Ягнёнок в рыбьих простынях

Нюра – маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у неё белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у неё есть что - то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягнёночка. Она жива, суетлива, любопытна, во всё лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у неё летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри ...

                                                                                                                                                                 -- Александр Куприн - «Яма» (Цитата)

В четыре тридцать утро в простынях,
Белым - бело, и отчего - то жутко...
Исчезла зелень, и цветы в полях,
Всё в седине...и как - то неуютно...

Река исчезла, нет густых лесов,
И где же город? Город в заточении...
Средь простыней скитается любовь,
Душа в слезах, она опять в смятении...

И тишина... охвачена тоской,
Среди дождей, среди колючих ливней...
Уходит время белой пеленой,
Не от того ли Жизнь ещё любимей...

                                                                    Утро в простынях...
                                                                   Автор: АннА Густи

Их квартира находилась на чердаке здания, которое в прошлом веке правительство открыло для вдов рыбаков.

Окна смотрели на север, юг и запад, и в отличие от многих других домов в Копенгагене, дом мог предоставить Эйнару и Герде достаточно места и света для занятий живописью.

Супруги едва не переехали в Кристианову Впадину, на другую сторону гавани, где художники жили по соседству с проститутками и азартными пьяницами, неподалёку от цементных фабрик и их импортёров.

Герда сказала, что может жить где угодно, и не находит такую обстановку жалкой, но Эйнар, который первые свои пятнадцать лет спал под соломенной крышей, воспрепятствовал этому и нашёл жилье в Доме Вдовы.

Дом с фасадом, выкрашенным в красный цвет, находился в одном квартале от Новой Гавани. Слуховые окошки торчали из черепичной крыши, а мансардные окна были прорублены высоко на скате. Другие здания на улице были выбелены, а их восьмипанельные двери были выкрашены в цвет бурых водорослей.

Напротив жил доктор по фамилии Мёллер, принимавший срочные вызовы от женщин, у которых среди ночи начинались роды. По улице, что заканчивалась тупиком во Внутренней Гавани, шуршали немногочисленные автомобили, и в тишине можно было услышать эхо от испуганного девичьего крика.

- Мне нужно вернуться к своей работе, - наконец сказал Эйнар, устав стоять в туфлях, оловянные пряжки которых впились ему в кожу.
- Это значит, что ты не хочешь примерить её платье?

Когда она произнесла слово «платье», в животе у Эйнара стало жарко, а следом в груди сгустком начал разрастаться стыд.

- Да, я так не думаю, - ответил Эйнар.
- Даже на несколько минут? - спросила Герда, - мне нужно прорисовать кайму у её колен.

Герда села рядом с ним в плетёное кресло, поглаживая голень Эйнара через шёлк. Ее рука гипнотизировала, прикосновения приказывали ему закрыть глаза. Он был не в состоянии слышать что - либо, кроме жесткого скрипа её ногтей по шёлку.

Герда остановилась.

- Прости, - сказала она, - мне не следовало об этом просить.

И тут Эйнар увидел, что дверца гардероба из морёного ясеня открыта, а внутри висит платье Анны. Оно было белое, с бусинами вдоль каймы подола и манжет.

Окно было приоткрыто, и платье слегка покачивалось на вешалке. Что - то было в этом платье: в тусклом мерцании его шёлка, в кружевном нагруднике на лифе, в раскрытых застёжках - крючках на манжетах - что - то, из - за чего Эйнару захотелось прикоснуться к нему.

- Тебе нравится? - спросила Герда.

Он собирался ответить «нет», но это было бы ложью. Ему нравилось это платье, и казалось, как плоть под его кожей меняет форму, созревает…

- Тогда всего лишь примерь его на несколько минут, – Герда принесла платье и приложила его к груди Эйнара.
- Герда, - начал он, – Что, если я…
- Просто сними рубашку.

И он послушался

- Что, если я….
- Всего лишь закрой глаза, – нежно попросила Герда.

И он послушал её.

Даже с закрытыми глазами, стоя без рубашки напротив жены, он чувствовал себя неловко. Его не оставляло чувство, будто бы она поймала его на чём - то, чего он обещал не делать.

Не за супружеской изменой, а скорее за вредной привычкой, от которой он дал слово избавиться. Вроде распивания в барах Кристиановой Впадины, или поедания фрикаделек в постели, или перетасовки купленной одним унылым днём колоды карт с девицами.

- И брюки, - попросила Герда. Она протянула ему руку и учтиво отвернула голову. Окно было открыто, и от свежего ветра с запахом рыбы его кожа покрылась мурашками.

