием.

Как и Батманов, он выделялся резким пятном на тусклом провинциальном фоне, головой выше всех окружающих.

Как и Батманов, не боялся общего мнения; наконец, как и у Батманова, мне чудилась за всем этим какая-то драма, душевная боль, непонятный отказ от счастья из-за неясных, но, конечно, возвышенных побуждений…

Кончается повесть Писемского неожиданной сценкой.

В каком-то сибирском городке местные купцы — золотопромышленники встречают приезжего сановника.

Впереди депутации с хлебом — солью, стоит дородный красивый человек, с широкой бородой, в сибирке из тонкого сукна и в высоких сапогах бураками.

Сановник с некоторым удивлением узнаёт в нём старого знакомого — мосье Батманова.

«Да, чем только не кончалось русское разочарование!» — замечает в заключение Писемский.

Обаяние фигуры Батманова было так велико, что я как-то совершенно не обратил внимания на это сатирическое заключение.

                                        из автобиографической  книги Владимира Галактионовича Короленко - «История моего современника»

Я приду делать скандал

Ну вот и всё, расклеены афиши,
Последние штрихи. И ты готова
Признать ошибки, но теперь затишье.
Чтоб жить без жалости к себе, толково,
Спокойно в память заходить, и фразы
Не вспоминать. И не рыдать над словом.
В ладах с собою быть, не для показа
И демонстрации так мотыльково,
Где вовсе не нужна, и не угодна
Собачья преданность и ласка, нежность.
Тебя использовали благородно,
Но указав на выход. Неизбежен
Финальный бенефис скандальной пьесы.
И разделилась жизнь на до и после.
По - новому шагай, тогда в процессе -
Появится волшебник, не извозчик...

                                                                      Финальный бенефис скандальной пьесы...
                                                                                     Автор: Грета Локота

Глава 3 (фрагмент)

Как ни обряжали, ни обували, ни холили Микаэлиса моднейшие лондонские портные, башмачники, шляпники, цирюльники, на англичанина он решительно не походил.

Совершенно не походил! Не то лицо – бледное, вялое и печальное. Не та печаль – не подобающая истинному джентльмену.

Читалась на этом лице помимо печали ещё и озлобленность.

А ведь и слепому ясно, что истинный, рождённый и взращённый в Англии джентльмен сочтёт ниже своего достоинства выказывать подобные чувства.

Бедняге Микаэлису досталось изрядно пинков и тычков, поэтому вид у него был чуть затравленный.

Он выбился «в люди» благодаря безошибочному чутью и поразительному бесстыдству в пьесах, завоевавших теперь подмостки.

Публика валила валом. Казалось, все пинки и тычки – в прошлом…

Увы, так только казалось. Никогда им не суждено кончиться.

Микаэлис зачастую сам лез на рожон. Тянулся к высшему обществу, где ему совсем не место.

Ах, с каким удовольствием английские светские львы и львицы набрасывались на драматурга! И как люто он их ненавидел!

Тем не менее этот выходец из дублинской черни ездил с собственным шофёром и со слугой!

А Конни в нём даже что-то понравилось.

Он не заносился, прекрасно сознавая своё положение.

С Клиффордом беседовал толково, немногословно и обо всём, что того интересовало.

Говорил сдержанно, не увлекался, понимал, что пригласили его в Рагби, поскольку заинтересованы в нём.

И как многоопытный и прозорливый, но в данном случае почти бескорыстный делец, если не сказать – воротила, он любезно выслушивал вопросы и, не тратясь душой, спокойно отвечал.

– Что деньги? – говорил он. – Страсть к деньгам у человека в крови. Это свойство человеческой натуры, и от вас ничего не зависит. И страсть эта – не единичный приступ, а болезнь всего вашего существа, долгая и изнурительная. Вы начали делать деньги, и уже не остановиться. Впрочем, у каждого свой предел.
– Но важно начать, – вставил Клиффорд.
– Безусловно! Пока не «заразились», ничего у вас не выйдет. А как на эту дорожку встанете, так всё – вас понесёт по течению.
– А могли бы вы зарабатывать иначе, не пьесами? – полюбопытствовал Клиффорд.
– Скорее всего, нет. Плох ли или хорош, но я писатель, драматург, это моё призвание. Поэтому ответ однозначен.
– И что же, ваше призвание – быть именно популярным драматургом? – спросила Конни.
– Вот именно! – мгновенно повернувшись к ней, ответил Микаэлис. – Но эта популярность – мираж, и только. Мираж и сама публика, если на то пошло. И мои пьесы – тоже мираж, в них нет ничего особенного. Дело в другом. Как с погодой: какой суждено быть, такая и установится.

В глазах у него таилось бездонное, безнадёжное разочарование.

Вот он медленно поднял взгляд на Конни, и она вздрогнула.

Микаэлис вдруг представился ей очень старым, безмерно старым; в нём будто запечатлелись пласты разных эпох и поколений, пласты разочарования.

И в то же время он походил на обездоленного ребёнка. Да, в каком-то смысле он изгой. Но чувствовалась в нём и отчаянная храбрость – как у загнанной в угол крысы.

– И всё же за свою жизнь вы сделали очень и очень много, – задумчиво произнёс Клиффорд.
– Мне уже тридцать… да, тридцать! – воскликнул Микаэлис и вдруг, непонятно почему, глухо рассмеялся. Слышались в его смехе и торжество и горечь.
– Вы одиноки? – спросила Конни.
– То есть? Живу ли я один? У меня есть слуга, грек, как он утверждает, и совершенный недотёпа. Но я к нему привык. Собираюсь жениться. Да, жениться необходимо!
– Вы словно об удалении гланд говорите! – улыбнулась Конни. – Неужто жениться так тягостно?

Микаэлис восхищённо взглянул на неё.

– Вы угадали, леди Чаттерли! Выбор – страшное бремя! Простите, но меня не привлекают ни англичанки, ни даже ирландки.
– Возьмите в жёны американку, – посоветовал Клиффорд.
– Американку! – глухо рассмеялся Микаэлис. – Нет уж, я попросил слугу, чтобы он мне турчанку нашёл или какую - нибудь женщину с Востока.

Конни надивиться не могла на это дитя сногсшибательной удачи: такой необычный, такой задумчивый и печальный…

Поговаривали, что только постановки в Америке сулят ему пятьдесят тысяч долларов ежегодно.

Порой он казался ей красивым: в профиль и слегка наклонившись, он, если удачно падал свет, напоминал лицом африканскую маску слоновой кости – глаза чуть навыкате, рельефные дуги волевых бровей, застывшие, неулыбчивые губы.

И в неподвижности этой – несуетная созерцательность, отрешённость от времени. Таким намеренно изображают Будду.

А в африканских масках никакой намеренности, всё естественно и просто, в них извечное смирение целой расы.

Сколько же ей уготовано судьбой терпеть и смиряться! Иное дело мы: всяк сам по себе, топорщится, противится судьбе.

Барахтаемся, точно крысы в омуте, пытаемся выплыть.

Конни вдруг захлестнула волной жалость к этому человеку, странная, брезгливая жалость, но столь великая, что впору сравнить с любовью.

Изгой!

Ведь он же изгой! «Нахал», «пройдоха» – бросали ему в лицо.

Да в Клиффорде в сто раз больше и самомнения и нахальства! Да и глупости тоже!

                                                                                                      из романа Дэвида Герберта Лоуренса - «Любовник леди Чаттерлей»

( кадр из телеспектакля «Аз и Ферт» 1981 )