Эйнар быстро натянул платье через голову, расправив подол. У него вспотели подмышки и поясница. Жар вызвал у него желание закрыть глаза и вернуться в те дни раннего детства, когда то, что находилось у него между ног, было столь маленькое и бесполезное, как белая редиска.

Герда сказала лишь одно слово:

- Хорошо.

Затем она занесла кисть над холстом. Её голубые глаза сузились, словно она разглядывала что - то на кончике носа.

Странное чувство наполнило Эйнара, когда он стоял на лакированном сундуке. На него падал солнечный свет. В воздухе пахло сельдью.

Платье сидело на нём свободно, если не считать рукавов. Эйнару было тепло, словно он окунулся в летнее море. Лиса преследовала мышь, и в голове звучал отдалённый голос - тонкий плач напуганной маленькой девочки.

Продолжая смотреть на быстрые движения Герды, пока её рука металась по холсту, а затем отрывалась от него, Эйнару стало трудно держать глаза открытыми.

Её серебряные браслеты и кольца вращались, как косяк голавлей.

Ему стало трудно думать об Анне, поющей в Королевском Театре, о её подбородке, наклоняющемся к дирижёрской палочке.

Эйнар сосредоточился только на шёлке, облегающем его кожу, словно бинт. Да, вот что он чувствовал в тот первый раз: шёлк был так прекрасен и воздушен, что воспринимался как марля, пропитанная снадобьем марля, нежно лежавшая на заживающей коже.

Даже смущение из - за того, что он стоял в таком виде перед женой, утратило значение, ведь она с незнакомой непринуждённостью на лице была поглощена завершением своей картины.

Эйнар начал погружаться в туманный мир грёз, где платье Анны могло принадлежать кому угодно, даже ему.

И как раз когда его веки стали наливаться тяжестью, а мастерская погрузилась в сумрак, он вздохнул и опустил плечи, а Эдвард VI начал похрапывать в спальне, - как раз в этот момент медный голос Анны воскликнул:

- Поглядите - ка на Эйнара!

Он открыл глаза. Герда и Анна показывали на него пальцами. Их лица были оживлены, губы приоткрыты. Напротив залаял Эдвард VI, а Эйнар Вегенер не мог пошевелиться.

Герда взяла у Анны букет лилий - подарок от поклонника, и вручила его в руки Эйнару. Задрав голову, Эдвард VI забегал вокруг Эйнара кругами, словно защищая его.

Две женщины смеялись, а глаза Эйнара наполнялись слезами. Его задел их хохот, запах белых лилий и ржавые лепестки, которые пачкали пыльцой подол платья на блестящем выступе паха, чулки и открытые влажные руки.

- Ты шлюха! - душевно произнёс моряк снизу, - Ты чертовски красивая шлюха!

Затишье этажом ниже повлекло за собой поцелуй - знак прощения. За этим последовал более громкий хохот Герды и Анны, и как только Эйнар посмел попросить их покинуть мастерскую и дать ему спокойно переодеться, Герда сказала непривычно мягким и заботливым голосом:

- Мы будем звать тебя Лили.

                                                                              из романа американского писателя Дэвида Эберсхоффа - «Девушка из Дании»

Город, без конца и края… и один вечер побыть дома (© )

В нашем городе чересчур много жителей, чересчур много приезжих, чересчур много машин. Все куда-то спешат, все куда-то опаздывают, всюду толкотня, давка, очереди, но всё равно я люблю этот город, это мой город, это очень хороший город».

                                                                           -- Персонаж: Анатоли Ефремович Новосельцев. Х/Ф «Служебный роман» 1977 (Цитата)

Ну что стоишь, садись скорей,
чего мёрзнуть зря -
да хоть куда, куда угодно,
хоть до фонаря.

Я этой ночью не спешу,
как и прошлой впрочем.
Хочешь на вы, давай на вы,
на ты не срочно.

У тебя проблемы, кто ж без них,
живо пиши -
без предисловий, тараторь,
но не молчи.

Не отвлекаешь, я рулю
на автомате,
и, если можно, хоть на миг,
давай без мата.

А я, что я, да прям ли интересно?
Такой, как все,
один, в разводе,
пустое место.

Да, да, ты лучше о себе
поговори! Я так давно
не слышал рядышком
живой души.

                                             Таксист (отрывок)
                                         Автор: ChicÓt's World

В каждом городе есть места, будто бы выхваченные из общего потока времени и оказавшиеся в каком-то параллельном пространстве.

Их существование никак не вытекает из общего хода вещей; из всей логики того, что происходит вокруг. Десять минут от центра, сто метров от главной магистрали – и ты оказываешься в совершенно иной реальности.

Там, куда добраться можно только на трамвае – по кривым, покорёженным от времени рельсам, зажатым между безлюдным лесным массивом и глухими заборами…

Там, где трамвайные остановки почему-то представляют собой закопчённые остовы, испещрённые поверх гари неразборчивыми граффити…

Где в двенадцать часов дня солнце имеет рыжеватый, закатный оттенок…

А в низине, под железнодорожной насыпью находится контора, куда тебе зачем-то понадобилось приехать.

Метрах в пятидесяти – обычный жилой квартал ушедшей эпохи. Вон, даже бельё какое-то на балконах висит…

А вот и продуктовый магазинчик с открытой от жары дверью… И машины припаркованы. Вот только людей нет. Вообще.

Впрочем, нет – метрах в ста отсюда что-то делают дорожные рабочие. Но они отделены какой-то непонятной дымкой. Они где-то не здесь. Здесь – ты.

И вон тот парень, который притаился на закопчённом остове обратной остановки. Весь какой-то затхлый и перекособоченный. Местный «синяк» или наркоман? Он никуда не едет – просто сидит. Чувствуешь на себе его взгляд – и становится неприятно.

Через несколько секунд он поднимается и коряво идёт в противоположную от тебя сторону. Проходит мимо рабочих – те его не замечают. По пути он останавливается у припаркованных вдоль обочины машин и заглядывает внутрь.

Полуденно - закатное солнце припекает. Всё вокруг не только безлюдное, но и какое-то выцветшее, будто бы покрытое пылью… Как выгоревшая от времени фотография.

Ты проходишь вдоль магазинчика, мимо мусорных баков, через какую-то непонятную территорию – то ли складов, то ли гаражей…

А вот и кустарная автомастерская распахнула свои двери… Но людей нет и там. Кругом стоит какая-то ватная тишина – даже шум города не слышен.

Останавливаешься перед шлагбаумом нужной тебе конторы. Входа для людей нет. Может, обойти вокруг?

Движешься вдоль глухого забора. Попадаешь в зелёный тенистый окраинный дворик. Хотя какая окраина – ты же почти в центре: в какую сторону не пойди, будет город и город, без конца и края…

У старого дома – неожиданно новый игровой комплекс. На ярких качелях – девочка лет десяти. В платье, будто со старой фотографии. Легонько раскачивается с отрешённым лицом. Больше никаких детей нет.

Забор конторы – стеной. Заворачиваешь за дом – утыкаешься в другую ограду. Повернувшийся к тебе задом бизнес-центр отгородился от изнанки города металлическими штырями. Прохода нет.

Возвращаешься назад – девочки на качелях тоже нет. Игровая площадка выглядит так, будто её много лет не касалась рука человека. Пролезаешь под шлагбаум – на территории конторы, опять же, ни души.

Тыкаешься в первую дверь – закрыта. Рядом с ней какая-то кнопка. Звонок? Нет – выключатель уличного фонаря.

Под полуденно - закатным солнцем он горит тускло и нелепо. Выключаешь свет, проходишь во вторую дверь. Полутёмный коридор. Ещё один. Комната с какими-то людьми. Решение твоего дела занимает десять секунд.

Возвращаешься к трамвайным путям. Можно уехать отсюда прямо в центр: две остановки – и ты там.

Пешком – пятнадцать минут, от силы. Но чувство такое, что ещё немного – и это место засосёт тебя навсегда. На обратную остановку приходит трамвай. Садишься, потому что оставаться тут более невозможно. Уехать куда угодно – только подальше отсюда!

Трамвай – такой же, как тот, на котором ты сюда приехал. Только тот был новый, с блестящими стёклами и поручнями, а этот – старый. Стёкла покрыты жёлтой пеленой, краска на спинках облупилась, пластик – потрескался.

Трамвай будто бы напитался энергетикой этих изнаночных улиц. Отрешённое лицо кондуктора напоминает лицо исчезнувшей девочки.

Впереди едет многодетная мать со своими детьми. Семья разговаривает на непонятном языке. Чёрными глазами женщина несколько секунд смотрит на тебя – сложно сказать, что выражает этот взгляд. От него становится неуютно.

В этом трамвае ты смотришься так же неуместно, как на остове трамвайной остановки.

Опрятная футболочка, аккуратные брючки, чистенькие мокасины – ты из другого мира. Что ты здесь забыл, приятель? Проваливай отсюда, пока не поздно. А мы, так и быть, сделаем вид, что тебя здесь не было. Не заходи сюда больше. Не надо.

Выходишь из трамвая на транспортном узле. Яркая улица, много людей, станция метро.

Место, где ты был пять минут назад, кажется горячечным бредом. Спускаешься в подземку, наслаждаясь прохладой. Едешь в центр, чтобы смыть что-то неприятно налипшее на тебя на изнаночных улицах.

Выходишь под правильное светлое солнце. Красивая площадь, простор, современные ухоженные здания. Нарядно одетые люди. Широко вдыхаешь воздух – пахнет цветами с ухоженных клумб.

Оборачиваешься назад. В дымке угадывается что-то смутное. Что-то такое…

Что-то.

                                                                                                                                                                                      ­Изнанка города
                                                                                                                                                                                Автор: Павел Красин

Зачем за прежнее держась, так добиваться темноты ..

Велосипедные прогулки!
Шмели и пекло на просёлке.
И солнце, яркое на втулке,
Подслеповатое — на ёлке.

И свист, и скрип, и скрежетанье
Из всех кустов, со всех травинок,
Колёс приятное мельканье
И блеск от крылышек и спинок.

Какой высокий зной палящий!
Как этот полдень долго длится!
И свет, и мгла, и тени в чаще,
И даль, и не с кем поделиться.

Есть наслаждение дорогой
Ещё в том смысле, самом узком,
Что связан с пылью, и морокой,
И каждым склоном, каждым спуском.

Кто с сатаной по переулку
Гулял в старинном переплёте,
Велосипедную прогулку
Имел в виду иль что-то вроде.

                                                    Велосипедные прогулки (отрывок)
                                                          Автор: Александр Кушнер

4 декабря 186* 2 часа ночи. — Суббота.

Мои головные боли делаются наконец несносными. Встану утром, голова точно пудовик: такую чувствую тяжесть, что не могу ничего сообразить. Ариша меня чешет и спрашивает:

— Что сегодня надеть изволите - с?

А я ничего не могу придумать. Не помню даже, какое на мне накануне было платье. Я начинаю ужасно как гадко одеваться. То в волосы заплету себе Бог знает что: крапиву какую - то; то перчатки надену не под цвет.

Может быть, я ещё поглупела после Спинозы. Где мне с такой головой читать мудрёные книжки. Я и Поль - де - Кока (*) не могла бы понимать теперь.

Ариша говорит:

— Вы, Марья Михайловна, не изволите гулять; оттого у вас к головке и приступает-с.

Гулять! Никогда я не любила ходить, даже девочкой. Да нас совсем и не учат ходить. Кабы мы были англичанки — другое дело. Тех вон все по Швейцариям таскают.

Как ведь это глупо, что я — молодая женщина, вдова, пятнадцать тысяч доходу, и до сих пор не собралась съездить, ну хоть в Баден какой - нибудь. Правда, и там такие же мартышки, как здесь. Поговорю с моим белобрысым Зильберглянцем. Он мне, может, какие - нибудь воды присоветует. Но ведь не теперь же в декабре.

Спала я до сих пор как убитая; а теперь всю ночь не сплю. Так - таки не сплю. Вздрагиваю каждую минуту. Никогда со мной этого не было. Я помню, Николай даже смеялся надо мной. Говорил, что у меня под ухом "хоть из пушек пали". Я, бывало, как свернусь калачиком, так и сплю до утра…

Сегодня у меня такой цвет лица, что хоть косметики употреблять. Правда, я никогда не бывала румяна; но я делаюсь похожа на ногтоед (**). Скоро я принуждена буду искать темноты. Всё это очень невкусно.

К обеду голова у меня немножко проходит; а после обеда опять начнёт в виски стучать.

Я приезжаю на вечер в каком - то тумане. Чувствую, что ужасно глупа.

Я уж себе такую улыбку устроила, вроде того, как танцовщицы улыбаются, когда им подносят букеты. Рот с обеих сторон на крючках. Этак, конечно, покойнее, когда головная боль не даёт сообразить, что дважды два четыре; но на что же я похожа? На китайского божка.

Третьего дня я совсем задохнулась в вальсе. В голове сделалась пустота какая - то. Я просто повисла на кавалере. Правда, он был здоровенный. Мы даже уронили какого - то старичка…

На этом самом бале я опять встретила Домбровича. Зачем он всюду шатается? Танцевать не танцует. Наблюдает, что ли, нас? Как это смешно.

Эти сочинители, в сущности, фаты, и больше ничего; только и думают о своей собственной особе. На Михайловском театре давали как - то преумную пьеску:"L'autographe". Сочинителя играл Дюпюи. Его очень ловко осмеяли: подкупили горничную, чтобы она притворилась влюблённой. И он поддался на эту удочку.

Если бы Ариша моя была покрасивее, я уверена, что с г. Домбровичем можно сыграть такую же штуку.

Подходит он ко мне перед мазуркой:

— Мне вас жалко.
— Почему?
— Вы скоро завянете в нашем обществе.
— Как завяну?
— Очень просто… Vous vous étiolez… [Вы чахнете (фр.).]
— Как это вы отгадали?
— Это моя специальность.

Рисуется, безбожно рисуется! А впрочем, когда он говорит, у него всё выходит просто. Как бы это выразиться… с юмором, да, именно с юмором. У него всегда после умной вещи — un petit mot pour rire [смешное словечко (фр.).].

— Мне, многогрешному, позволите явиться к вам?
— Я уж вам раз сказала, что буду очень рада.
— Да, но я ведь должен был сначала встретиться с вами…

Он посмотрел и прибавил:

— В раззолочённых гостиных.

Я только рассмеялась.

— Вы танцуете мазурку? — спрашивает.
— Нет. Я чуть держусь на ногах… Ужасная головная боль. Я сейчас еду…
— Вот видите, безбородые кадеты снимают сливки, а старые литераторы наводят головную боль… Вы в самом деле больны, перебил он себя, — и я знаю чем.
— Нетрудно знать, когда я вам говорю…
— Вы говорите: — головой; но это только симптом…

Он так на меня прищурился, что мне стало противно.

— Прощайте, — сказала я величественно, сделала шаг и спросила:
— Вы женаты?
— Non, je n'ai pas cette infirmité [Нет, я не страдаю этим недугом (фр.).].

Это он украл из какой - то пьески.

— On le voit. Vous aimez les choses croustillantes [Это видно. Вы любите пикантные вещи (фр.).].

Смеленько было сказано. Ничего; так с ними и нужно.

                                                                                                                        из романа Петра Дмитриевича Боборыкина - «Жертва вечерняя»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Я и Поль - де - Кока  не могла бы понимать теперь - Шарль Поль де Кок (фр. Charles Paul de Kock, 21 мая 1793 — 29 августа 1871) — французский писатель XIX века, автор почти двухсот драматических произведений (мелодрамы, драмы, комические оперы, комедии и водевили), множества песен.

(**)  я делаюсь похожа на ногтоед - «Ногтоеда» — медицинский термин, означающий воспаление и нагноение пальца под ногтём.

Пешка и её духовная пища

Не жив, не мёртв.
Немного чёрств.
Немного слеп.
Немного глух.
И свет внутри меня потух.

                                            Не жив, не мёртв (отрывок)
                                                 Автор: Баст Евгений

Станционный смотритель (отрывок)

Прошёл ещё день, и гусар совсем оправился.

Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем.

День был воскресный; Дуня собиралась к обедне. Гусару подали кибитку.

Он простился с смотрителем, щедро наградив его за постой и угощение; простился и с Дунею и вызвался довезти её до церкви, которая находилась на краю деревни.

Дуня стояла в недоумении... «Чего же ты боишься? — сказал ей отец, — ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул, и лошади поскакали.

Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разумом.

Не прошло и получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство овладело им до такой степени, что он не утерпел и пошёл сам к обедне.

Подходя к церкви, увидел он, что народ уже расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на паперти.

Он поспешно вошёл в церковь: священник выходил из алтаря; дьячок гасил свечи, две старушки молились ещё в углу; но Дуни в церкви не было.

Бедный отец насилу решился спросить у дьячка, была ли она у обедни. Дьячок отвечал, что не бывала.

Смотритель пошёл домой ни жив ни мёртв.

Одна оставалась ему надежда: Дуня по ветрености молодых лет вздумала, может быть, прокатиться до следующей станции, где жила её крёстная мать.

В мучительном волнении ожидал он возвращения тройки, на которой он отпустил её. Ямщик не возвращался. Наконец к вечеру приехал он один и хмелён, с убийственным известием: «Дуня с той станции отправилась далее с гусаром».

Старик не снёс своего несчастия; он тут же слёг в ту самую постель, где накануне лежал молодой обманщик.

Теперь смотритель, соображая все обстоятельства, догадывался, что болезнь была притворная. Бедняк занемог сильной горячкою; его свезли в С*** и на его место определили на время другого.

Тот же лекарь, который приезжал к гусару, лечил и его. Он уверил смотрителя, что молодой человек был совсем здоров и что тогда ещё догадывался он о его злобном намерении, но молчал, опасаясь его нагайки.

Правду ли говорил немец, или только желал похвастаться дальновидностию, но он нимало тем не утешил бедного больного.

                                                                         из литературного цикла А. С. Пушкин - «Повести покойного Ивана Петровича Белкина»